Миф носит императивный, побудительный характер:
отталкиваясь от конкретного понятия, возникая в совер-
шенно определенных обстоятельствах (урок латыни, Фран-
цузская империя в опасности), он обращается непосредс-
твенно ко мне, стремится добраться до меня, я испытываю
на себе силу его интенции, он навязывает мне свою аг-
рессивную двусмысленность. Например, путешествуя по
Стране басков в Испании [6], я, конечно, могу заметить
архитектурное единство зданий, наличие общего стиля,
что заставляет меня признать существование особого типа
баскского дома как определенного этнического продукта.
Тем не менее я не могу сказать. что этот единый стиль
как-то затрагивает меня, или так сказать, пытается зах-
ватить меня; я прекрасно осознаю, что он существовал
здесь до меня и без меня, это сложный продукт, обуслов-
ленный длительным историческим развитием: он не обраща-
ется непосредственно ко мне, не побуждает дать ему наз-
вание, если только я не собираюсь представить его как
один из типов сельского жилища в ряду других. Но если я
совершаю прогулку в предместьях Парижа и замечаю в кон-
це какойнибудь улицы Гамбетта или улицы Жана-Жореса
симпатичный беленький домик, крытый красной черепицей,
с деревянными конструкциями, окрашенными в коричневый
цвет, с асимметричной крышей и фахверковым фасадом, то
начинает казаться, что мне лично приказывают называть
это строение баскским домом, более того, усматривать в
нем сущность "баскскости". В этом случае концепт "баск-
скость" предстает передо мной как нечто совершенно це-
ленаправленное: он преследует меня, чтобы заставить
распознать совокупность мотивирующих его интенций, кон-
цепт выступает передо мной в качестве признака некоей
индивидуальной истории, как доверительное сообщение и
как приглашение к соучастию; это настоящий призыв, с
которым обращаются ко мне владельцы дома. И чтобы этот
призыв казался более повелительным, они пошли на все-
возможные ограничения, все, что было оправданно в баск-
ском доме с хозяйственной точки зрения: крытая рига,
наружная лестница, голубятня и т.д., все это было отб-
рошено и остался лишь краткий, однозначный сигнал. Об-
ращение к конкретной личности здесь настолько очевидно,
что кажется, будто этот дом только что выстроили именно
ДЛЯ МЕНЯ, он возникает передо мной словно по волшебс-
тву, и нельзя обнаружить никаких следов тех событий,
которые привели к его возникновению.
Такое слово-призыв есть в то же время застывшее
слово; как только оно достигает меня, оно прерывается,
обращается само на себя и ДОСТИГАЕТ статуса всеобщнос-
ти, оно застывает, становится чистым и безобидным. Нап-
равленность концепта вдруг оттесняется буквальным смыс-
лом. Происходит нечто вроде ЗАДЕРЖАНИЯ в физическом и
одновременно в юридическом смысле этого термина: кон-
цепт "французская империя" низводит африканского солда-
та, отдающего честь, до инструментальной роли простого
означающего. Африканский солдат обращается ко мне от
имени французской империи, но в то же время его при-
ветствие застывает, твердеет, превращается во вневре-
менную мотивировку, которая должна ОБОСНОВАТЬ факт су-
ществования Французской империи. На поверхности мифи-
ческого высказывания не происходит более никаких движе-
ний, используемое значение прячется за фактом, придавая
ему вид официального уведомления, однако при этом факт
парализует интенцию, обездвиживает ее; чтобы сделать ее
безобидной, он ее замораживает. Ведь миф есть ПОХИЩЕН-
НОЕ И ВОЗВРАЩЕННОЕ слово. Только возвращаемое слово
оказывается не тем, которое было похищено, при возвра-
щении его не помещают точно на прежнее место. Эта мел-
кая кража, момент надувательства и составляют за стыв-
шую сторону мифического слова.
