Я кончала Ленинградский Государственный университет, проработала всю жизнь в школе, учителем истории. По распределению поехала в Калининскую область, город Бологое, в железнодорожную школу, проработала три года, вернулась в Ленинград. Здесь не могла сразу устроиться на работу, мест историков не было. Благодаря своей соседке, которая работала в музыкальной десятилетке при консерватории, устроилась на работу воспитателем в интернат при школе, где и учился Валерий Гаврилин.
В первый же день своей работы я с ним познакомилась. Мне сказали, что он заведует стенной печатью, а меня как воспитателя прикрепили к этой работе. И когда я спросила, как он выглядит, как его найти, один из его товарищей сказал: «А! Великий!» Видимо, у него было такое прозвище. И я в этот же день его увидела. Невысокого роста, семнадцатилетний юноша, вихрастый, в очках, очень сосредоточенный. Когда я с ним заговорила о стенной печати, поначалу он отказался, а потом мы дружно работали. Я знакомилась с воспитанниками интерната, и стало ясно, что это один из талантливых учеников. Директор школы, которая преподавала в старших классах гармонию, поручала иногда вести эти уроки Валерию, вместо себя. В решении задач по гармонии ему почти не было равных, многие обращались к нему за помощью.
В первые месяцы моей работы он стал проявлять повышенное внимание ко мне и своего интереса не скрывал. Часто прибегал в дежурку воспитателей, если меня не было, спрашивал: «А где Наталья Евгеньевна? Когда она придет?» Если я заболевала, звонил ко мне домой, узнавал, как мое здоровье и тому подобное. Чтобы связать с ним свою судьбу, и мыслей таких не было.
Я относилась к этому нормально, потому что работала в старших классах, видела, что мальчики проявляют ко мне интерес. Когда он поступил в консерваторию, в конце первого курса мы решили пожениться. Это был 1959 год, июнь. Мама моя, Ольга Яковлевна, была режиссером. Она познакомилась с Валерием раньше. Жизнь в интернате была довольно трудная, они часто недоедали, и я старшеклассников вместе с ним приглашала несколько раз к себе домой просто покормить как следует. Готовила то, что они там не имели. Мама познакомилась с Валерием, у них зашел творческий разговор. Она ему сказала: «Можешь свою музыку у меня попробовать». Свела его с некоторыми
руководителями художественной самодеятельности, и он стал писать музыку к балету «Клоп». Тогда он говорил, понял, что своим трудом может зарабатывать. Платили мало, но была гордость, что уже может заработать.
Когда Валерий жил в интернате, друзьями его были одноклассники Вадим Горелик, ныне директор С. -Петербургской детской филармонии, и Виктор Никитин, он до сих пор работает в школе (заканчивал как дирижер-хоровик) педагогом, у него много методических разработок, много книг на темы преподавания музыки в школе. Очень дружен был с композитором Геннадием Беловым. Впоследствии эти юношеские отношения потускнели. У него были друзья и среди режиссеров, актеров. Таким другом был Леонид Дьячков, актер театра Ленсовета. Дружил с Львом Додиным, который сейчас руководит Малым драматическим театром - театром Европы. Это было периодами, когда шла работа, а самые большие друзья были москвичи: Юрий Иванович Селиверстов, выдающийся художник, огромное число его работ находится в кабинете у Валерия Александровича, и Владимир Иванович Хвостин, музыкант, прекрасный пианист, аккомпаниатор Зары Александровны Долухановой. К сожалению, жизнь распорядилась так, что и тот, и другой ушли из жизни очень рано: Владимир Иванович - 45, Юрий Иванович -49 лет. И как говорил Валерий: «Бог увел от меня самых дорогих друзей...» Но самая глубокая творческая дружба у Валерия Александровича была, конечно, с Георгием Васильевичем Свиридовым. Обычными словами не скажешь, какие это были отношения. Они не часто виделись, но когда виделись, часами говорили друг с другом. О чем, это осталось между ними двоими. Валерий Александрович писал Георгию Васильевичу письма, Георгий Васильевич писал Валерию Александровичу. Валерий, не учась у него как у педагога, считал его своим учителем и старшим другом, и Георгий Васильевич исключительно относился к Валерию. У него никогда не присутствовало ни тени зависти, об этом даже говорить не приходится, он с первых шагов поддерживал Валерия в творчестве, давал самые высокие оценки и «Русской тетради», и песне «Два брата», не говоря уже о «Перезвонах». Конечно, потеря Георгия Васильевича была совершенно ужасна. Когда его не стало (январь 1997 года), Валерий сказал: «Для меня все кончено». И через два года он тоже ушел из жизни.
- Чтобы эту тему перебить... Я хочу спросить, как Валерий Александрович выглядел в реальности, в быту, что пил-ел, какие привычки имел, какие пристрастия и т.д.
- В быту Валерий Александрович был очень неприхотлив, то есть ему не надо было ничего особенного, экзотического, питался он очень просто. Были вещи, которые он любил. Супы, которые я варила (смеется - А.А.) Говорил: «Вот суп у тебя получается великолепно!» Очень любил рыбу. Любовь к рыбе у него, конечно, с детства. Вспоминал, какая рыба была на Кубенском озере, какие вкуснейшие были рыбники и все говорил: «Спеки ты пирог с рыбой, ну научись ты печь пирог с рыбой!» В конце концов я этому выучилась и последнее время пекла ему пироги с рыбой. И все равно он говорил, что эта рыба совсем не такая, какая была там, на родине. Он не любил никаких экзотических фруктов: бананы, апельсины, мандарины. «Я их не едал в детстве, и у меня к ним привычки нет». Яблоки! И то, говорил, первое настоящее яблоко увидел, когда пришел кто-то после войны. Он с радостью давал всем откусить, и у него остался один черенок, и он был рад, что всем доставил такое удовольствие.
