351. ЭВЕНСУ Ф. Я.
      <Начало июня 1818. Москва>
     
      Je vous prie instamment de passer chez moi demain dans la soiree. Venez plutot a huit heurs, vous couchez chez moi, mon digne ami. Une longue conversation vous attend. Au nom de Dieu ne manquez pas. Ca vous regarde.
      Batuskoff [299] [Настоятельно прошу вас провести завтрашний вечер у меня. Приходите к восьми часам и оставайтесь у меня ночевать, мой добрый друг. Вас ожидает продолжительная беседа. Ради бога, придите непременно. Дело Вас касается.
      Батюшков.]
     
     
      352. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      13 июня <1818>. Москва
     
      Петр Михайлович Дружинин приехал. Я виделся с ним и видел пансион: похвалить его не могу, ибо знаю несовершенство таких заведений, но под руководством директора, надеюсь, что будут иметь присмотр за братом. Цена 800 р. в год, на издержки и платье положить 300, итого тысячу сто. Это не очень дорого. Когда решиться, от тебя зависит. Если Иван Семенович не даст денег из опеки, то можно употребить на то мои за первые полгода 550, о чем я пишу приказ к старосте. С сими деньгами отправь брата прямо с письмом к Петру Михайловичу Дружинину, в Гимназию Московскую. Он директор, его все знают. Лучше было бы, если бы ты сама совершила сие путешествие, приятное в летнее время, и взяла с собою Юлию проводить брата. Здесь тебе заживаться нечего. Я так устроил, что прямо без хлопот можно отдать брата. Женщины или слуги не берут в пансион, и не нужно. Пансион в том доме, где живет Дружинин, и под его глазами: это большая выгода. На всякий случай, если решитесь везти брата, можешь написать вперед к Дружинину ласковое и простое письмо, особливо если сама не повезешь его. Приложенный при сем приказ старосте отдай немедленно.
      Согласен отдать Павлу Алексеевичу столяра за тысячу рублей. Пусть он возьмет на себя вексель, и дело с концом. Тысячу рублей - цена настоящая. А когда векселю моему срок, теперь не помню. Сестре и брату уступить человека не преступление. Инвалидов всех перевести на Углу, к родственникам их, и вотчине кормить по смерть, а я за них ежегодно платить стану, о чем посоветуюсь со старостою.
      Зачем ты не хочешь сама отвезти брата? Удивляюсь твоей нерешимости, милый друг. Ваши дела никогда не кончатся, а дела семейственные всего важнее. Чтобы повидаться с Дружининым, я нарочно приехал в Москву, и это мне стоило денег и хлопот. Ужели все напрасно? Брата отдать необходимо. Отвези его сама, утешь меня. 550 рублей, за полгода, возьми у старосты, а я получу их с Ивана Семеновича после сентября. Сестру возьми из Ярославля; что она там делает? Что же касается до твоих собственных дел, то никакого совету заочно подать не могу. Продажа есть лучшее для тебя и для сестры. Впрочем, воля ваша: не забывай себя и памятуй о благоденствии всего семейства. Сестрам Лизавете Николаевне и Варваре Николаевне скажи мой усердный поклон, Аркадию Аполлоновичу также. Не пишу, потому что некогда, а писать буду из Одессы. Особенно извини меня перед сестрой Лизаветой Николаевной: буду отвечать на ее письмо непременно. Павлу Алексеевичу скажи то же и детей их поцелуй.
      Пансионного содержателя зовут Visard. Он учитель Московской Гимназии, живет в доме гимназии с Дружининым. Но прежде всего советую списаться с Дружининым.
      Обними за меня Помпея, и Юленьке также поклон скажи. Возьми у старосты 100 и купи ей на все деньги платье и шляпку соломенную, модную. Прошу тебя исполнить это поскорее.
      300 рублей отправь к Дружинину немедленно для ломбарда: срок очень скоро. Будь здорова, прости, мой друг сердечный, и помни твоего Констант.
      Пиши в Одессу: в канцелярию его сиятельства графа Ланжерона, Конст. Н. Батюшкову. Пиши чаще и пространнее. Мои письма будут редки и коротки, но ты на месте, и у вас во времени нет недостатка.
     
     
      353. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      13 июня <1818. Москва>
     
      Простите мне, почтенная и любезная тетушка, мое молчание. Целый день кружился, все в хлопотах, в обедах и ужинах. Вот уже шестой день, что я живу у Никиты и прежде, даю Вам слово, не проходило и дня, чтобы я его не видел двух и трех раз. Он мое лучшее и чистейшее удовольствие. Сожалею, что служба мешает ему лететь к Вам: но верьте, иначе он не мог сделать и сердце его должно было повиноваться обязанности. Он скоро выступает и скоро вы его увидите: обнимите за меня, за его ко мне дружбу, которую я ценить умею, а я прошу его поцеловать ручку Вашу за Ваше обо мне попечение. Признаюсь в моей слабости, письмо Ваше и Александра Ивановича меня обрадовало. Он пишет так сладко, что я склонился всем сердцем, написал письмо к Государю и отправил: он, конечно, читал вам его. Не нахожу слов благодарить его. Чем заслужил я старание друзей моих - не знаю. Но знаю, что я люблю их: они меня примирили с жизнию. Жуковский советовал остаться и ожидать здесь ответа, на что я не согласился, ибо здоровье мое есть главное мое попечение. Если бы это дело не удалось и я пропустил летние дни, единственное время для купанья в море? Но если вы напишете: приезжай, то я все брошу и прилечу из Одессы в шесть дней. Иван Матвеевич уже там и ожидает меня. Пишите ко мне, бога ради, и адресуйте прямо в канцелярию его сиятельства графа Ланжерона. Через две или три недели желаю получить решение судьбы моей, ибо если ничего не успеем, то я совершу мое путешествие по Крыму и стану отыскивать древности. Мое намерение непоколебимо. Одна Италия может оторвать меня от Тавриды, ибо она согласнее с моими выгодами во всех отношениях: и для карману, и для здоровья, и для честолюбия. Прочитайте то, что я писал к Тургеневу, и если найдете что пустое, то уничтожьте. Тургенев лучше моего знает, что мне выгодно и нужно. С Жуковс<ким> я говорил о себе: он вам перескажет мои слова. Впрочем, поручаю себя Вам во всем. Кредитив адресуйте в Одессу золотом, т<о> е<сть> червонцами, чем меня очень обяжете. Может быть, не воспользуюсь оным, если будут деньги. Судьбу маленького брата решил: Петр Михайлович нашел пансион, по-видимому, изрядный. К осени его привезут. Попросите от себя, любезная тетушка, Дружинина, чтоб он не оставил брата: ваши слова действительнее моих. Он привык уважать Вас.- Милого Сашу целую. Если Гейдеке у вас и возьмется за его воспитание, то можно вас поздравить. С Эвенсом не могли сладить. Он нерешителен, но я все-таки сожалеть не перестаю. Эвене - редкий человек, и Ипполит - прекрасный молодой человек; его сообщество могло бы быть полезно брату по многим отношениям, в чем Никита согласен со мною. Не успеете ли со временем перетянуть его к себе? Иван Матвеевич должен вам уступить его совершенно. Закончу мое письмо желанием Вам здоровья и всех возможных благ. Анне Ивановне напомните обо мне. Корсакову также. Уткину, Зауревету, Пиколо-мине и всем домашним. Павлу Львовичу и тетушке мое усердное почитание: скажите им, прошу Вас, что я им предан душевно и их дружество сохраню навсегда в памяти моей.
      Олениным мой душевный поклон. Карамзиным скажите, что я искал их следов в Москве, и каждый шаг здесь напоминал мне о них. За здравие Евпраксии Аристарховны пью чай из ее стакана, который берегу как сокровище. Гнедич возвратился в Петербург. Он весел и как ни в чем не бывал; радуюсь этому душевно: в 35 лет о пустяках стыдно сокрушаться. Простите, любезная тетушка. Поручаю вам благодарить Тургенева. Вы красноречивее меня. Скажите ему все, что чувствует мое сердце, исполненное к нему чистейшей благодарности. Если увидитесь с Уваровым, то напомните обо мне и скажите, что из Одессы буду писать. Будьте здоровы и любите вашего.
      Оставляю письмо Никите. Он отправит со своим.
     
