Кроме того, невольные ассоциации возникают и по поводу таких вот статей, как статья «Нам нужны хорошие деньги». Оказывается, решением правительства было выпущено бумажных денег на один квадриллион. Читателям, не сведущим в подобных цифрах, редакция газеты «Трудовое слово» любезно разъяснила, что это — шестнадцатизначная цифра. И совсем замечательной оказалась заключительная фраза этой статьи: «Ею не оперировали даже старые учителя старой гимназии».
«Краскапы» — «краскапами», но январь нового 1924 года принес олонецкому поэту немалые огорчения. Дело в том, что появившаяся ранее резкая статья Л. Троцкого, в которой осуждалось творчество Николая Клюева, была перепечатана сначала в «Карельской коммуне», а затем — уже в новом году — на нее делались ссылки в «Трудовом слове». Автор С. Вечерний озаглавил свою публикацию с вызовом и раздражением — «Правда о Н. Клюеве». Поговорив вначале о весьма посредственном стихотворном сборнике Василия Князева «Ржаные апостолы», рецензент изо всех сил старался опровергнуть устоявшееся в литературе мнение о высоких поэтических достоинствах лирики и эпоса олонецкого поэта. Своим друзьям поэт говорил: «Пишут обо мне то, что не нужно. Треплют больше одежды мои, а о моем сердце нет слов у писателей». Если бы он знал (а по всей вероятности, и знал!) истинную подоплеку писаний, подобных писаниям С. Вечернего.
Дело в том, что в 1923 году Клюев был арестован в Вытегре, как рассказывал Николай Ильич Архипов В. Костылеву, «по навету меньшевиков» и не только арестован, но и перевезен в Петроград, где был освобожден Н. К. Крупской63.
В любом случае необходимо было что-то предпринимать. И Николай Алексеевич окончательно переезжает из Вытегры в Петроград. Его квартира в доме № 45 на улице Герцена находилась недалеко от квартиры старшего брата, Петра Алексеевича. По воспоминаниям племянницы Елизаветы Петровны Голубовой, дочери Петра Алексеевича, поэт стал довольно частым гостем этой семьи, особенно в первое время по приезде в Петроград.
Да и в дальнейшем их родственные отношения, судя по рассказу Елизаветы Петровны, не прерывались надолго. Так, помнилось ей, в ту пору девочке-подростку, как однажды Николай Алексеевич упомянул в разговоре 1990 год, чем несказанно удивил ее столь далекой от реального времени датой. Но, пожалуй, самое существенное в рассказе Е. П. Голубевой заключалось в том, что и у них на квартире неоднократно проводились обыски... Когда закончился очередной обыск в 1936 году, в семье Петра Алексеевича решено было сжечь все документы, все фотографии. Чудом спаслись только две из них — Петра Алексеевича, а также Николая Алексеевича с отцом. Эти фотографии, ныне хорошо известные читателям, находились в книге, которую взяла почитать подруга Елизаветы Петровны. И еще один поразительный факт из творческой биографии Николая Алексеевича. Оказывается, что даже и после войны на квартире Петра Алексеевича все еще продолжались обыски: искали рукопись «Погорельщины»!
Поэма «Погорельщина» представляет собою уникальное явление в современной русской поэзии хотя бы потому, что почти пятьдесят лет находилась под строжайшим запретом — со дня написания, то есть со дня Покрова Пресвятой Богородицы — 14 октября нового стиля 1928 года — и по день ее публикации в журнале «Новый мир» в 1987 году. Правда, ранее она включалась во второй том Полного собрания сочинений П. А. Клюева, вышедшего в Нью-Йорке в пятьдесят четвертом году, но кто из нас, грешных, мог этот том иметь на руках?!
Как бы то ни было, но выдающееся произведение отечественной литературы, принадлежащее к числу наиболее опасных и, следовательно, тщательно скрываемых от читателей (скажу определеннее — от русских читателей) господствующими властями, заслуживает более подробного эстетического, критического, литературоведческого изучения, а главное, ознакомления с ним неизмеримо более широкого круга читателей, чем это происходит но настоящий день, поскольку без «Погорельщины» даже простой литературно-критический очерк русской н, как недавно говорили, советской литературы был бы неполон и недостаточно глубок.
Дело в том, что понятие красоты в период, когда основы художественного творчества в Советской России находились под строжайшим и неотступным надзором со стороны вапповских и рапповских критиков, относилось к разряду не только ненужных, но и политически весьма вредных, подозрительных понятий.
В фундаментальном (для эпохи массовых репрессий и средневековых методов борьбы с инакомыслием) труде Анатолия Волкова Клюеву отводилась роль идеолога «просвещенной верхушки купечества, нашедшей себе место "под столыпинским солнцем"»64.
«Мало того, — продолжал доносительствовать Л. Волков, — древнерусский былинный лексикон (?!), обильно уснащающий поэтическую речь Клюева, служит специфическим средством прославления мощи «мужицкой», «сермяжной» России, идеализации «мужицкого» рая как рая «прекрасного», и тем самым этот лексикой приобретает у Клюева отчетливо выраженный империалистический характер»65.
Вот так-то — не больше не меньше!..
Здесь не называется поэма Николая Клюева «Погорельщина», однако некоторые литературоведческие эвфемизмы позволяют со всей определенностью считать, что Л. Волков имел в виду прежде всего и главным образом эту поэму. К каким последствиям привели подобные «научные» изыскания — свидетельствует трагическая гибель поэта, ибо для «соответствующих органов», вряд ли постигнувших сложную метафорическую и стилевую структуру «Погорельщины», такой «голос» научных кругов играл незаменимую роль.
Прошли десятилетия, по по-прежнему негативное отношение к наиболее выдающимся произведениям олонецкого поэта продолжало господствовать в нашем литературоведении. Так, например, В. Г. Базанов, много сделавший для создания подлинно научной биографии поэта, вместе с тем исходил из довольно-таки странной посылки во что бы то ни стало превратить его в «признанного певца советской деревни», а для этого он лишь милостиво допускал в его творчестве недопустимую прежде «густоту фольклорно-этнографического колорита».
Между тем прямо противоположное суждение высказал еще в 1922 году В. Я. Брюсов, отметив, что среди выступлений поэтов-крестьян «Николай Клюев выделяется необыкновенной яркостью своей книги "Сосен перезвон"»66.
Эта яркость и даже некая изощренная затейливость и сочность народного орнамента, основанного на многовековой художественной традиции великороссов, привлекала внимание и тех поэтов и критиков, которые, подобно Клюеву, были сформированы и воспитаны не только на выдающихся образцах современной литературы, но и на многовековой народной традиции, уходящей в глубь столетий.
Во всяком случае, Сергей Есенин выступил с трактатом «Ключи Марии», в котором он упрекал исследователей народного творчества, что они не разгадали тайны «символического древа» на праздничных деревенских полотенцах и что это «символическое древо», но его предположению, должно означать «семью» или «происхождение человека от древа». А в качестве подтверждения этой мысли он цитировал строчки из былины «О храбром Егории»: «У них волосы — трава, телеса — кора древесная»67.
...В январе 1920 года, когда Н. А. Клюеву было предложено выступить в Вытегре на съезде учителей, поэт дал согласие на это выступление. И тему своего выступления он выбрал совершенно неожиданную, хотя и весьма обоснованную с его точки зрения. Впрочем, поскольку это выступление является, как нам известно, единственным сохранившимся до наших дней теоретическим выступлением поэта и поскольку в этом выступлении — в той или иной степени — слышны переклички с есенинским трактатом, то есть смысл, вернее, есть прямая необходимость передать его полностью. Тем более, что, но нашему мнению, именно тогда Н. Л. Клюев и сформулировал теоретические предпосылки своей эпопеи «Погорельщина».