Остается рассмотреть последний элемент значения:
его мотивированность. Известно, что языковой знак про-
изволен; ничто не заставляет акустический образ ДЕРЕВО
соотноситься "естественным образом" с концептом "дере-
во", в этом случае знак не мотивирован. Однако произ-
вольность имеет свои пределы, которые зависят от ассо-
циативных связей слова; в языке часть знака может соз-
даваться по аналогии с другими знаками (например, гово-
рят не amable, а aimable 'любезный' по аналогии с aime
'любит'). Значение же мифа никогда не является совер-
шенно произвольным, оно всегда частично мотивировано и
в какой-то своей части неизбежно строится по аналогии.
Чтобы пример на правило латинской грамматики пришел в
соприкосновение с фактом именования животного львом,
необходима аналогия: согласование предикатива с подле-
жащим. Чтобы концепт "французская империя" мог исполь-
зовать в своих целях образ африканского солдата, необ-
ходимо наличие идентичности между его приветствием и
приветствием французского солдата. Мотивированность яв-
ляется не обходимым условием двойственности мифа; в ми-
фе обыгрывается аналогия между смыслом и формой, нет
мифа без мотивированной формы [7]. Чтобы уяснить себе
всю силу мотивированности мифа, достаточно немного по-
размыслить над следующим предельным случаем. Представь-
те, что передо мной имеется некая совокупность предме-
тов, настолько разнородных, что я не могу обнаружить в
ней никакого СМЫСЛА; кажется, что при отсутствии формы,
наделенной заранее смыслом, невозможно обнаружить ника-
ких отношений аналогии и что возникновение мифа в этом
случае невозможно. Однако форма позволяет все-таки ВЫ-
ЧИТАТЬ здесь сам беспорядок; она может наделить значе-
нием сам абсурд, сделать из него миф. Это происходит,
например, когда сюрреалистические произведения мифоло-
гизируются с позиций здравого смысла; даже отсутствие
мотивированности не препятствует возникновению мифа,
ибо само это отсутствие может быть достаточно объекти-
вировано, чтобы его можно было расшифровать, так что в
конце концов отсутствие мотивированности становится
вторичной мотивированностью, и миф может быть воссоз-
дан.
Мотивированность неизбежна, хотя и носит фрагмен-
тарный характер. Прежде всего она не может быть "ес-
тественной", ведь форма черпает свои аналогии из исто-
рии. Но аналогия между смыслом и концептом всегда лишь
частичная, форма отбрасывает множество аналогий и сох-
раняет только некоторые из них, в баскском доме сохра-
няются наклон крыши, выступы балок, но исчезают наруж-
ная лестница, крытая рига, налет старины и т.д. Можно
утверждать даже большее: ЦЕЛОСТНЫЙ образ исключает воз-
никновение мифа или по крайней мере вынуждает мифологи-
зировать только саму его целостность; подобное происхо-
дит в плохой живописи, построенной целиком на мифе "за-
полненности" и "законченности" (этот миф противополо-
жен, но симметричен мифу абсурда: во втором случае фор-
ма мифологизирует "отсутствие", в первом - чрезмерную
полноту). Но в общем случае миф предпочитает пользо-
ваться бедными, неполными образами, когда смысл оказы-
вается уже довольно тощим, готовым для наделения его
значением: карикатуры, стилизации, символы и т.п. Нако-
нец, необходимо отметить, что всякая мотивация выбира-
ется из ряда других возможных. Так, концепт "французс-
кая империя" можно передать с помощью многих означаю-
щих, а не только через образ африканского солдата, от-
дающего честь. Например, французский генерал вручает
награду сенегальцу, потерявшему в боях руку, сестра ми-
лосердия протягивает целебный настой лежащему в постели
раненому арабу; белый учитель проводит урок с прилежны-
ми негритятами: каждый день пресса демонстрирует нам,
что запас означающих для создания мифов неисчерпаем.
Между прочим, следующее сравнение позволит хорошо
представить себе сущность мифа: произвольность значения
мифа не большая и не меньшая, чем произвольность идеог-
раммы. Миф есть идеографическая система в чистом виде,
в ней формы еще мотивированы тем концептом, которое они
репрезентируют, однако они далеко не исчерпывают всех
возможностей репрезентации. И подобно тому, как идеог-
рамма в процессе своего развития отошла от концепта и
стала ассоциироваться со звуком, становясь все более
немотивированной, так и старение мифа можно определить
по произвольности его значения, когда, например, весь
Мольер оказывается представленным воротничком медика.