     
      354. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      13 июня <Москва>
     
      Я вручил Жихареву письмо к вам и письмо на Имя Государя, которое Вы, почтеннейший Александр Иванович, переправите, как угодно. Сам же я решился немедленно отправиться в Одессу вопреки Жуковскому, который советовал остаться в Москве и ожидать ответу вашего. Ванны морские мне необходимы, и время дорого. Только в июле можно купаться: потому-то я поспешил. Но отсутствие мое из Москвы не помеха. В Одессе я буду через семь дней и там дождусь вашего письма. Если почтете за нужное быть мне в Петербурге, то, бога ради, уведомьте меня. Одно ваше слово приезжай заставит меня лететь к Вам. С удовольствием покину Одессу, море и Крым. В Одессе дождусь Вашего письма. Пишите прямо туда на мое имя, в Канцелярию графа Ланжерона; пишите и решите мою судьбу: она в добрых руках, она в руках заботливой дружбы и зоркой опытности. Опытности Вашей поверяю себя совершенно, предстатель мой! Боюсь одного только, боюсь, чтобы Вы меня не слишком хвалили Графу и не дали ему обо мне высокого понятия, которое при первом свидании может исчезнуть. Не потеряйте и вы ко мне уважения за то, что я желал быть назван камер-юнкером: не суетность это, а расчет, может быть, и вздорный. Это звание при миссии даст мне некоторое уважение, на которое в малом чине я не имею права. В Италии это не будет для меня смешно: здесь смешно и глупо, ибо я не суетен, не знатен и не богат. На чин всегда имею право, ибо прослужил кампанию; но я чины не уважаю для себя; я вовсе без честолюбия и твердо уверен, что чин не украсит ни прозы моей, ни стихов. Еще раз повторю: я всем буду доволен; имею в виду одно: Италию. В этом слове заключается для меня многое: независимость, здоровье, стихи и проза. Шесть тысяч, или около того жалованья и шесть тысяч своего доходу дадут мне способ поддержать себя довольно пристойно. Просите г<рафа> решить мою судьбу: отказ решительный легче проволочки. В Одессе у меня перед глазами Таврида и полезное для ума и здоровья путешествие-, для которого я уже многим пожертвовал. К 20-му июню я буду в Одессе. Желая найти там письмо Ваше, в котором вы напишете: "поезжай в Крым, бог с тобой", или: "приезжай немедленно в Петербург, дело в шляпе!" Простите, любезнейший, почтеннейший из людей. К. Б. Жуковский едет завтра.
     
     
      355. АЛЕКСАНДРУ I
      Июня 1818. Петербург
     
      Всемилостивейший Государь,
      Осмеливаюсь просить Ваше Императорское Величество обратить милостивое внимание на просьбу, которую повергаю к Священным стопам Вашим.
      Употребив себя с молодых моих лет на службу Вам и Отечеству, желаю посвятить и остаток жизни деятельности, достойной гражданина. В 1805 году я вступил в статскую службу секретарем при попечителе Московского учебного округа тайном советнике Муравьеве. В 1806 году, в чине губернского секретаря, перешел я в батальон С.-Петербургских стрелков под начальством полковника Веревкина; находился в двух частных сражениях под Гутштатом и в Генеральном под Гейльсбергом, где ранен тяжело в ногу пулею навылет. В том же году всемилостливейше переведен в Лейб-Гвардии Егерский полк и с батальоном оного в 1808-м и 1809-м годах был в Финляндии в двух сражениях при Индесальми и в Аландской экспедиции.
      По окончании компании болезнь заставила меня взять отставку, но в 1812 году я снова вошел в службу и принят в Рыльский пехотный полк с определением адъютантом к генерал-лейтенанту Бахметеву, который, потеряв ногу при Бородине, откомандировал <меня> к генералу Раевскому, при котором я находился адъютантом до самого вступления в Париж. За последние дела Всемилостливейше награжден переводом лейб-гвардии в Измайловский полк штабс-капитаном с оставлением при прежней должности, а 1816 года находился в Каменец-Подольске при военном губернаторе Бахметеве. Между тем болезнь моя усилилась: беспрестанная боль в ноге и груди, наконец, принудила меня вторично отказаться от военной службы, которой я посвятил лучшие годы жизни; в которой, если не талантами, то, по крайней мере, усердием простого воина надеялся со временем заслужить лестное одобрение Монарха, под знаменами которого имел счастие пролить кровь мою. По прошению моему был я переведен чином коллежского асессора к статским делам и теперь, лишенный печальною необходимостью счастья продолжать такую службу, к которой доселе привязывала меня склонность, желаю, по крайней мере, посвятить себя такому званию, в котором бы я мог с некоторою пользою для Отечества употребить немногие мои сведения и способности. Желаю быть причислен к Министерству Иностранных Дел и назначен к одной из Миссий в Италии, которой климат необходим для восстановления моего здоровья, расстроенного раною и трудным Финляндским походом. Смело приношу просьбу мою к Престолу Монарха, всегда благосклонным участием ободряющего в своих подданных стремление к пользе Отечества.
      Всемилостливейший Государь
      Вашего Императорского
      Величества Верноподданный
      Константин Батюшков.
     
     
      356. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      <23 июня 1818>. Полтава
     
