ЮННА МОРИЦ
В массовом читательском сознании Юнна Мориц – детская поэтесса (себя она называет поэткой), автор классических стихотворений и песенных строк, знакомых, кажется, всем и всегда: «Пони бегает по кругу», «Собака бывает кусачей», «Ежик резиновый» («Ёжик резиновый / Шёл и насвистывал / Дырочкой в правом боку») и других. И вдруг в 90-е годы перед теми, кто еще мог интересоваться современной поэзией, явилась совершенно другая Мориц – едкая, бунтующая и страстная в своей непримиримости к распоясавшейся власти мирового правительства:
Когда идёт Россия на уступки,
Ей череп разбивают молотком -
На деньги стран, желающих разрубки
России, не съедобной целиком.
Смолоть зерно судьбы и стать мукою,
Утратить путь божественный зерна?!.
Тогда весь мир оставит нас в покое
И вся правозащитная шпана. [61]
Но, пожалуй, самым гневным, полным презрения к врагам, откликом стала поэма Юнны Мориц «Звезда сербости». Написанная «самым низким слогом, / Самым грубым площадным пером» в дни, когда страны западной коалиции устроили безжалостную и циничную бомбардировку Югославии, эта поэма была опубликована в 2000 году:
Особо культурные парни
Балканы культурно бомбят.
В особо культурной поварне
Состряпали этих ребят.
Особо культурные страны
Их нынче пекут, как блины,
И будут они ветераны
Особо культурной войны.
Они убивают культурно
Мосты, поезда, города,
Поскольку ведет себя дурно
Людей некультурных среда.
Но бомбами вышибут сходу
Мозги некультурных людей
И новую купят народу
Культуру и новых вождей.
И будут потом ветераны
Особо культурной войны
Учить некультурные страны
Особому чувству вины –
За то, что не сразу в могилу
Культурно они улеглись,
А всю некультурную силу
Собрав, некультурно дрались.
Оценка личности Милошевича тоже была совсем не «толерантной»:
Теперь Милошевич, как мученик святой,
Покинул карлы дьявольской берлогу,
Теперь Гаагу он покинул с простотой,
Чья суть — свободный путь на суд, но к Богу.
«Ведущие либеральные журналы «Знамя» и «Октябрь» наотрез отказались печатать поэму, - рассказывает критик В. Бондаренко. – Сергей Чупринин даже не пытался объяснять причины отказа. И так все ясно. Да, годами заманивали Юнну Мориц в журнал, да, готовы были послать курьера и срочно поставить в набор что угодно. Но когда вместо современного постмодернистского «текста» они получили обжигающий, режущий, колющий крик ненависти к натовцам и боль души за поруганную Сербию, за поруганную Россию, «знаменцы» холодно сообщили, что печатать не будут. «Объяснять не надо…» Соросовские журналы закрыли перед поэмой все свои двери и даже щели» [9].
Наши доморощенные либералы даже стали поговаривать, все ли в по-рядке у нее с головой. Юнна Мориц ответила:
У старушки поехала крыша,
А под крышей – такая среда,
Что какие-то ангелы свыше
Ей поэму напели туда.
А гуманные страны ГОВНАТО
В это время бомбили Белград
На потребу ковбойского брата,
Был который большой демократ.
У старушки поехала крыша,
А под крышей – такая среда,
Что какие-то ангелы свыше
Сербов ей запустили туда.
А гуманные страны ГОВНАТО
Объявили изгоем страну
Этих сербов,
С высот демократа
В ширину их бомбя и в длину.
У старушки поехала крыша,
А под крышей – такая среда,
Что напели ей ангелы свыше
Не гламур элегантный, - о, да,
Не романс, от которого ноет
Сердце сладко и слёзки висят,
Элегантные, как ельциноид
На гламурных пирах соросят.
У старушки поехала крыша,
А под крышей – такая среда,
Что поэтство, которое свыше,
Звёзды сербости сыплет сюда,
Звёзды лирики Сопротивленья
Наглой силе разбоя и лжи.
Крыша едет – для ангелов пенья,
Им спасибо за сербость скажи,
И, звезду надевая изгоя,
Остуди оккупантов апломб,
И не будь элегантней разбоя
Их свободы с гламурностью бомб!..
(«Большой секрет для маленькой компании»)
Между прочим, «Звезда сербости» посвящена не только трагедии Сер-бии:
Война уже идет. Не с сербами. А с нами.
Но вся Земля живет, овеянная снами…
Из беседы Ю. Мориц с Марией Богатыревой:
«Какие события последних лет вызывали у вас чувство национальной гордоcти?
- То, что Россия не принимала участия в «демократических бомбежках» Югославии. А также, когда на Западе гибнут подводные лодки и бьются «конкорды», в российской прессе нет никакого ликования по этому поводу и никогда не появится статья о том, что в гибели «конкорда» виновата западная система, правительство, развал, воровство и так далее. И я горжусь, что не у нас и не нашими людьми было сказано: «Он бомбил Югославию с чувством удовлетворения, как и положено летчику демократической страны».
- А чувство национального позора?
- Как только «союз нерушимый» вывел войска из Афганистана, из стран соцлагеря, как только разрушили Берлинскую стену, как только Россия стала разоружаться - о Россию вдруг стали дружно вытирать ноги, как о тряпку, печатать карты ее грядущего распада, вопить о ее дикости и культурной отсталости, ликовать, что такой страны, как Россия, больше не существует.