ЧТЕНИЕ И РАСШИФРОВКА МИФА
Каким образом воспринимается миф? Здесь надо сно-
ва обратиться к двойственности его означающего, которое
одновременно является и смыслом и формой. В зависимости
от того, сосредотачивается ли наше внимание на смысле
или форме или на том и другом сразу, мы будем иметь три
различных типа прочтения мифа [8].
1. Если мы сосредоточимся на полом означающем, то
концепт однозначным образом заполнит форму мифа. В этом
случае мы получим простую систему, в которой значение
вновь станет буквальным: африканский солдат, отдающий
честь, является ПРИМЕРОМ французской империи, ее СИМВО-
ЛОМ. Этот тип восприятия характерен для создателей ми-
фов, например, для редактора журна ла, который берет
какой-нибудь концепт и подыскивает ему форму [9].
2. Если воспринимать означающее мифа как уже за-
полненное содержанием и четко различать в нем смысл и
форму, а следовательно, учитывать деформирующее влияние
формы на смысл, то значение окажется разрушенным, и миф
будет восприниматься как обман: африканский солдат, от-
дающий честь, превращается в АЛИБИ для концепта "фран-
цузская империя". Этот тип восприятия характерен для
мифолога; расшифровывая миф, он выявляет происходящую в
нем деформацию смысла.
3. Наконец, если воспринимать означающее мифа как
неразрывное единство смысла и формы, то значение стано-
вится для нас двойственным, в этом случае мы испытываем
воздействие механики мифа, его собственной динамики и
становимся его читателями: образ африканского солдата
уже не является ни примером, ни символом, еще менее его
можно рассматривать как али би; он является непосредс-
твенной РЕПРЕЗЕНТАЦИЕЙ французской империи.
Два первых типа восприятия статичны и аналитичны;
они разрушают миф, выставляя напоказ его интенцию или
разоблачая ее, первый подход циничен, второй служит це-
лям демистификации. Третий тип восприятия динамичен, он
представляет собой потребление мифа в соответствии с
теми целями, ради которых он был создан; читатель пере-
живает миф как историю одновременно правдивую и ирре-
альную.
Если мы хотим ввести мифическое построение в рамки
общей истории, объяснить, каким образом оно отвечает
интересам того или иного общества, словом, перейти от
семиологии к идеологии, тогда, очевидно, необходимо об-
ратиться к третьему типу восприятия; основную функцию
мифов можно выявить, обращаясь именно к их потребителю.
Как он потребляет миф СЕГОДНЯ? Если он воспринимает его
с наивной непосредственностью, какой толк от этого ми-
фа? Если же он прочитывает миф аналитически, подобно
мифологу, то какая польза от алиби, содержащегося в
нем? Если потребитель мифа не может разглядеть к образе
африканского солдата концепт "французская империя",
значит наделение образа этим значением оказалось беспо-
лезным, если же он непосредственно усматривает этот
концепт, то миф оказывается всего лишь открытым полити-
ческим заявлением. Одним словом, интенция мифа оказыва-
ется или слишком затемненной, чтобы оказать эффективное
воздействие, или слишком явной, чтобы ей поверили. Где
же двойственность значения в том и другом случае?
Однако это мнимая альтернатива. Миф ничего не
скрывает и ничего не афиширует, он только деформирует,
миф не есть ни ложь, ни искреннее признание, он есть
искажение. Сталкиваясь с альтернативой, о которой я
только что говорил, миф находит третий выход. Поскольку
первые два типа восприятия угрожают мифу полным разру-
шением, то он вынужден идти на какой-то компромисс, миф
и является примером такого компромисса; ставя перед со-
бой цель "протащить" интенциональный концепт, миф не
может положиться на язык, поскольку тот либо предатель-
ским образом уничтожает концепт, когда пытается его
скрыть, либо срывает с концепта маску, когда его назы-
вает. Создание ВТОРИЧНОЙ семиологической системы позво-
ляет мифу избежать этой дилеммы, оказавшись перед необ-
ходимостью сорвать покров с концепта или ликвидировать
его, миф вместо этого НАТУРАЛИЗУЕТ его.