Он был удивительно аккуратным человеком, об этом можно судить и по его почерку. Кто видел, знает, насколько аккуратно написано. Никогда нельзя было увидеть на
его письменном столе, чтобы что-то было разбросано, лежало наискось. Когда он кончал работу и я входила в кабинет, было такое впечатление, что он и не сидел за письменным столом: все было на своем месте, все прибрано. В кабинете я никогда не убирала, это была его епархия, он сам убирал пыль, подметал, натирал полы, и все, что было на стенах, каждая фотография, большая и маленькая, все было повешено его руками. Причем это было каждый раз, когда мы переезжали, а мы переезжали в Ленинграде девять раз, и каждый раз первым делом он оформлял свой кабинет. Комнаты были разные по метражу и по конструкции, но всегда в первую очередь был оформлен кабинет. Все прибивалось, приколачивалось, очень много рамочек он сам сделал своими руками. И я входила только с его разрешения, потому что могла нарушить, так сказать, его работу, выбить его из колеи. Иногда он закрывался, чтобы никто не мешал. Долгие годы у нас был такой порядок, что к телефону его можно было звать только с 2 до 3 часов, то есть во время обеда, когда он и так отвлекался. Это не всем нравилось, но тем не менее мы с мамой, Ольгой Яковлевной, этот режим очень строго соблюдали.
- Вы, вероятно, были знакомы с учителями Валерия Александровича, в частности, с Феодосием Антоновичем Рубцовым.
- Нет, только так: «Здрасте-здрасте». Профессор!
- Известно, что Евлахов в свое время дал неадекватную оценку Валерию Александровичу. В чем суть конфликта, он не говорил?
- Нет, подробно это Валерий не рассказывал. Может быть, Евлахов ему и говорил.
- Вы сказали, что тяжело пережил...
- Да, очень. После такой оценки, что не принято сочинение, считал, что его композиторская деятельность кончена, значит, он ни на что не способен. Если профессор говорит, что это никуда не годится...
- Так он серьезно воспринял? Может, он уже свою оценку знал лучше всех?
- Нет, он воспринял это очень серьезно, понял, что заниматься у Евлахова больше не может и ушел на другой факультет.
- Я разговаривал после концерта с великолепным дирижером Станиславом Константиновичем Горковенко, он начал с того, что «... мой гениальный друг Валерий Алексаныч». А остальные делились воспоминаниями, но оценок масштаба личности и творчества как-то избегали. Все равно придется сказать. Или еще время не пришло?
- Валерий Александрович всегда был против этих номеров. «Это не спорт, и тут никаких мест быть не может, каждый занимает свое место».
- Дело в том, что если публике не вкладывать аккуратно этак, ненавязчиво, она и будет воспринимать, что он где-то на периферии находится, любой автор, если вокруг него не толчется реклама.
- Ну, что ж, наше время такое. У него есть высказывание, не могу привести на память точно. Какая бы реклама прекрасная-распрекрасная ни была, если музыка плохая, ее это не спасет.
- Все, видимо, считали, что недописанного, неопубликованного у Валерия Александровича гораздо больше.
- Не знаю, откуда сложилось такое мнение. Это легенда. Давно уже говорили, что Валерий редко выпускает свои произведения, пишет «в стол». И сложилось впечатление, что таких произведений у него очень много. Есть папка задуманных Валерием Александровичем в разные годы произведений. Причем это сделано так. Он пишет название. Каждое произведение состоит из номеров. Строчка прозаическая, которая определяет содержание, и дальше идет нотная строчка, то есть набросок, и так все произведение. Некоторые состоят из 20 номеров, из 10, из 15. Таких произведений действительно много. Некоторые он задумал когда-то давно, не были реализованы, некоторые наброски как темы были развиты в других произведениях, в каких точно, разобраться сейчас трудно, может быть, и не надо. А последнее, я знаю, второй «Вечерок», он весь в набросках. Дело заключается в том, что Валерий Александрович не записывал (!) все на бумагу до тех пор, пока не считал, что произведение полностью закончено, доделано. Простой пример. За три дня до смерти он нам с Александром Аркадьевичем Белинским играл вальс, как он называл, «рубцовский». В последние годы он работал над Рубцовым, над произведениями, посвященными Николаю Михайловичу Рубцову. И он нам сыграл вальс. Мы были в восторге. Он этого не любил, чтобы я вмешивалась в его творческий процесс. Тут я все-таки решилась. Через день спросила: «Валерий! А ты записал этот вальс?» На что он мне ответил: «Там еще надо доработать финал». Все! И он его не записал, и с этим он умер. В этом смысле не реализованы произведения. То есть они были сочинены им, но они не были записаны на бумагу. Конечно, раз они не были записаны на нотную бумагу, нельзя считать, что они существуют...
- Это я со слов Белинского говорю, что пока все не отшлифует, на бумагу старался не переносить.
- Я ему и рассказывала, самому Белинскому. Другое дело, Белинский говорит, что он сказал ему, что «если я запишу на бумагу, то все забуду». Это, конечно, некоторое преувеличение. Какие-то вещи забывал, незначимые, запишет, может и забыть, а большие, очень важные для него, конечно, помнил. У него была эта феноменальная способность все держать в голове. Иногда я даже говорила: «Потому у тебя и голова такая больная, что ты все держишь в голове». «Да, надо бы выпускать, но не могу, не получается».
- Я в наших газетах вычитал, что на столе осталось некое сочинение о событиях 93-го года в Москве, что он переживал это трудно...
- Видимо, это неизбежно. Всегда будут какие-то неточности, и я каждую газету контролировать не могу, и каждый журналист трактует по-своему. Не было на столе этого произведения! Это произведение опять же было у него в голове. Он говорил, должно называться «Погибельные зори», о событиях 93-го года. И он хотел закончить его к 98-му году, но не получилось... Дело еще в том, что в последние годы он очень болел, иногда вставал и не мог сесть за рояль, потому что физическое состояние ему этого не позволяло. «Боже мой, опять у меня день пропал...» Работа шла, конечно, медленно. Задумано такое произведение было, сочинено наполовину, но наполовину... Он мне сказал: «Выпиши все стихи, посвященные 93-му году». Я выписала из газет «Завтра», «Советская Россия» и там, где такие стихи печатались. У него была целая подборка. Он работал, но опять же это все ушло с ним вместе. А на столе ничего нет...