Начал поэт с простого вопроса: думают ли собравшиеся в зале о той великой, носящей в себе элементы вечности древнерусской культуре, среди которой они живут?.. Знают ли они, что своеобразный бытовой орнамент, который складывался, точнее — рождался из всех этих деревянных коньков на крышах, голубцов на крыльцах домов, петухов на ставнях (Николай Клюев делает паузу), — знают ли они, думают ли олончане, что весь этот бытовой орнамент, все эти коньки и голубцы есть не что иное, как символы целого мироздания, символы простые, но изначально глубокие и необычайно важные для понимания олонецким мужиком того самого космоса, который, казалось бы, являлся невыразимее всего.
И чует ли учительство, думает ли оно, продолжал свою вдохновенную речь олонецкий провидец, про судьбы народные, то есть судьбы народа, который по самому положению является разъяснителем ценностей духовных, чувствует ли учительство во всей окружающей, подчас ничего не говорящей непосвященному уму обстановке великие, непреходящие ценности искусства?..
Искусство, подлинное искусство есть во всем: и в своеобразном узоре наших изб («На кровле конек есть знак молчаливый, что путь так далек»), и в архитектуре древних часовен, чей луковичный стиль говорит о горении человеческого духа, подымающегося в вечном искании правды к небу... И как жалки, бессодержательны все наши спектакли-танцульки перед этой идущей в народе «внешкольной работой», перед этим всенародным, наиболее богатым эмоциями коллективным театральным действом, где каждый зритель — актер перед действом «почитания мощей».
«Это искусство, — говорил Клюев, — еще не понятое миром, но уже открытое [для всех], есть и в иконописи, в древней русской иконописи, которой так богат Олонецкий край.
Надо только понять его. Надо уметь в образах неизвестных, забытых мастеров найти проблемы бытия, потайный их смысл, надо уметь оценить точность и строительность работы художника. Надо быть внимательней ко всем этим ценностям, и тогда станет ясным, что в Советской Руси, где правда должна стать фактом жизни, [мы] должны признать великое значение культуры, порожденной тягой к нему, отвращением от лжи, от мещанства, должны признать ее связь с культурой Советов.
Учительство должно оценить этот источник внутреннего света по достоинству, научить пользоваться им подрастающее поколение, чтобы спасти деревню от грозящей ей волны карточной вакханалии, фабрично-заводской забубенности и хулиганства...
Здесь, вокруг нас, на каждом шагу спутниками нашей жизни являются великие и облагораживающие душу ценности.
Надо их заметить, понять, полюбить, надо привить к ним интерес и культуру».
От редакции: «Так говорил родной наш поэт, проникновенно-вещий Клюев».
К сожалению, судя по всему, обещанного продолжения так и не последовало. Однако и то, что удалось найти и прочитать, представляет собою эстетическую исповедь поэта, чьи взгляды десятилетиями искажались, преднамеренно упрощались или замалчивались вообще.
Это выступление Н. Л. Клюева может стать неким теоретическим фундаментом, который позволит более основательно рассмотреть и оценить уникальное произведение нашей отечественной литературы — народную эпопею «Погорельщина».
Поэма «Погорельщина», естественно, привлекала и привлекает внимание критиков и литературоведов, в частности, об этой поэме писали К. М. Азадовский, В. Г. Базанов, Л. И. Михайлов, С. И. Субботин и некоторые другие. Не ставя перед собой задачи достаточно подробного освещения как историко-литературоведческого, так и критического анализа поэмы, который любознательный читатель найдет в трудах этих литературоведов, автор оставляет за собой право для некоего весьма свободного истолкования той, безусловно, сложнейшей образности, которая свойственна или которая характерна для этого выдающегося произведения современной русской литературы.
Тем более, что принципиальных расхождений с вышеуказанными исследователями у автора не возникало, а интерес ко всей по-прежнему загадочной метафоричности да и судьбе самой «Погорельщины» в последнее время не только не угас, но продолжает разгораться... Да будет позволено применить эту локальную метафору к клюевской эпопее, которая действительно лишь чудом не попала в печь НКВД и которой по законам того времени подобной участи никак бы не избежать.
Сам Николай Клюев отчетливо осознавал, что «Погорельщина» — это не только живой отголосок исчезнувшей или готовой вот-вот исчезнуть древнерусской цивилизации, которая, конечно же, была цивилизацией великой, существующей тысячелетие и продолжавшей существовать как в пределах письменности, так и за ее пределами.
Николай Клюев, безусловно, предчувствовал, что истолкование мифологических образов, без которых всякий смысл теряла бы его поэма, будет представлять немалый простор для любого, в том числе и для самого неожиданного или самого предвзятого истолкования.
Вот почему поэт должен был учитывать и это, и многие другие обстоятельства, искать выход, который давал бы, может быть, единственный шанс для того, чтобы «Погорельщина» уцелела. И дождалась когда-нибудь своего большого читателя.
Такой выход Н. А. Клюевым был наконец-то найден... По сообщению В. Г. Базанова, рукопись «Погорельщины» поэт в 1929 году подарил при встрече известному итальянскому ученому-слависту Эггорио Ле Гатто, с которым его познакомил А. П. Чапыгин68.
В свою очередь и А. И. Михайлов опубликовал сопроводительное послание Н. А. Клюева, которое тот адресовал «Этторе Ле Гатто Светлому брату» и в котором он взывал, как говорится, с надеждой и упованием, что Песни его достигнут берегов прекрасной Италии69. И действительно, именно этот экземпляр лег в основу первой публикации «Погорельщины», включенной в двухтомное собрание сочинений поэта, вышедшее в Нью-Йорке в 1954 году.
По мнению того же А. И. Михайлова, поэт читал «Погорельщину» не только своим московским друзьям, но вскоре после ее написания, летом двадцать девятого года, читал и в Саратове, в тесном кругу тамошней интеллигенции.
Последнее, что следует отметить, обращаясь к истории создания этого выдающегося эпического произведения, так это то, что впоследствии Николай Клюев, горько усмехнувшись, писал своему другу-поэту Сергею Клычкову, что он «сгорел на своей «Погорельщине», как некогда сгорел его прадед Аввакум на костре пустозерском».
Так оно и случилось на самом деле, едва поэма «Погорельщина» оказалась в секретных нанках НКВД. Николай Клюев должен был, наконец, учитывать и учитывал не только все эти обстоятельства, но ни в коем случае не останавливался на добровольно избранном пути.
Этот необычайный творческий порыв, о котором шла речь, был едва ли не последним в его судьбе, вознесшим его к вершинам посмертной славы и предрешившим его трагическую смерть.
Однако в литературоведческих, и в частности академических, кругах бытовало мнение, что, дескать, не может быть никаких сомнений в том, что «Погорельщина» — «поэма прежде всего древнерусская, являющаяся результатом пристального внимания поэта к Древней Руси...»70.
Действительно, в «Погорельщине» сказались уникальные познания поэта как в области археографии, так и в области древнего иконописания. Что же касается знакомства поэта с историей старообрядческого движения, то следует помнить, что даже в начале XX века старообрядчество в северных губерниях России обладало едва ли не большей притягательной силой, чем официальное православие.
Короче говоря, все эти особенности художественного мировосприятия Н. Л. Клюева и определяли его самую сложную и самую трудную задачу: за гибелью Сиговца показать гибель православного мира, что испокон веков назывался Святой Русью. Вспомним, как оледенелыми губами поэт повторял: «Святая Русь, Тебе и каторжный молюсь!..».