С тех пор как я увидела и услышала всю эту «высокоинтеллектуальную» улюлюкалку, чувство национального позора меня в значительной мере покинуло, в особенности под «ангельскую музыку» правозащитных бомбовозов над Балканами» [7].
«Поэма «Звезда сербости», - пишет В. Бондаренко, - становится явлением русской культуры не только по языку, но и по своей трагичности, историчности, по христианской сути своей, по максимализму требований, по глобальной сверхзадаче. Так европские и америкосовские поэты уже давно не пишут. Так упорно отучают писать и наших русских поэтов. Вот уж о чем можно сказать: поэзия большого стиля, так о поэме Юнны Мориц».
Пристальное знакомство с ее поэзией и жизнью убеждает: все это уже было и состоялось «не вдруг» и не сейчас… Автобиография «И в черных списках было мне светло...» говорит сама за себя:
«Родилась 2 июня 1937 года в Киеве. У отца было двойное высшее образование: инженерное и юридическое, он работал инженером на транспортных ветках. Мать закончила гимназию до революции, давала уроки французского, математики, работала на художественных промыслах, медсестрой в госпитале и кем придётся, даже дровосеком.
В год моего рождения арестовали отца по клеветническому доносу, через несколько пыточных месяцев сочли его невиновным, он вернулся, но стал быстро слепнуть. Слепота моего отца оказала чрезвычайное влияние на развитие моего внутреннего зрения.
В 1941-45 годах мать, отец, старшая сестра и я жили в Челябинске, отец работал на военном заводе.
В 1954 году я закончила школу в Киеве и поступила на заочное отделение филологического факультета.
В 1955 поступила на дневное отделение поэзии Литературного института в Москве и закончила его в 1961 году.
Летом - осенью 1956 года на ледоколе «Седов» я плавала по Арктике и была на множестве зимовок, в том числе и на Мысе Желания, что на Новой Земле, в районе которой испытывали «немирный атом». Люди Арктики, зимовщики, лётчики, моряки, их образ жизни, труд (в том числе и научный), законы арктического сообщества повлияли так сильно на мою 19-летнюю личность, что меня очень быстро исключили из Литинститута за «нарастание нездоровых настроений в творчестве» и напечатали огромную разгромную статью в «Известиях» за подписью В.Журавлёва, который позже прославился тем, что в тех же «Известиях» напечатал стихи Анны Ахматовой, подписав их своим именем и внеся в них мелкую правку.
В 1961 году вышла моя первая книга в Москве «Мыс Желания» (никаких романтических «желаний»!.. чисто географическое название мыса на Новой Земле), - книгу пробил в печать Николай Тихонов, когда в очередной раз меня обвинили в том, что я - не наш, не советский поэт, чей талант особенно вреден, поскольку сильно и ярко воздействует на читателя в духе запада.
Моя вторая книга «Лоза» вышла в Москве через 9 лет, в 1970 году, поскольку я попала в «чёрные списки» за стихи «Памяти Тициана Табидзе», написанные в 1962 г. Убеждена, что все «чёрные списки» по ведомству лите-ратуры, всегда и сейчас, сочиняются одними писателями против других, потому что репрессии - очень доходное дело.
Благодаря тому, что мои стихи для детей никому ещё не были известны и поэтому не попали под запрет, я смогла напечатать в 1963 году куст стихотворений для детей в журнале «Юность», где по этому случаю возникла рубрика «Для младших братьев и сестёр». Читатель мгновенно мне заплатил люблями.
Занимаясь поэтикой личности, языков изобразительного искусства и философией поэтского мира, я получила тогда огромное наслаждение от того, что «чёрные списки» так светло рассиялись и только расширили круг люблёвых читателей.
С 1970 по 1990 год я издала книги лирики: «Лоза», «Суровой нитью», «При свете жизни», «Третий глаз», «Избранное», «Синий огонь», «На этом береге высоком», «В логове голоса». После этого 10 лет не издавалась.
«Лицо»(2000), «Таким образом»(2000,2001), «По закону - привет почтальону»(2005, 2006) вышли с включением в содержание страниц моей графики и живописи, которые не являются иллюстрациями, это - такие стихи, на таком языке.
Долгие годы меня не выпускали за рубеж, несмотря на сотни приглашений от международных фестивалей поэзии, форумов, университетов и СМИ, - боялись, что я сбегу и тем испорчу международные отношения. Но всё же года с 85-го у меня были авторские вечера на всех знаменитых международных фестивалях поэзии в Лондоне, в Кембридже, Роттердаме, Торонто, Филадельфии. Стихи переведены на все главные европейские языки, также на японский, турецкий, китайский.
Теперь те, кто боялись, что я сбегу, - боятся, что я не сбегу, а напишу ещё не одну «Звезду Сербости». И пусть боятся!..
В «Известиях», а следом и в других печорганах, проскочила неряшливая заметка, где меня обозвали лауреатом Госпремии и за эту ошибку не извинились перед читателями. Премии мои таковы: «Золотая роза» (Италия), «Триумф» (Россия), премия имени А.Д. Сахарова (Россия).
Мои дальние предки пришли в Россию из Испании, по дороге они жили в Германии.
Я верую в Творца Вселенных, в безначальность и бесконечность, в бессмертие души. Никогда не была атеистом и никогда не была членом какой-либо из религиозных общин.