Теперь мы добрались до самой сути мифа, которая
заключается в том, что он превращает историю в природу.
Становится понятным, почему в ГЛАЗАХ ПОТРЕБИТЕЛЯ МИФОВ
интенция, навязывание концепта могут быть совершенно
явными и в то же время не казаться своеко рыстными.
Причина, которая побуждает порождать мифическое сообще-
ние, полностью эксплицитна, но она тотчас застывает как
нечто "естественное" и воспринимается тогда не как
внутреннее побуждение, а как объективное основание. Ес-
ли я прочитываю образ африканского солдата, отдающего
честь, как простой символ французской империи, мне не-
обходимо отвлечься от самой реальности образа, ибо, бу-
дучи низведен до роли простого орудия, он оказывается
дискредитированным в моих глазах. Напротив, если я рас-
шифровываю приветствие африканского солдата как алиби
колониализма. я тем более разрушаю миф, так как мне со-
вершенно ясна его побудительная причина. Однако для
потребителя мифа результат будет совершенно иным: все
происходит так, словно образ ЕСТЕСТВЕННЫМ ПУТЕМ проду-
цирует концепт, словно означающее ЯВЛЯЕТСЯ ОСНОВАНИЕМ
означаемого; миф возникает в тот самый момент, когда
Французская империя начинает восприниматься как естест-
венное явление, миф представляет собой такое слово, в
оправдание которого приведены СЛИШКОМ СИЛЬНЫЕ ДОВОДЫ.
Вот еще один пример, который позволяет ясно предс-
тавить себе, как потребителю мифа удается рационализи-
ровать означаемое мифа с помощью означающего. Июль, я
читаю "Франс-Суар" и мне бросается в глаза набранный
жирным шрифтом заголовок:
PRIX: PREMIER FLECHISSEMENT
LEGUMES: LA BAISSE EST AMORCEE
ПОНИЖЕНИЕ ЦЕН: ПЕРВЫЕ ПРИЗНАКИ
ОВОЩИ: НАМЕТИЛОСЬ ПОНИЖЕНИЕ
Быстро набросаем семиологическую схему. Пример
пред ставляет собой речевое высказывание, первичная
система является чисто языковой. Означающее вторичной
системы состоит из определенного числа лексических еди-
ниц (слова: premier 'первое', amorcee 'наметилось', la
- определенный артикль при слове la baisse 'пониже-
ние'), или типографских приемов: крупные буквы заголов-
ка, под которым читателю обычно сообщаются важнейшие
новости. Означаемое, или концепт, придется назвать не-
избежным, хотя и варварским неологизмом - ПРАВИТЕЛЬСТ-
ВЕННОСТЬ, ибо Правительство представляется в большой
прессе как Квинтэссенция эффективности. Отсюда со всей
ясностью вытекает значение мифа: цены на фрукты и овощи
понижаются, ПОТОМУ ЧТО так постановило правительство.
Но в данном, в общем-то нетипичном, случае сама газета,
чтобы обезопасить себя или сохранить приличия, двумя
строками ниже разрушила миф, который только что породи-
ла; она добавляет (правда, более мелким шрифтом): "По-
нижению цен способствует сезонное насыщение рынка".