А через несколько страниц — еще один заключительный и необычайно мощный аккорд:
...душа России, вся в огне,
Летит но граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста.
Таким образом, трагическое пророчество олонецкого ведуна касалось отнюдь и не столько старообрядческого общежительства, называемого Великий Сиг, сколько его многострадальной матери — России...
А между тем общая обстановка в стране складывалась отнюдь не в пользу Николая Клюева и его детища — поэмы «Погорельщина». Бюрократическое влияние на судьбы страны становилось все более и более очевидным. Чаще, чем прежде, в газетах мелькали формулы: «руководство», «руководящие органы», «руководящие товарищи», «ответственные товарищи», наконец, «там, наверху...» и т. п. и т. д.
За всеми этими эвфемизмами стояла административно-бюрократическая система, которую венчал Вождь.
Правда, в ту пору Сталин еще не имел безграничной власти, однако в элитарных партийных кругах росло и ширилось то самое самовластье, которое и порождало среди населения чувство некоей настороженности, затем — недоверия, затем — страха, затем — безысходной и щемящей тоски.
А в октябре 1924 года, когда состоялся Пленум ЦК, на котором В. М. Молотов выступил с докладом «Очередные задачи работы в деревне», по существу впервые был поднят «на должную высоту» вопрос о кулачестве; этот вопрос, как признавал докладчик В. М. Молотов, «со стороны партии еще не встречал единодушной оценки».
Но именно на этом Пленуме такая единодушная оценка была выработана, причем выражения — «кулачество», «кулак», «подкулачник», — чем дальше, тем чаще стали появляться на страницах партийной печати.
В апреле 1925 года состоялся новый Пленум ЦК РКП (б), на котором с докладом выступил все тот же В. М. Молотов. И именно в его докладе была дана установка, что не стоит-де гоняться за определением «кулак», а стоит, дескать, не допускать причисления к кулакам середняка и старательного «культурного хозяина». В действительности подобная стертость понятия «кулак» позволяла партийным и репрессивным органам на местах вершить откровенный произвол и причислять к кулачеству не только значительную часть середняков, но и просто старательных крестьян-землепашцев.
В конце концов, как теперь стало самоочевидно, история в очередной раз поставила «отрицательный эксперимент» (так по сходному поводу писал В. И. Толстых), поломав судьбы миллионов людей71.
Однако этот самый «отрицательный эксперимент» повлек за собой бесчисленные жертвы как от голода, охватившего позднее, в 1933 году, многие местности на Украине и средней Волге, так и от разорения крестьянских хозяйств, от поспешного бегства из деревни на новостройки Урала и Западной Сибири — все вместе взятое и порождало в народе эту смутную, но неотступную тревогу за свою судьбу.
И не этой ли тревогой овеяны страницы клюевской «Погорельщины», не этим ли недоумением живут его герои — недоумением и тоской, ибо они оказались лицом к лицу перед полным разорением и одновременно господством новых хозяев деревни Сиговый Лоб; о них сказано всего лишь три строчки, но зато сказано все:
...А в горенке по самогонке
Тальянка гиблая орет —
Хозяев новых обиход.
Плясовые наигрыши этой самой «гиблой тальянки» еще контрастнее оттеняют чувство тревоги и надвигающейся беды, которую чувствуют старожилы Сиговца. Ведь их память, как и память самого поэта, исторична, хотя они могли и не знать этого интеллектуального понятия. Память научила их чувствовать тоньше, жить многообразнее, больше доверять сновидениям, что, казалось бы, никак не соответствовало канонам новой советской литературы.
Приснился Проне смертный сон:
Сиговец змием полонен,
И нет подойника, ушата,
Где б не гнездилися змеята.
Как ни странна, как ни зловеща эта деревенская фантасмагория, она-то и вызывает определенное душевное состояние и почти мистический страх перед тем, что случилось или могло случиться.
Дело в том, что Николай Клюев никогда не был созерцателем, он — действующее лицо в лирической ли поэзии, в поэме ли, это безразлично. Таковы и его герои, в частности жители Сиговца. Вот мастер на все руки Силиверст, который
...вылепил Спаса на Лопский погост,
Украсил сурьмой и в печище обжег —
Суров и прекрасен глазуревый бог.
Но этот самый свекор Силиверст, прочитав роковую грамотку, что прислал ему столпник Нил, молвил, как говорится, про себя:
...Отменно знатной будет гарь,
Недаром лоси ломят роги,
Медведи, кинувши берлоги,
С котятами рябая рысь
Вкруг нашей церкви собрались!
По замыслу поэта, не только люди, но и лесные звери понимают, что надвигается всеобщая беда, и только церковь может принести спасение.
Николаю Клюеву не удавалось заглушить собственную тревогу, собственное ощущение неуклонно надвигающегося бедствия, которое нависло, по его убеждению, как грозовая туча, над русской деревней и русской церковью. Все приметы, все разговоры жителей Сиговца свидетельствовали о том, что должно произойти что-то страшное, непоправимое, может быть, пожарище, может быть, новое унижение и насилие.,, И все-таки вначале было Слово:
«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко», —
Воспела в горести великой
На человечьем языке
Вся тварь вблизи и вдалеке.
То была воистину страшная минута, поскольку из дальнейшего текста могло последовать или могло быть, что речь шла о самосожженцах:
Когда же церковь-купина
Заполыхала до вершины,
Настала в дебрях тишина
И затаился плеск осины.
...Надо особо подчеркнуть, что поэма — всегда испытание на мастерство, на высшее мастерство, хотелось бы добавить.
И чтобы убедиться в этом, можно сравнить поэму Клюева с другими произведениями, которые в какой-то степени предшествовали его «Погорельщине». Речь, в частности, может идти о поэме Пимена Карпова «Отверженец», опубликованной в его книге «Русский ковчег» в 1922 году.
Кстати сказать, «Отверженец» был характерен как весьма расхожее, но эффективное решение темы избранничества, гениальной исключительности и т. д. и т. п. Не случайно поэму предваряет эпиграф: «Блаженны изгнанные за правду». И лирический герой как бы предчувствует свою судьбу изгоя, изгнанника, старообрядца — он замурован в глухом лесном скиту:
Там вопли поверженных ниц —
В дыму костров —
Самосожженцев, еретиц
И колдунов.
Под исступленным воем сел
Упал, как бич,
Мой ярый, буйственный глагол,
Мой светлый клич... 72
Поражает в отрывке наивное сравнение, которое должно было напомнить читателю о некоем поселении, окруженном частоколом: среди него-то и возвышался золотой идол как напоминание о золотых же прошедших временах, о судьбе изгнанника, то есть изгоя, о судьбе самого поэта.
Итак, «Погорельщина» в своей сказовости и лиричности оказалась о достаточной степени насыщена редкостными, если не сказать уникальными, персонажами, характерными для поэтики северо - русского, точнее поморского, фольклора. Этой насыщенности опять-таки вполне осознанно добивался поэт, который с молодых лет почувствовал свою непохожесть, свою исключительность среди других мастеров слова.
«Голос у меня чистый, — писал он в «Гагарьей судьбине», — слово мерное, без слюны и без лая, глазом я зорек и сиз: нерпичий глаз, неузнанный...». И еще: «В обиходе я тих и опрятен. Горница у меня завсегда, как серебряная гривна...».
В этой автохарактеристике выделен, прежде всего, своеобразный артистизм и даже аристократизм человека, который осознавал столь же убогую родословную, как и у других писателей, выходцев, как раньше говорили, из других социальных слоев, то есть из среды дворянства или духовенства.
