Итак, буржуазная идеология легче всего лишается
своего имени, проникая в промежуточные слои общества.
Мелкобуржуазные нормы представляют собой отбросы буржу-
азной культуры, это деградировавшие буржуазные истины,
пущенные в коммерческий оборот, обедненные, несколько
архаичные, или, если угодно, старомодные. Политический
альянс крупной и мелкой буржуазии уже более века опре-
деляет судьбы Франции; если он когда-либо нарушался, то
лишь на короткое время (1848, 1871, 1936 гг.). Со вре-
менем этот альянс становится все теснее, постепенно
превращаясь в симбиоз, иногда классовое сознание нена-
долго пробуждается, но общая идеология никогда не ста-
вится под сомнение, все "национальные" репрезентации
покрыты одним и тем же "естественным" глянцем: пышный
свадебный обряд, типично буржуазный ритуал (выставление
напоказ и потребление богатства) никак не вяжется с
экономическим статусом мелкой буржуазии, но для мелко-
буржуазной четы он становится при помощи прессы, хрони-
ки, литературы нормой, если не реальной, то по крайней
мере воображаемой. Буржуазная идеология постоянно внед-
ряется в сознание целого разряда людей, которые лишены
устойчивого социального статуса и лишь мечтают о нем,
тем самым обездвиживая и обедняя свое сознание [19].
Распространяя свои представления посредством целого на-
бора коллективных образов, предназначенных для мелко-
буржуазного пользования, буржуазия освящает мнимое от-
сутствие дифференциации общественных классов: в тот са-
мый момент, когда машинистка, зарабатывающая 25 тысяч
франков в месяц, УЗНАЕТ СЕБЯ в участнице пышной церемо-
нии буржуазного бракосочетания, отречение буржуазии от
своего имени полностью достигает своей цели.
Таким образом, отречение буржуазии от своего имени
не является иллюзорным, случайным, побочным, естествен-
ным или ничего не значащим фактом, оно составляет сущ-
ность буржуазной идеологии, акт, при помощи которого
буржуазия трансформирует реальный мир в его образ, Ис-
торию в Природу. Этот образ интересен также и тем, что
он перевернут [20]. Статус буржуазии совершенно конкре-
тен, историчен, тем не менее она создает образ универ-
сального, вечного человека; буржуазия как класс доби-
лась господства, основываясь на достижениях научно-тех-
нического прогресса, позволяющих непрерывно преобразо-
вывать природу, буржуазная же идеология восстанавливает
природу в ее первозданности; первые буржуазные философы
наделяли мир массой значений, давали любым вещам рацио-
нальное объяснение, под черкивая их предназначенность
для человека; буржуазная же идеология независимо от то-
го, является ли она сциентистской или интуитивистской,
констатирует ли факты или обнаруживает значимости, в
любом случае отказывается от объяснений, мировой поря-
док может считаться самодостаточным или неизъяснимым,
но ни когда значимым. Наконец, первоначальное представ-
ление об изменчивости мира, о его способности к совер-
шенствованию приводит к созданию перевернутого образа
человечества, которое предстает неподвижным, вечно тож-
дественным самому себе. Одним словом, в современном
буржуазном обществе переход от реальности к идеологии
можно определить как переход от АНТИФИЗИСА к ПСЕВДОФИ-
ЗИСУ.
МИФ КАК ДЕПОЛИТИЗИРОВАННОЕ СЛОВО
И вот мы снова возвращаемся к мифу. Семиология
учит нас, что задача мифа заключается в том, чтобы при-
дать исторически обусловленным интенциям статус природ-
ных, возвести исторически преходящие факты в ранг веч-
ных. Но такой способ действий характерен именно для
буржуазной идеологии. Если наше общество объективно яв-
ляется привилегированной сферой мифических зна чений,
то причина этого кроется в том, что миф безусловно яв-
ляется наиболее удобным средством той идеологической
инверсии, которая характерна для нашего общества, на
всех уровнях человеческой коммуникации с .помощью мифа
осуществляется превращение АНТИФИЗИСА в ПСЕВДОФИЗИС.
Внешний мир поставляет мифу некоторую историческую
реальность, и, хотя ее возникновение может относиться к
очень давним временам, она определяется тем способом,
которым была произведена и использована людьми; миф же
придает этой реальности видимость ЕСТЕСТВЕННОСТИ. По-
добно тому, как буржуазная идеология характеризуется
отречением буржуазии от своего имени, так и существо
мифа определяется утратой вещами своих исторических
свойств; в мифе вещи теряют память о своем изготовле-
нии. До мифологизации внешний мир являет собой диалек-
тическую взаимосвязь различных видов человеческой дея-
тельности, поступков; после мифологической обработки он
предстает в виде гармонической картины неизменных сущ-
ностей. Проделывается некий фокус: реальность опрокиды-
вают, вытряхивают из нее историка и заполняют природой;
в результате вещи лишаются своего человеческого смысла
и начинают означать лишь то, что человек к ним непри-
частен. Функция мифа заключается в опустошении реаль-
ности, миф - это буквально непрерывное кровоте чение,
истекание, или, если угодно, испарение смысла, одним
словом, ощутимое его отсутствие.