Множество сайтов, публикующих списки масонов России, оказали мне честь быть в этих списках. Но я - не масон».
Юнна Мориц – русская поэтесса, хотя и еврейка по крови. В. Кожинов, например, категорически не принимал разделения по этому признаку: «Это перенесение из мира животных». Не кровь, а дух определяет, кому быть русским поэтом. В этом случае и происходит сознательный «отказ от наднациональных космополитических высот»:
Как мало еврея в России осталось,
Как много жида развелось…
Действительно, ее поэзия посвящена России:
Велосипеда солнечные спицы,
Небесный свет сквозь веток решето…
С России снять клеймо самоубийцы
Должна Россия – более никто.
(«О любви»)
В «лихие» 90-е поэтесса могла устроить свою судьбу иначе:
Если б я эти годы косые
Провела на планете другой,
Я могла бы сегодня в России
Громко топнуть волшебной ногой!..
Для начала права бы качала,
Под изгнанницу сильно кося, -
Благодарность бы я получала
Уж за то, что я выжила вся.
И Россия была бы виновна
За моё на чужбине житьё,
Но прошляпила Юнна Петровна
Невозвратное счастье своё.
Не вернусь я теперь ниоткуда,
Потому что осталась я здесь
Наглядеться на русское чудо,
На его самоедскую бесь,
На его механизмы презренья
К никуда не удравшей стране,
Где по воздуху стихотворенья
Мой Читатель гуляет ко мне.
Он – поэтской Луны обитатель,
Обладатель поэтской струны,
Никуда не удравший Читатель
Никуда не удравшей страны.
Юнна Мориц не уехала, не бросила Россию в те годы, когда ее сопле-менники широким потоком «валили» на Запад, она осталась, как и Ахматова, со страной и народом:
Страна - изгой?!. Народ - изгой?!. Я с ними,
Я в этом списке - первого первей!..
Тот не поэт, чье в этом списке имя
Щеглом не свищет в пламени ветвей.
Изгоев нет для Господа, для Бога,
Изгоев нет для Бога, господа!
Господь един, а черных списков много,
Изгойство Бога - вот что в них всегда...
Отношение к народу – лакмусовая бумага русского интеллигента. В одном из своих стихотворений Юнна Мориц сформулировала свое человеческое и поэтическое кредо:
Евгеника – прелестная наука
О высшем сорте и во имя высшей цели,
Когда кобель, тебя загрызший, или сука
Несут здоровый дух в здоровом теле.
Наука о естественном отборе,
О высшем сорте и во имя цели высшей, –
О том, что честь имеет в этом споре
Остаться высший сорт, тебя загрызший.
И чистой лирики моей Сопротивленье
Не прекратится в столь кошмарном укороте, –
Когда огрызком остаётся населенье,
А быть должно – в неразгрызаемом народе.
«Страдания народа и есть в чистом виде цена, абсолютно сознательно заложенная в «реформы», благодаря которым «реформаторы» мечтают войти в историю, ими же и написанную в духе «победителей не судят».
Мне была отвратительна власть Ельцина - нескончаемый праздник бандитского фаворитизма и мародерства.
С уходом Ельцина власть эта не кончилась, а просто переменилась в лице. И полным-полна ее холуятня, где у многих башню снесло от капитализменной дармовщины и славы настолько, что люди, прежде самодостаточные, впали в полное охолуение.
- Все же чего ты ждешь от власти?
- Превращения территории с населением в страну с народом, которому принадлежат богатейшие недра, великая культура и сокровища научной мысли».
(Из беседы с Ольгой Кучкиной)
Иллюстрацией к этому разговору стало стихотворение, в котором удивительным образом сочетаются неприятие лакейства и в то же время спокойствие перед неизбежностью конца…
Я не из тех, кто ублажает власть,
Её ступени вылизав до глади,
В надежде прямо в душу ей запасть
И возникать оттуда в шоколаде.
Что юбилеи с цацками наград?
Что славы писк по спискам из конторы?
Что наивысший похорон разряд?
Есть нечто более, чем этот ряд, который
По ценнику равняется нулю,
Когда с великой благодарностью печали
Мои читатели положат по люблю
В ту лодку, на которой я отчалю.
Юнна Мориц - не поэтесса в привычном смысле этого слова, она поэт-защитник, поэт Сопротивления и поэт-правдоискатель. Она не стесняется посылать инвективы, например, в прибалтийский адрес:
Мы Гитлеру равны?..
Да он – родной ваш папа!
Теперь вы влюблены
В культурный слой гестапо.
И в следующий раз
Мы спросим вас любезно:
Как драться нам железно
И умирать за вас,
Чтоб было вам полезно?...
А мне, мерзавке, жаль,
Что гибли наши парни
За бешеную шваль
На русофобской псарне!
Как не стесняется дать и достойный ответ на все сегодняшние потуги «десталинизации»:
Натиск нагло откровенен,
Эти двое всех достали:
Первый сокол – Антиленин,
Второй сокол – Антисталин.
Так мотив осовременен
Нам навязанных развалин:
Первый сокол – Антиленин,
Второй сокол – Антисталин.
Так мотивчик драгоценен
И для премий идеален:
Первый сокол – Антиленин,
Второй сокол – Антисталин.
Так брутален и растленен,
Сдавлен путь, что нам оставлен:
Первый сокол – Антиленин,
Второй сокол – Антисталин.