      Пишу к Вам на походе, на лету, из Полтавы, почтеннейший Александр Иванович. Спешу сказать, что я сделал большую глупость (если это глупость только): в письме моем забыл сказать, что определен или причислен к Импер. библиотеке в начале текущего году, в звании почетного библиотекаря. Если нужно, то прибавьте и это. Впрочем, это одно пустое звание и может быть не пустым в случае желания быть полезным библиотеке, которое я имею, доколе не переменю России на Италию. Немедленно отправлюсь в Одессу, где буду ожидать нетерпеливо ваших Советов, которые на сей раз назову приказаниями. Напишите: "приезжай", и я, покинув все, через семь дней по получении письма Вашего явлюсь в Петербург. В ожидании оного стану купаться в море, которое, по словам Еврипида, лечит все болезни. Решите мою судьбу, напишите мне: "ожидай ответу моего в Одессе" или: "приезжай в Петербург". В Тавриду не поеду, доколе не прояснится судьба моя: туда надобно ехать со спокойным духом, без суетных надежд и желаний; в противном случае только телом буду на берегах Салгара, а сердцем - во Флоренции, или в Риме, или в Неаполе. Таврида есть mon pis aller [300] [на худой конец (фр.).]. Но если бы Италия не удалась, то Крым на ненастное время осени будет моим убежищем, и бедные развалины обеих Херсонисов заменят мне развалины великолепного Рима, как Яковлев заменял вам Тальма. По крайней мере воздух Байдары заменит мне воздух Нисы и Флоренции: а воздух для меня главное дело. Путешествие идет мне впрок: я здоров и твердо уверен, что купанье в море меня вылечит от ревматизмов. Еще несколько слов о моем деле. Оставляю все на волю вашу: ищите для меня лучшего, приличнейшего мне и верьте, что все приму с благодарностию, даже место пономаря при неаполитанской миссии, если оно достанется мне из рук Ваших и по желанию Вашему. Вам весело делать добро; мне весело быть Вам благодарным: я это сказал как-то лучше Вашей почтенной матушке. Такие истины, сказанные в глаза, все-таки походят на лесть. Как бы то ни было, я любил вас, и это вы знали прежде, нежели желали мне делать добро: вы любовь умели превратить в благодарность.
      Жуковскому мой поклон. Утешьте злодея: скажите ему, что баллада из Шиллера прелестна, лучший из его переводов, по моему мнению; что перевод из "Иоганны" мне нравится, как перевод мастерский, живо напоминающий подлинник; но размер стихов странный, дикий, вялый: ссылаюсь на маленького Пушкина, которому Аполлон дал чуткое ухо. Но "Горная песня" и весь IV N мне не нравится. Он напал на дурное, жеманное и скучное. Вот моя исповедь. Но обнимите его за меня очень крепко: это ему приятнее моей критики и, может быть, умнее. Поклонитесь Уварову. Если дело пойдет на лад, то он, конечно, первый будет рад моему путешествию и замолвит слово. Не могу утаить перед Вами, сколько я ему благодарен! Сколько я ему обязан за его внимание и снисхождение! Он ободрял меня как поэта и человека, хвалил меня прежде, чем узнал, и, узнав, конечно, полюбил. Ему обязан я лучшими минутами в вашем Питере, и воспоминание об них сохраню долго в уме и в сердце. Салтыкову напомните обо мне; бога ради, не забудьте: я его люблю и уважаю. Карамзиным скажите, что я жив, то есть предан им всей душою. Николаю Ивановичу скажите то же, и если можно, теми же словами. Всему Арзамасу поклон. Простите до Одессы. К. Б.
      Здесь нашел я дождь и грязь и скуку. К<нязь> Репнин разъезжает по губернии. Ожидают его сегодня и к<нягиню> С. Волхонскую из Москвы: вот здешние новости. Дождь и грязь мешают мне осмотреть могилы, где 27 сего месяца совершат панихиду. Места истинно важные для истории! В глазах моих тощий памятник, столб изобретения Томонова, и красивая площадь. Жаль, что памятник не на самом поле сражения: впрочем, такое урочище имеет ли нужду в памятнике? И вы имеете ли нужду в моих критических замечаниях?
      Согласны ли вы были переговорить с Севериным? Хотите ли, чтобы я написал к нему, скажите чистосердечно. Признаюсь вам, мне хотелось бы писать к нему.
      Ожидаю на все вашего ответу в Одессе. Ожидаю с нетерпением, как ожидают доброй вести. Впрочем, что бы ни было! Вверяю себя дружбе и святому Провидению. Мне можно позавидовать со стороны: ибо это сказал от искреннего сердца. Много ли людей на свете верят дружбе и Провидению!
      Кончу мое несвязное маранье, пожелав вам счастия и здоровья. Вручите это письмо К<атерине> Ф<едоровне> и поцелуйте у нее за меня ручку. Если она на даче, то перешлите к ней поскорее.
     
     
      357. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      23 июня 1818. <Полтава>
     
      Я выехал из Москвы с Сережею. Здесь нет Матвея: он с князем Репниным в губернии; ожидают его сегодня, Иван Матвеевич, вероятно, уже поехал в Одессу, и я его там увижу. Бричка моя сломалась: вот что задержит меня здесь лишние часы. Никиту оставил я в добром здоровье. Он желает нетерпеливо быть у вас, и пора! С ним провел я последние дни неразлучно, и в первые виделся беспрестанно - и для вас, и для себя, любезнейшая тетушка: для себя, ибо люблю его, как душу. Он вырастет Михаилом Никитичем, наш милый брат Никита. С этой стороны вы осчастливлены. Будьте здоровы, бога ради, и утешьте здоровьем вашим брата, а меня письмом. Ожидаю ваших приказаний в Одессе. Если почтете нужным, то, бросив все, полечу в Петербург, к вам на дачу. Приятно мне будет провести последние дни в России с вами. Простите, что пишу мало, несвязно. Мы тащились по такой грязи и дождю, о каких я и понятия не имел. Ехали день и ночь, устали несказанно; двенадцать часов спали здесь мертвым сном и еще не отдохнули! Очень жаль, что Ив<ана>> Мат<веевича> не застали здесь. Елена Ивановна, говорит Lebrun, нездорова не на шутку. Лекарь здешний полагает, что вода морская ей будет полезна. В Хомутце все здоровы, впрочем. Вот здешние новости. Желаю, любезная тетушка, чтобы воздух загородный принес Вам некоторую пользу: уверен, что присутствие брата еще полезнее будет. Сашу обнимаю. Он не выходит из памяти моей; в нем столько хорошего и милого: желаю, чтоб он вас утешил и меня любил, как я его. Сто раз целую ручку Вашу, за все, что для меня делаете в моем отсутствии. За это ли одно? в отдалении мне приятно повторять Вам, милая тетушка, что вас я люблю более всего на свете, и вы сами знаете за что. Грешно вам забывать меня, и не забудете, конечно. Пишите в Одессу и решите: ехать ли в Крым. Оставляю вам решить это. Из Крыма труднее выехать, чем из Одессы: в Одессе я буду на одном месте, а в Крыму стану путешествовать. Но если в течение трех или четырех недель судьба моя решится, то не лучше ли ожидать решения в Одессе до половины июля? К 10-му или ранее надеюсь получить известие от вас в Одессе, и, как бы то ни было, дождусь половины июля. Простите, почтенная и милая тетушка, будьте здоровы и любите, то есть помните вашего
      Константина.
     
     
      358. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      12 июля <1818>. Одесса
     