Теперь можно дополнить семиологическое определение
мифа в буржуазном обществе: миф есть ДЕПОЛИТИЗИРОВАННОЕ
слово. ПОЛИТИКУ надо понимать, конечно, в глубинном
смысле, как сококупность человеческих связей, образую-
щих реальную социальную структуру, способную творить
мир. Особенно надо подчеркнуть активную значимость пре-
фикса ДЕ-; с его помощью обозначается некоторый опера-
циональный акт, непрерывно актуализируется своего рода
ренегатство. Так, в образе африканского солдата элими-
нируется, конечно, не концепт "французская империя"
(напротив, именно его и должен репрезентировать образ),
элиминируется исторический, преходящий характер колони-
ализма, то есть его СОЗДАННОСТЬ. Миф не отрицает вещей,
наоборот, его функция - говорить о них, но он очищает
их, делает безобидными, находит им обоснование в вечной
и неизменной природе, придает им ясность, характерную
не для объяснения, а для констатации фактов. Если мы
КОНСТАТИРУЕМ существование французской империи, не объ-
ясняя ее, тем самым мы недалеки от того, чтобы считать
ее чем-то естественным, САМО СОБОЙ РАЗУМЕЮЩИМСЯ; и тог-
да мы можем чувствовать себя спокойно. При переходе от
истории к природе миф действует экономно, он уничтожает
сложность человеческих поступков, придает им простоту
сущностей и элиминирует всякую диалектику, пресекает
всякие попытки проникнуть по ту сторону непосредственно
наблюдаемого; он творит мир без противоречий, потому
что в нем нет глубины, и располагает его перед нашим
взором во всей его очевидности, безмятежной ясности;
кажется, что вещи значат что- то сами по себе [21].
Однако, если миф всегда представляет собой деполи-
тизированное слово, значит, реальность всегда политизи-
рована? Достаточно ли заговорить о вещи как о части
природы, чтобы она мифологизировалась? На это можно от-
ветить вслед за Марксом, что самый естественный предмет
содержит в себе хотя бы слабый и нечеткий след полити-
ки, в нем присутствует более или менее ясное воспомина-
ние о действиях человека, который произвел этот предмет
или приспособил, использовал, подчинил или отбросил его
[22]. Когда мы имеем дело с языком- объектом, на кото-
ром высказывают ЧТО-ТО, этот след легко обнаружить; в
случае же метаязыка, на котором говорят О ЧЕМ-ТО, это
сделать гораздо труднее. Но в мифе всегда есть метаязы-
ковое начало; деполитизация, которой он занимается, за-
частую происходит на основе уже натурализованной реаль-
ности, лишенной политического характера, с помощью не-
коего общего метаязыка, созданного для ВОСПЕВАНИЯ ве-
щей, а не для ВОЗДЕЙСТВИЯ на них. Разумеется, для того,
чтобы деформировать такой предмет, как дерево, мифу
потребуется гораздо меньше усилий, чем для деформации
образа суданского солдата; в последнем случае полити-
ческий заряд совершенно очевиден, и необходимо большое
количество мнимой природы, чтобы нейтрализовать его, в
первом же случае политический заряд далеко не очевиден,
он нейтрализован вековыми наслоениями метаязыка. Таким
образом, следует различать сильные и слабые мифы; в
сильных мифах политический заряд дан непосредствено и
деполитизация происходит с большим трудом, в слабых ми-
фах политическое качество предмета ПОБЛЕКЛО, как старая
краска, но достаточно небольших усилий, чтобы оно быст-
ро восстановилось. Что может быть более ЕСТЕСТВЕННЫМ,
чем море? И тем не менее, что может быть более "полити-
ческим", чем море, воспеваемое в кинофильме "Затерянный
континент" [23]? В действительности метаязык для мифа
является чем-то вроде хранилища. Отношение между мифом
и людьми есть отношение не истинности, а пользы, люди
занимаются деполитизацией в зависимости от своих нужд.
Существуют мифические объекты, которые в течение како-
го-то времени находятся в состоянии дремоты и представ-
ляют собой всего лишь неясные мифологические схемы, по-
литический заряд которых представляется почти нейтраль-
ным. Но такое состояние обусловлено особенностями ситу-
ации, в которой они находятся, а не их структурой. Так
обстоит дело с нашим примером из латинской грамматики.
Заметим, что в данном случае мифическое слово имеет де-
ло с материалом, уже давно подвергшимся трансформации:
фраза из Эзопа относится к литературе, она была с само-
го начала мифологизирована (и, следовательно, сделана
безобидной), поскольку представляет собой литературный
вымысел. Но достаточно на одно мгновение вернуть на-
чальный элемент семиологической цепи в его первоначаль-
ное сос тояние языка-объекта, чтобы оценить степень то-
го опустошения, которому миф подвергает реальность:
представьте себе, какие чувства испытывали бы РЕАЛЬНЫЕ
животные, если бы их преобразовали в пример из грамма-
тики, в предикатив? Чтобы судить о политическом заряде
того или иного предмета и о том опустошении, которое
производит в нем миф, надо рассматривать его не с точки
зрения значения мифа, а с точки зрения оз начающего, то
есть похищенной вещи, а в пределах означающего надо
встать на точку зрения языка-объекта, то есть смысла.