Этот пример поучителен в двух отношениях. Во-первых, он
с полной очевидностью показывает, что миф основан на
внушении, он должен производить непосредственный эф-
фект, неважно, что потом миф будет разрушен, ибо пред-
полагается, что его воздействие окажется сильнее рацио-
нальных объяснений, которые могут опровергнуть его поз-
же. Это означает, что прочтение мифа совершается мгно-
венно. Вот я ненароком заглядываю в газету "Франс-Су-
ар", которую читает мой сосед, при этом я улавливаю
один только СМЫСЛ, но с его помощью я ВЫЧИТЫВАЮ истин-
ное значение: я обнаруживаю наличие действий правитель-
ства в понижении цен на фрукты и овощи. И этого доста-
точно. Более внимательное чтение мифа никоим образом не
увеличит и не ослабит силу его воздействия, миф нельзя
ни усовершенствовать, ни оспорить; ни время, ни наши
знания не способны что-либо прибавить или убавить. На-
турализация концепта, которую я только что определил
как основную функцию мифа, в данном примере представле-
на в образцовом виде. В первичной системе (сугубо язы-
ковой) причинность имеет в буквальном смысле слова ес-
тественный характер, цены на овощи и фрукты падают, по-
тому что наступил сезон. Во вторичной системе (мифоло-
гической) причинность искусственна, фальшива, но ка-
ким-то образом ей удает ся проскользнуть в торговые ря-
ды Природы. В результате миф воспринимается как некое
безобидное сообщение и не потому, что его интенции
скрыты (в таком случае они утратили бы свою эффектив-
ность), а потому, что они натурализованы.
Потреблять миф как безобидное сообщение читателю
помогает тот факт, что он воспринимает его не как семи-
ологическую, а как индуктивную систему; там, где имеет-
ся всего лишь отношение эквивалентности, он усматривает
нечто вроде каузальности: означающее и означаемое
представляются ему связанными естественным образом. Это
смешение можно описать иначе: всякая семиологическая
система есть система значимостей, но потребитель мифа
принимает значение за систему фактов: миф воспринимает-
ся как система фактов, будучи на самом деле семиологи-
ческой системой.
МИФ КАК ПОХИЩЕННЫЙ ЯЗЫК
В чем суть мифа? В том, что он преобразует смысл в
форму, иными словами, похищает язык. Образ африканского
солдата, белокоричневый баскский домик, сезонное пони-
жение цен на фрукты и овощи похищаются мифом не для то-
го, чтобы использовать их в качестве примеров или сим-
волов, а для того, чтобы с их помощью натурализовать
Французскую империю, пристрастие ко всему баскскому,
Правительство. Всякий ли первичный язык неизбежно ста-
новится добычей мифа? Неужели нет такого смысла, кото-
рый смог бы избежать агрессии со стороны формы? В дейс-
твительности все, что угодно, может подвергнуться мифо-
логизации, вторичная мифологическая система может стро-
иться на основе какого угодно смысла и даже, как мы уже
убедились, на основе отсутствия всякого смысла. Но раз-
ные языки по-разному сопротивляются этому. Обычный язык
оказывает слабое сопротивление и похищается мифом чаще
всего. В нем самом уже содержатся некоторые предпосылки
для мифологизации, зачатки знакового механизма, пред-
назначенного для манифестации интенций говорящего. Это
то, что можно было бы назвать ЭКСПРЕССИВНОСТЬЮ языка;
так, повелительное или сослагательное наклонение предс-
тавляют собой форму особого означаемого, отличающегося
от смысла; означаемым здесь является мое желание или
просьба. По этой причине некоторые лингвисты определяют
индикатив как нулевое состояние, или нулевую степень по
отношению к повелительному или сослагательному наклоне-
нию. Однако в полностью сформировавшемся мифе смысл ни-
когда не находится в нулевой степени, и именно поэтому
концепт имеет возможность деформировать его, то есть
натурализовать. Следует еще раз напомнить о том, что
отсутствие смысла никоим образом не есть его нулевая
степень, поэтому миф вполне может воспользоваться от-
сутствием смысла и придать ему значение абсурда, сюрре-
алистичности и т.д. И только действительно нулевая сте-
пень могла бы оказать настоящее сопротивление мифу.