- Значит, я близок к истине, что он тяжело переживал эти события...
- Да, очень. Очень, очень тяжело. Я могу сказать, что не только 93-й год, а вообще все, что стало происходить со страной, начиная с перестройки, он очень тяжело переживал, это все ложилось на его сердце, воспринимал он это очень остро, болезненно. И когда ему говорили: «Валерий! Что ты так переживаешь! Ведь ты же все равно ничего изменить не можешь, надо как-то абстрагироваться, какую-то защиту себе...» Он говорил: «Вы что? С ума сошли? Если я буду абстрагироваться и защищаться от этого, какую музыку тогда я буду писать?!» И то, что он говорил в последнем интервью, что когда народ заболевает, то сердце рвется на части и душа рвется на куски, так это так с ним и случилось. Оно разорвалось на части. Я думаю, что если бы этого не случилось со страной, он прожил бы и побольше...
- Его морально поддерживали наши самые известные деятели литературы, искусства: Белов, Распутин, Свиридов. Может, еще ряд фамилий назовете?
- Духовная близость у него была и с Валентином Григорьевичем Распутиным, и с Василием Ивановичем Беловым, и с Сергеем Павловичем Залыгиным, и с Валерием
Николаевичем Ганичевым, который возглавляет Союз писателей России.
Открытка В.А. Гаврилина к А.А. Бобровой
Это люди-единомышленники, это его поддерживало. Он очень высоко расценивал литературу Распутина, Белова, Астафьева (первого, можно сказать, периода), и эти сочинения его поддерживали душевно, в них он черпал силу. И, конечно, Василий Макарович Шукшин.
- Это, видимо, составляло круг его чтения, но не только это. Он читал, видимо,
все...
- Он читал не только это, он читал много новых произведений, которые публиковались в «Нашем современнике», подписывался на этот журнал много-много лет. И сейчас я подписываюсь на этот журнал. Не только потому, что там можно знакомиться с новыми именами писателей, но и потому, что там печатают очень интересные статьи, изыскания таких больших ученых как Кожинов, Кара-Мурза. Он прочитывал эти журналы от корки до корки. Там он впервые познакомился с Михаилом Ворфоломеевым, «Куст шиповника», «Светлая суббота». Настолько он был пленен этими произведениями, что предлагал Александру Белинскому написать оперу, но тот сказал, что «это не мое». И это отошло в сторону. А вообще круг его чтения был огромен. И Лесков, и Глеб Успенский, которого он прочел вдоль и поперек и считал недооцененным писателем, и Герцен, не говоря о Гоголе, Толстом, которые с детства, с юности были его любимыми писателями. Обожал Зощенко, мог цитировать Ильфа и Петрова, обладал исключительным чувством юмора. У них это общее было с сыном, они могли сидеть за столом и перекидываться, вести диалог по Ильфу и Петрову и Зощенко. Когда появились «Целуются зори», он влюбился в это произведение Василия Ивановича Белова. Нигде не могли достать, и когда приехали в Опочку, там часто отдыхали летом, нашли в библиотеке. Он сказал: «Все! Переписываем!» Нас взял на удочку: я сидела переписывала, сын сидел переписывал, и в этом переписанном произведении всего одна страничка переписана Валерием Александровичем. Мы понимали, что ему особенно некогда этим заниматься, поэтому с удовольствием это делали. До сих пор этот рукописный экземпляр у нас хранится.
- Кто из музыкальных критиков, по вашему мнению, ближе подошел к оценке Валерия Александровича?
- Наиболее близким, с которым у Валерия Александровича были дружеские отношения, был замечательный музыкант, музыковед Арнольд Наумович Сохор, которому посвящена Вторая «Немецкая тетрадь». К сожалению, опять жизнь так распорядилась, что Арнольд Наумович очень рано ушел из жизни и успел услышать только «Русскую тетрадь», «Немецкую тетрадь» и «Военные письма». Валерий Александрович говорил, что «он понял в моем творчестве то, что другие не понимали и не могли понимать». Понял, что для него не существует жанровой привязанности, и самое главное, говоря о «Военных письмах», понял, что здесь рождение какого-то нового жанра, скорее песенного, чем симфонического. Очень хорошо писала Ольга Белова, ленинградский музыковед, нравились публикации Веры Колосовой в тогда еще «Советской культуре». Был изумительный критик, он сразу принял Валерия, тогда еще молоденького композитора, Поляновский. Хотел познакомить с Голейзовским, который хотел ставить балет на музыку Валерия...
- Что из детства любил вспоминать Валерий Александрович?
- Ой, очень многое вспоминал в разное время.
- По настроению, естественно.
- Kaк по деревне бегал. С колесом. Какие игрушки себе делал. Как ходил на речку, которая казалась ему такой глубокой, широкой. Сожалел, что срыт холм в деревне, на котором он сидел. Он любил закаты солнца и с этого холма наблюдал. Вспоминал, как в детском доме работали, дрова кололи, как валенки им чинили, а то и сами, чтобы можно было ходить.
Чаще всего вспоминал Кубенское озеро, воду, которая так его волновала, казавшийся идущим белый пароход. Часто вспоминал, как ездили с мамой в Вологду на санях, как с крестной ходил на сенокос, как в войну ходили люди на базар, покупали свечки, растапливали и что-то жарили на сковородках. Мне он по случаю рассказывал, а вспоминания жили в нем все время, никогда от него не уходили, и последнее время из-за того, что не мог часто ездить, он говорил: «У меня мало впечатлений, я живу только детством, мне надо пополнять эти впечатления. Надо съездить во Владимир, в Суздаль, по всем этим русским городам, где еще не был». Он ездил по Волге, это был целый фестиваль, выезжали ленинградские композиторы, артисты, от Казани до Саратова.
- В Куйбышеве жили тетки Валерия Александровича...
- Да, тетки Мария Михайловна, Татьяна Михайловна. Сейчас в Самаре живет его двоюродный племянник Саша, он у нас был 26 января 1999 года, пробыл целый день... Приезжал в командировку.