Без всякого сомнения, если бы мы обратились к РЕАЛЬНОМУ
льву, он заявил бы нам, что пример из грамматики есть в
высшей степени деполитизированное утверждение, но при
этом он квалифицировал бы в качестве абсолютно ПОЛИТИ-
ЧЕСКОГО законодательство, позволяющее ему присваивать
добычу по праву сильного; конечно, если бы нам попался
лев-буржуа, он непременно мифологизировал бы свою силу,
заявив, что действует по велению долга.
Ясно, что в данном случае незначительность мифа в
политическом отношении зависит от конкретной ситуации.
Мы знаем, что миф - это значимость; изменяя его кон-
текст, ту общую (и неустойчивую) систему, в пределах
которой он функционирует, можно очень точно регулиро-
вать его функции. В рассматриваемом случае поле дейс-
твия мифа ограничено пятым классом французского лицея.
Но представьте себе, что какой-нибудь ребенок, УВЛЕК-
ШИСЬ историей со львом, телкой и коровой, очень живо
почувствует в своем воображении реальность этих живот-
ных; тогда он совсем не так равнодушно, как мы, воспри-
мет исчезновение льва и превращение его в предикатив.
Этот миф представляется нам незначительным в политичес-
ком отношении только потому, что он предназначен не для
нас.
МИФ СЛЕВА
Если миф-это деполитизированное слово, то ему мо-
жет быть противопоставлен по крайней .мере один тип
языка, который СОХРАНЯЕТ свой политический характер.
Здесь необходимо снова обратиться к различению язы-
ка-объекта и метаязыка. Если я лесоруб и мне надо наз-
вать дерево, которое я хочу срубить, то независимо от
формы своего высказывания я имею дело непосредственно с
этим деревом, а не высказываюсь ПО ПОВОДУ дерева. Зна-
чит мой язык имеет в этом случае операциональный харак-
тер, он связан с предметом транзитивным отношением:
между мной и деревом есть только мой труд, то есть
действие, это и есть политический язык; он репрезенти-
рует природу лишь в той степени, в какой я её преобра-
зую, это язык, при помощи которого я ВОЗДЕЙСТВУЮ на
предмет; дерево для меня не образ, а смысл моего дейс-
твия. Но если я не лесоруб, то не могу иметь дело не-
посредственно с этим деревом, я могу только высказы-
ваться О дереве, ПО ПОВОДУ дерева, мой язык уже не яв-
ляется орудием воздействия на него, наоборот, воспевае-
мое дерево становится орудием моего языка, теперь между
мной и деревом имеется нетранзитивное .отношение, дере-
во не является более смыслом реальности как объекта че-
ловеческого действия, а становится ОБРАЗОМ, ПОСТУПАЮЩИМ
В МОЕ РАСПОРЯЖЕНИЕ. По отношению к реальному языку ле-
соруба я создаю вторичный язык, то есть метаязык, с по-
мощью которого манипулирую не вещами, а их именами, и
который относится к первичному языку так, как относится
имитирующий жест к реальному действию. Этот вторичный
язык не совсем мифичен, но именно в нем и поселяется
миф, ибо он может воздействовать только на такие пред-
меты, которые уже были опосредованы первичным языком.
Итак, существует по крайней мере один тип немифи-
ческой речи, это речь человека-производителя. Везде,
где человек говорит для того, чтобы преобразовать ре-
альность, а не для того, чтобы законсервировать ее а
виде того или иного образа, везде, где его речь связана
с производством вещей, метаязык совпадает с языком-
объектом, и возникновение мифа становится невозможным.
Вот почему истинно революционный язык не может быть ми-
фическим. Революцию можно определить как катартический
акт, высвобождающий политический заряд, накопившийся в
мире. Революция СОЗИДАЕТ мир, и ее язык, весь ее язык,
функционально вовлечен в этот творческий акт. Миф и Ре-
волюция исключают друг друга, потому что революционное
слово ПОЛНОСТЬЮ, то есть от начала и до конца, политич-
но, в то время как мифическое слово в исходном пункте
представляет собой политическое высказывание, а в конце
- натурализованное. Подобно тому, как отречение буржуа-
зии от собственного имени в равной мере определяет и
буржуазную идеологию и миф, так и называние вещей свои-
ми именами означает наличие революционной идеологии и
отсутствие всякого мифотворчества. Буржуазий скрывает
тот факт, что она буржуазия, и тем самым порождает ми-
фы; революция же открыто заявляет о себе как о револю-
ции и тем самым делает невозможкым возникновение мифов.