(«Соколы»)
И еще о том же:
Когда я слышу, что на той войне
Нам лучше было сдаться той стране,
Чьи граждане богаче нас намного,
Я благодарна, что по воле Бога
Тогда не ваши были времена,
Была не вашей та страна и та война.
(«Чего и сколько»)
А вот и оценка нашей нынешней власти, написанная в стиле «словесной эквилибристики»:
О, великий, могучий, дремучий новатор,
Собирательный образ, что бьётся о борт, -
Ликвидатор, хвататор, идей многоватор,
Комбинатор и совести ранний аборт!..
Здесь Москватор и пробки во всём виноватор,
Не спасатор от них эскалатор метро,
Никакой поездатор от них не спасатор,
Никакой самолётор и нановедро.
О, великий, могучий, гремучий новатор,
Храброватор затей, новизны чародей,
У тебя грандиозный в мозгах экскаватор,
Стариков ликвидатор и лишних людей.
У тебя грандиозный в мозгах наплеватор
Миллионов на сто – и не менее! – душ...
Воеватор, таких перемен малеватор
Здесь бывал и сплывал, как объевшийся груш.
О, великий, могучий, дремучий новатор,
Здесь Москватор и пробки во всём виноватор, -
Но когда населенья придёт ампутатор,
Тут как тут и проснётся во мне аллигатор!..
Аллигатор Москватора – не слабоватор,
Психноватору здесь не поможет топор.
Аллигатор Москватора – это экватор,
Собирательный образ, лекарственный сбор.
(«Собирательный образ»)
Кому посвящено это стихотворение? - Чубайсу? Мэру Москвы Собянину? На самом деле Юнна Мориц рисует собирательный образ дремучего чиновника. Есть и продолжение его характеристики:
А вы, нехорошие дядьки, ужасно плохие на вид,
Всегда побеждаете в битвах под сильно вонючим ковром…
Из беседы с Ольгой Кучкиной о деньгах, свободе и поэзии:
«Раньше говорили: советский поэт, антисоветский. Быть русским по-этом что это значит?
А что значит быть русским ученым, русским путешественником, русским архитектором, художником, артистом, русским врачом, философом, русским лесом (оказавшимся вдруг за границей!), русским облаком в русском небе?.. Наглого вранья нынче навалом, пресса и прочие СМИ дундят, будто молодежь не читает поэзию, на вечера поэтов не ходит, поэзия вся умерла и надо сплясать на крышке ее гроба. Такое вот всероссийское, отлично организованное, хамское мероприятие. Ты сама видела, сколько было народу, студентов и молодежи на двух моих авторских вечерах в Политехническом. Я даже спросила, давая автографы: «Откуда вы все тут взялись? Рекламы ведь не было никакой!» Они говорят: «А мы никуда и не исчезали. Зачем реклама, когда есть Интернет и телефон?..» Плевать на поэзию все равно что плевать на Большую Медве-дицу. У поэзии божественная свобода»:
Моя печатная машинка пахнет совестью,
Свободой пахнет, пахнет совестью свободы, -
И в этом смысле пахнет самой свежей новостью
Строка, случайно там забытая на годы.
(«Моя печатная машинка пахнет лентами…»)
Юнна Мориц не питает иллюзий по отношению к Западу, она различает гламурно-рекламные цветочки и ягодки глобализации, о которой Дмитрий Лихачев, помнится, сказал примерно следующее: «Мы хотели присоединиться к источнику высокой западной культуры, но перепутали и подключились… к ее канализации»:
Соотноситься с чем?.. С мечтою этой сраной?..
Предпочитать любой говнюшке иностранной
Отечественный ум, достоинство и честь?!
Расстаться с барахлом и дикостью советской
Во имя барахла и дикости турецкой?!
Чтоб у параши быть венгерской и немецкой?!
Нет, я не рождена, чтоб это свинство съесть!
«Я живой поэт в чистом виде, не теряющий ни при каких обстоятель-ствах ни своего человеческого достоинства (оно как раз и есть мой главный личный интерес!), ни чести, ни личной отваги и свободы. Мне нельзя навязать под видом большого подарка «гуманитарную» войну. Я ни при каких условиях не признаю изгоем ни один народ, ни одну страну. И не буду ждать, когда назовут изгоем Россию, выбелив и накрахмалив Гитлера, чтобы создать и пустить в оборот впечатление, будто гитлеровские фашисты намного прекраснее большевиков. То, что происходит в Ираке, где резвятся ковбойские барышни, пыточно издеваясь над живыми и даже мертвыми арабами, и есть настоящий фашизм, а никакая не «новая политическая и культурная гегемония». Это сопоставимо не с «советской гегемонией», а только с гитлеровским фашизмом. Вот чем, в двух словах, они отличаются: первое слово «гитлеровский», второе слово «фашизм».
Началось это с бомбежек Сербии, с уничтожения международного права, с гегемонских фанаберий на радостях, что рухнул советский режим. И ни в какой упаковке эта гегемония глобального беспредела не может называться культурной, потому что в Начале было Слово. Я всегда буду яростно защищать человеческое достоинство и называть вещи своими именами, а не холуйски аплодировать победителям. Поэта нельзя победить в принципе…» [62].