Была очень интересная поездка в Ташкент и по Узбекистану: Коканд, Наманган, Фергана. Были большие гастроли по Латвии, в Ригу мы несколько раз приезжали. Очень интересная была поездка на «Донскую весну», в Ростов-на-Дону, оттуда проехали в Полтаву, где были гастроли. Были в Ярославле.
- Много всяких версий, где родился Валерий Александрович. Обычно называют Кадников.
- Он родился в родильном доме в Вологде. Мать, Клавдия Михайловна, работала в Кадникове, приехала родить его в Вологду! Сколько-то дней пролежала, сколько полагалось, и увезла его в Кадников. А место рождения в свидетельстве записано: Вологда, от этого никуда не уйдешь.
- Несчастье с матерью Валерий Александрович старался обходить в разговорах? Вы не можете прояснить что-нибудь?
- Она была директором детского дома (уже в Воздвиженье - А. А.), и Валерий Александрович говорил, что всегда недобрую службу служат собственные сослуживцы. Кому-то она не угодила, то ли что, но пошел донос, что колоссальная, мол, растрата. Когда хотят, найдут. Что-то нашли у бухгалтера. Времена были суровые, не то, что сейчас, можно миллионы красть, и все ничего. Тогда и бухгалтер, и она были арестованы, и ни много ни мало - десять лет было дано. С конфискацией имущества. Дети, Валерику - 11, Гале - 9, были выселены из дома в Перхурьеве, имущество перешло государству. За Галей приехала из Куйбышева Мария Михайловна, сказала, что «двоих взять не могу». А Валерия крестная мама Асколиада Алексеевна устроила в детский дом, где директором была подруга Клавдии Михайловны Анна Харлампиевна Романова. Потому что Клавдия Михайловна сказала: «Ты смотри, Склея, только к Харлампиевне!» И все эти годы они с крестной ездили к матери, навещали. Все это было горько, он очень расстраивался. После смерти Сталина она была выпущена, реабилитирована со снятием судимости. Клавдия Михайловна очень все это больно переживала, старалась никогда не говорить, и Валерию мало говорила. Единственное, что ему сказала: «Вот, посмотри, судимость снята». Документов у нас по этому поводу нет.
- Это не повлияло ли на судьбу Валерия Александровича в том смысле, что мать могла представлять его в качестве кого-то другого, не той профессии, кем он в конце концов стал?
- Возможно, потому что тяга к музыке у Валерия Александровича была с самых ранних лет. Он молил маму, чтобы она купила ему гармонь, а она относилась к этому по-другому: она представительница интеллигенции, а он будет деревенским инструментом заниматься! Он очень расстраивался, а она так и не купила ему гармошку. Когда Татьяна Дмитриевна Томашевская приходила в тюрьму получить ее разрешение, и там Клавдия Михайловна не хотела, чтобы он стал музыкантом. «Это не профессия, пусть он лучше будет ветеринаром, кем-то еще!» Возможно, если бы он был с мамой...
Валерий и Галина Гаврилины, около 1950 года.
Я думаю, он все равно стал бы музыкантом, потому что настолько сильно это было в нем, что пусть это было бы позже, не стал бы профессиональным музыкантом, все равно бы к этому пришел, это было сильнее всего, это влечение. Так сложилась судьба, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. И на его пути оказалась Татьяна Дмитриевна, такой чуткий человек, и его стезя пошла в самую лучшую музыкальную школу Ленинграда. Не каждая девушка в ее возрасте решилась бы пойти в тюрьму, настаивать доказывать. Надо было иметь характер: раз она видит талант, она должна дать ему дорогу. Только талантливый человек мог такое сделать, с такой душой, как у Татьяны Дмитриевны!
- Про Александра Павловича Белова хочу спросить. Известно, что он был заведующим РОНО в Соколе, погиб под Ленинградом в 1941 году.
- Родом он, по-моему, из Грязовецкого района. У него были сестры. С одной сестрой, с Фаиной Павловной, мы были знакомы, очень поздно познакомились. Она с дочкой жила на ГПЗ. Узнали адрес, приехали. Она вскрикнула, взглянув на Валерия: «Ой, Саша...» Валерий очень похож на отца. Очень.
- У них в семье двое детей было?
- До Валерия был мальчик, умер в раннем детстве. Он был Валерий, и мама назвала следующего ребенка тоже Валерием.
- Я читал, Валерий Александрович был на могиле отца...
- Мы вместе были, когда узнали, где он похоронен, под Лиговом. Могилы ведь нет, общие, братские могилы только. И мы были у того места, где похоронены солдаты. Полонились тому месту...
- Фамилия отмечена как-то?
- Нет. Нет... Мне надо заняться с поисковыми отрядами, может, можно установить поточнее.
Мне хочется сказать, что в Вологду Валерий Александрович всегда ехал с большой охотой, с волнением. Как на встречу с любимым человеком. Любил красоту города. Мы ходили по берегу реки Вологды на закате, когда кресты церквей отражениями своими упираются в противоположный берег. Ездили в Кириллов, всю ночь провели на палубе, чтобы не пропустить восход, и когда в лучах солнца стали обрисовываться силуэты церквей, зрелище было восхитительное. Никогда этого путешествия забыть нельзя. Плыли по Кубенскому озеру. Бывали в Спасо-Прилуцком монастыре, на могиле Батюшкова, были в музее Батюшкова. Все это было для Валерия важно и памятно.
- Нынешний фестиваль, по-моему, великолепен и по размаху, и по исполнению.
- Организован фестиваль блестяще. Все сделано с любовью, с добрым отношением, имя Валерия Александровича присвоено филармонии. В наше время все это очень трудно, все препятствия были преодолены, все сделано на высшем уровне. Можно только удивляться и благодарить людей, которые принимали участие...
***
Наталья Евгеньевна Гаврилина побывала в Кадникове. В историческом музее города она беседовала с посетителями, подробно рассказала о жизни и творчестве знаменитого музыканта, судьба которого начиналась именно в Кадникове.