Меня спрашивают иногда, существуют ли "левые" ми-
фы? Конечно, существуют, в тех случаях, когда левые си-
лы теряют свою революционность. Левые мифы возникают
именно в тот момент, когда революция перестает быть ре-
волюцией и становится "левизной", то есть начинает мас-
кировать себя, скрывать свое имя, вырабатывать невинный
метаязык и представлять себя как "Природу". Отбрасыва-
ние революцией своего имени может быть обусловлено так-
тическими или иными причинами, здесь не место обсуждать
этот вопрос. Во всяком случае, рано или поздно оно на-
чинает восприниматься как образ действий, наносящий
вред революции; поэтому в истории революции ее "уклоны"
всегда как-то связаны с мифотворчеством.
Да, существуют левые мифы, но их признаки пол-
ностью отличаются от признаков буржуазных мифов. МИФОТ-
ВОРЧЕСТВО НЕ ЯВЛЯЕТСЯ СУЩНОСТНЫМ ПРИЗНАКОМ ЛЕВЫХ СИЛ.
Прежде всего, мифологизации подвергаются очень немногие
объекты, лишь некоторые политические понятия, исключая,
разумеется, случаи, когда левые мифы прибегают к бога-
тому арсеналу средств буржуаз ией мифологии. Они никог-
да не затрагивают обширной области обычных человеческих
отношений, целый слой "незначащей" идеологии. Повсед-
невная жизнь им недоступна, в буржуазном обществе нет
"левых" мифов, касающихся семейной жизни, приготовления
пищи, домашнего хозяйства, театра, правосудия, морали и
т. п. Далее, мифы слева носят случайный характер, они
не являются составной частью стратегии подобно буржуаз-
ным мифам, они используются в тактических целях или, на
худой конец, характеризуют тот или иной уклон, если та-
кой миф возникает, то по причине удобства, а не по не-
обходимости.
И наконец, надо подчеркнуть, что левые мифы бедны,
бедны по своей природе. Они не могут размножаться, пос-
кольку делаются по заказу с ограниченными, временными
целями и создаются с большим трудом. В них нет главного
- выдумки. В любом левом мифе есть какая-то натяну-
тость, буквальность, ощущается привкус лозунга, выража-
ясь сильнее, можно сказать, что такой миф бесплоден.
Действительно, что может быть худосочнее, чем сталинс-
кий миф? В нем отсутствует какая бы то ни было изобре-
тательность, использование его поражает своей неуклю-
жестью, означающее мифа (чья форма, как мы знаем, бес-
конечно богата в буржуазной мифологии) совершенно не
варьируется, все сводится к бесконечнооднообразной ли-
тании.
Это несовершенство, по моему мнению, обусловлено
природой "левых сил": несмотря на свою расплывчатость,
термин "левые силы" всегда определяется по отношению к
угнетенным, будь то пролетариат или жители колоний
[24]. Язык же угнетенных всегда беден, монотонен и свя-
зан с их непосредственной жизнедеятельностью; мера их
нужды есть мера их языка. У угнетенных есть только один
язык - всегда один и тот же - язык их действии; метая-
зык для угнетенных - роскошь, он им недоступен. Речь
угнетенных реальна, как речь лесоруба, это транзитивная
речь, она почти неспособна лгать; ведь ложь - это бо-
гатство, ею можно пользоваться, когда есть запас истин,
форм. Такая присущая языку угнетенных бедность ведет к
возникновению разреженных, тощих мифов; эти мифы или
недолговечны или поражают своей нескромностью: они сами
выставляют напоказ свою мифичность, указывая пальцем на
собственную маску, и маска эта едва ли является маской
псевдофизиса, ведь псевдофизис тоже роскошь, угнетенные
могут лишь взять его напрокат; они не способны очищать
вещи от их действительного смысла, придавать им пыш-
ность пустой формы, готовой заполниться невинностью
мнимой Природы. Поэтому можно сказать, что в некотором
смысле левые мифы всегда искусственны, вторичны, отсюда
их неуклюжесть.
МИФ СПРАВА
С количественной точки зрения мифы характерны
именно для правых сил, для которых мифотворчество явля-
ется существенным признаком. Мифы справа откормлены,
блестящи по форме, экспансивны, болтливы и способны по-
рождать все новые и новые мифы. Они охватывают все сфе-
ры жизни: правосудие, мораль, эстетику, дипломатию, до-
машнее хозяйство, Литературу, зрелища. Их экспансия
пропорциональна желанию буржуазии утаить свое имя. Бур-
жуазия хочет оставаться буржуазией, но так, чтобы этого
никто не замечал, именно сокрытие буржуазией своей сущ-
ности (а всякое сокрытие бесконечно разнообразно в сво-
их проявлениях) требует беспрерывного мифотворчества.
Угнетаемый человек - никто, и язык у него один, ибо он
может говорить только о своем освобождении. У угнетате-
ля есть все: его язык богат, многообразен, гибок, охва-
тывает все возможные уровни коммуникации, метаязык на-
ходится в его монопольном владении. Угнетаемый человек
СОЗИДАЕТ мир, поэтому его речь может быть только актив-
ной, транзитивной (то есть политической), угнетатель
стремится сохранить существующий мир, его речь полнок-
ровна, нетранзитивна, подобна пантомиме, театральна,
это и есть Миф. Язык одного стремится к переделке мира,
язык другого - к его увековечению.
