...В 1939-1940 г. на Колыме подвизался некто М.И.Беликов – это было чудовище. В эпоху избиения берзинских кадров, т.е. зимой 1937-1938 г., он чем-то понравился особенно Гаранину,* и был выдвинут на должность начальника лагеря прииска «Майорыч». Происхождение мне его не известно, но вся его психология, весь моральный облик и даже внешность говорили за уголовное прошлое.
На этом прииске он стяжал себе громкую славу тем, что переморил весь личный состав лагеря. Хоронить умерших зимой на Колыме дело хлопотливое, вот и он складывал покойников за складом просто навалом в кучу. Снег заносил их, но руки торчали, и однажды, обходя свои владения, он заметил: «Вот троцкисты не могут успокоиться, и здесь за Троцкого голосуют». Беликов, сам того не зная, подводил итог внутрипартийного развития. Действительно, эпоха фракций, платформ, голосований на съездах закончилась надолго, после тридцать седьмого года стали голосовать по команде и с тех пор дружно голосуем по сегодняшний день.
__________________
Гаранин С. П. – полковник, начальник колымских лагерей в 1937-1938 гг. Отличался особым зверством по отношению к политическим заключенным. Ср. рассказ В. Шаламова «Как это начиналось».
__________________
Зимой его любимым развлечением было так называемое выставление доходяг, т.е. тех заключенных, которые работать не могли. Их дневальные, нарядчики и старосты грузили на конские сани и, навалом, привязывали веревками, а затем эта лагерная сволочь со свистом и ревом везла живой груз в забой, где их держали до конца смены, и многие замерзали...
Прошли годы, я стал главным бухгалтером санотдела Юглага и весной 1943 года прочитал циркуляр Берии « о слишком большой смертности из-за нарушения режима». В санотдел приехал начальник управления НКВД Буров и стал толковать о гуманизме Лаврентия Павловича, о необходимости бороться со смертностью и т.д. На столе стояла мощная закуска и спирт, приходилось пить. Но когда я выпил, то сказал следующее:
- Товарищ комиссар госбезопасности, я по профессии экономист и привык анализировать цифры, вот за прошлый месяц умерло по управлению столько-то человек, а из этого числа одна треть с прииска «Утиного», а в управлении 15 приисков, из «утинских» покойников почти все с участка «Речка». Короче говоря, один участок дает четверть всей смертности управления.
Буров посмотрел на меня протрезвевшим взглядом и спросил:
- Анализ очень интересный, но почему там так умирают люди?
- Потому, что там руководителем Михаил Иванович Беликов, – вмешался мой начальник прииска, знавший прекрасно, в чем дело. – Как вы смотрите на этого человека?
- Как на бандита.
- А почему нет оргвыводов?
- Он выполняет государственный план.
Как я ни был пьян, но понял, что дальше нельзя, что нужно молчать, что палачу обеспечена безнаказанность, т.к. он выполнял план каждый год и «любой ценой», зная, что при первом же срыве все вспомнят.
...К этому времени я отъелся и вместо опухшего и полуживого доходяги превратился в полубандита. Мне ничего не стоило просто так, для спортивного интереса ввязаться в драку с уголовниками в столовой, и я стал очень агрессивным и злым. Вскоре произошел случай, после которого я попал в разряд «духовых», а было все так. Я жил в бараке горнадзора, где были заключенные прорабы, нормировщики, зав. взрывными работами и т.д., т.е. низовая производственная администрация, в отличие от лагерной (лагобслуга), которая жила отдельно. Это была теплая компания, ее можно назвать черной гвардией Дальстроя НКВД. В лагерной системе была четкая грань между людьми, которые работали, и людьми, которые заставляют работать. Вот эти заставляли. Почти все они были бандитами, а я уже писал, что бандит почти всегда – это личность. Личность, но какая? У Каверина есть повесть – «Семь пар нечистых» и там описывается трюм парохода с этапом заключенных и процесс захвата власти над сотнями людей кучкой уголовников. Я уверен, что если взять и арестовать тысячу первых попавшихся человек, например, на улице Горького в Москве, то через неделю внутри этой массы людей власть попадет в руки уголовников, а внутри уголовников – в руки бандитов. Дело не в том, что они сильнее и умнее всех других – они организованны и поэтому всегда терроризируют всех остальных. Вот в этом бараке и жили те, которые заставляют работать, и которые почти все были бандитами, т.е. осужденными по ст. 59, п. 3, которая гласила: «Бандитизм, т.е. организация вооруженных банд и участие в них и в организуемых ими нападениях на советские и частные учреждения или отдельных граждан, остановке поездов и разрушении железнодорожных путей и иных средств связи».