Что же касается художественного мифологизма «Погорельщины», то в выступлении Клюева перед уездным учительством в 1920 году было предвосхищено то многое, что и ныне в конкретных образах, конкретных персонажах его «Погорельщины» восхищает читателей, погрузившихся в этот удивительный и одновременно трагически обреченный мир.
Да, Николай Клюев своей поэмой раскрывает социальный и философский смысл гибели Сиговца в огне невиданного от века пожара, что охватил этот обетованный уголок северной тайги, где жили его герои. Причем для него характерно возвращение к тому, что на наших глазах окончательно уходит в небытие, что оказалось поводом и причиной того самого «мирового пожара», который «на горе всем буржуям» грозились разжечь, взвихрить пеплом в петроградских сумерках герои Александра Блока.
Творческий порыв, который даже для Клюева был необычен, ибо немногие вещи он создавал, как говорится, на одном дыхании, в данном случае предвосхитил одно из наиболее зрелых и значительных его произведений.
Вместе с тем долгое время среди специалистов бытовало мнение, что, дескать, «не может быть сомнения в том, что «Погорельщина» — это поэма прежде всего древнерусская, явившаяся результатом пристального внимания поэта к Древней Руси...»73.
Это было приблизительное, если не сказать, неверное понимание самого замысла и существа поэмы «Погорельщина».
Значительно ближе к истине, как думается теперь, суждение А. И. Михайлова, который не столь категорично, как В. Г. Базанов, полагает, что «Погорельщина» в значительной своей части, возможно, «представляет плач по знаменитому Соловецкому монастырю, превращенному в 1923 году в лагерь особого назначения для заключенных»74.
Николай Клюев, вероятно, предвидел, что истолкование мифологических образов, без которых всякий смысл теряла бы его поэма, будет предоставлять простор для любого, в том числе и самого неожиданного, ее прочтения и истолкования. Наконец, Клюев хотя и должен был учитывать все эти обстоятельства, но ни в коем случае не останавливаться на избранном пути. Напротив, поэма должна была быть закончена, и она была закончена, как уже говорилось, в Полтаве в 1929 году.
Однако долгие годы о «Погорельщине» бытовало если не предвзятое, то во всяком случае упрощенное мнение, о котором уже шла речь. Что же касается знакомства поэта с историей старообрядческого движения, то для Русского Севера старообрядчество даже в начале XX века было наиболее притягательной силой по сравнению с официальным православием.
Короче говоря, суть дела не в старообрядчестве, суть дела в гибели мировой цивилизации, подобно цивилизации античного мира, от нашествия варваров — по крайней мере, именно так мог мыслить Николай Клюев и с таких позиций он мог подходить к своей поэме. Да, для него это была целая цивилизация, и гибель ее была невосполнимой. Вот почему «Погорельщина» — сказание, но и поэтическая аллегория, поскольку для аллегории характерен сам процесс постепенного постижения читателем глубинной идеи, выраженной во всех ее образах и компонентах.
Не усыпающую в молитвах Богородицу
Кличьте, детушки, за застолицу!
Вот такая сложная и в чем-то замысловатая словесная вязь, характерная для Клюева зрелой поры, своим скрытным смыслом и создает особую эмоциональную напряженность, ожидание чего-то неизбежного, рокового, что непременно должно произойти. Причем следует подчеркнуть именно чувство трагической неизбежности, которое к концу поэмы все возрастает и возрастает, пока не разрешается страшным пожарищем:
Когда же церковь-купина
Заполыхала до вершины,
Настала в дебрях тишина
И затаился плеск осины.
Как видим, роковые предчувствия жителей Сиговца, все приметы и сновидения, вроде того «смертного сна», что приснился кружевнице Проне, той самой, у которой «скатерть синей Онеги» и «кони в нетельной погоне/ Расплескали бубенцы в коклюшках...», в конце поэмы сбываются и сбываются с какой-то чудовищной неотвратимостью.
...Память Николая Клюева могла сохранить и весьма знаменательную, если не сказать — пророческую, надпись на книге, которую сделал ему Блок в 1920 году: «Через времена и пространства великие».
Вот эти времена и пространства великие стали не только характерной особенностью его, Николая Клюева, произведений, и в первую очередь «Погорельщины», но и его собственной трагической судьбы — ведь что могло быть дальше тысячеверстной дали и забытого людьми и богом Колпашева?!
Однако свободное сознание не покидало его и там, вопреки всем обыскам, проверкам, многочасовым допросам, ибо Николай Клюев знал и верил, что только свободное сознание поможет ему оставаться если не поэтом, то человеком наверняка.
В поэме «Погорельщина» Николай Клюев создавал миф двадцатого века — миф о цивилизации, которая после тысячелетнего существования буквально на глазах уходила в пучины вечности. Вот почему его религиозно-языческий метафориам, столь характерный для верований олонецкого крестьянина, и выражал некое нестерпимое страдание и острую, как от ожога, боль. При всем том иносказания, столь характерные и для обыденной речи жителей Олонии, в поэме Николая Клюева играют решающую роль. Так, один из персонажей поэмы «иконник Павел», то есть иконописец Павел, едва ли не первым осознал приметы тех грядущих бедствий, что неизбежно ведут к гибели олонецкое поселение Сиговый Лоб, или в просторечии — Сиговец.
...Стала ялова праматерь на удои,
Завывают избы волчьим воем,
И с иконы ускакал Егорий —
На божнице змий да сине море!...
Не усыпающую в молитвах Богородицу
Кличьте, детушки, за застолицу!
Вот такая в чем-то замысловатая образность, характерная для Клюева зрелой поры, и создаст особую лирическую напряженность. В чем причина? И вновь задерживаем внимание на строчках:
Простите, детушки, убогих!
Мы в невозвратные дороги
Одели новое рядно.
Здесь речь идет о готовящихся к самосожжению... Такое открытие заставляет еще раз перечитать эту главку в «Погорельщине». Так оно и есть на самом деле. Однако насколько же безотрадней, вернее — трагически-безотрадней и безысходней, должна была стать и становилась жизнь, чтобы решиться на такое... И тогда-то вспоминается вставная новелла о Настеньке, у которой было сорок сороков женихов и которая была выписана поэтом в традициях величавой русской красавицы. Но судьба ее в новейшие, только что наступившие времена оказалась воистину страшной:
Ты, зозуля, не щеми печечки
У гнусавой, каторжной девчонки!
Я без чести, без креста, без мамы,
В Звенигороде иль у Камы
Напилась с поганого копытца,
Мне во злат шатер не воротиться!
Ни при батыре-есауле,
Ни по осени, ни в июле,
Ни в Мезени, ни в Коломне,
А и где, с опишухи не помню,
Я звалася свет-Анастасией!..
И только ли с одной Настенькой случилась такая беда, только ли она одна стала «гнусавой каторжанкой»? Нет ли каких аналогий? И вот здесь вспоминается лирическое отступление, которое начиналось так: «Я шел по Унженским горам...». С особым подъемом написано это отступление (или, может быть, еще одна лирическая глава!). Но суть дела не в этом, а в том, что воодушевление поэта на безвестном лесном перевале, откуда видны все стороны света, вдруг сменяется другим чувством, другим настроением:
... Оледенелыми губами
Над росомашьими тропами
Я бормотал: «Святая Русь.
Тебе и каторжной молюсь!..».
Вот где главная причина того «самосожженческого» настроения, которым был охвачен поэт. Причем эпитет «каторжной» раскрывает многое в поэме «Погорельщина», равно как и дает своеобразный ключ к внутреннему миру самого поэта, к его переживаниям, к его страстям. В самом названии — «Погорельщина» — есть что-то уж предсказанное, есть смертельное предчувствие поэта, есть его скорбь, но есть и его торжество. Святая и каторжная Русь — в этой формуле, пожалуй, выражено то главное, что предугадал в своей трагической поэме Николай Клюев.