Существуют ли какие-нибудь внутренние различия
между этими полнокровными мифами Порядка (именно так
именует себя буржуазия)? Есть ли, скажем, мифы крупной
буржуазии и мифы мелкой буржуазии? Каких- либо фунда-
ментальных различий найти нельзя, ибо независимо от
своих потребителей все мифы постули руют существование
неизменной Природы. Но могут быть различия в степени
завершенности или распространенности мифов; для вызре-
вания тех или иных мифов белее благоприятна одна соци-
альная среда, а не другая, мифам тоже требуется особый
микроклимат.
Например, миф о Поэте-Ребенке представляет собой
ПРОДВИНУТУЮ стадию мифа; он только что покинул сферу
творческой культуры (Кокто) и стоит на пороге культуры
потребительской ("Экспресс"). Части буржуазии такой миф
может показаться слишком надуманным, мало мифичным,
чтобы претендовать на поддержку с ее стороны (ведь оп-
ределенная часть буржуазной критики "ведет дело только
с должным образом мифологизированным материалом), такой
миф еще не обкатан как следует, в нем еще мало ПРИРОДЫ;
чтобы сделать Поэта-Ребенка персонажем некоего космого-
нического мифа, следует перестать смотреть на него как
на вундеркинда (Моцарт, Рембо и т. п.) и принять новые
нормы - нормы психопедагогики, фрейдизма и т.д. Одним
словом, это еще незрелый миф.
Итак, у каждого мифа есть своя история и своя ге-
ография, причем первая является признаком второй, пос-
кольку миф созревает по мере своего распространения. У
меня не было возможности понастоящему исследовать соци-
альную географию мифов. Однако, если прибегнуть к линг-
вистической терминологии, вполне можно вычертить изог-
лоссы мифа, то есть линии, ограничивающие социальную
сферу его бытования. Поскольку эта сфера изменчива,
лучше говорить о волнах внедрения мифа. Так, миф о Мину
Друэ распространялся по крайней мере тремя волнами: 1)
"Экспресс", 2) "Пари- Матч", "Эль"; 3) "Франс-Суар".
Положение некоторых мифов неустойчиво: неясно, смогут
ли они проникнуть в большую прессу, в загородные особ-
няки рантье, в парикмахерские салоны, в метро; описание
социальной географии мифа будет затруднительно до тех
пор, пока у нас не появится социологический анализ
прессы [25]. Тем не менее, можно сказать, что место для
такой географии уже отведено.
Хотя мы не можем в настоящее время определить диа-
лектные формы буржуазных мифов, все же мы можем описать
в общих чертах их риторические формы. Мод РИТОРИКОЙ в
данном случае следует понимать совокупность застывших,
упорядоченных и устойчивых фигур, которые обусловливают
разнообразие означающих мифа. Эти фигуры как бы проз-
рачны, в том смысле, что не нарушают пластичности озна-
чающего; однако они уже в достаточной мере концептуали-
зированы и легко приспосабливаются к исторической реп-
резентации внешнего мира (совершенно так же, как клас-
сическая риторика обеспечивает аристотелевскую репре-
зентацию мифа). С помощью риторических средств буржуаз-
ные мифы дают общую перспективу ПСЕВДОФИЗИСА, определя-
ющего мечту современного буржуазного мира. Рассмотрим
основные риторические фигуры.
1. ПРИВИВКА. Я уже приводил примеры этой очень
распространенной фигуры, которая заключается в том, что
признаются второстепенными недостатки какого-либо клас-
сового института, чтобы тем самым лучше замаскировать
его основной порок. Происходит иммунизация коллективно-
го сознаний с помощью небольшой прививки официально
признанного недостатка, таким образом предотвращается
возникновение и широкое распространение деятельности,
направленной на ниспровержение существующих порядков.
Еще сто лет тому назад такой ЛИБЕРАЛЬНЫЙ образ действии
был бы невозможен; в то время защитники буржуазного
блага не шли ни на какие уступки, занимая жесткую пози-
цию. Однако с тех пор их позиция стала намного более
гибкой; теперь буржуазия уже не колеблясь допускает су-
ществование некоторых локальных очагов разрушительной
деятельности: авангард, детская иррациональность и
т.п.; она установила для себя хорошо сбалансированный
экономический порядок; как и во всяком порядочном акци-
онерном обществе небольшой пай юридически (но не факти-
чески) приравнивается к большому паю.