      Отвечаю на письмо ваше, любезная и почтенная тетушка, из Одессы, где я очутился после утомительной дороги: дожди ее совершенно разорили от Москвы до самого Кременчука. Здесь встретили нас жары и прелестная погода. Я начал купаться; будет ли польза - не знаю. От дороги я устал и все еще слаб. Здесь нашел я графа Сен-При и живу в гостеприимном доме. Он ко мне ласков по-старому и все делает, чтобы развеселить меня: возит по городу, в итальянский театр, который мне очень нравится, к иностранцам и за город на дачи. Одесса - чудесный город, составленный из всех наций в мире, и наводнен итальянцами! Итальянцы пилят камни и мостят улицы: так их много! Коммерция его создала и питает. Я нашел здесь много знакомых. Иван Матвеевич приехал до меня для Елены Ивановны, которая больна нервическими припадками: я не видал ее, так она слаба. Дай бог, чтобы воды и воздух Одессы помогли ей: но ей, между нами будь сказано, нужно рассеяние, а сего-то и недостает. Она скучает по вас и хочет быть с сестрами. Вот главная причина ее болезни, по словам Сережи, которого рекомендую Вам и Никите, как доброго, редко доброго молодого человека: излишняя чувствительность его единственный порок. Рассудок ее исправит со временем или даст ей надлежащее направление. Ваши советы могут быть ему полезны, и дружба Никиты. Он скоро едет в Петербург и увид<ит> Вас. Иван Матвеевич, с своей стороны, делает все, что может для дочери своей и сам страдает. Все это пусть останется между нами: не говорите ему в письмах ваших, что я писал подробно об Елене Ивановне. Вы знаете, что я не люблю мешаться не в свои дела: притом же Иван Матвеевич может подумать, что <я> написал что-нибудь лишнее. Прасковья Васильевна здорова, но здесь, кажется, скучает. Не нахожу слов изъяснить Вам мою душевную признательность за письмо Ваше и ваше обо мне попечение. Желаю успеха Вам и петербургским друзьям. Вы угадали, что не из Москвы, а от вас поеду в Италию: могу ли уехать не простясь с вами и с Никитою? Итак, если меня определят к Миссии, то отпишите ко мне, и я немедленно отправлюсь. Адресуйте письмо на мое имя в канцелярию г<рафа> Ланжерона в Одессу, отсюда перешлют его и в Крым, если я туда поеду, что легко может случиться; ибо здешние ванны для меня недостаточны, и без козловских грязей едва ли могу обойтиться. Если определят меня к Миссии, то пришлите мне денег из моих, тысячу рублей или более, адресуя в Одессу так, как и письма, на мое имя; отсюда г. С<ен>-При перешлет ко мне, где буду находиться, и я, где бы ни был, немедленно отправлюсь в Петербург, может быть, прямо, не через Москву, смотря по обстоятельствам и по удобности дороги.
      Я вас уведомлял, что брату нашел пансион в Москве, и его отдадут в сентябре. О сестре маленькой ничего решительного сказать не могу. Она в Ярославле, в пансионе, и я просил Але(ксандру) Ник<олаевну> взять ее на несколько месяцев к себе, а потом советоваться с вами, почтенная тетушка. Ее отдать надобно в монастырь или в институт в Петербург, на наш счет. Опека может уделить 2500 на воспитание, чего будет достаточно на первый случай. Вот все, что я могу донести вам заочно, и более сам ничего не знаю. Надеюсь на святое Провидение, которое сирот никогда не покидает. Мое дело, делать возможное, мой долг это, а впрочем, воля божия.
      Пишу ко всем, если успею, сегодня, ибо завтра идет почта очень рано. Я еще нов в городе и не знаю, как управиться с купаньем, с жаром и с визитами: одно мешает другому. К досаде моей расстроил желудок, и доктор запрещает купаться. Вы скоро увидите брата: обоймите его за меня и скажите ему, что я его люблю и уважаю. Горе ему, если он не знает, сколько я его люблю и желаю, и надеюсь быть любимым. Напрасно упрекаете меня в эгоизме: я так думаю, что эгоисты бывают здоровее моего; впрочем, боюсь себя хвалить перед Вами. Прошу вас беречь себя. Это главное. Беречь себя для детей и для меня, если я хотя немного того стою в глазах ваших. Здесь я нашел Корсакова; он у меня был сию минуту. Я рад был говорить с ним о Луниных, которым он был предан. Здесь Новосильцов, знакомец Карамзиных, которым прошу обо мне напомнить. Благодарите за меня Тургенева; я пишу к нему сегодня. Но зачем таят они от Уварова! К чему эти осторожности? Уваров будет просить за меня князя, не зная, что это не в пору. Лучше бы объявить ему, и он бы присоединил свой голос. Впрочем, я заочно не могу давать советов и все оставляю Вам и Тургеневу, который деятелен для добра и друзей. Жуковский теперь у вас. Поклон ему душевный. Вы не пишете ко мне о Гейдеке, у вас ли он, и что делает брат? Ива<н> Мат<веевич>, кажется, расположен перевести Ипполита в лицей одесский к abbe Nicole. Здешний лицей хвалят. Эвенсом И<ван> М<атвеевич> не очень доволен. Но по совести, Эвене делал все, что мог. К несчастию, характер его не отвечает его душе, уму и просвещению. Он часто бывает болен, и это вредит ему. Но главное дело, а это засвидетельствует вам братец, Ипполит у Эвенса не избалован и из рук его выйдет чист и неиспорчен: а это главное дело! Где живете вы, тетушка? На даче ли? Оставьте для меня комнату, если мне воротиться надобно. От вас поеду в дальнейший путь. Брату скажите, что к нему писать буду. Жаль, что его нет здесь, на земле Классической, где бились Святослав, Суворов, и где созидались храмы Ахиллу, его Герою. Я недавно был на могиле Ольвии: нашел множество медалей, ваз, обломков и дышал тем воздухом, которым дышали мелезийцы, афинцы Азии. Геродот не выходит из рук моих. Это все для Никиты пишу: пусть у него слюнки текут, как говорит пословица. Пусть он мне позавидует. Один вид Черного моря, прекраснейшего из морей, по словам Геродота, приводит в восхищение меня, невежду; что было бы с ним? Ему-то надобно ехать в Грецию. Он учен по-ихнему. Сию минуту иду к княгине Зинаиде с г. С<ен>-При: она здесь поселилась, и все у ног ее. Она, говорят, поет прелестно и очень любезна. Здесь ожидают княгиню С. Г. Волконскую. Польских барынь множество. Простите, целую ручку вашу.
      Напомните обо мне Карамзиным, Олениным, Уварову, и Павлу Львовичу, и Софье Евстафьевне мое душевное почтение и сердечный поклон прошу сказать.
      Зорка здорова. Она кланяется Вам, Никите, Саше, Анне Ивановне и Барону, а Зойке ничего не велела сказать. Зойка ее кусала.
     
     
      359. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      12 июля <1818>. Одесса
     
      Письмо ваше я получил в Одессе или в русской Италии, почтеннейший из людей и из человеков. Все, что вы делаете, прекрасно, и молю Провидение, да увенчает успехом благие начинания. Напишите, свистните в пору, и я очутюсь у вас, от берегов Черного моря на берегах Невы, ибо во всяком случае должен буду возвратиться к Вам: одной благодарности сердечной для того достаточно. Кроме отправления (в случае удачи), мне нужны будут наставления и советы Северина. Не шутка надолго отправиться из родины. Надобно мне и свои дела устроить, да и с Жуковским поспорить кой о чем. Отсюда я отправлюсь в Крым на сих днях, если купанье в море недостаточным окажется. Но вы смело адресуйте письма ваши на мое имя в Одессу, в канцелярию г<рафа> Ланжерона. Правитель оной - мне знакомый человек, и отправит немедленно, а если надпишете на пакете: нужное, то и еще скорее отправится. В Крыму все любопытно. Здесь недавно я бродил по развалинам Ольвии: сколько воспоминаний! Если успею, то опишу сии священные остатки, сию могилу города, и покажу вам в Петербурге. Je ne vous ferai pas grace d'une ligne [301] [Ни одна строка вас не минет (фр.).]. Я срисовал все, что мог и успел. Жалею, что наш Карамзин не был в этом краю. Какая для него пища. Можно гулять с места на место с одним Геродотом в руках. Я невежда, и мне весело: что же должны чувствовать люди ученые на земле классической!
      Угадываю их наслаждения. Одесса - приятный город. Море здесь как море и немного приятнее ледяного залива Финского. Здесь найдете все нации и всего более соотечественников Тасса и Серра-Каприола. Азиятцев множество. Театр лучше москов<ского> и едва ли не лучше петербургского. Здесь к<нягиня> Зенеида, у которой я просидел утро. Здесь Гурьев; его еще не видел, но увижу: послушать его в Одессе любопытно. Жаль, что нет здесь Николая Ивановича pour le mettre en train: завести его. Но жара здесь, говорят, несносная от полудни до самого вечера. Я не могу пожаловаться, и часто, как Гораций, гуляю по солнцу; особенно люблю sulla placida marina la fresc'aura respirare [302] [на спокойном побережье вдыхать свежий воздух (ит.).] и Сен-При, у которого живу, не может надивиться способности моей гулять во всякое время: и утром, и в зной, и ночью. Впрочем, нынешний год хуже прошлого, и торговля скифскою пшеницею идет плохо. В Италии урожай, и все здесь плачут: вот как трудно Провидению угодить на всех! А мы, Поэты, хотим всем и каждому понравиться, мы все, начиная от Хвосто-ва до Жуковского, которого обнимаю от всего сердца. Он давным-давно у вас и с вами: завидую ему и вам. Иду утешиться в Cantatrice Villane, которых музыка прелестна. Завтра примусь за чтение и купание. Простите, будьте здоровы, веселы и счастливы. Братцу вашему мое усерднейшее почитание. Благодарю его за извещение; очень благодарю! Весь ваш и навсегда. К. Б.
     