- Не только стенд Валерия Александровича, все сделано с большой любовью, со вкусом. Чувствуется заинтересованность людей, которые этим занимаются. В некоторых музеях холодок, сердечности нет. Музей очень понравился. С помощью общественности будет расти, развиваться.
Мы прожили с Валерием Александровичем почти сорок лет. В мой день рождения (за четыре дня до его ухода из жизни) собрались ближайшие друзья: «Ну, теперь будем праздновать сорок лет, потом, Валерий, твое шестидесятилетие, потом сорок лет сыну!»
Мама Валерия работала здесь, у вас, в одном детском доме, затем в другом. Поехала рожать его в Вологду. Поэтому в свидетельстве Вологда, а по сути дела с самых пеленок он здесь. У нее молока не было. В детдоме работала Александра Александровна Боброва. Мы с Валерием узнали о ней, когда ему за сорок лет было. Вдруг приезжает к нам в Ленинград мужчина и говорит: «Я - Валентин Бобров, я твой молочный брат». «Как? Что?» (Но сначала нам сказал Василий Иванович Белов: «У тебя есть молочный брат»). Завязалась переписка, мы сюда приезжали, были у Александры Александровны Бобровой. Изумительная женщина, доброты исключительной, настоящий русский человек, готова всю себя отдать, чтобы только хорошо было людям. «У Клавдии, - говорила, -молока не было. Я своего откормлю, а ты уже орешь во все горло. Есть хочешь. Я и тебя начинаю кормить». Каждый год присылала нам по паре носков, и мне, и сыну, и Валерию. Потом связала безрукавку, серую, теплую. «Пусть, Валерочка, тебе будет тепло». Мы посылали ей продукты, фрукты и все такое. К сожалению, Александра Александровна уже умерла. Умер и Валентин.
Никогда не готовишься, чтобы все вызнать (когда ты умрешь, а я останусь жива), чтобы про это про все знать. Живешь и живешь. Клавдия Михайловна к кому-то Валерия отправляла в Кадников в гости, ему было лет семь или восемь. У кого он был, я не знаю, какие-то хорошие знакомые Клавдии Михайловны. И я, говорит, так тосковал, что уехал из своей деревни!
Я ставила пьесу «Баня» Маяковского. Валерий был первым помощником на репетициях, организовывал ребят, чтобы вовремя приходили на репетиции.
Со второго года я стала старшим воспитателем, и расписание работы было неопределенное: могла прийти в середине дня или была с вечера до утра.
Перед концом школы он спросил: «Придете на выпускной вечер? - Приду». До этого на 8-е Марта стихи посвятил, фотографии свои дарил. «Я вам что-то скажу» Ничего не сказал, ушел с друзьями гулять, меня другие ученики провожали до дома, всю ночь, белую, мы гуляли, как всегда у нас в Ленинграде.
Он поступил в консерваторию, их осталось два-три человека в интернате. «Наталья Евгеньевна, я так боюсь истории. Не позанимаетесь ли со мной?» Я еще не была в отпуске и с ним занималась. Есть нечего было, наша школьная столовая уже не работала. Я притащила плитку, кастрюльку, чайник - поесть, попить. Музыкальные предметы Валерий сдал на "5", и гармонию, и музлитературу, и по специальности «5». Его учитель по композиции Сергей Яковлевич Вольфензон сказал, что две прелюдии, которые Валерий сочинял в школе, посвящены мне.
Самое главное, что он говорил о школе. Он попал в обстановку, милую его сердцу. В детском доме, когда он занимался на рояле, часто и по ночам, обстановка была недружелюбная. Что это он, какой-то музыкой занимается! И дразнили, и ехидничали. Преодолевая это, он занимался. Как это они могут не любить музыку! А когда он попал в десятилетку, где все жили только музыкой, где он занимался тем, чем хотел, и все вокруг занимались тем же самым...
Денег у них не было ходить в филармонию. Когда я была старшим воспитателем, мы добились, чтобы покупать абонементы, два - на весь интернат. И мы сами распределяли, кто на какой концерт пойдет. Гаврилин приходил: «Не отказался ли кто?» Он готов был ходить каждый день на эти концерты.
1958 год, должен начаться Первый конкурс имени Чайковского. Мы с директором стали думать, что же делать. Надо, чтобы учащиеся увидели этот конкурс. Директор Велтистова по-матерински относилась к интернатским ребятам и старалась улучшить их жизнь. Появились шторы на окнах, дорожки в спальнях, увеличились суммы на питание. Стали заказывать выходные белые шелковые рубашки. Накануне конкурса имени Чайковского решено было купить телевизор. Тогда транслировали целые туры.
Когда Клиберн как победитель приехал в Ленинград, заранее было объявлено, когда будут продаваться билеты в филармонию, была организована запись. Мы с одной воспитательницей были 38-е и были очень счастливы. Но каждый раз надо было отмечаться. Когда на следующий день пришли на отметку, услышали, что какой-то номер не откликается, решили, откликнемся, выручим ребят, а то они останутся без билетов. Так и сделали. В конце надо было всю ночь простоять. Мы - взрослые, а как же ребята? Нельзя. И вот стоим. Июнь, светло. Ждем утра, и вдруг в 5 часов видим перед собой трех воспитанников интерната, в том числе и Гаврилина! Конечно, они были одержимыми ребятами: ничего, кроме музыки! Воспитатели заказывали на кухне сушить сухари, несколько противней. Ужин был часов в семь, а занимались часов до 12, конечно, хотели есть.
В классах были все время занятия: общеобразовательные, по специальности, затем вторая смена, и они свободны были после 7-8 вечера. Было специальное расписание: за каждым учеником закреплен класс, до 9 утра или после ужина. Занимались и в умывальных. За Валерием была записана пионерская комната.
С этими занятиями было много случаев, один курьез был и с ним. Не разрешалось, конечно, заниматься ночью. Воспитатель заходит в спальню, смотрит, все ли на местах, в постели. Пришли в спальню, где жил Гаврилин. «Все на месте? - Все на месте...» Пошли по классам, вдруг дежурная слышит звуки рояля из пионерской комнаты. Записано за Гаврилиным. Как же так? Вернулись в спальню: он вместо себя положил бюст Бетховена. (Общий хохот. - А. А.)