Обычный язык легко может стать добычей мифа и по
другой причине. Дело в том, что языковой смысл редко
бывает с самого начала полным, не поддающимся деформа-
ции. Это объясняется абстрактностью языкового концепта;
так, концепт ДЕРЕВО довольно расплывчат, он может вхо-
дить во множество различных контекстов. Разумеется, в
языке есть целый набор средств конкретизации (ЭТО дере-
во, дерево, КОТОРОЕ и т.д.). Но тем не менее вокруг ко-
нечного смысла всегда остается некий ореол других вир-
туальных смыслов, смысл почти всегда ПОДДАЕТСЯ ТОЙ ИЛИ
ИНОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ. Можно сказать, что язык предлагает
мифу ажурный смысл. Миф способен легко в него проник-
нуть и разрастись там, происходит присвоение смысла
посредством колонизации. (Например, мы читаем: LA bais-
se est amorcee 'понижение цен уже наметилось'. Но о ка-
ком понижении идет речь? О сезонном или санкционирован-
ном правительством? Значение мифа паразитирует на нали-
чии артикля, пусть даже определенного, перед существи-
тельным.)
Если смысл оказывается слишком плотным и миф не
может в него проникнуть, тогда он обходит его с тыла и
присваивает целиком. Такое может случиться с математи-
ческим языком. Сам по себе этот язык не поддается де-
формации, потому что он принял все возможные меры пре-
досторожности против какой-либо ИНТЕРПРЕТАЦИИ, и ника-
кое паразитарное значение не способно в него внедрить-
ся. Именно поэтому миф присваивает его целиком, он мо-
жет взять какуюнибудь математическую формулу (E=mc^2) и
превратить ее неизменный смысл в чистое означающее кон-
цепта математичности. В этом случае миф похищает то,
что оказывает ему сопротивление и стремится сохранить
свою чистоту. Он способен добраться до всего, извратить
все, даже само стремление избежать мифологизации. Таким
образом, получается, что чем большее сопротивление
язык-объект оказывает в начале, тем более податливым
оказывается он в конце. Кто сопротивляется всеми средс-
твами, тот и уступает полностью: с одной стороны Эйн-
штейн, с другой - "Пари-Матч". Этот конфликт можно пе-
редать с помощью временного образа: математический язык
есть язык застывший в своей ЗАВЕРШЕННОСТИ, и это совер-
шенство достигнуто ценой его добровольной смерти; миф
же - это язык, не желающий умирать; из смыслов, которы-
ми он питается, он извлекает ложное деградированное бы-
тие, он искусственно отсрочивает смерть смыслов и рас-
полагается в них со всеми удобствами, превращая их в
говорящие трупы.
Можно привести еще один пример языка, который изо
всех сил сопротивляется мифологизации: это поэтический
язык. Современная поэзия [10] представляет собой РЕГ-
РЕССИВНУЮ СЕМИОЛОГИЧЕСКУЮ систему. Если миф стремится к
созданию ультра-значений, к расширению первичной систе-
мы, то поэзия, наоборот, пытается отыскать инфра-значе-
ния в досемиологическом состоянии языка, то есть она
стремится трансформировать знак обратно в смысл. В ко-
нечном счете, идеал поэзии - докопаться не до смысла
слов, а до смысла самих вещей [11]. Вот почему поэзия
нарушает спокойствие языка, то есть делает концепт как
можно более абстрактным, а знак как можно более произ-
вольным и ослабляет до пределов возможного связь озна-
чающего с означаемым. "Зыбкая" структура концепта ис-
пользуется в максимальной степени; в противоположность
прозе поэтический знак пытается выявить весь потенциал
означаемого в надежде добраться наконец до того, что
можно назвать трансцендентальным свойством вещи, ее ес-
тественным (а не человеческим) смыслом. Отсюда эссенци-
алистские амбиции поэзии, ее убежденность в том, что
только она может уловить смысл ВЕЩИ САМОЙ ПО СЕБЕ, при-
чем именно в той мере, в какой она, поэзия, претендует
на то, чтобы быть антиязыком. В общем можно сказать,
что из всех пользующихся языком поэты менее всего фор-
малисты, ибо только они полагают, что смысл слов - все-
го лишь форма, которая ни в коей мере не может удовлет-
ворить их как реалистов, занимающихся самими вещами. По
этой причине современная поэзия всегда выступает в роли
убийцы языка, представляет собой некий пространствен-
ный, конкретно-чувственный аналог молчания. Поэзия про-
тивоположна мифу; миф - это семиологическая система,
претендующая на то, чтобы превратиться в систему фак-
тов, поэзия - это семиологическая система, стремящаяся
редуцироваться до системы сущностей.