Текст статьи не охватывал всю многостороннюю деятельность этих джентльменов, т.к. сюда относился и грабеж банков, сберкасс, магазинов, нападение на кассиров и т.д. Ко мне они относились хорошо, т.к. в длинные зимние вечера я рассказывал «романы», особенно им понравилась импровизация на тему чапыгинского «Стеньки Разина». Естественно, этот роман был основой, а к ней я присоединил все то, что знал об этой эпохе.
Барак представляет собой длинный сруб с печкой-бочкой и столом посередине. По стенам стояли топчаны в один ряд и так, что был проход шириной с метр между топчаном и столом. И вот в этот барак зашел один веселый рыжий человек. Когда я на него взглянул, то все человеческое вдруг исчезло в моей душе, осталось только одно – убить его немедленно. Этот человек был тем Симкой-десятником, из-за которого в 1938 году я попал в беглецы и фактически под расстрел. Это он ударил меня кайлом, когда я, опухший полутруп, подошел к костру и сказал: « Симка, что я тебе сделал?»
В таких случаях не говорят, а прямо делают. Я сам не помню, но мне потом сказали, что я молча подошел к печке, взял топор и «лыбясь», как выразился один из очевидцев, пошел на Симку. Он понял, что это за улыбка и, хотя был выше и сильнее меня, но не пытался выбить топор, а побежал, и я стал гонять его вокруг стола. Зрителей было человека три, они подобрали ноги с прохода и наблюдали, не мешая, т.к. поняли, что я «получаю». Симка бегал хорошо, вместо доходяги-интеллигента, объекта безнаказанных издевательств, за ним бежала сама смерть. Раза три мы обогнули стол и печку. В дверь нужно было свернуть и отворить ее, но времени могло и не хватить, но он изловчился и бросился в дверь. Я не догнал его и бросил топор, он пролетел над его плечом и, пробив дверь, упал снаружи. Симка не схватил его, а удрал и в тот же день перевелся на другой участок.
До сих пор я горжусь этим поступком. Не думал тогда, сколько дадут за этого мерзавца, а хотел его убить и убил бы, не будь он таким легким на ногу- Значит, не все во мне умерло, видимо, голос и кровь предков толкнули меня на этот поступок, значит, осталась хоть часть человеческого достоинства и чести. Аубил бы – и дали бы 8-10 лети стал бы я лагерным волком.
Непосредственным результатом этого случая было изменение отношения ко мне, – стали бояться и даже уважать. Вот, мол, это псих, духовой, т.е. человек, который может убить, а потом на том свете жалуйся, кому хочешь. И я поднялся в глазах окружающих: а вдруг тяпнет топором или кого прирежет! Для московского интеллигента это была карьера. Когда я освободился из лагеря, я зашел к одному семейному человеку, у которого было четверо маленьких детей. Я очень долго не видел детей, не видел нормальной семьи и захотел приласкать пятилетнего мальчишку, он заревел и убежал в другую комнату. На вопрос, почему мальчик заплакал, отец сказал:«Ты извини, Алексей, но глаза у тебя нехорошие, не может ребенок их вытерпеть, боится». Видно, хорош я был тогда, кипела в душе черная злоба за исковерканную жизнь, до сих пор жалею, что на фронт не взяли, там опрокинул бы ее на немцев и был бы толк. Забегая вперед, скажу, что когда началась война, тысячи з/к, забыв все обиды, в едином порыве подали заявление на фронт, но нас не взяли. В страшном октябре 1941 года мы коллективно, человек 10, подали заявление в штрафной батальон, и опять не взяли. С Колымы на фронт попали считанные единицы, вроде генерала А.В.Горбатова. А ведь командного состава были тысячи, все хотели на фронт, но товарищ Сталин знал историю и помнил, как в 1915 году по царскому манифесту многие политические заключенные попали на фронт и что они там делали. Сейчас мне кажется это величайшим нарушением самых святых традиций русского народа – в годину огромных несчастий и нашествий прощать всех, кто хочет защищать Родину. Даже такой злодей, как Иван Грозный простил разбойников во время татарского налета на Москву в 1570 году, адмирал Корнилов выпустил всех каторжников из тюрьмы в Севастополе в Крымскую войну и т.д. Так было сотни лет, а тут он побоялся потому, что мерил на свой аршин и не понимал, как можно все забыть и простить и, видя гибель миллионов, не думать о своем личном, потому, что оно в 1941 г. стало мелким и ненужным.