Их «три Вэ» называли: Виктор Никитин, Вадим Горелик и Валерий Гаврилин, они жили в одной комнате. «Ну пригласи ты их, - говорила мне мама, -сделай им салат, еше что-нибудь, чтобы они наелись!» Ну, хорошо, перед праздником говорю: «Ребята, приглашаем вас на салат! - О!» И все потом вспоминали, какой был салат.
Иногда Валерий звонил. Я шла в магазин, покупала котлеты московские по 5 копеек (общий хохот - А. А.) или две котлеты по четыре с половиной копейки - на девять копеек. Нажарю с картошкой. Мы жили в коммунальной квартире, у нас было три звонка. Он звонил длинными такими - ви, ви-ви! - и говорили: «Иди! Твой идет...» И вот мы стали встречаться, встречаться. Я над этим не задумывалась серьезно. Потом он признался в своих чувствах. Я засмеялась. Ты учишься на первом курсе, я не ахти зарабатываю, мама немного зарабатывала. Бьемся как рыба об лед. «Будем вместе биться!» Конечно, он был мне симпатичен, выделялся среди других, был интересным человеком. С ним можно было говорить о литературе, знал хорошо Толстого, Гоголя, имел свои суждения. Я не чувствовала в общении с ним неравенства. Знал много музыки, я знала много другого, получалось интересно. Влюблена? Я так не сказала бы в то время.
Одна хорошая знакомая пригласила нас в гости, там был рояль. Мы свое пианино продали за две буханки хлеба в блокаду. Я в свое время училась, мама хорошо играла. И вот Валерию говорят: «Не сыграете ли нам?» Он сел за рояль. Играл не только свои произведения, но и Шумана, Шуберта. Я впервые увидела его за роялем как совершенно другого человека, не знакомого ранее. В этот момент все решилось. Я поняла, что этот человек мне очень-очень дорог. Потом он официально просил руки у мамы и у бабушки. Мы поженились, когда он окончил первый курс консерватории, в 1959 году. Сын Андрей живет в Ленинграде, он химик, не пошел по пути музыки, ему скоро сорок лет, у него две дочери, одной - 16 лет, другой - два месяца. Работает в Физико-техническом институте имени А. Ф. Иоффе.
Натура с возрастом не меняется. Это у него от мамы и от папы. Он был исключительно аккуратным человеком. Он не мог сесть к роялю заниматься, если у него в кабинете непорядок, с рояля не вытерта пыль, если что-то не так лежит, не так стоит. «Вот Гайдн садился за занятия в белой накрахмаленной рубашке с манжетами, на нем все было с иголочки». Накрахмаленные рубашки были у Валерия из области выходных, а чтобы все было в порядке, это было принципиально. Причем не только в кабинете. Здесь я не убирала никогда, это было его царство, только в последние годы, когда со здоровьем было плохо, он позволил купить ковер, положить на пол. «От ковров только пыль!»
Об отце ему рассказывала тетка, Фаина Павловна. Отец никому не доверял мыть полы, мыл сам, с дресвой. И когда еще было не в моде, натирал мастикой. «Я в отца, потому что, говорят, он играл почти на всех инструментах и даже мог играть на скрипке». Есть фото отца Валерия: сидит, нога на ногу, книгу читает, рука с книгой. Валерий, я потом наблюдала, точно так же сидел. Читал он очень много, в день по три-четыре часа. Люди, которые ходят на службу, не могут по стольку читать, и я не могла. Я отработала в школе 25 лет, и он сказал, давай, мол, уходи, здоровье не очень хорошее, я сейчас прилично зарабатываю. Он всегда был человеком свободной профессии. Учился в консерватории, занимался таперской работой в кружках художественной самодеятельности у моей мамы. Вся балетная музыка прошла через его пальцы, через его сознание. Стипендия была 18 рублей, он зарабатывал еще 60. Пытался быть учителем пения, пробыл ровно один день в этой школе (общий смех - А. А.). Пытался преподавать частным образом. У него не было гордыни, когда человек заносится. Когда уже был и лауреатом, всегда был скромен. Вместе с тем был гордым, с чувством собственного Достоинства, и когда приходил в эти семьи и чувствовал пренебрежение к себе - все! Не объяснял, почему, отчего. Он всегда говорил, что был свободным художником, за исключением, когда работал в издательстве один год редактором и один год заведующим фольклорным кабинетом в консерватории. Десять лет работал в училище, но там была очень маленькая нагрузка, он преподавал композицию и теоретические предметы.
Первые попытки сочинений опять же связаны с моей мамой, она ставила в самодеятельности различные пьесы. Тут такой зять появился, что же его не использовать! А первый гонорар за его сочинения - 40 рублей, он страшно гордился: своим трудом может заработать. Хотя мама его ему говорила: «Ой, плохую специальность ты выбрал, очень трудную!»
«Немецкую тетрадь» он написал на втором курсе. Год брал академический отпуск по болезни. Самое интересное, что вокальную музыку он не любил. Евлахов Орест Александрович, ученик Шостаковича, ему сказал: «Валерий! Если вы не напишете вокальную музыку, я буду вынужден поставить вам двойку по композиции». И Валерий, как потом вспоминал, схватился за своего детского поэта Генриха Гейне. Первое сочинение, которое он принес Татьяне Дмитриеве, было по Гейне - «Красавица-рыбачка». И написал довольно быстро этот цикл «Немецкая тетрадь». И принес своему профессору. И так бывает. «Это плохая музыка!» Для Валерия это было равносильно смерти, он пришел, на нем лица не было. «Кончено, я не композитор, надо с музыкой кончать. - Что? Что? - Орест не принял «Немецкую тетрадь».
Положение было сложное. Нервная система - о! - кипяток. И вот мы его уговорили. Не бросать же консерваторию. Будешь музыковедом. Будешь чувствовать силы писать, все равно будешь писать музыку.