Характерная особенность времени, когда создавалась клюевская «Погорельщина», а тем более — стихотворный цикл «Разруха», заключалась в том, что эти произведения, еще не опубликованные в печати, уже фигурировали в качестве «вещественного доказательства». Так, стихотворный цикл был приложен к протоколу допроса Н. А. Клюева, состоявшегося 15 февраля 1934 года75. Конечно, цикл «Разруха» был отнюдь не маршем из кинофильма «Веселые ребята», а произведением совершенно иного рода и иного — трагического — звучания. Вот почему, как бы ни усердствовала газетная печать в утверждении заданного партией и правителыством оптимизма и маршеобразпого ритма жизни, именно чувство отчаяния, безысходности господствовало в длинных очередях за хлебом, за пайком или с «передачей» у тюремных ворот, у которых дни и ночи простаивала Анна Ахматова. Ведь эта «передача», то есть какая-то скудная снедь, какой-то узелок чистого белья, какая-то второпях написанная записка — все стало символом того времени, поскольку этим словом «передача» обозначали и судьбу невинно заключенного, и собственное отчаяние, и, главное, безнадежность, которая, словно трясина, с каждым днем все глубже и неотвратимее засасывала человека в бездну тоски, отчаяния, страха перед случившимся. Или перед тем, что случиться должно.
Настроения дестабилизации, а еще точнее — разрыва, разлома, распада, символы которых — глубокие разлапые трещины, уже змеились даже по парадному фасаду партийных и отчасти государственных учреждений; эти настроения были ведомы, вероятно, немногим. И вот к этим немногим, безусловно, принадлежал и Н. А. Клюев.
Думается, что его давнишнее сопротивление некоему «озападниванию» нашей русской культуры, нашей словесности сыграло здесь не последнюю роль. Но в отличие от тогдашних «западников» Николай Клюев никогда не был приверженцем тоталитарной идеологии, каковой, по сути дела, стал сталинский «пролетарский интернационализм». Его, поэта Клюева, предрасположенность к традиции, к реалистическому миросозерцанию, к некоей устойчивости бытовых и общеобиходных привычек и привязанностей, о которых не раз писали мемуаристы, — все вместе взятое открывало ему горизонты именно для своей, именно для клюевской интерпретации как отдаленного прошлого, так и ближайшего настоящего.
Однако в той или иной степени советизация всех аспектов человеческого бытия ассоциировалась в его сознании все-таки с тем самым западничеством, которое нередко принимало, особенно в городской жизни, довольно-таки парадоксальные формы всеобщей спешки, всеобщего отчуждения. Вспомним хотя бы экспрессивную городскую сценку, включенную в «Погорельщину», которая начиналась так:
Выла улица каменным воем,
Глотая двуногие пальто:
«Оставьте нас, пожалста, в покое!..»
«Такого треста здесь не знает никто!
«Граждане херувимы, прикажите авто?»
Осмысливая и анализируя ситуацию человека в современном городе, Николай Клюев подчеркивал как учащенный ритм жизни, так и определенную обезличенноеть, «стертость» рядового горожанина, который воспринимает все это как само собой разумеющееся обстоятельство его городского существования.
Отчужденность Клюева в отношении вот такой городской цивилизации, безусловно, усилилась к концу двадцатых — началу тридцатых годов. Причин здесь несколько. В родной Олонии никого из родных больше не осталось, поскольку брат и сестра жили теперь в Ленинграде, жили своим домом, своими делами и заботами. В ощущении самой жизни поэта наметились некоторые новые тенденции. И хотя христианские, общечеловеческие ценности для него по-прежнему играли решающую роль, но поиски некоей классической цивилизации, подобной поселению Сиговый Лоб, классической с точки зрения национальных обычаев, обрядов, ремесел, привычек, позднее для него как будто бы уже не имели прежнего значения.
Поэта все больше волновали проблемы насилия над жителями сельских поселений, насилия над человеческой личностью, принуждения и унижения человека в условиях современного города-мегаполиса, сверхъестественного ритма городской жизни: вспомним хотя бы всего одну главку в «Погорельщине», начинающуюся словами «Выла улица каменным воем...».
Не следует полагать, что, выступая или даже протестуя против существующей системы, Н. А. Клюев не догадывался о последствиях как таковых. В «Разрухе», лежавшей на столе оперуполномоченного 4-го секретно-политического отдела ОГПУ Н. X. Шиварова, было сказано: «Поэту мерзок суд палача и черни многоротой». Пушкинское, облитое горечью и презрением слово «чернь» здесь более чем уместно. На вопрос: какое выражение находят Ваши взгляды в Вашей литературной деятельности? — Н. А. Клюев со всей определенностью, столь характерной для него, ответил: «Мои взгляды нашли исчерпывающее выражение в моем творчестве. Конкретизировать этот ответ могу следующими разъяснениями. Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире, я выразил в стихотворении "Есть демоны чумы, проказы и холеры..."»76.
Конечно, не обошлось дело без стилистической и смысловой «правки», проведенной оперуполномоченным Н. Шиваровым. Так, например, по духу некоей казенщины и «лобовой» агитпроповской фразеологии многое в этом допросе явно не соответствует живой, умной, необычайно своеобразной речи, столь характерной, столь свойственной Н. А. Клюеву и как поэту, и как человеку. На вопрос Шиварова о взглядах и отношении к политике Коммунистической партии и Советской власти поэт будто бы ответил так, как отвечают на вопрос лектора слушатели кружков политграмоты: «Мои взгляды на советскую действительность и мое отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти определяются моими реакционными религиозно-философскими воззрениями»77.
Впоследствии, в 1937 году, когда поэт вновь был арестован и когда он понял, что высшей меры наказания ему не миновать, он, кроме одного заявления, не проронил больше ни слова. Да, впрочем, тогда от пего этого уже и не требовали: репрессивный аппарат НКВД обходился без таких тонкостей и нюансов.
Сейчас же оперуполномоченный Шиваров, заполняя протокол допроса, продолжал громоздить блоки тяжеловесных речений, якобы принадлежавших поэту: «...мои взгляды нашли исчерпывающее выражение... конкретизировать этот ответ... повергла страну в пучину... я выразил в стихотворении...»78. Но вот что невозможно было изложить этой протокольной и сугубо канцелярской прозой, так этот вот стихотворный «криминал»:
Год восемнадцатый на родину-невесту,
На брачный горностай, сидонспие опалы
Низринул ливень язв и сукровиц обвалы,
Чтоб дьявол лесоруб повыщербил топор
О дебри из костей и о могильный бор,
Несчитанный, ничем не проходимый...
Пожалуй, единственно, что не мог «сочинить» оперуполномоченный 4-го отделения ОГПУ, так это то, кому читал свою «Погорельщину» Н. Л. Клюев. А читал он свое произведение достаточно широко. И среди тех, кому довелось слушать поэта, были Софья Андреевна Толстая, Всеволод Иванов, Сергей Клычков, Елена Тагер... Чтение поэмы происходило и у художника Нестерова, и в других местах, которые поэт не мог вспомнить... Впрочем, вездесущий секретно-политический отдел ОГПУ через своих осведомителей, безусловно, знал, где и когда происходили эти чтения, вероятно, производившие на слушателей не меньшее впечатление, чем то, которое когда-то испытала Ольга Форш.
2 февраля Н. А. Клюев был арестован, а уже 5 марта особым совещанием при коллегии ОГПУ он был приговорен к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет с заменой на высылку в город Колпашев (Западная Сибирь) на тот же срок.