...Вот теперь, через много лет, врач-невропатолог сказал мне: «У вас полностью разрушена центральная нервная система». Он не знал, когда она разрушилась, и с тех пор у меня бывают срывы, когда я делаюсь очень опасным для окружающих. Однажды, в благополучном 1974 году, некий благообразный старичок плыл на туристском теплоходе по Волге. Одет он был прилично, вид был сытый и культурный, он был кандидатом наук, сотрудником Академии Наук Молдавии, короче говоря, он вполне вписывался в окружающую среду. И вдруг! Соседом по каюте этого научного старичка был один рабочий из Подмосковья, неплохой парень, но алкоголик. От Москвы до Куйбышева пил спирт с пивом, а в Куйбышеве родственники принесли еще литр чистого, и вдобавок он привел даму в каюту, где отдыхал почтенный ученый. Но в этот миг произошло очень странное превращение: мирно спавший старичок вскочил и заорал каким-то чужим и страшным голосом: «Вон, проститутка!» Когда дама встала с ложа любви, он толкнул ее в шею к двери и ударил ногой ниже спины. Потом схватил своего соседа левой рукой за горло, а правой рукой бутылку и тем же бандитским страшным голосом прокричал:
- Ты что, кусок педераста, думаешь, я очень интеллигентный? Ты думаешь, я жаловаться в местком пойду, я сейчас трахну тебя по твоей пустой башке, две недели стекла вынимать будешь.
Сосед струсил: «Да что вы, дядя Алеша, я думал, вы спите».
- Прибрать каюту, вымыть пол, проветрить и чтоб был полный порядок, приду через 30 минут.
На следующий день алкоголик сказал своему другу: «Этот старик страшный человек, в морской пехоте служил, разведчик, я такого мата сроду не слыхал, психанет и убьет, с ним нужно осторожно». Так из далекого прошлого, сквозь облик научного работника, вдруг потянуло колымским ветерком. А наивный парень не понял, откуда тянет. За мою жизнь таких случаев было несколько, вдруг сорвусь и пойду напрямую, но по счастью, два раза рука друга останавливала и спасала от убийства.
Но вернемся к осени 1940 года. Шел второй год войны в Европе, и кроме Колымы было куда девать рабочую силу, да и после массовой «вербовки» 1935-1938 годов наступил некоторый интервал. Мы жили в микромире, который ограничивался нашим отдаленным «Дарьялом» и прииском «Утиный». Мы инстинктивно понимали, что родина накануне грандиозных событий, но в политической обстановке разбирались очень плохо. Я больше всего хотел освободиться и вызвать жену из ссылки на Колыму, т.к. я понимал, что на материке мне делать нечего, и я смогу на воле прожить только до очередной компании. Но освободят или нет? И вот настал день, прошли проклятые пять лет, десятого ноября не вызвали, прошли одиннадцатое, двенадцатое и только тринадцатого прибыла телефонограмма. Двадцать два километра до прииска я прошел за три часа, шел налегке в одной телогрейке, а мороз уже был под пятьдесят. Пришел я в УРЧ, там дают расписаться в окончании срока и...и пролонгации нет, идете на вольный поселок.