2. ЛИШЕНИЕ ИСТОРИИ. Миф лишает предмет, о котором
он повествует, всякой историчности [26]. История в мифе
испаряется, играя роль некоей идеальной прислуги: она
все заранее приготовляет, приносит, раскладывает и тихо
исчезает, когда приходит хозяин, которому остается лишь
наслаждаться, не спрашивая, откуда взялась вся эта кра-
сота. Вернее было бы сказать, что она возникает из веч-
ности, в любое время является готовенькой для потребле-
ния человеком-буржуа; так, Испания, если верить Голубо-
му Гиду, искони была предназначена для туристов, а "ту-
земцы" придумали когда-то свои танцы, дабы доставить
экзотическое удовольствие современным буржуа. Понятно,
от чего помогает избавиться эта удачная риторическая
фигура: от детерминизма и от свободы. Ничто не произво-
дится, ничто не выбирается, остается лишь обладать эти-
ми новенькими вещами, в которых нет ни малейшего следа
их происхождения или отбора. Это чудесное испарение ис-
тории есть одна из форм концепта, общего всем буржуаз-
ным мифам - концепта "безответственность человека".
3. ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ. Мелкий буржуа - это такой чело-
век, который не в состоянии вообразить себе Другого
[27]. Если перед ним возникает другой, буржуа словно
слепнет, не замечает или отрицает его или же уподобляет
его себе. В мелкобуржуазном универсуме всякое сопостав-
ление носит характер реверберации, все другое объявля-
ется тем же самым. Театры, суды, все места, где есть
опасность столкнуться с Другим, становятся зеркалами.
Ведь Другой - это скандал, угрожающий нашей сущности.
Существование таких людей, как Доминичи или Жерар Дюп-
рие, может получить социальное оправдание лишь в том
случае, когда предварительно они приведены к состоянию
миниатюрных копий председателя Суда присяжных или Гене-
рального Прокурора; такова цена, которую им приходится
платить, чтобы быть осужденными по всем правилам, ибо
Правосудие заключается в операции взвешивания, но на
чаши весов можно класть лишь то, что подобно друг дру-
гу. В сознании любого мелкого буржуа есть миниатюрные
копии хулигана, отцеубийцы, гомосексуалиста и т.д.,
судьи периодически извлекают их из своей головы, сажают
на скамью подсудимых, делают им внушение и осуж дают.
Судят всегда только себе подобных, но СБИВШИХСЯ С ПУТИ;
ведь вопрос заключается в том, какой путь человек выби-
рает, а не в том, какова его природа, ибо ТАК УЖ УСТРО-
ЕН ЧЕЛОВЕК. Иногда, хотя и редко, оказывается, что Дру-
гого нельзя подвести ни под какую аналогию, и не пото-
му, что нас неожиданно начинает мучить совесть, а пото-
му что ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ противится этому: у одного кожа
черная, а не белая, другой пьет грушевый сок, а не ПЕР-
НО. А как ассимилировать негра, русского? Здесь-то и
приходит на помощь еще одна фигура: экзотичность. Дру-
гой становится всего лишь вещью, зрелищем, гиньолем,
его отодвигают на периферию человечества и он уже не
может представлять опасности для нашего домашнего оча-
га. Эта фигура особенно характерна для мелкобуржуазного
сознания, поскольку мелкий буржуа не в состоянии вжить-
ся в Другого, но может по крайней мере отвести ему ка-
кое-то место в этом мире. Это и называется либерализ-
мом, который есть не что иное, как своеобразное интел-
лектуальное хозяйство, где каждой вещи отведено свое
место. Мелкая буржуазия не либеральна (именно в ее сре-
де зарождается фашизм, используемый потом крупной бур-
жуазией), она лишь с опозданием следует по тому пути,
по которому идет крупная буржуазия.
4. ТАВТОЛОГИЯ. Знаю, что это слово довольно небла-
гозвучно. Но и сам предмет не менее безобразен. Тавто-
логия - это такой оборот речи, когда нечто определяется
через то же самое ("Театр - это театр"). В ней можно
видеть один из магических способов действия, описанных
Сартром в его "Очерке теории эмоций". Мы спасаемся, ук-
рываемся в тавтологии совершенно так же, как укры ваем-
ся в чувстве испуга, негодования или скорби в тех слу-
чаях, когда не в состоянии произнести ни слова; эту
внезапную нехватку языковых средств мы, однако, - маги-
ческим образом склонны объяснять природной сопротивляе-
мостью самих предметов. В тавтологии совершается двой-
ное убийство: вы уничтожаете рациональность, поскольку
не можете с ней справиться, и вы убиваете язык, потому
что он подводит вас. Тавтология - это потеря памяти в
нужный момент, спасительная афазия, это смерть или, ес-
ли угодно, комедия - "предъявление" возмущенной реаль-
ностью своих ПРАВ по отношению к языку. Магическая тав-
тология, разумеется, может опираться лишь на авторитар-
ные аргументы, например, родители, доведенные до отчая-
ния постоянными расспросами ребенка, могут ответить
ему: "это так, ПОТОМУ ЧТО ЭТО ТАК" или еще лучше: "ПО-
ТОМУ ЧТО ПОТОМУ". Прибегая к магическому действию, они
ведут себя постыдным образом, ибо едва начав рациональ-
ное объяснение, тут же отказываются от него и думают,
что разделались с причинностью, произнеся причинный со-
юз. Тавтология свидетельствует о глубоком недоверии к
языку: вы его отбрасываете, потому что не умеете им
пользоваться. Но всякий отказ от языка - это смерть.