(Из беседы с Кириллом Решетниковым)
Эти слова Юнна Мориц подтверждает делом, она срывает маску с оче-редной перестройки (перестройки-2), так называемой эпохи медведевской «модернизации»:
Спи, моя кроха.
Нет меня с вами.
Песенки вкрапление
Дождик накапал...
Всякая эпоха
Начинается словами:
- Это - ограбление,
Всем лечь на пол!
(«Колыбельная Ване»)
И наконец, публикует просто убийственные стихи, написанные в конце 2010 года:
Летает чайка над морской волной,
Не чувствуя ни грудью, ни спиной,
Что этой замечательной страной
Руководит на голову больной.
«Такого поэта в России больше нет», «сравнить его не с кем», – эти и подобные им изречения с завидным постоянством появляются в статьях и заметках о ведущем на сегодняшний день русском лирике Николае Зиновьеве.
Поражает единогласие пишущих о нем: все как один слишком скупо и почти безучастно сообщают о его личности. Быть может, неприметная внеш-ность тому виной: скромный, даже застенчивый облик (несмотря на сократовский лоб), тихий голос, спокойный и незлобивый нрав… Между тем, в общении Зиновьев несколько иной. Кротость и безмятежность его только внешняя – внутри бушует настоящая буря.
И еще одно обстоятельство, причем самое важное, отвлекает от его персоны: слишком хороши и удивительны его стихи. Их с нетерпением ждут, читают и перечитывают, и каждое последующее обращение к ним открывает все новые двери на пути к чему-то очень и очень важному.
Николай Зиновьев родился в 1960 году в станице Кореновской Краснодарского края. Учился в ПТУ, станкостроительном техникуме, в университете. Работал грузчиком, бетонщиком, сварщиком. В 1987 году вышла его первая книга стихов. На сегодняшний день у Зиновьева опубликовано несколько книг. В 2005 году ему была присуждена Большая литературная премия России. Живет в городе Кореновске.
Что такое быть поэтом сейчас, и чем сегодня является настоящая поэзия – Зиновьев знает твердо:
Это только слов игра,
Это мыслей перепляска,
Это тонкая игла,
Это чувственная сказка.
Это – тоненький рожок,
Петь его не приневолишь.
Это только смерть, дружок.
Только смерть, дружок. Всего лишь…
(«Поэзия») [34]
Нынешнее рубежное и смертельное время, увы, ни с чем не сравнимо: ни с меланхолическими семидесятыми, ни с танцующими и безрассудно-расточительными восьмидесятыми... Нечто жуткое, злобное, с грохотом взрывов и молчанием ягнят вошло в закатные часы северной «странной страны»: «Необычная эпоха, / Несуразные года!»
У монахов есть молитвенный подвиг общения с Богом. У поэтов свой подвиг самоотречения. Поговорив с небом в согласной тишине, они выходят с жертвенной и пламенной проповедью к людям. Николай Зиновьев проникает своими стихами в самую душу русского человека, страдающего, растерянного, упавшего нежданно-негаданно в самый разлом времен.
Простой человек не безгласен (об этом, например, свидетельствуют кричащие «Русские письма» в книге Олега Павлова), но поэт, в отличие от него, наделен особым даром слова. И кому, как не ему, заповедано быть эхом народным?..
Память для поэта – чуть ли не последняя отрада, он помнит спокойное дыхание могучей Родины, слышит прозрачную мелодию детства, но и ее за-глушает пронзительно щемящая нота:
Мы спали на русской печи,
Счастливые русские дети.
В печи мать пекла калачи,
Вкусней не встречал я на свете.
Ты, память, давай, не молчи!
Как вены, вскрывай свои дали
Про то, как на этой печи
Мы русские сказки читали.
Где нынче та русская печь?..
А там, где и русская речь.
Разговор вроде бы не нов: о матери, о России, которая «всех любит без разбора», и о нем, о русском человеке:
Он в пороках неуемен,
Невоздержан на слова,
Но душой еще не темен,
Потому что мать жива.
Есть еще кому молиться
За него сквозь дымку слез.
Долго ль это будет длиться? –
То уже другой вопрос.
(«Мать»)
Причина такого состояния – не пресловутая «вековая усталость», а давным-давно известные ловушки от лукавого:
Что теперь искать причины?
Что искать следы беды?
Мало что ли чертовщины:
Водка, глупость, лень, жиды.
Последние, кстати, в стихотворениях Зиновьева говорят «знаковыми» фразами «околовсяческих» терцев и познеров:
Хотя и в дурдоме «неплохо»:
Там кашу дают из пшена…
Такая вот сука-эпоха!
Такие вот, б…, времена!
(«А жить все страшней и страшнее…»)
Противостояние неизбежно, потому что они отличаются от нас, потому что они иные:
Иным и солнце всходит с Запада,
Иные – с низкою душой,
Иным легко и локоть цапать-то
Зубами – локоть-то чужой.
Иным совсем не надо веры,
У них и совести-то нет,
Им подавай всего без меры,
Им, как кротам, не нужен свет.
Они зовут себя «элита»,
У них везде не брат, а блат,
Для них любая дверь открыта,
Но шире всех – ворота в ад.
(«Иные»)
«Судя по твоим стихам, ты не интернационалист.
- Ни в коем случае. Хватит с нас интернационализма, дети по-русски разучились говорить. Образование... Недавно статью читал: до революции Россия была безграмотна, но она была образована. То есть каждый человек, вплоть до безграмотного крестьянина, имел образ.