«Дело сдано в архив»... Однако оказалось, что «Дело» было всего-навсего положено на одну из полок в секретном хранилище НКВД, как сотни и сотни других «дел» столь же ни и чем не повинных людей, каким, по существу, и был автор поэмы «Погорельщина».
Уже в наше время журналист Э. Бельтов составил мартиролог писателей, ставших жертвами сталинского произвола, и оказалось, что за короткий срок было расстреляно тысяча двести писателей.79 История не знала и, не дай бог, чтобы впредь узнала такое истребление людей, наделенных, как говорится, даром Божием.
Вот так осуществлялось заявление А. В. Луначарского, сделанное им еще в 1929 году на Всесоюзном съезде работников искусств, что в случае необходимости «мы должны изолировать художника, как и всякого другого специалиста, который оказывается нашим врагом». И это говорил политический и общественный деятель, который среди творческой интеллигенции пользовался немалым уважением, ибо никто так, как он, не умел столь возвышенно и столь красноречиво изъясняться с трибуны о свободе новой личности.
А посему как здесь не вспомнить провидческие строки Николая Клюева, необыкновенному дару которого — предсказывать судьбу всей русской нации — и теперь нельзя не удивиться:
Плачь, русская земля, на свете
Несчастней нет твоих сынов...
Внимательный читатель Н. А. Клюева не может не почувствовать, что со временем его художественная палитра становилась иной, чем, предположим, в период создания сборника «Сосен перезвон». В этом сборнике стихия «чистой» образности и столь же «чистых», т. е. классически четких ритмов и красок, господствует безраздельно. И Николай Клюев, неизменно отказывавшийся от нравственно-эстетических максим, все-таки не забывает о «вечных» темах лирической поэзии и столь же печных проблемах человеческого бытия. Причем эти «вечные» темы имели в его лирике, конечно же, обновленный характер. А со временем в его мироощущении стали господствовать эсхатологические настроения.
Поэт, условно говоря, стал уставать от вечного несоответствия кажимости и реальности, что ранее он ощущал значительно меньше.
Когда создавался его стихотворный цикл «Разруха», еще не было такого понятия, как экологическая катастрофа, вернее, оно не вошло в научный и художественно-творческий обиход. Однако поэт отмечал именно несоответствие между природоохранными мерами и партийными догмами о «перековке» человека в некую идеальную личность, равно как и о «переделке» и «покорении» природы, от которой надо брать все, что можно; и это партийными органами объявлялось первостепенной целью и задачей на ближайшее время, и это же интересует нас теперь. Причем несоответствие реальных возможностей и весьма опасного прожектерства, как говорится, набиравшего обороты, приводило к тому, что, в конце концов, самим вождем и сталинским окружением было предпринято строительство такого канала, который, по ироническому замечанию Л. Т. Твардовского, даже «с Марса был бы виден».
В действительности мы лишь к концу XX века осознали то, что в цикле стихотворений «Разруха» поэт Николай Клюев выразил еще в тридцатых годах, что он прозрел уже тогда и что существовало (пусть и не в столь грандиозных, марсианских масштабах, но все-таки уже существовало) в реальности. Как существовал, предположим, лозунг: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача!». Этим лозунгом были оклеены стены школьных кабинетов, домов культуры, редакций газет. За полустолетие плоды такой политики, введенной партийной элитой в ранг политики государственной, мы видим, как говорится, па каждом шагу. «Экологическая катастрофа» — два слова стали газетной «шапкой» едва ли не в каждом номере свежей столичной или провинциальной газеты... Причем под этой «шапкой» помещается материал, который большинство читателей не читает — к чему? — все давно уже привыкли. Привыкли к исчезновению сосновых боров на Русском Севере, привыкли к катастрофическому обмелению Арала, привыкли к тому, что лишь узким фарватером проходят теперь суда от Ярославля до Астрахани... Да мало ли к чему привыкли и читатели, и высокопоставленные чиновники из всевозможных «облвод», «промвод», «минвод» и прочее, и прочее.
...А теперь обратимся к тексту того самого цикла неопубликованных стихов «Разруха», который в качестве «вещественного доказательства» был приложен к протоколу допроса от 15 февраля 1934 года.
Как уже известно, допрос вел оперуполномоченный Н. X. Шиваров, отвечал поэт Н. А. Клюев. И еще — представим хотя бы на одно мгновенье, что стихи читает сам Микула...
К нам вести горькие пришли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Что редки аисты на Украине,
Моздокские не звонки повыли,
И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули!
Нам тучи вести принесли,
Что Волга синяя мелеет,
И жгут по Кержепцу злодеи
Зеленохвойные кремли...
В последние годы, названные «перестройкой», много и страстно толкуют о том, что в интересах всего человечества необходимо «стать выше национального эгоизма», что довольно уже рассуждать о «власти», «властителях», что даже «социализм с человеческим лицом» безнадежно устарел, что мы должны создавать новую государственную систему «по рациональному проекту»... Но почитаем эти же газеты и конкретно рубрику «Вести с мест» и мы снова узнаем о том, за что был осужден и выслан в приполярное поселение Колпашево Николай Клюев, откуда он написал в письме своему другу, такому же, как и он, «новокрестьянскому» поэту Сергею Клычкову: «Кровь моя волей или неволей связует две эпохи, озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжения, эпоху царя Федора Алексеевича и нашу, такую юную и поэтому многого не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашево, на верную и мучительную смерть... Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей...».
Как же чувствуется боль и обида поэта из одного только этого столь горестного, по-человечески понятного и через полстолетие послания своему другу-поэту, вскоре разделившему с ним такую же горестную судьбу или понесшему еще более суровое наказание80. Н. А. Клюев ни в коей степени не отказывался, не думал отказываться от написанных им стихов «Разруха». Как он мог отказаться от того, что было не только поэтической, не только художественной, но (время это показало со всей убедительностью и силой!) человеческой, теперь неоспоримой и для потомков правдой-истиной. Поэт учил не только скорбеть, не только оплакивать тех, кто был сослан на
...Беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фекла...—
поэт делает паузу: он как будто бы хочет передохнуть от волнения, чтобы заключить — и заключить самыми горестными, самыми мучи
тельными для его любящего сердца словами:
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи.
Не только в подобных почти что всеземельских масштабах и
категориях видел Родину поэтическим оком Николай Клюев, он видел ее так же, как видел ее землекоп с Беломорского смерть-канала Акимушка, как видела ее тетка Дарья, имя которой через десятилетия не случайно отозвалось в позме «За далью даль» А. Т. Твардовского.
А дальше:
Скрипит иудииа осина
И плещет вороном зобатым,
Доволен лакомством богатым,
О ржавый череп чистя нос,
Он трубит в темь: колхоз, колхоз!
К процитированным строчкам мозг дал следующий комментарий:
«Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение... »81.
Публикатор стихотворного цикла «Разруха» и некоторых фрагментов из протокола допроса, состоявшегося 15 февраля 1934 года, В. Шенталинский заключает эти любопытнейшие и вместе с тем вызывающие горькие раздумья материалы следующей строкой: «Завещанием звучит сегодня слово поэта: "Не железом, а красотой купится русская радость"»82.
...Когда-то Россия «напророчила» поэту, как родная матушка, что он должен повидать легендарное озеро Лаче, на берегах которого скорбел Даниил Заточник, воскликнувший в горести великой: «Кому озеро Лаче, а мне плач горький». Он должен повидать и другие прекрасные места, такие, как расшитое «буланым духом Заонежье с горою вещею Медвежьей». Но оказалось, что родная природа таит в себе от посторонних глаз и нечто иное, нечто заветное — «тот студенец а тени берез с чудотворящим почерпальцем». И впоследствии, может быть, долгими сибирскими ночами ему все станет сниться именно этот самый родничок с берестяным «почерпальцем».