Я вышел, как в тумане, и первый, кто меня встретил и поздравил, был Аркадий Добровольский. Это был большой умница, красавец, интеллект которого подымался над общим уровнем, человек необыкновенной судьбы, просидевший в лагерях три срока. В последующей моей жизни он играл большую роль, но тогда был мне мало знаком. Он обнял меня и сказал: «Алексей, сегодня ты из маленькой зоны переходишь в большую». Это была горькая правда, но большая тюрьма была очень большой, и места в ней было много. Заскрипели на морозе и закрылись за мной навсегда ворота лагеря, те самые, через которые полуживым доходягой в 1938 г. столько раз проходил я на работу. Закрылись навсегда, и впереди была новая жизнь, жизнь очень паскудная, но все же не совсем рабская. Всю дорогу до «Дарьяла» я почти бежал и повторял строку из баллады о Василии Шибанове А. К. Толстого: « И князь доскакал. Под литовским шатром опальный сидит воевода» – и счастье распирало мою грудь и туманило мою голову. Я не знал, что вся эта новая жизнь будет в течение шестнадцати лет цепью унижений, что только через долгие годы я увижу свою жену, что в блокадных рвах Ленинграда окажутся мои брат и мать, и я их никогда не увижу, что я все равно буду отверженным, что даже в штрафной батальон меня не возьмут. Я этого не знал и, как пес, оборвавший цепь, бежал, задыхаясь от счастья.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Каждый, кто прочитает эту рукопись, поставит себе вопрос, зачем она написана, зачем автор вызвал мрачные тени прошлого, что он хотел сказать людям? Тридцатые годы навсегда останутся в памяти людей двуликим Янусом. Один лик открыт нам, о нем написаны тысячи книг, поставлены бесчисленные кинокартины, он прославлен в музыке. Энтузиазм первых пятилеток, великие стройки, Магнитогорск, Комсомольск на Амуре, авиационные рекорды, Чкалов, челюскинцы и т.д. В результате великие изменения в нашей экономике, индустриализация, коллективизация и в конечном итоге постройка фундамента, на котором стоит вся наша страна. Не будь этих свершений, не устояли бы мы перед немецким нашествием и жили бы под немецким сапогом не лучше, чем жили под татарским. Это правда, и это было, ну а второе лицо Януса – какое оно, что случилось в 1937 году, почему, как в бездну, провалились целые слои советского общества, что такое лагеря, что происходило там, за этой страшной чертой? Царская Россия считалась тюрьмой народов, в литературе неоднократно называлась цифра заключенных – 200 тысяч, включая уголовников и ссыльных. Ничего подобного тогда не было в странах западной Европы. Под этой цифрой скрывается и вопиющее, ничем не прикрытое социальное неравенство, нищета крестьянства центральных губерний, культурная отсталость, национальное угнетение окраин, произвол полицейского и административного аппарата и в конечном итоге стремление дворянства и царской бюрократии удержать власть любой ценой. Весь общественный строй Российской империи устарел, и после 1905 года держался только на репрессиях, и вот – 200 тысяч. Как известно, Октябрьская революция перевернула социальную пирамиду вверх дном – «кто был ничем, тот станет всем». Ленин в «Государство и революция» писал, что после революции подавление контрреволюционного меньшинства не будет трудным делом и не потребует даже специального аппарата. Каков же был масштаб репрессий в тридцатые годы? В Бутырской тюрьме в 1937 году я сидел вместе с начальником снабжения ГУЛАГа (фамилию забыл), он мне назвал такие данные: Бамлаг – 500 тыс., Москанал – 400тыс.,Севвостлаг (Колыма) – 150 тыс., а дальше шли Карагандинские, Мариинские, Ухта-Печерские, Дальлаг, Беломоро-Балтийский канал и т.д. Всего было около двух миллионов, т.е. в десять раз больше, чем в царской России, а потом было еще больше, т.к. летом 1937 года колесо репрессий только раскручивалось.
Как же можно с точки зрения классовой борьбы объяснить такое число заключенных, где взять столько классовых врагов? Ленин все время говорит о тысячах помещиков, откуда же взялись миллионы? Кроме того была эмиграция. Если говорить о кулаках, то к 1937 году их в лагерях было относительно немного, т.к. они в своей массе были высланы и жили на положении ссыльных, а не заключенных. Ни один разумный человек не может объяснить это явление сталинской теорией роста сопротивления классовых врагов по мере построения социализма. Ильф и Петров разбирались лучше, достаточно вспомнить союз меча и орала в «Двенадцати стульях». Лагеря были набиты не бывшими дворянами, помещиками и капиталистами, а совсем другими персонажами. Тысяча девятьсот тридцать седьмой год – это символ, кульминационный пункт начавшегося гораздо ранее процесса изменения нашего общественного строя и перехода его к режиму личной диктатуры. Ленинская партия была союзом единомышленников, сталинская партия – это аппарат для осуществления воли вождя. К этому времени нужно было заменить весь партийный, советский, военный и хозяйственный аппарат другими людьми. Те, которые привыкли думать, спорить, высказывать свои мысли на съездах партии, отстаивать свою точку зрения, были не только не нужны, а вредны и подлежали уничтожению. А остальных, миллионную массу обывателей, нужно было запугать так, чтобы целые поколения молчали и боялись. А пресса и литература лгала, возносила, восхваляла, фальсифицировала историю, и народ верил. Верил, что Сталин первый и любимый ученик Ленина, что он провозгласил политику индустриализации, принятую на XIV съезде партии по докладу Рыкова, верил, что он разбил Деникина, подавил Кронштадский мятеж, защитил Царицин и т.д. Геббельс сказал: «Ложь, повторенная тысячу раз – становится правдой». Ленин на смертном одре требовал снятия Сталина с должности Генсека, а нам показывали фильм «Клятва», где он с первого дня заменил Ленина, склеенные фотографии показывали, как он посещал Ленина в Горках и т.д. Вот второе лицо Януса. Одно лицо полировали, чистили до медного сияния тысячи писателей, поэтов, художников, кинорежиссеров и журналистов, другое было, как статуя Изиды, покрыто покрывалом глубокой тайны. Даже имя любого невинно убиенного нельзя было назвать, это было государственным преступлением, все было предано забвению. Для этого, чтобы не напоминали, целые семьи были репрессированы, даже дети были отняты у матерей и воспитывались в интернатах часто под другими фамилиями.