Однако и в данном случае, как и в случае с матема-
тическим языком, сила сопротивления поэзии делает ее
идеальной добычей для мифа, видимый беспорядок знаков -
поэтический лик ее сущности - присваивается им и транс-
формируется в пустое означающее, предназначенное для
ОЗНАЧИВАНИЯ концепта "поэзия". Этим объясняется НЕП-
РЕДСКАЗУЕМЫЙ характер современной поэзии: отчаянно соп-
ротивляясь мифу, она все же сдается ему, связанная по
рукам и ногам. Напротив, ПРАВИЛЬНОСТЬ классической поэ-
зии была результатом сознательной мифологизации, и яв-
ная произвольность мифа в данном случае представлялась
как своего рода совершенство, поскольку равновесие се-
миологической системы зависит от произвольности ее зна-
ков.
Впрочем, добровольное подчинение мифу определяет
всю нашу традиционную Литературу. Согласно принятым
нормам эта Литература является типичной мифологической
системой: в ней есть смысл - смысл дискурса, есть озна-
чающее - сам этот дискурс, но уже как форма или письмо,
есть означаемое - концепт "литература" и есть, наконец,
значение - литературный дискурс. Я затронул эту пробле-
му в работе "Нулевая степень письма", которая в целом
представляет собой исследование по мифологии языка ли-
тературы. В ней я определил письмо как означающее лите-
ратурного мифа, то есть как форму, уже наполненную
смыслом, которую концепт "Литера тура" наделяет вдоба-
вок новым значением [12]. Я высказал мысль,, что исто-
рия, постоянно меняющая сознание писателя, привела при-
мерно в середине прошлого столетия к моральному кризису
языка литературы, обнаружилось, что письмо выступает в
роли означающего, а Литература - в роли значения. От-
вергнув ложную естественность традиционного языка лите-
ратуры, писатели стали проявлять тяготение к некоему
антиприрод- ному языку. Ниспровержение письма явилось
тем радикальным актом, с помощью которого ряд писателей
попытался отринуть литературу как мифологическую систе-
му. Каждый из таких бунтов был убийствен для Литературы
как значения, каждый требовал сведения литературного
дискурса к обычной семиологической системе, а в случае
с поэзией - даже к досемиологической системе. Это была
задача огромного масштаба, которая требовала радикаль-
ных средств; известно, что кое-кто зашел так далеко,
что потребовал просто-напросто уничтожить дискурс,
превратить его в молчание, реальное или транспонирован-
ное, которое представлялось единственно действенным
оружием против главного преимущества мифа: его способ-
ности постоянно возрождаться.
Чрезвычайно трудно одолеть миф изнутри, ибо само
стремление к избавлению от него немедленно становится в
свою очередь его жертвой; в конечном счете миф всегда
означает не что иное, как сопротивление, которое ему
оказывается. По правде говоря, лучшим оружием против
мифа, возможно, является мифологизация его са мого,
создание ИСКУССТВЕННОГО МИФА, и этот вторичный миф бу-
дет представлять собой самую настоящую мифологию. Если
миф похищает язык, почему бы не похитить миф? Для этого
достаточно сделать его отправной точкой третьей семио-
логической системы, превратить его значение в первый
элемент вторичного мифа. Литература дает нам несколько
замечательных примеров таких искусственных мифов. Я ос-
тановлюсь здесь на романе Флобера "Бувар и Пекюше". Его
можно назвать .экспериментальным мифом, мифом второй
степени. Бувар и его друг Пекюше воплощают определенный
тип буржуа (который, впрочем, находится в состоянии
конфликта с другими слоями буржуазии). Их дискурс УЖЕ
представляет собой мифическое слово; оно, конечно, име-
ет свой собственный смысл, но этот смысл есть не что
иное, как полая форма для означаемого-концепта, в дан-
ном, случае - своего рода технологической ненасытности.