     
      360. А. Н. ОЛЕНИНУ
      17 июля 1818. Одесса
     
      Я пишу к Вашему превосходительству из Одессы, куда я прибыл около 10-го июля. От Москвы до Кременчука дорога была ужасная: грязь по ступицу, совершенно малороссийская. Отдохнув в Николаеве, я отправился в Ильинское, поместье Кушелева-Безбородки, т<о> е<сть> в древнюю Ольвию, и осмотрел любопытные остатки или могилу сего города. У меня было письмо к эконому поместья от г<рафа> Александра Григорьевича Безбородки и отца его Г. Г. Кушелева. Если встретитесь с ними, милостивый государь Алексей Николаевич, то поблагодарите за меня. Письма их доставили мне способ рассмотреть Ольвию и окрестности. Я снял план с развалин или, лучше сказать, с урочища, и вид с Буга. Рисовать я не мастер, но сии виды для меня будут полезны: они пояснят мое описание, если когда-нибудь вздумается мне привесть в порядок мои записки, которым желаю успеха, то есть Вашего одобрения, столь лестного моему сердцу и самолюбию. Для вас сохранил урну, найденную в развалинах рыбаком. Вот ее история. Один из рыбаков селения рыл яму и заступом ударил по черепице; продолжал рыть и вынул из земли большой сосуд покрытый. Полагая, что в нем монеты, разбил его. В первом сосуде был прах на дне и другой сосуд, во втором третий. Все три грубой работы и глины. Сей последний доставляю Вам на память обо мне. В нем управитель Ильинского подносил вино рабочим людям; лучше же ему быть в кабинете Вашем. Но такие сосуды здесь не редкость: их находят повсюду, даже в полях, где, конечно, римляне стояли лагерем. Притом сохраню для вас две медали: одну из них подарил мне г. Бларамберг, у которого прекрасное, единственное в своем роде собрание медалей, обломков и статуй. Вы его знаете: он - шурин г. Розенкамфа. Здесь в Одессе я пользуюсь его благосклонностию и кабинетом. Жаль, что он не публикует его! - В Ольвии отрыли трубу, которая более двух тысяч лет лежала в земле. Она служила водопроводом, и странное дело! из нее еще струится вода в Буг. Адмирал Грейг посылал из Николаева чиновника осмотреть ее форму, меру и положение. Одно колено сей трубы я взял с собою и постараюсь привезть; не угодно ли Вам будет поставить ее в библиотеку или в Ваш кабинет? Медалей я не покупал по двум причинам: первое - потому, что не смел покупать и оскорбить чрез то хозяев поместья, которые, может быть, дорожат ими; второе - потому, что боялся ошибиться и заплатить дороже по неведению цен и самого достоинства медалей. Разрешите мне: покупать ли для Библиотеки вещи, и какую сумму можете употребить на покупку оных? Переписка в таком случае, без уполномочия, затруднит меня: вам известно, что слепой случай доставляет дешевые и драгоценные вещи: его-то упускать и не должно! Впрочем, не думайте, чтобы потребны были великие суммы. У антиквариев покупать не должно, но у жителей. Бога ради, разрешите мне сей вопрос, ибо я намерен ехать в Крым, где жатва обильная. Здешнее купанье мне недостаточно. Лекаря посылают в Евпаторию; сентябрь желаю употребить на развалины и, если угодно будет судьбе, весь октябрь. Я невежда, но усерден. Если усердие может отчасти заменить науку, то я привезу Вам что-нибудь из Крыму. Будучи в Ольвии, я сожалел, что Вы, милостивый государь, не посетили сего края: берега Черного моря - берега, исполненные воспоминаний, и каждый шаг важен для любителя истории и отечества. Здесь жили Греки, здесь бились Суворов и Святослав. Жалею, что А. И. Ермолаев не доехал до сих мест: вот поприще, достойное его обширных и точных сведений! Он бы здесь расхаживал, как дома. Одна Ольвия достойна бы была его внимания. Поляки ее беспрестанно посещают и обирают. Лучшее все вывезено, но место, священное место любопытно. Греки умели выбирать места для колоний своих, и роскошные соотечественники Аспазии могли не жалеть здесь о берегах своего Милета. Из мертвой Ольвии я приехал в лучший из городов наших, в Одессу, где нашел г<рафа> Сен-При, который недавно послал вам любопытные рукописи для Библиотеки. Он меня давно знает и любит, но если Вы поблагодарите его за меня, за его ко мне ласки и гостеприимство, то чувствительно обяжете. Графу Ланжерону вручил письмо к<нязя> Голицына, и я надеюсь иметь фирманы в Крым. Здесь И. М. Муравьев и к<нягиня> Зенеида Волк<онская>: приехали для моря. Простите, кончу мое маранье, ибо знаю, что время дороже вам древностей и моего болтанья. Целую ручку у милостивой государыни Лизаветы Марковны; всем домашним мое почитание и поклон. Алексею Алексеевичу советую учиться по-гречески и ехать в Крым, Ивану Андреевичу прошу обо мне напомнить, а ленивому Гнедичу сказать, что я к нему писать буду. Здоров ли Сергей Семенович? На будущей почте я писать и к нему собираюсь; прошу покорнейше сказать ему, что я сохранил в памяти его благосклонное дружество, и уверить его в моей вечной признательности. Где находится граф Румянцев и как писать к нему? Если удостоите меня ответом, то покорнейше прошу адресовать на мое имя, в канцелярию графа Ланжерона; отсюда перешлют исправно письмо ваше, которому я обрадуюсь более, нежели медалям Пантикапеи и так называемой могиле Митридатовой. Преданный ваш слуга Константин Батюшков.
      С. И. Муравьев выехал вчера в Петербург. Я не успел писать с ним и пишу с почтою; ему прошу поклониться и сказать: "Papa, taci!" [303] [Папа, молчи! (ит.)] при первом свидании. Это шуточка из италиянской оперы, которая здесь процветает вместе с пшеницею, Ришельевским лицеем и торговлею. Племянник ваш здоров; я вчера видел почтенного Николя, который им очень доволен. Лицей в цветущем состоянии, и дети здесь счастливы: они в хороших руках. Дай бог здоровья аббату, который изготовит полезных людей для государства: он неусыпен, и метода его прекрасная.
     
     
      361. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      20 июля 1818 г. Одесса
     
      С сею почтою я напишу вам несколько строк, почтенная тетушка. Уведомьте меня, прибыл ли брат в гвардию, здоров ли он, будет ли в досужный часок писать ко мне? Я не пишу к нему особенно сегодня, но буду писать из Крыму, куда сбираюсь в скором времени, ибо на всякий случай должен воспользоваться удобным временем года и посетить Козлов. Если же мое дело замедлится или возьмет худой оборот, то проведу осень в Крыму, лучшее лекарство для меня. Впрочем, письмо ваше доставят мне немедленно, и я могу из Крыму почти в одинаков время, что из Одессы, приехать в Петербург, если присутствие мое будет нужно. Здесь очень приятно, и я с неудовольствием покидаю Одессу, в которой желал бы видеть Вас, любезная тетушка. Ивану Матвеичу здесь понравилось. Елене Ивановне полегче, но я ее мало и редко вижу, она не покидает постели. Сергей Иван<ович> о ней очень здесь заботился, что ему, право, делает честь. Иван Матвеич сам все делает что может для нее, но она, по-видимому, скучает, и это главная причина ее болезни. Одесский воздух и купание должны бы быть полезны. Сюда наехало множество поляков, и я, право, против воли моей познакомился со всем почти городом, так что и купаться некогда. Только по ночам и успеваю кое-что прочитать. У Графа С<ен>-При есть книги и все, что нужно для меня. Вы себе представить не можете, как он ласков и добр: все делает, чтобы удержать меня здесь, даже лошадей верховых оставил для меня. Здесь вижу часто Корсакова, вашего знакомца, но прошу поклониться от меня и вашему Корсакову. Брата Никиту победоносного и Сашу обнимаю. Ручку вашу целую усердно и сто раз благодарю вас за письма Ваши, которые оживляют мою с вами разлуку.
      Я часто о вас думаю и чаще, может быть, чемг Вы обо мне. Будьте только счастливы и здоровы, вот мое (единственное постоянное желание. К. Б.
      Покорнейше прошу адресовать письма по-старому. К. Н. Б. в канцелярию господина Ланжероща в Одессе.
     