- Образ Божий? То есть образование это не сумма знаний.
- Это стержень. А мы все со средним и высшим образованием, очень грамотны, информации много знаем, а ОБРАЗА не имеем».
(Из беседы с журналисткой Ниной Роженко).
Приметы и причины национальной трагедии на самом деле еще более глубоки и зловещи. О них Зиновьев рассуждает в одном из своих лучших стихотворений:
Который год над нашим краем
Не пролетают журавли,
А мы живем и умираем
В заботах мелочных, в пыли.
В сердцах своих не носим света,
Живем бездумнее травы.
Я сам приветствую соседа
Кивком небрежным головы.
Не подаем убогим хлеба,
А с раздраженьем гоним прочь.
Христу, все видящему с неба,
Как от тоски не изнемочь?
В молитве рук не простираем
При виде утренней зари,
И потому над нашим краем
Не пролетают журавли…
(«Журавли»)
«Мы считаем себя цивилизованным народом, Европой, - рассуждает Зиновьев. - Но взять наши корни - редко, кто дальше прабабушки, прадедушки что-то знает о своих предках. А африканские племена, дикари с нашей точки зрения, до 27-го колена знают, кого как звали, кто чем занимался, кто там был шаман, кто колдун. Ну, и кто из нас цивилизованней?» (Из беседы с Ниной Роженко).
Говорит писатель Илья Бояшов: «Если малые народы, живущие с нами бок о бок, после исчезновения империи в большей степени занялись собой и своими маленькими национальными делами, то русские, будучи государственным «становым хребтом», давно отказавшимся ради государственных задач от своих родоплеменных связей, оказались в самом плачевном состоянии. Клановость исчезла, а имперских сверхзадач никто не ставит, никому не нужны сверхидеи, под которые русские как этнос и «затачивались». Не важно, было это построение коммунизма или попытка штурма космоса. Обратите внимание – у русских разрушены или почти разрушены практически все родственные привязанности. Современный русский – человек, который в лучшем случае имеет жену, сына, дочь, родителей и сестру или брата (и то многие со своими родными братьями-сёстрами почти не общаются). Что касается двоюродных, а тем более троюродных – отношения окончательно разрушены. Русский человек в массе своей атомизирован и бесконечно одинок. За столом теперь большими родовыми кланами не собираются – так, два-три близких родственника. Друг другу почти не помогают, каждый выживает сам» [8].
Он за сто лет так был напуган,
Что стал послушен, как овца.
Ослаб он телом, пал он духом,
И терпеливо ждёт конца.
(«Привет, мои родные степи...»)
Публицист Константин Крылов в своем объяснении происходящего идет еще дальше: «Репрессии государства – вот главная и основная причина отсутствия солидарности у русских людей. Как только русские тянут руки друг к другу, им бьют по рукам, а потом эти руки ломают. В результате русские не просто боятся проявлять солидарность – они уже почти разучились это делать. Солидарность – общественный институт, тут одного желания мало. Солидарность – как игра на скрипке, ее надо еще уметь реализовывать. Так вот, нам не позволяют даже учиться этому… Мы являемся своего рода палестинцами, лишенными родины. Это нужно открыто признать и из этого исходить… Все, что было наговорено про русскую идею, про русский народ-бессребреник (замечательная идея, очень полезная народам-сребролюбцам), про народ, которому ничего не нужно и т.д. и т.п., - все это должно быть целиком и полностью отвергнуто. Нам нужна власть, собственность и идейное влияние. Вот главное» [15].
Стало мало русского в России.
Всё заморье к нам переползло,
Исподволь подтачивая силы,
Молча мировое сея зло.
Издаёт бесовские законы –
На костях устраивать пиры...
Отчего ж мы, русские, спокойны?
Потому что это до поры...
Раскол между властью и народом стал катастрофическим:
Рухнул занавес. И что же?
И решили господа:
Пропадать ему негоже.
Эй, подать его сюда!
Протащили по болотам —
Тяжеленный, паразит…
Между властью и народом
Он теперь у нас висит.
(«Железный занавес») [37]
Не случайно возникает вопрос: «Да ты ли русское, правительство? / Меня сомнения берут».
А вот сомнения о «ненужных людям стихах» больше не тревожат поэта:
Конечно, это наказанье —
Смотреть, как много в наши дни
Людей, живущих без сознанья
Того, что русские они.
Нет горше русскому поэту,
Как лицезреть картину эту.
Моя душа, и дух, и стих
Хотят вернуть в сознанье их.
(«Тем, кто без сознания») [37]
Он готов писать стихи «на злобу дня» и день, и ночь, лишь бы помочь соотечественникам словом правды.
Жажда правды в поэзии Зиновьева вполне сопоставима с христиан-ским подвижничеством: «Блаженны алчущие и жаждущие правды». Поэт не осуждает, не кликушествует, а обличает:
Уберите лавровый венец –
Никогда не ходил я в кликушах,
Но я знаю, что света конец –
Воцарение тьмы в наших душах.
Он проповедует, не зная покоя, и платит за это самую высокую цену, ведь он пишет кровью собственного чуткого сердца, а значит, добивает и его своей неизбывной мукой: «Ведь душа лишь болью / Выдает себя»:
Ужасная эпоха!
За храмом строим храм,
Твердим, что верим в Бога,
Но Он не верит нам.