Он как-то успокоился и занимался фольклором. Феодосии Антонович Рубцов -прекрасный педагог, большой специалист по фольклору. Хорошая студенческая группа. Изалий Иосифович Земцовский возглавлял группу фольклористов. Они объездили очень много, работа его увлекла. Дипломная работа была «Народные мотивы в песенном творчестве Соловьева-Седого». Ее высоко оценили. Но тоже... Один сказал, это на двойку написано, другой выступил, нет, это на высочайший балл.
Распределение было в Ош, в Киргизию, в музыкальное училище. Как гром среди ясного неба. Он уже смирился, стал звонить, какой там климат. Звонит Орест Александрович Евлахов! «Наталья Евгеньевна! Как вы думаете? Мы подумали тут, решили... Сможет ли Валерий сдать экзамены и по факультету композиции? А дипломной работой будем считать «Немецкую тетрадь». И тогда мы сможем рекомендовать его в аспирантуру, чтобы он не ехал в Ош...»
Он сдавал экзамены по факультету музыковедения и по факультету композиции, некоторые были общими, и вступительные в аспирантуру. Он сдал около десяти экзаменов за короткое время! Ушло много сил, здоровья. В это время первый раз набирал аспирантуру Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Валерию тоже предлагали.
Он сказал: «Пойду к Оресту Алексанычу. - А что? Почему не к Шостаковичу? -Интересно! Тебе предложили бы идти сдавать экзамены к Карлу Марксу!» (общий смех - А. А.). Пробыл в аспирантуре год, состояние здоровья было не очень хорошее, ушел. Валерий Александрович на вид был хрупкий, небольшого роста. Не солидный, но у него был очень крепок внутренний стержень. Он не предавал своих жизненных установок, в творчестве был несгибаем. Если оркестранты хлопали смычками, это для него была высшая награда, высшая похвала.
Первой исполнительницей «Русской тетради» была не Бобринева, не Долуханова, а Надежда Юренева. И началось. Тут неудобно, там неудобно, тут надо так, тут эдак. Началась между ними переписка. В таких случаях он уходил: не хотите, не надо.
Это был период увлечения модернизмом в музыке, почти все молодые композиторы прошли через это, а он не увлекся, понял, что это не его. Если следовать моде, тогда надо этим заниматься, но он изменит самому себе. Самое главное, чему он следовал всю жизнь: музыка должна быть понятной, должна дойти до сердца и чувств.
Если он дружил, любил, это у него было по-настоящему. «А если бы ты влюбился в кого-то? Может же такое быть? - А тогда я в ту же минуту от тебя бы и ушел».
Первый друг Валерия Александровича, конечно, Георгий Васильевич Свиридов. У него на пюпитре последнее, что он играл, «Отчалившая Русь» Свиридова. Он у Свиридова не учился, но считал своим учителем: в отношении к музыке, к делу, ко всему русскому. Он о себе высоко не говорил, но сказал: «На Свиридове и на мне кончилось русское направление в музыке. Пока, во всяком случае...»
* * *
Наталья Евгеньевна Гаврилина выступила перед учащимися профессионально-технического училища в селе Кубенском (Вологодский район), в окрестностях которого прошло детство Гаврилина.
- Он все время говорил мне: «Вот какая там река, Водла, я в ней купался, хорошая, большая». Я еще не была здесь, но уже представляла эти места. И вот когда мы приехали вместе, он был обескуражен. «Как это так? Такая большая, казалось, река, а тут -узкая, неглубокая, только ноги можно омочить».
О храме, где находился детский дом, он мог рассказывать много и часто. Любил взбираться на чердак, где было много голубей, там частично сохранялись фрески. А больше всего вспоминал, как забирался на крышу и смотрел-смотрел на Кубенское озеро, которое называли вологодским морем. Всегда ему казалось, что где-то там плывет белый пароход. Иногда действительно были пароходы. Вообще он любил рыбу, но никакую так не вспоминал: «Такая была рыба! Где тут, в Ленинграде, ее достать? Сорога. Всегда была свежая, не то, что ты там покупаешь, замороженную в магазине».
Так или иначе, возвращался сюда в своих мыслях. «Мне сейчас, может, не так часто и ездить надо сюда, на родину, потому что я каждую ночь нахожусь здесь. Собираю землянику, с крестной возвращаюсь с покоса, слушаю рассказы старух, когда прядут пряжу, или сижу на крыше и вижу белый пароход». Известна присказка: синее море, белый пароход. Но никто, говорил, не написал последующих строчек, хотя бы еще одну. Николай Михайлович Рубцов и то, наверное, собирался написать. Но тоже не написал. И вот я одиннадцатый раз взялся, но! Так еще у меня ничего и не получилось, не словами, так музыкой.
Ощущение родины жило в нем до последнего дня.
Последнее время, когда было плохо со здоровьем, не мог выезжать, он говорил: «Ну, все, я иссякаю (иссякает родник его творчества, считал), потому что у меня мало впечатлений, мало езжу, мало вижу, весь там и питаюсь, могу только оттуда, больше неоткуда» (тем более при той жизни, которая началась в последнее десятилетие).
Поначалу он был определен в школу-десятилетку при консерватории. Туда привозили талантливых детей со всех сторон нашей страны (тогда это был Советский Союз!), и я пришла на работу воспитателем в интернат в 1956 году. Там учились и городские дети, утром приходили, вечером уходили. Иногородние дети жили в интернате: спальни, столовая. Были ребятишки с острова Сахалин и из Туркмении. Из Монголии была целая группа талантливых ребят. Как правило, ребята поступали затем в консерваторию, становились музыкантами и разъезжались по всем городам и весям страны, многие оставались в Ленинграде, в оркестрах.
Ему предложили учиться играть на кларнете. Фортепьяно вряд ли получится, раз он такой поздний ученик, что с композицией будет, неизвестно. Пусть овладевает специальностью, будет кларнетистом. Он занимался у Юшкевича. Все равно самое главное в нем было - сочинять. Он узнал, что есть группа во главе с Сергеем Яковлевичем Вольфензоном, который обучал композиции, и Валерий сразу туда записался, ходил на занятия. И сочинял-сочинял, сочинял... О его успехах стало известно директору Владимиру Германовичу Шипулину. Он, кстати сказать, вологодский. Он вызвал Валерия и сказал: «Знаешь, что... Кларнетистов может быть много, так что кларнетом ты кончай заниматься. У тебя есть успехи, тяга к этому, учись композиции в основном...»