     
      362. Н. И. ГНЕДИЧУ
      Конец июля 1818. Одесса
     
      Благодарю за известие! Скоро буду у sac и обниму тебя. В ожидании сего сделай дружбу, переведи мне в прозе, близко, но красиво, хор из Эврипидовой "Ифигении", который начинается: "Tendre Halcyon" [304] [Нежная Гальциона (фр.).] и проч. Мне он очень нужен. Греч<еский> оригинал, верно, есть в библиотеке. Я кое-что написал об Ольвии. В Петерб<урге> на досуге переправлю и сообщу твоему Просвещению. Странно подумать, что для Петерб<урга> яг должен проехать с лишком четыре тысячи верст лишних. Смотрю на большую карту Европы и качаю головой. Г<раф> С<ен>-При, у которого живу в Одессе, тебе усердно кланяется; он тебя очень помнит и уважает. Поклонись всем знакомым. К Оленину я писал, еще оде знав моей участи. Жалею, что не мог ничего сделать для Библиотеки; принялся усердно и доволен собою: не ожидал в себе такой рыси; всем надоел здесь медалями и Вопросами об Ольвии. Прости, до свидания! Будь здоров! Гурьеву отдал письмо, и он уже отвечал. Поклон вдой Дмитрию Прокофьевичу, Ивану Андреевичу; последнему скажи, что басни его здесь в великом употреблении. Vale [305] [Будь здоров (лат.).].
     
     
      363. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      30 июля 1818. Одесса
     
      Вчера получил я ваше письмо, почтеннейший Александр Иванович, письмо печальное и приятное. Накануне услышал я о потере нашего Северина и, признаюсь вам, содрогнулся. Потом не хотел верить: письмо ваше подтвердило печальное известие. Северин очень несчастлив.
      Жалею о почтенном Стурдзе,- и особливо о матери! Все это семейство ходит по тернам, и я не могу без горестного чувства вспомнить о Северине и об его худом здоровье. Желаю ему твердости душевной. О себе скажу вам, что я уже занес было одну ногу в Крым, послезавтра хотел отправиться в Козлов: письмо ваше остановило меня. Итак, судьба моя решена, благодаря вам! Я уверен, что вы счастливее меня, сделав доброе дело. Для вас это праздник, подарок Провидения. Я благодарю его не за Италию, но за дружбу вашу: быть вам обязанным приятно и сладостно! И это подарок Провидения, которое начинает быть ко мне благосклоннее. На счет ваш и больше и лучше говорил я сию минуту с человеком, который понимал меня, г<рафом> Сен-При. На бумаге всего не напишешь, а если напишешь все, то будет дурно. Но при первом свидании обниму вас крепко-накрепко. Оно будет скоро: сердце влечет меня в Петербург. Должен увидеть вас, виновника моего путешествия, увидеть К<атерину> Ф<едоров-ну>, которую почитаю моим Провидением на земле. Напрасно усомнилась она в моем приезде. Как могу решиться на дальний путь и долгую разлуку с отечеством!.. Странно сказать! а до сих пор не чувствую большого облегчения от купанья. Кстати о купанье. Между тем как дружество пеклось о судьбе моей, я чуть не избавил его от хлопот: купавшись, чуть не потонул в море, так зашел далеко и неосторожно во время сильной бури! Великое количество соленой воды, которую проглотил при потоплении моем, расстроило мою грудь. Три дня страдал. Теперь легче: голос дружбы вылечил меня совершенно. Поклон Жуковскому! Знает ли он стихи Мейстера: Оду его на победу России? Последние строки прелестны, и благодарность к России в устах иностранца - дело, конечно, необыкновенное, тем более что стихи хороши! Вот они, если не знаете; вот они, если и знаете их: хорошее можно всегда повторять.
     
      Et toi, puissant pays, terre heureuse et cherie,
      Asyle favorable et nouvelle patrie
      Que m'accordent les dieux!
     
      Profile des bienfaits que leur main te dispense,
      Et jouis de bonheur sous la douce influence
      D'un regne glorieux!
     
      J'aime tes habitants, tes fleurs et tes rivages
      Et 1'air que j'y respire, et de tes bois sauvages
      L'immense profondeur.
     
      Je vais, je vais rentrer dans ces retraites sombres
      Et, plein d'un doux transport, mediter sous leurs ombres
      Та gloire et mon bonheur! [306] [И ты, могущественная страна, земля счастливая и драгоценная, благосклонное убежище и новая родина, данная мне богами, пользуйся благодеяниями, которые изливают на тебя их руки, и наслаждайся счастьем под кротким влиянием славного царствования! Я люблю твоих жителей, твои цветы, и твои реки, и воздух, которым дышу, и твои дикие леса, которые столь густы. Я укроюсь, укроюсь в этих мрачных убежищах и, полный сладостного восторга, буду размышлять в их тени о твоей славе и моем счастье (фр.).]
     
      И я утешаюсь мыслию, что из сих голых степей, опаленных солнцем, увижу сосны Петербурга, прелестную Неву и вас с Жуковским; с последним беседую, то есть перечитываю. Карамзина не выпускал из рук. Здесь было очень жарко, и италиянская опера прекрасная, следственно, мне было не худо...
     
     
      364. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      3 августа 1818. Одесса
     
      Здесь в Одессе получил известие, что я уже определен в Иностранную коллегию. При определении получил чин надвор<ного> советника и тысячу рублей жалованья с курсом, что составляет около 5 тысяч рублей, а иногда более, да годовое жалованье на проезд в Неаполь. Тургенев и Северин говорили обо мне графу Капо д'Истриа; дело продолжалось, как известно тебе, около году и наконец сделалось приятным образом. Я должен отправиться отсюда в Петербург. Может быть, поеду в Москву. Август весь прошу тебя, любезный друг, просиди дома. Если я не могу к вам заехать проститься, то по крайней мере можешь ты побывать в Москве. В Петербург не зову, ибо буду сам в хлопотах по службе, и вы мне отчасти помешаете дело делать. Останься в Хантонове и жди моего письма. Уведомлю тебя, что делать, обо всем обстоятельно. Теперь прошу радоваться и быть спокойной на мой счет. Отслужи молебен и за меня. Сестрам сообщи эту весть, А<ркадию> А<поллоновичу> и П<авлу> А<лексеевичу>. Последнего прошу отписать ко мне о делах моих. Имения теперь не продам; надеюсь, что крестьяне исправно будут платить оброк - шесть тысяч в год. Нынешний оброк (он мне очень нужен) прикажи держать в сборе и по первому приказанию моему отправить. Прости, милый друг, будь здорова и спокойна; я, верь мне, за тебя и за сестер, обрадовался и чину и месту, ибо знаю, что это Вам приятно. Купила ли Юленьке платья? О Помпее думаю беспрестанно. Ожидаю известия от тебя, что ты с ним намерена сделать? Не пишите более ко мне. Сиди в Хантонове, не разъезжай и жди вести. Приготовь подробный реестр книгам моим: мой остался в Петербурге. Чулок нитяных, коротких, платков носовых, салфеточной материи тонкой на некоторое мужское платье, пудермантель, полотенец, но всего не много, а хорошей доброты. С собою взять многого не могу. Скажи старосте, чтобы в вотчине все было исправно.
      Объяви это немедленно Павлу Алек, и проси его вникнуть в мои дела. Я еду года на четыре по крайней мере и прошу его не оставить крестьян. К нему писать буду, но в ожидании пусть он приготовит мне записку, что делать мне, и решит.
     