Сентенция «все поэты – пророки» давно стала банальностью, но, если вдуматься, есть в ней какая-то великая и страшная тайна. Не случайно мистическая мудрость ветхозаветных старцев воскресает и в пророчествах нового времени:
И понял я на склоне дня,
Когда закат тек речкой алой:
«Не я свой крест, а он меня
Несет по жизни небывалой».
(«Крест»)
От мира – прогнившего склепа,
От злобы, насилья и лжи
Россия уходит на небо,
Попробуй ее удержи.
(«Исход»)
Иногда поэта посещают таинственные видения, пророческие сны:
Солдат спускается с пригорка,
С семьёю встреча впереди.
Медаль «За взятие Нью-Йорка»
Я вижу на его груди.
(«Видение»)
Все это очень похоже на пророчества святых о страшной войне России, Америки и Китая, после которой на короткое время Русь станет величайшей империей. Но не все пророчества сбываются…
Есть, конечно, у Зиновьева и чистая любовная лирика («Три песни лю-бимой», «Эта осень похожа на ту…», «Все женщины разные очень…» и др.), лирика пейзажная, философская, но преобладает гражданская, и понятно, почему:
«Права человека! Свобода!» —
Ещё продолжают кричать
С экрана. Но мненье народа
Печатно нельзя передать. [37]
«Талант Зиновьева, - пишет Валентин Распутин, - отличен от других еще и тем, что он немногословен в стихе и четок в выражении мысли, он строки не навевает, как это часто бывает в поэзии, а вырубает настолько мощной и ударной, неожиданной мыслью, мыслью точной и яркой, что это производит сильное, если не оглушающее впечатление»…
«Краткая форма моих стихотворений пришла ко мне сразу. Как-то совпало, что я начал писать стихи и читать Библию практически одновременно. В Новом Завете прочёл: «А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своём будут услышаны» (Мф.6,7). Эта мысль стала предварять каждый приход вдохновения и, естественно, отразилась на краткости моих стихов» [41].
Стих мой и короток и сух,
Похож на щёлканье затвора.
Недаром, видно, вражий слух
В нём ловит нотки приговора.
Секрет этого «оглушающего впечатления» заключен не в одной только мысли. Сама по себе мысль, пусть даже самая точная и «абсолютно» неопровержимая, – мертва, если ее не коснулось горячее дыхание жизни. Холодная мудрость прагматиков – не для России. Она верна разуму, а не рассудку: «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь бе-зумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом» (1 Кор. 3, 18 – 19). Сердечное сокрушение, терпение скорбей, внутреннее созерцание собственных грехов ведет к иному к разумению истины. У лирического героя Зиновьева плач о своих грехах становится всеобщим. За его спиной – миллионы рыдающих и скорбящих. Тут и горькие вдовы, и инвалиды Чечни, брошенные дети и окоченевшие от холода старики, озлобленные безработные и отчаявшиеся матери… Целые реки русских слез. Вот отчего стало мудрым сердце поэта. Седым и поэтому мудрым.
Лирический герой стихотворений Зиновьева принимает в себя нашу боль – всю разом, страдая не только от подлых ударов врага, но и от исконной мягкотелости российской, от доверчивости бескрайней, от духовной дикости и обычной людской глупости. Его жизнь – это жизнь России, все остальное не суть важно. Россия страдает – и поэт горюет вместе с ней. Надеется на Бога – уповает на Него и певец. Такова земная доля печальника народного во все времена.
Россия для него – не страна, не государство, не территория. Она – Мать. И этим словом все сказано.
Николай Зиновьев знает и исполняет непреложный закон реалистической поэзии: «Ничего придумывать не надо, / Все уже придумано давно». Афористичность, безусловно, самая яркая примета его стиля, но далеко не единственная. Есть еще один идейно-художественный канон, который выдерживается до конца: от земной юдоли – к душевному перевоплощению, а от него – к преображению духовному:
В так называемой глуши,
Где ходят куры по дорогам,
Я понял, кто я есть. Души
Своей ходатай перед Богом.
В лирике Зиновьева чувствуется несомненное влияние поэтики великого земляка Юрия Кузнецова: балладный шаг стиха, роковая схватка света и тьмы в нем, перелицованные притчевые сюжеты (в стихотворениях «Старинное оружие», «Новый мавзолей», «Левша», «Сон», «Чудак»), но здесь Юрий Кузнецов выступает скорее как союзник Зиновьева, он не подавляет «младшего по рангу» своим авторитетом и мощью. Зиновьев сам по себе значителен и наделен от Бога только ему известной сверхзадачей.
Поэт легко и непринужденно оперирует образами, ритмика его стиха разнообразна. Отталкиваясь от первой фразы, он плавно и спокойно плывет по течению русской речи:
Моей души пейзаж невзрачен,
Коль он бывает у души:
Река с водою непрозрачной,
Поломанные камыши.
И вдруг с размахом и ожесточением бьет тем же самым блоковским «золотым веслом» по ее зеркальной глади:
Они кормили голубей,
Потом катались в лодке зыбкой.
Он рыцарем казался ей,
Она была его улыбкой.
В обнимку всюду шли они,
Еще нескладны и неловки…
Кто знал, что вечером они
Умрут от передозировки?
(«Подростки»)
Свежесть и неординарность его слога заключается именно в этой абсо-лютной свободе, не приобретенной, а дарованной свыше. Ведь там, где лю-бовь, – там и свобода.