Тавтология создает мертвый, неподвижный язык.
5. ЦИНИЗМ. Этим словом я обозначаю риторическую
фигуру, которая заключается в том, чтобы, сопоставив
две противоположности и уравновесив их, отвергнуть за-
тем и ту и другую. (Мне не надо НИ того, НИ другого).
Эта фигура буржуазного мифа по преимуществу, поскольку
она восходит к одной из современных форм либерализма.
Мы снова сталкиваемся с образом весов: сначала реаль-
ность сводят к всевозможным аналогам, затем ее взвеши-
вают, а когда констатируют равенство веса, ее отбрасы-
вают. И в этом случае мы наблюдаем магический способ
действия: если выбор представляет затруднение, то срав-
ниваемые величины объявляются Разными, неприемлемую ре-
альность отвергают, сводя ее к двум противоположностя-
ми, которые уравновешивают друг друга только в той ме-
ре, в какой они являются формальными, лишенными своего
удельного веса. Могут наблюдаться и вырожденные формы
цинизма, так, в астрологии вслед за предсказываемым
злом следует уравновешивающее его благо, предсказания
всегда бла горазумно составляются так, чтобы первое
компенсировало второе, устанавливаемое равновесие пара-
лизует любые ценности, жизнь, судьбу и т.д. Выбирать
уже не приходится, остается только расписаться в полу-
чении.
6. КВАНТИФИКАЦИЯ КАЧЕСТВА. Эта фигура содержится
во всех предыдущих фигурах. Сводя всякое качество к ко-
личеству, миф экономит на умственных усилиях, и осмыс-
ливание реальности обходится дешевле. Я уже приводил
несколько примеров такого механизма, к которому буржу-
азная и прежде всего мелкобуржуазная мифология прибега-
ет без всяких колебаний при рассмотрении эстетических
фактов, связываемых к тому же с нематериальными сущнос-
тями. Буржуазный театр служит хорошим примером этого
противоречия. С одной стороны, театр представляется как
сущность, не выразимая ни на каком языке и открывающая-
ся лишь сердцу, интуиции; это качество придает театру
легко уязвимое чувство собственного достоинства (гово-
рить о театре ПО-УЧЕНОМУ считается "оскорблением сущ-
ности"; иными словами, всякая попытка рационального ос-
мысления театра неизбежно дискредитируется и оценивает-
ся как сциентизм или педантизм). С другой стороны, бур-
жуазная драматургия основана на точном подсчете теат-
ральных эффектов: с помощью целого ряда заранее рассчи-
танных ухищрений устанавливается количественное равенс-
тво между ценой билета и рыданиями актера или роскошью
декораций; то, что у нас называют, например, "естест-
венностью" актерской игры, есть прежде всего хорошо
рассчитанное количество внешних эффектов.
7. КОНСТАТАЦИЯ ФАКТА. Миф тяготеет к афористичнос-
ти. Буржуазная идеология доверяет этой фигуре свои ос-
новные ценности: универсальность, отказ от объяснений,
нерушимая иерархия мира. Однако в этом случае следует
четко различать языкобъект и метаязык. Народные посло-
вицы, дошедшие до нас из глубины веков, до сих пор яв-
ляются составной частью практического освоения внешнего
мира как объекта. Когда крестьянин произносит "СЕГОДНЯ
ХОРОШАЯ ПОГОДА", то его утверждение сохраняет реальную
связь с полезностью хорошей пого ды, это утверждение
имплицитно орудийное; слова, несмотря на их общую, абс-
трактную форму, являются подготовкой к практическим
действиям, они включаются в производственный процесс.
Сельский житель не болтает О хорошей погоде, а имеет с
ней дело, использует сев своем труде. Таким образом,
все наши народные пословицы представляют собой активное
слово, которое с течением времени застывает и превраща-
ется в рефлексивное слово, но рефлексия эта куцая и
сводится к обычной констатации фактов, в ней есть ка-
кая-то робость, осторожность, она крепко привязана к
повседневному опыту. Народные пословицы больше предска-
зывают, чем утверждают, это речь человечества, которое
постоянно творит себя, а не просто существует. Буржуаз-
ные же афоризмы принадлежат метаязыку, это вторичная
речь по поводу уже готовых вещей. Его классическая фор-
ма - это максима. В ней констатация фактов направлена
не на творимый мир, наоборот, она должна скрывать уже
сотворенный мир, прятать следы его творения под вневре-
менной маской очевидности; это контр-объяснение, обла-
гороженный эквивалент тавтологии, того безапелляционно-
го ПОТОМУ, которое родители, испытывающие нехватку зна-
ний, обрушивают на голову детей. Основа афористичности
буржуазного мифа - ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ, то есть такая истина,
которая застывает по произволу того, кто ее изрекает.