Вероятно, ничто не могло так наполнить сердце Николая Клюева воспоминаниями о родном доме, о Вытегре, о всей озерной и лесной стране Олонии, как прощальный гудок парохода.
Вот гудок смолк, пароход отчаливает, бухая плицами, от берега, вот дежурные убирают пристанские сходни — и сразу становится невыносимо одиноко и пусто от этой бескрайней, мглистой дали. Хотя минутой раньше могло показаться, что полоска вспененной воды между бортом парохода и пристанскими кнехтами все ширится потому, что ты отплываешь от парохода и теряешь реальное ощущение времени и пространства
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Брюсов В. Предисловие // Клюев Н. Сосен перезвон. М.: Книгоиздательство «В. И. Знаменский и К"», 1912.
2 Там же. С.271
3 Плеханов Г. Литература и зстетика. Т. 2. М.: Гослитиздат, 1958. С. 11.
4 Подробнее о переписке и вообще о взаимоотношениях Н. А. Клюева с А. А. Блоком см.: Б а я а н о в В. Г. Олонецкий крестьянин и петербургский поэт // Север. 1978. № 8. С. 91-112; № 9. С. 91-110
5 Д о б р о л ю б о в A. Natura - Naturata. СПб., 1885. С. 39.
6 Гиппиус В л. Александр Добролюбов. С. 275
7 Брюсов Валерий. Литературное наследство. Т. 58. М., 1976. С. 379.
8 Блок Александр. Новые материалы и исследования // Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. М., 1987. С. 469.
9 Там же. С. 470.
10 Там же. С. 470.
11 Добролюбов А. Указ. соч. С. 60—61.
12 Там же. С. 60.
13 Б р ю сов В. Я. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. М., 1987. С. 105.
14 Цит. но: А з а д о в с к и й К. Николай Клюев. Путь поэта. Л.: Сов. писатель, 1990. С. 139. (Далее — по этому изданию).
15 См.: Коневский Иван. К исследованию личности Александра Добролюбова // Добролюбов А. Собрание стихов. М., 1900. С. 7.
16 Новые поэты. СПб.: Издание II. Иванова, 1904. С. 55.
17 Б р ю с о в В. Я. Сочинения... Т. 2. С. 105.
18 Там же.
19 Подробнее см.: А з а д о в с к и й К. М. Путь Александра Добролюбова. Блоковский сборник. III. Творчество А. А. Блока и русская культура XX века. Тарту, 1979. С. 131.
20 Б р ю с о в В. Литературное наследство. Т. 85 ... С. 679.
21 Пяст В. Встречи. М.: Федерация, 1929. С. 38.
22 Семенов Л. Д. Грешный грешным (записки) // Ученые записки Тартуского университета. Вып. 414 (Труды по русской и славянской филологии. Вып. XXIII). Тарту, I977.С.140.
23 См.: Русская мысль. 1912. Отд. III. С. 28.
24 Подробнее см.: Свентицкий В. П. Предсмертные письма. Публикация I'. Крепса // Минувшее. Исторический альманах. М.: Прогресс; Феникс, 1990. С.296.
25 Подробнее см.: Богословские труды. Сб. 28. М., 1987. С. 107—108.
26 См.: Новая земля. М., 1912. С. VI.
27 Там же.
28 К л ю е в Николай. Духу Светлому. Новая земля. 1911. № 25. С. 15.
29 Ф е д о т о в Г. Духовные стихи. Русская народная вера но духовным стихам. М.: Прогресс. Гноэис, 1991. С. 41.
30 Подробнее см.: А з а д о в с к и й К. Николай Клюев. Путь поэта... С. 127—131.
31 Есенин и современность. М., 1975. С. 240.
32 Две строчки из стихотворения Н. Клюева «Обругал тишину глухоманью...».
33 Михаилов А. И. Петр Орешин и крестьянские поэты начала XX века // Русская литература. 1973. № I. С. 126.
34 Литературная энциклопедия. Т. 5. М., 1931. С. 325—326.
35 М и х а и л о в А. И. Петр Орешин и крестьянские поэты...
36 В е р е с а е в В. Живая жизнь. Часть вторая. Аполлон и Дионис (О Ницше). М., 1915. С. 7.
37 Там же. С. 8.
38 Там же. С. 133.
39 Городецкий С. Памяти Сергея Есенина // Есенин. Жизнь. Личность. Творчество. М., 1926. С. 43.
40 См.: Вдовин В. И. Есенин и литературная группа «Краса» // Филологические науки. 1968. № 5 (47). С. 68.
41 См.: Голос Руси. 1915. 26 октября.
42 См.: М а н д е л ь ш т а м О. Слово и культура. М., 1987. С. 175.
43 См.: Швецова Л. Николай Клюев и Анна Ахматова // Вопросы литературы. 1980. № 5. С. 304.
44 Красная панорама. 1926. № 30. 23 июня. С. 13.
45 Об этом свидетельствует запись в метрической книге Коштугской церкви Вытегорского уезда, впервые опубликованной А. К. Грунтовым.
46 Е се и и н С. Сборник. М., 1929. С. 85.
47 Впервые опубликовано в ст.: Б a з а н о в В. Г. Олонецкий крестьянин и петербургский поэт... С. 94.
48 ГБЛ. С. 386. Карт. 89. Ед. хр. 49. Л. I.
49 Отзвук этого образа можно услышать в стихотворении Ярослава Смелякова «Пряха», написанного, кстати, тем же размером:
...Прядет она ветер и зори,
И мирные дни и войну,
И волны свободного моря,
И радиостанций волну.
* * *
Суровы глаза голубые,
Сияние молний в избе.
И ветры огромной России
Скорбят и ликуют в трубе.
Цит. по: С м е л я к о в Я. Книга стихотворный. М., 1904. С. 48.
50 3 а в о л о к и н П. Я. Современные рабоче-крестьянские поэты. В образцах и автобиографиях. Иваново-Вознесенск, 1925. С. 218.
51 См.: М е л е т и н с к и й Е. М. Поэтика мифа. М., 1976. С. 213.
52 См.: Рыбаков Б. А. Древние элементы в русском народном творчестве. (Женское божество и всадники) // Советская этнография. 1948. № 1. С. 104—106.
53 Звезда Вытегры. 1919. 3 августа.
54 Там же.
55 Валери Поль. Чистая поэзия // Писатели Франции о литературе. М., 1978. С. 103.
56 Блок А. Собрание сочинений в 8-ми тт. Т. 6. Проза. М.; Л., 1962. С. 342.
57 С о к о л о в В. От Вытегры до Шуи // Красное знамя. 1971. 22 июля.
58 Форш Ольга. Сумасшедший корабль. М.: Современник, 1990. С. 09. (Далее — по этому изданию).
59 Р е м и з о в А. Огонь вещий. Петербургский буерак. М., 1989. С. 326.
60 Там же.
61 Подробнее см.: Звезда Вытегры. 1920. 25 марта. С. 2. (Курсив мой).
62 Там же.
63 Кос о с т ы л е в В. Золотые ветви древа // Красное знамя. 1986. 14 октября. С. 34.
64 Подробнее см.: В о л к о в А. Поэзия русского империализма. М., 1935. С. 157. (Далее — по этому изданию).
65 Там же.
66 Брюсов В.Я. Сочинения... Т. 2. С. 451.