Словарный запас поэта, несмотря на краткость и лаконичность его стихотворений, весьма богат и многообразен. Нет у него и ложной стыдливости, он не стесняется использовать - вкупе с библеизмами и классическими формулами золотого века русской поэзии - разговорную речь на самой ее грани:
Вполне понятное явленье:
«Портвейн» мы пили, а не квас,
И вот теперь с недоуменьем
Глядит Христос: куда деть нас?
(«Потерянное поколение»)
В его стихах порой встречается своеобразная и неожиданная самоиро-ния:
Земного владычица рая,
Прости, что слукавить не смог,
Но ты – мне опора вторая,
А первая – все-таки Бог.
Такое я мненье имею,
И истины нету другой.
Но все же куда я сумею
Допрыгать с одною ногой?
(«Еще жене»)
А порой – такой же ироничный, но грустный юмор:
Тесен мир. Уже не странно,
Вынув руку из кармана,
Ощутить чужую в нем, -
Что поделать, так живем.
Встречаются, к сожалению, в книгах Зиновьева и стихотворения, в которых нет образности, лишь одна прямая публицистическая речь («Несостоявшийся разговор о сталинизме»), но такие стихи все-таки большая редкость, что само по себе говорит о незаурядности его лирики и выдающихся ее качествах.
Николай Зиновьев, как и всякий человек и поэт, не безгрешен, бывают и у него промахи и ошибки, но то, что выходит из-под его пера – это настоящая русская поэзия, искренность и глубина которой подтверждена всей его жизнью.
Вот что пишет прозаик Сергей Шаргунов: «Здесь дышат почва и судьба, вот что. Зиновьев современный, он своевременный, он нужный, у него сердце болит за сегодняшний и всегдашний день родных людей. Он может самое сложное: писать легко и просто, но мастерски. Тихий скромный треснутый голос приобретает силу пророка и трибуна… Нет пустых стихов. Все слова - выразительны, точно подобраны, завязаны на финал. Каждое стихотворение заострено – афоризм, каламбур, парадокс, рассказанная история. Почти все неожиданны, оригинальны. И обязательно высокое соседствует с низким, пафосное с бытовым, что придает этим стихам античное изящество. Главное – знаете что? В стихах этих – ис-кренняя боль».
Литератор Петр Ткаченко подтверждает слова коллеги: «Его лаконич-ные, точные, бесстрашной искренности стихи подчас знают не только по книгам и публикациям, но запоминают и передают что называется из уст в уста, в чем мне приходилось убеждаться. Такого в нашей литературе последнего времени уже давно не было».
Летом 2010 года в «Литературной России» развернулась дискуссия о творчестве Н. Зиновьева. Началась она со статьи Владимира Шемшученко «Когда совсем нет света» (№25), - статьи на редкость злобной, несправедли-вой, полной зависти и откровенной лжи. Я послал в газету заметку в поддержку Зиновьева, но ее почему-то не опубликовали (наверное, опо-здал).
Уровень дискуссии, особенно «интерпретации» некоторых стихотворений поэта, был удручающий. Складывалось впечатление, что его критики просто не знают элементарной вещи: художественный образ в поэзии – это не идеология, в нем скрыта масса смыслов, которые со временем только множатся.
О Владимире Шемшученко… Не раз говорили, что он поэт талантливый. Задолго до дискуссии я неоднократно изо всех сил пытался найти хоть искорку того дара, который отличает подлинную поэзию от стихотворчества, но не сумел. Теперь понимаю, почему.
Своим выпадом против Н. Зиновьева В. Шемшученко уничтожил не его, а себя. И этим поступком только подтвердил очевидное: он не верит в свой талант.
Зиновьев, кстати, ответил недоброжелателям:
Я самый слабый из поэтов,
К тому ж безграмотен на диво.
И нос мой красно-фиолетов
От самогона и от пива.
А вы все классики живые,
Уже вас в школах изучают.
Вы величины мировые,
Вас фейерверками встречают.
А я во тьме брожу кругами,
Я не нашёл свою дорогу,
Я пыль под вашими ногами…
Теперь довольны? Слава Богу.
(«Завистникам») [37]
Пожалуй, по-настоящему только Валентин Распутин сумел определить то место в русской поэзии, которое занято Зиновьевым и только им: «В стихах Николая Зиновьева говорит сама Россия». Но там, «наверху», ее не слышат и не желают слышать…
Не только русский мир рушится – гибнет все, потому что, кроме нас, живущих в православной стране, некому удерживать «сынов Адама» на самом краю обрыва:
В погибающей нашей Отчизне,
Где живущим свет белый не мил,
Засыхает само древо жизни
И протяжно скрипит на весь мир.
(«Скрип»)
Поэт не выходит за пределы, поставленные Промыслом. Ведь «знают только свыше», что ожидает нас впереди. Впрочем, не мешало бы вспомнить вечные глаголы: «Испытанья даются на благо, / Нет блаженнее русской души». Тем более что есть, есть утешение и в мире, пока видится в нем хотя бы капля ликующей радости:
Хоть каплю радости, судьба!
Яви отрадную картину.
Я вышел в степь, на луговину,
И что я там увидел, ба!
Зарю, что зорям всем заря –
Корову пасшего мальчишку,
Он Нового Завета книжку
Читал, губами шевеля…
далее
назад
к титульной странице