Я не придерживался никакого порядка в описании ри-
торических фигур; могут существовать и другие их типы;
одни фигуры изнашиваются, другие нарождаются. Но как
таковые, они могут быть четко разделены на две большие
группы, которые мы назовем Знаками Зодиака буржуазного
универсума: Сущности и Весы. Буржуазная идеология пос-
тоянно преобразует продукты истории в неизменные сущ-
ности; подобно тому, как каракатица выбрасывает чер-
нильную жидкость в целях защиты, так и буржуазная идео-
логия все время пытается затушевать непрерывный процесс
творения мира, превратить миф в застывший объект вечно-
го обладания, инвентаризовать свое имущество, забальза-
мировать его, впрыснуть в реальный мир некую очисти-
тельную эссенцию, чтобы остановить его развитие, не
дать ему укрыться в других формах существования. Тогда
эти богатства, закрепленные и обездвиженные, можно, на-
конец, подсчитать; буржуазная мораль по существу есть
операция взвешивания: сущности кладутся на чаши весов,
неподвижным коромыслом которых и является человек-бур-
жуа. Ведь цель мифов - это обездвижение мира, они долж-
ны давать внушительную картину вселенского хозяйствен-
ного механизма с раз и навсегда установленной имущест-
венной иерархией. Таким образом, мифы настигают челове-
ка всегда и повсюду, отсылают его к тому неподвижному
прототипу, который не позволяет ему жить своей жизнью,
не дает свободно вздохнуть, словно паразит, засевший
внутри организма, и очерчивает деятельности человека
тесные пределы, где ему дозволено мучиться, не пытаясь
хоть как-то изменить мир; буржуазный псевдофизис - это
полное запрещение человеку творить себя. Мифы представ-
ляют собой постоянное и назойливое домогательство, ко-
варное и непреклонное требование, чтобы все люди узна-
вали себя в том вечном и тем не менее датированном об-
разе, который был однажды создан, якобы, на все време-
на. Ибо Природа, в которой заключают людей под предло-
гом увековечения, в действительности представляет собой
Обычай. Однако каким бы священным ни казался этот Обы-
чай, люди должны взять его в свои руки и изменить.
НЕОБХОДИМОСТЬ И ГРАНИЦЫ МИФОЛОГИИ
В заключение я хотел бы сказать несколько слов о
самом мифологе. В этом термине есть какая-то высокопар-
ность и само надеянность. Можно предвидеть, однако, что
будущий мифолог, коль скоро таковой объявится, столк-
нется с рядом трудностей если не методологического, то
по крайней мере эмоционального порядка. Разумеется, ему
не трудно будет оправдать свою деятельность. Каковы бы
ни были его блуждания, всегда можно утверждать, что и
мифология участвует в созидании мира; если считать
принципиальным тот факт, что человек в буржуазном об-
ществе ежеминутно погружается в псевдофизис, то задача
мифолога состоит в том, чтобы вскрыть под безобидной
оболочкой самых простых жизненных отношений таящееся в
их голубице отчуждение, которое эта безобидность должна
сделать приемлемым. Следовательно, разоблачение, совер-
шаемое мифологом, является политическим актом, утверж-
дая идею ответственности языка, он тем самым постулиру-
ет его свободу. В этом смысле мифология безусловно на-
ходятся в СОГЛАСИИ с миром, но не с таким, каков он
есть, а с таким, каким он хочет стать (Брехт употреблял
в этом случае слово с удобной двусмысленностью: Ein-
verstansnis 'согласие', букв. 'вникание', которое озна-
чает одновременно и поднимание мира и согласие с ним).
Это согласие оправдывает существование мифолога, но не-
достаточно для него; все-таки его глубинный статус оп-
ределяется выключенностью из общества. 'Вызванный к
жизни политической действительностью, он тем не менее
далек от нее. Речь мифолога - это метаязык, она ни на
что не воздействует, самое большее, она разоблачает; но
в чьих же глазах? Задача мифолога всегда двусмысленна
из-за его этической позиции. Он может участвовать в ре-
волюционном действии только по доверенности, отсюда
принужденность в исполнении им своей функции, какая-то
натянутость и старательность, эскизность и чрезмерная
упрощенность, характерные для всякой интеллектуальной
деятельности, открыто связанной с политикой ("неангажи-
рованная" литература бесконечно более "элегантна", ме-
таязык - это ее естественная среда).
Далее, мифолог исключается из числа потребителей
мифов, а это дело нешуточное. Хорошо, если речь идет об
ограниченном круге читателей [28]. Но если миф усваива-
ется обществом в целом, то, чтобы разоблачить миф, ми-
фологу приходится порывать со всем обществом. Любой бо-
лее или менее всеобщий миф в действительности двусмыс-
леy, потому что в нем находят отражение человеческие
качества тех, кто, ничего не имея, берет его напрокат.
Расшифровать велогонки "Тур де Франс" или превосходное
Французское Вино значит отвлечься от тех людей, которые
с их помощью развлекаются или подогреваются. Мифолог
обречен на жизнь в теоретическом социуме, для него быть
социальным в лучшем случае значит быть правдивым; его
наивысшая социальная ценность заключается в его наивыс-
шей нравственности. Связь мифолога с реальным миром
имеет характер саркастический.