     
      365. Н. М. и Е. Ф. МУРАВЬЕВЫМ
      3 августа <1818. Одесса>
     
      Александр Иванович сообщил мне записку Г<рафа> К<апо> д'<Истрии>. Итак, дело мое решено, любезная тетушка. Я отправляюсь в Петербург и буду у вас к 10-му сентября. Еду через Москву, чтобы увидеться еще с Дружининым. Иван Матвеевич еще здесь. Елене Ивановне гораздо легче. Она была в театре, Ив. М. скоро отправляется в Полтаву. Ему так понравилась Одесса, что мы было намеревались на будущий год и вас сюда заманить, что, право бы, для здоровья вашего и братцова было не худо. Одесса имеет все удобства для жизни. Но я, право, смешон! Говорю об Одессе, когда бы надобно было говорить о себе.
      Прошу тебя, милый Никотинька, поговори с Роспини, выпиши у него все книги об Италии и вручи мне реестр. Также карты новые и древние и все, что зоркие твои и опытные очи сыщут любопытного о земле Сципионовой и Ариостовой. Reichard у меня есть, Женгене и Сисмонди есть. Нет ли истории Неаполя? Краткой, но верной. Нет ли новейших записок о правлении, торговле, войнах и пр.? Снаряди меня умом, милый брат. В Петербурге время будет дорого. Еду к вам для вас, car tout chemin mene a Rome [307] [все дороги ведут в Рим (фр.).].-183 червонца получил, любезная тетушка, через консула английского Эмса. Благодарю вас и сто раз целую ручку. В Крым не поеду: 600 верст лишних для грязей! Надеюсь, что Неаполь меня вылечит без них. Желал бы иметь крылья, чтоб быть у вас. Простите, до свидания. Обнимаю Никиту, Сашу и вашу ручку. Сергею Муравьеву усердно кланяюсь. Будьте здоровы и любите меня. Мое желание и слава - быть любимым вами и Никитою.
     
     
      366. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      19 августа <1818>. Одесса
     
      Ожидаю сегодняшней почты, которая, может быть, принесет мне указ об определении и письмо Ваше, почтенный и любезный Александр Иванович. Получа их, отправлюсь немедленно в Петербург, чрез Москву. Надеюсь быть у вас к первому сентябрю, а если запоздаю, то по крайней мере к десятому. Мне советуют отправиться отсюда: выиграю через то около трехсот червонцев и тысячи четыре верст самых скучнейших в мире, увижу Грецию и прямо могу очутиться в Неаполе. Но зато не увижу вас и не прощусь с К<атериною> Ф<едоровною>! Итак, ожидаю вашего решительного письма, чтоб идти за подорожною. Между тем купаюсь в море, читаю повести Геродота о Черном море и смотрю итальянскую оперу.
      В письме Вашем требуете вы, чтобы я сказал мое мнение о лицее. Скажу вам по совести: лицей есть лучшее украшение в Одессе, точно так, как Одесса лучший город после столиц. Я видел детей в классах, за столом, видел их спальни и не мог налюбоваться порядком, чистотою. В первый раз видел я детей, учащихся по новой методе, под руководством молодого человека, недавно приехавшего из Парижа. Николь уверяет, что метода сия полезна. Но его собственная метода преподавания латинского языка удивительна. В шесть месяцев дети сделали успехи невероятные! дети, до сего едва умеющие читать по-русски! Вообще метода преподавания языков, основанная на сорокалетней опытности, должна быть совершенна. В вышних классах есть воспитанники отличные; но сии по большей части уже были приготовлены домашним воспитанием. Не стану хвалить Николя: вы его знаете; я его видел мало, но смотрел на него с тем почтением, которое невольно вселяет человек, поседевший в добре и трудах. Он беспрестанно на страже; живет с детьми, обедает с ними; больница их возле его спальни. Я говорил с родственниками детей; все просвещенные и добрые люди относятся о нем с благодарностию. Спросите у к(нягини) С. Г. Волконской: ее дети там, а голос матери всегда красноречив и силен, и справедлив, прибавлю. Я видел некоторых родственников в Москве и привез их письма к детям. Все хвалили Лицей и благодарили за него Правительство и Провидение; и для них, по переписке детей, успехи их были очевидны. Но аббат, слышу стороною и судя по письму Вашему, имеет недоброжелателей. Не удивляюсь нимало: добро даром не делается. Лицей имеет внутренних и внешних врагов; но зато, в защиту общественное мнение или по крайней мере доброе мнение людей просвещенных. Все, что узнаю касательно Лицея, сообщу Вам изустно при первом свидании; теперь не мог удержаться и не сказать Вам, что первое впечатление его было мне приятно. Вы сами с удовольствием увидели бы детей степных, говорящих по латыне, готовящих себя на пользу Государства. Здесь, в земле новой и едва вышедшей из пелен. Самое имя Ришелье, благодетеля сего края, приятно слуху истинного патриота и должно быть счастливым знаменованием для сего училища. Дай бог, чтобы Министерство просвещ<ения> поддержало лучшее свое произведение и дало бы ему способы усовершенствоваться. Но произведение сие дышет аббатом. Надобно быть здесь, чтобы удостовериться в истине моих слов. Без страсти и без предрассудка объявил вам мое мнение, основанное на внутреннем убеждении, что лицею надобно пожелать здравия и долгоденствия или пользы и славы России, для пользы и славы нашего Министерства. Исполнил долг мой: сказал, что знал и как умел!
      Не спрашиваю у вас известий о Северине, ибо не дождусь ответа. Страшусь за него: он - с твердою душою, но здоровьем не герой, а надобно и здоровье, чтоб перенесть несчастие. Я знаю это опытом. К г<рафу> К<апо> д'И<трии> писать буду из Петербурга; сообщу вам письмо мое. Поклонитесь усердно всем нашим и не забывайте Бат(юшкова). Не забудете: ибо человек всегда с удовольствием вспоминает о тех, которым был полезен. Обнимаю вас и Жуковского, от всего сердца обнимаю. Простите!
     
     
      367. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      26 августа 1818. <Москва>
     
      Вчера приехал в Москву, чуть жив от усталости. Сегодня видел Николая Ивановича, который мне вручил старое письмо Ваше и Указ. Ожидаю его появления в газетах, а вас прошу, Вас, почтеннейший зиждитель моего путешествия к полям Сатурновым, уведомьте меня, хотя строкою, с первою почтою. Письмо Ваше еще застанет меня здесь, не прежде 9 сентября намерен выехать или к себе в деревню, или прямо в Петербург. Если ехать в Италию, то пора: осень на дворе, и слякоть, и грязь, и рев-матизмы. Я буду писать из Петербурга под руководством вашим к графу К<апо> д'Истрии. Ив. Ив. Дмитриев сказывал мне вчера, что и Северин отправился с ним, о чем крайне сожалею. Завтра мы проводим вечер у Дмитриева с Николаем Ивановичем, который вам за меня благодарен. Будьте здоровы и помните вашего Батюшкова, уставшего от дороги и не читавшего еще Каченовского. Адресуйте на имя Дружинина.
     
     
      368. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      10 сентября. <1818. Москва>
     