При Хрущеве это одеяло частично приоткрыли. «Лагерная» литература была очень немногочисленна – это главным образом Алдан-Семенов со своим «Барельефом на скале», Дьяков – «Пережитое» и А. В. Горбатов «Годы и войны» и статьи в газетах и журналах, ныне погребенные временем. Также, как и вся политика Хрущева, в этом вопросе все было половинчато, противоречиво, было полуправдой, без выводов и обобщений. Хрущев даже не опубликовал свой доклад на XX съезде, он ниспровергал идеал сталинизма, но тут же сооружал собственный. Он ничего не сделал в изменении основ общественного строя, ограничившись верхушечными реформами, и пал жертвою дворцового заговора, немыслимого в демократической стране.
Но в своей рукописи я меньше всего ставил себе целью заниматься публицистикой и обобщениями, пусть это сделают читатели. Я хочу только сказать, зачем же нужно стащить покрывало и обнажить второе лицо Януса. Нельзя вычеркнуть из жизни народа целую эпоху и держать ее в тайне. Сейчас она попала в руки таких людей, как Солженицин, и дана им на откуп. Когда вышел «Один день Ивана Денисовича», я был в восторге, меня покорил и метод писателя, это нанизывание фактов и фактиков, из которых со страшной обнаженностью встает картина превращения человека в скотину, и полная достоверность и правда. Конечно, Солженицин не видел и малой части того, что пало на мою долю, он был в рабочем лагере, а я был в лагере уничтожения. Он был после войны, а я в руках Н.И.Ежова, так сказать, на самой свадьбе, а это разные эпохи, и разная степень ужаса. Другого, написанного Солженициным, я не читал, но много слышал по радио и должен сказать, что категорически отрицаю всю его концепцию. Для него вся история Советской власти – это насилие, лагеря, террор и подавление воли народа. Поэтому он начинает с 1918 года. Был ли террор во время гражданской войны? Несомненно, был, а может ли быть гражданская война без насилия? Что было бы с революцией, если бы она боролась с атаманом Анненковым, вспарывавшим животы беременным женщинам, конституционными методами? Что можно противопоставить насилию, кроме насилия? Я свои отроческие годы провел на Украине в годы гражданской войны и все видел своими глазами, и красный террор, и белый террор, и спорить о количестве убитых, расстрелянных не вижу смысла, а также высчитывать, как Солженицин, сколько расстреляла ЧК. Для меня все, что было и то, что есть частично и сейчас – это не социализм, а извращение социализма. Я считаю, что наш народ созрел сейчас для демократических преобразований, мне импонирует точка зрения многих коммунистов Запада, и моя рукопись написана для того, чтобы люди помнили, какова на вкус диктатура, чем она пахнет для простого человека. Мне кажется, что такие книги надо издавать сейчас у нас, а не замалчивать и скрывать целую эпоху, что дает возможность действовать таким людям, как Солженицин, у которого нет ничего, кроме ненависти и злобы. Заканчиваю я свое послесловие обращением к тем, к кому попадет моя рукопись после моей смерти.
Как посмертное завещание прошу:
Ни при каких обстоятельствах не публиковать ее за рубежом. Говоря словами Толстого, «какой я ни есть, а Бонапартия не слуга». Верю, что настанет день, когда ее опубликуют у нас дома в России, а лаять на свою родину из чужой подворотни не хочу. А пока пусть лежит хоть 20 лет.
1965-1976 гг.