Соединение смысла с концептом образует значение этой
первой мифологической системы, риторику Бувара и Пекю-
ше. Тут-то и вмешивается Флобер (такое расчленение я
делаю лишь в целях анализа): на первую мифологическую
систему, являющуюся второй семиологической системой, он
накладывает третью семиологическую цепь, первым звеном
которой выступает значение, то есть результирующий эле-
мент первого мифа. Риторика Бувара и Пекюше становится
формой новой системы; концепт в этой системе создает
сам Флобер на основе своего отношения к мифу, порожден-
ному Буваром и Пекюше; в этот концепт входит их неуто-
ленная жажда деятельности, и лихорадочные метания от
единого занятия к другому, короче, то, что я решился бы
назвать (хотя и вижу, как грозовые тучи сгущаются у ме-
ня над годовой) бувар-ипекюшейщиной. Что касается ре-
зультирующего значения, то для нас это и есть сам роман
"Бувар и Пекюше". Сила второго мифа заключается в том,
что он преподносит первый как наивность, являющуюся
объектом созерцания. Флобер предпринял настоящую архео-
логическую реставрацию мифического слова, и его можно
назвать Виолле-ле-Дюком буржуазной идеологии определен-
ного типа. Однако, будучи не столь наивным, как Виол-
ле-де-Люк, Флобер прибег при воссоздании мифа к некото-
рой дополнительной орна ментации, которая служит целям
его демистификации. Эта орнаментация (являющаяся формой
второго мифа) характеризуется сослагательностью; между
воссозданием речи Бувара и Пекюше в сослагательном нак-
лонении и тщетностью их усилий имеется семиологическая
эквивалентность [13].
Заслуга Флобера (и всех создателей искусственных
мифов, замечательные образцы которых можно найти в
творчестве Сартра) заключается в том, что он дал сугубо
семиологическое решение проблемы реализма в литературе.
Конечно, заслуга Флобера - не полная, потому что его
идеология, согласно которой буржуа есть всего лишь эс-
тетический урод, совершенно нереалистична. Однако он по
крайней мере избежал главного греха в литературе - сме-
шения реальности идеологической и реальности семиологи-
ческой. Как идеология реализм в литературе никоим обра-
зом не зависит от особенностей языка, на котором гово-
рит писатель. Язык есть форма, он не может быть реалис-
тическим или ирреалистическим. Он может быть только ми-
фическим либо немифическим или же, как в романе "Бувар
и Пекюше", антимифическим. Однако, к сожалению, реализм
и миф не испытывают друг к другу никакой антипатии. Из-
вестно, до какой степени мифологична наша так называе-
мая "реалистическая" литература (включая аляповатые ми-
фы о реализме) и как часто наша "нереалистическая" ли-
тература имеет по крайней мере то достоинство, что она
минимально мифологична. Очевидно, разумнее всего подхо-
дить к реализму того или иного писателя как к сугубо
идеологической проблеме. Конечно, неверно было бы ут-
верждать, что форма не несет никакой ответственности по
отношению к реальности. Но степень этой ответственности
можно определить только в терминах семиологии. Та или
иная форма может быть судима (коль скоро дело доходит
до суда) только в качестве значения, а не средства реп-
резентации. Язык писателя должен не РЕПРЕЗЕНТИРОВАТЬ
реальность, а лишь означивать ее. Это обстоятельство
должно было бы заставить литературных критиков исполь-
зовать два совершенно различных метода: реализм писате-
ля надо рассматривать либо как идеологическую субстан-
цию (такова, например, марксистская тематика в твор-
честве Брехта), либо как семиологическую значимость
(реквизит, актеры, музыка, цвет в драматургии Брехта).
Идеалом было бы, очевидно, сочетание этих двух типов
критики; однако постоянной ошибкой является их смеше-
ние, хотя у идеологии свои методы, а у семиологии -
свои.