Самые большие трудности были с фортепьяно. Если в пять-шесть лет дети начинают играть, а он в одиннадцать к этому прикоснулся. Он попал в руки очень хорошего педагога, она поняла, что надо не добиваться, чтобы он, как виртуоз, в совершенстве каждую нотку вылизывал, а надо, чтобы он как можно больше узнал музыки. Она сразу стала заниматься с ним и Бетховеном, и Гайдном, и советскими - Шостаковичем, Прокофьевым...
Когда он был в детском доме, увлекался занятиями, ночью занимался, это вызывало у ребят смех. Ехидничали. Подумаешь, какой нашелся, на рояле играет. Знаете, недалеко от этого ушли. Не такой, как мы! Так бывает, к сожалению. А когда попал туда, он почувствовал, что он такой же, как все! Там все были увлечены музыкой, там все служили только этому. Четыре этажа школа, классы с двойными дверями, в каждом классе рояль. В девять начинались занятия, потом по специальности классы были заняты, потом вторая смена. Классы освобождались вечером, и все были расписаны между воспитанниками. Огромная простыня, фамилии, где, в какой день, в каком классе он занимается, с какого часа по какой. Чтобы подольше позаниматься - у дежурной нянечки была тетрадь - записывались: Никитин, в шесть разбудить, другой в семь. Соревновались, кто раньше встанет, другой и в пять утра записывался. Иногда не вставали, их поднимали на смех. «Записался, а сам не смог встать, так чего ты записываешься! - Завтра уж я обязательно встану...» Отбой для старших был в одиннадцать часов, но вставали, и - на голодный желудок, завтрак - в половине девятого! На кухне готовили для них противни сухарей. Это было первое десятилетие после войны. Дети были из семей не очень обеспеченных. Не надеялись, что из дома пришлют денег, еще чего-то. Вот Клавдия Михайловна оторвет от зарплаты десять рублей, так это уже счастье. Но трудились, Валерий до конца дней говорил: «Какой бы талант в человеке ни был дан богом, если ты не будешь каждодневно делать дело, ничего и не будет».
Иногда сейчас, может, и вы слышали, говорят, что тем, кто получил премии в советское время, премии давались ни за что, ни про что, кто-то выслужился. Конечно, бывало и такое. Валерий Александрович получил свои премии, работая своим горбом. Он написал «Русскую тетрадь» в 26 лет, в двадцать восемь получил премию. Эта «Русская тетрадь» основана на народных текстах, которые он собирал в Вологодской, Смоленской, Калининской областях. Ездили по деревням, записывали старушек, песни расшифровывали в консерватории. Вы слышали оценку работы Валерия Александровича Шостаковичем, Свиридовым, крупнейшими композиторами. Они поняли, что это действительно из ряда вон выходящее произведение.
Дальше он написал «Военные письма», о которых вы говорили, цикл «Земля», посвященный комсомольцу Анатолию Мерзлову. Тогда шла дискуссия в газетах. Одни говорили, вот дурак, пожертвовал своей жизнью. Ради чего? Защищал от пожара рожь! И кинулся со своим трактором гасить пожар и погиб. Другие говорили, да нет, не дурак, а это был ответственный человек. Это было движение души, понимал, что надо спасать урожай, как же иначе! И это столкновение точек зрения привело к тому, что появилась пьеса об Анатолии Мерзлове, и Валерий Александрович написал музыку к спектаклю, затем и вокальный цикл «Земля».
Валерий Александрович никогда не писал по заказу, он писал по движению души. Допустим, заказ был от театра, но если ему пьеса не нравилась, не считал, что она созвучна его настроению, он бы не стал писать. Сколько раз он отказывался от многих фильмов, спектаклей, потому что они не соответствовали его внутреннему состоянию. Потом он написал песню «Два брата». И вот за эти три произведения он получил премию Ленинского комсомола. Потом, когда все стали отказываться: «Ай! Комсомол!», он всегда говорил: «Я получил премию Ленинского комсомола». Потому что он этим гордился. Он не считал, что в комсомоле во все времена все было плохо. Так считать неверно, и он в этом был глубоко убежден. Было что-то формальное, сверху декретированное, но комсомол пережил разные периоды своей жизни. Вы уже и не застали комсомола. А в 50-60 годы это была настоящая, интересная жизнь. Так или иначе, нет комсомола, вы как-то организуетесь, собираетесь; есть группы, небольшие коллективы, потому что молодежь всегда без этого обойтись не может. Стали заменять скаутским движением, еще чем-то. Куда ни кинь, люди не могут жить в одиночку. Другое дело, что там провозглашается: вседозволенность или вопросы совести, обязанности, долга.
Последнюю премию он получил за «Перезвоны», с этого начинался фестиваль в Вологде, Вологда не слышала этого произведения. За эту работу он получил Государственную премию СССР и вскоре - звание Народного артиста РСФСР. Он от своих наград не отказывался, не отпихивался, потому что считал, и это была правда, он заработал их своим трудом! А рыночные отношения, о которых без конца сейчас говорят, для него не являлись новостью, потому что он всю жизнь жил в рыночных отношениях: что сочиню, за то деньги и получу. Будучи членом Союза композиторов, он не получал ничего, это общественная организация. Композитор, который нигде не работает, а работает у себя дома, за столом, за роялем, получает деньги за то, что он сочинил, то есть у него рыночные отношения и с издательством, и с театрами, и с кино.
Фестиваль проводился не в последний раз, очередной будет в 2001 году. И мне хочется, чтобы вы, повзрослевшие, где-то на концертах побывали, чтобы услышать музыку воочию, в живом исполнении, потому что никакая техника, кассеты не заменят живого впечатления.
«Сокольская правда», №№ 118-123, 2000 г.