67 Подробнее см.: Дементьев В. Исповедь земли. Слово о российской поэзии. М., 1980. С. 108-136.
68 Базанов В. Г. С родного 6eрегa. О поэзии Николая Клюева. Л.: Наука, 1990. С. 200.
69 Михайлов А. И. Пути развития новокрестъянской поэзии. Л., 1990 С. 247.
70 Базанов В. Г. С родного берега... С. 201.
71 Освобождение духа. М., 1991. С. 40.
72 Карпов П. Русский ковчег. М., 1922. С. 52.
73 См.: Б а з а н о в В. Г. С родного берега... С. 201.
74 Михайлов А. И. Пути развития новокрестьянской поэзии... С. 245.
75 См.: Шенталинский В. Гамаюн — птица вещая // Огонек. 1989. № 43. С. 9-12.
76 Там же. С. 10.
77 Там же. С. 9.
78 Там же.
79 Свинцов В. И. Правда «черная» и «белая» // Вопросы философии. 1989. № 9. С. 164-167.
80 С. Клычков был расстрелян.
81 Шенталинский В. Гамаюн — птица вещая... С. 10.
82 Там же.
ПРИРОДА КРАЯ
Е. Н. Соколова
ВОЛГО-БАЛТ: ПРИРОДНОЕ И КУЛЬТУРНОЕ
НАСЛЕДИЕ
Волго-Балтийский водный путь — уникальная природно-техническая система, которая унаследовала трассу Мариинской водной системы и древнего Бадожского волока. Ковжинско-Вытегорский путь использовался для торговли еще в X — XI веках, о чем свидетельствуют археологические материалы1. Селища и могильники X — XII веков в низовьях реки Кемы выделяются высокой концентрацией привозных вещей и выраженными западными проявлениями в материальной культуре. Первые письменные описания Бадожского волока приводятся в писцовых книгах и дорожниках второй половины XVI — XVII века. Наиболее раннее известие содержится в Писцовой книге Обонежской пятины 1563 года: «... волок Гостин Неметцкой». Конечными пунктами сухого пути были пристани Бадожского (на реке Ваткоме — левом притоке Ковжи) и Вытегорского (на реке Вытегре) погостов, а протяженность сухопутного «волока в телегах» определялась в 40 — 43 версты2. Водный путь с сухой «переволокой» в Бадоге продолжал использоваться и в XVIII веке, в 1799 — 1808 годах его «обустроили» системой гидротехнических сооружений Мариинской водной коммуникации, которую, в свою очередь, в 1940 — 1964 годах сменил Волго-Балтийский водный путь.
Река Вытегра и соединительный канал между реками Вытегрой и Ковжей всегда были в природном и техническом отношениях самыми сложными участками водного пути. В результате строительных работ и неоднократного переустройства ландшафты вдоль Вытегорско-Ковжинского участка трассы испытали глубокие преобразования. Вместе с нарушением и преобразованием природной среды происходил процесс культурного обогащения территории, насыщение ее элементами материальной и духовной культуры, сформировался ряд историко-культурных ландшафтов. Культурное наследие нашло свое отражение и в ландшафтах особо охраняемых природных территорий края.
Из семи памятников природы Вытегорского района пять располагаются в окрестностях Волго-Балтийского канала. Особо же примечательно то, что эти памятники природы обладают, помимо природной ценности, определенным историко-культурным содержанием, которое в той или иной степени связано с историей освоения и обустройства водного пути. Историко-культурное наполнение памятников природы отражает факты различных периодов «биографии» водной системы и имеет неодинаково яркое и не всегда материальное воплощение в ландшафтах.
Если перечислять памятники природы в хронологическом (относительно истории формирования водной системы) порядке, то начинать нужно с долины реки Тагажмы, которая связана с историей создания, точнее, проектирования Мариинской водной системы. Затем следует назвать урочище Черные Пески, «попавшее» в историю строительства Онежского обводного канала. Далее будет следовать самый аттрактивный в историко-культурном отношении Девятинский перекоп — выдающееся гидротехническое сооружение бывшей Мариинской водной системы. Закроет же список Белоручейское урочище, происхождение которого напрямую связано со строительством современной трассы Волго-Балта, а историко-культурное значение опосредовано научной и познавательной ценностью.
Белоручейское урочище естественного возобновления лесов — комплексный памятник природы, имеющий научное, эстетическое, водоохранное и отчасти рекреационное значение3. Территория урочища представляет собой холмистую равнину, где на сравнительно небольшой площади наблюдается высокое разнообразие почв и растительности, возникшее во многом из-за сильного преобразования природой среды при прокладке трассы Волго-Балтийского канала. Естественная поверхность в пределах урочища, сложенная четвертичными песками и глинами, была обезображена буграми и ямами, различного рода выемками грунта и канавами антропогенного происхождения. Результатом строительных работ на этом участке было нарушение естественного почвенно-растительного покрова в приканальной полосе. Поэтому сегодня урочище представляет собой мозаику из участков сохранившихся природных комплексов и участков-«заплат», на которых с различной скоростью происходит самовосстановление почвенно-растительного покрова.
Относительно не пострадавшие участки покрыты ельниками зеленомошными черничниками. Антропогенная часть урочища занята сосновыми зеленомошными (частично беломошными и травяными) и сосново-мелколиственными лесами. Возраст сосново-мелколиственных лесов соответствует времени начала эксплуатации канала, сосняки — в два-три раза старше. На просеке высоковольтной ЛЭП встречаются интенсивно зарастающие кустарником суходольные разнотравно-мелкозлаковые луга. Песчаные почвы под сосново-мелколиственными лесами и на луговых участках находятся в стадии формирования.
Вдоль русла канала на участках интенсивного размыва, осыпания и оползания берегов, на грунтах осыпей, испытывающих постоянное избыточное увлажнение, происходит формирование специфического природного комплекса с болотной, травяно-болотной и кустарниковой растительностью на торфяных болотных почвах.
Таким образом, в Белоручейском урочище представлена только природная составляющая, хотя происхождение этого памятника природы фактически антропогенное. Урочище — научный полигон для наблюдения за процессом естественного возобновления таежных лесов почти с нуля, на «голом» месте, на пустыре, оставшемся после строительных работ. Ни один другой памятник природы в районе не обладает научной ценностью такого значения.
Природная составляющая абсолютно доминирует и на территории следующих двух памятников природы. Речь идет о долинах реки Тагажмы и ручья Патров. Оба объекта в то или иное время испытали различные виды антропогенных воздействий, оставивших свои следы в ландшафтах памятников, а вот их историко-культурное содержание не имеет материального воплощения.
Участок долины реки Тагажмы — геологический памятник природы, обладающий научной и эстетической ценностью. Памятник природы включает в свои границы участок долины реки Тагажмы на протяжении 10 километров от ее современного устья и полосу водоохранных лесов шириною в 0,5 километра в ту и другую сторону от речного русла. Следует напомнить, что современное устье Тагажмы на Вытегорском водохранилище расположено на 1,5 километра выше прежнего: до наполнения водохранилища Тагажма впадала в реку Вытегру близ деревни Анхимово.
На выделенном участке долина реки имеет каньонообразный характер с глубиной вреза до 20 — 25 метров. Ширина между бровками коренных берегов не превышает 50 метров, крутизна склонов достигает 45 градусов и более. Хвойно-мелколиственные леса коренных берегов и заросли кустарника на террасе скрывают перепады и контрасты рельефа. Живописность речной долины подчеркивается многочисленными поворотами порожистого русла.
В обрывах по бортам долины обнажаются перекрытые сверху мореной отложения тагажемской свиты нижнего карбона, представленные известняками и доломитами, которые переслаиваются песками и глинами.