      Письмо Ваше от 3 сентября получил сегодня, т<о> е<сть> 10. Благодарю за уведомление, очень благодарю. Когда появится в газетах? Приготовлю все. Я к вам явлюсь к концу сего месяца, неся в маленьком сердце моем много признательности к вам, доброму человеку. Не в Неаполе жить, а вам быть признательным: вот мое сладострастие. Скажите Вяз<емскому> и еще другое сладострастие: сделаться достойным дружбы достойных людей.
      Я знаю Италию, не побывав в ней. Там не найду счастия: его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях мне драгоценных. Ни зрелище чудесной природы, ни чудеса искусства, ни величественные воспоминания не заменят для меня вас и тех, кого привык любить. Привык! Разумеете меня. Но первое условие: жить, а здесь холодно, и я умираю ежедневно. Вот почему желал Италии и желаю. Умереть на батарее прекрасно; но, в тридцать лет, умереть в постеле ужасно, и право, мне что-то не хочется. И потому-то спешу к вам, чтоб от вас в октябре отправиться в Вену. Надеюсь, что мне позволят ехать pian-pianino [308] [потихоньку (ит.).]. В ожидании лучшего слушать буду сегодня перевод Мерзлякова, у которого много пламенных стихов и другого прочего. Ни слова не скажу о переводе, напечатанном в "Сыне Отечества". Я согласен с мнением Греча, изложенным в точках. Поздравляю академию! преузорочно. "Часть открытых пухлых грудей!.. Но хотя взору преграждает путь, однако не может остановить страстной мысли"... (Страстная мысль - хорошо, но далее:) "Мысль дерзает сквозь густоту одежды прокрадываться в укутанные части"... Харчевенный слог! Лапотник! И какое место в Тассе чудесное! Здесь-то Тасс именно велик слогом, ибо Арми-да его недостойна эпопеи: кокетка, развратная, прелестница, но слог, ее укутавший, ей дает прелесть неизъяснимую. Что же она в русском переводе? Молчу, молчу, но право, иногда своим голосом скажешься. Воейков пишет гекзаметры без меры, Жуковский (!?!?!?!) - пятистопные стихи без рифм, он, который очаровал наш слух и душу и сердце... После того мудрено ли, что в академии так переводят?
      Читал и вылазку или набег Каченов(ского), набег на вкус, на ум, на славу. Не гневайтесь: Каченов<кий> делает свой долг, Карамзин - свой. Он пишет 9 часть "Истории". Вот лучший, красноречивейший ответ. Но Каченов<скому> я отпел что думал: Того ли мы ожидали от вас? Критики, благоразумной критики, не пищи для английс<кого> клоба и москов<ских> кружков. Укажите на ошибки Карамзина, уличите его, укажите на места сомнительные, взвесьте все сочинение на весах рассудка. Хвалите от души все прекрасное, все величественное, без восклицаний, но как человек глубоко тронутый... А вы что делаете? Нет, вы не любите ни его славы, ни своей собственной, ни славы отечества... И мало писателей любят ее! Мы все любим себя, свои стихи и прозу; за то и нас не любят. Но я люблю вас, любя свои стихи: вот мое достоинство. Обнимаю вас, вашего почтенного братца, за которым гнался по Москве в день его выезда и не успел обнять. Обнимаю, обнимаю Жуковского, которого браню и люблю, люблю и браню. Мерзлякову сегодня покажу письмо ваше. Бога ради, отвечайте мне немедленно: приезжай. Адрес мой: в Череповце, Новогородской губернии. Намерен послезавтра туда отправиться, и если получу письмо ваше, то немедленно пущусь в Петербург. Будьте здоровы и счастливы и не читайте худой прозы и худых стихов, кроме моих, разумеется.
      Бога ради, отыщите мне Келера. Никол<ай> Иванов<ич> не мог найти его без вас, как ни старался. Келер мне нужен. Я с ума схожу на Ольвии. Сверчок что делает? Кончил ли свою поэму? Не худо бы его запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою. Из него ничего не будет путного, если он сам не захочет; потомство не отличит его от двух однофамильцев, если он забудет, что для Поэта и Человека должно быть потомство. К<нязь> А. Н. Голицын московский промотал двадцать тысяч душ в шесть месяцев. Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если... Но да спасут его музы и молитвы наши! Напомните обо мне Карамзиным и усердно особенно поклонитесь Катерине Андреевне. Везу ей гостинец: пусть угадает какой? Что делает Вяземский? Вы о нем ни слова не промолвили. Два письма вручите Г<недичу> и К<атерине> Ф<едоровне>.
     
     
      369. Н. И. ГНЕДИЧУ
      10 сентября 1818 г. Москва
     
      Пишу тебе из Москвы, любезный друг. Удивляюсь твоему молчанию. Я писал к тебе неоднократно и получил только строчку в Одессе. Здоров ли ты? Уведомь меня и пиши обо всем, что знаешь, что может быть мне приятно; пиши о себе. Не замедли отвечать на это письмо. Я еду в деревню завтра. Адресуй в Череповец. Там пробуду несколько дней, но и в это время весело получить от тебя грамотку. В начале октября, т. е. к 3 или 4, явлюсь к вам и буду стараться немедленно отправиться в Парфенону. Страшусь осени и зимы. Теперь предпринимаю путешествие утомительное, но без него не могу обойтись; надобно проститься с моими. Обнимаю тебя.
     
     
      370. Н. П. РУМЯНЦЕВУ
      19 октября 1818 г. Петербург
     
      Сиятельный граф, милостивый государь! Накануне отъезда моего в чужие край осмеливаюсь писать к вашему сиятельству и напомнить вам о себе, как о человеке, который обязан вам вечною признательностью. Еще в недавнем времени одолжен я вам благосклонным приемом графа де Ланжерона, которому имел честь вручить письмо ваше. Он готов был снабдить меня рекомендательными письмами в Тавриду, где я намеревался прилежно заняться изысканием древностей, и если бы случай благоприятствовал, то доказал бы на деле мое усердие служить вашему сиятельству. Приближение осени и известие, что я определен к неаполитанской миссии, помешали мне посетить Крым, страну любопытную во всех отношениях. В Одессе я имел случай видеть у г. Бларамберга, известного вам чиновника, редкий кабинет медалей, ваз, статуй, надписей из Ольвии, драгоценное собрание остатков древнего города, в одних руках и одним человеком составленное. Желательно, чтобы ваше сиятельство изволили потребовать у него подробный каталог всем его сокровищам: ручаюсь, что он заслужит внимание ваше. Я с моей стороны священным долгом почел уведомить вас о сем собрании, которое, легко может статься, перейдет в руки поляков или англичан, ибо г. Бларамберг, по напечатании каталогов, намеревается продать свой кабинет. В бытность мою в Одессе его уже торговали.
      Оставляя Россию, осмеливаюсь повторить вам, милостивый государь, что я исполню поручения ваши: и в Неаполе, и в окрестностях оного тщательно осмотрю монастыри, частные и публичные библиотеки, и если найду что-нибудь важное касательно истории нашего отечества, уведомлю вас; что могу, куплю и доставлю немедленно. Каждому россиянину сладостно трудиться для вас, покровителя наук, друга и добра и человечества, а мне, обязанному вам лично, еще более сладостно! Где бы я ни был, сохраню в памяти моей милости ваши: ни время, ни отдаление не истребят их из моего сердца.
      Не угодно ли вашему сиятельству дать мне поручения в Рим и письмо к Канове? Я долгом поставлю себе навестить его и сказать ему, что видел статую Мира в святилище муз.
      Не угодно ли будет дать мне другие поручения к известным вам людям? В первых числах ноября я отправляюсь прямо в Неаполь.
      Заключу мое письмо поздравлением вас, милостивый государь, с счастливым прибытием вашего "Рюрика", и, пожелав от искреннего и простого сердца здравия и благоденствия, с глубочайшим почтением и признательностью пребуду, милостивый государь, вашего графского сиятельства покорнейший слуга
      Константин Батюшков.
     
     
      371. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      <Октябрь - ноябрь 1818. Петербург>
     
      Очень, очень благодарю вас за участие, которое вы принимаете в судьбе моей. Сижу больной, в колпаке и в шлафроке, и часто думаю о вас, часто грущу как зверок Лафонтена, cet animal est triste et le chagrin le ronge [309] [это грустное существо, и тоска грызет его (фр.).]. Ho чаще смеюсь от доброго сердца. Вы столько раз были мне полезны и делом и советом, что я имею право на ваше дружество. Этот силлогизм не так дурен, как вам с первого взгляду покажется. Обнимаю вас от всей души и прошу любить вашего Ахилла, который ворчит про себя: ах, хил! и впрямь, болен простудой, насморком, головою, а не умом, ибо знает цену Жуковскому и Карамзину,- не сердцем, ибо любит вас по-старому.
     
     
      372. И. И. ДМИТРИЕВУ
      31 октября 1818. Петербург
     
      Ваше высокопревосходительство! На сих днях отправляюсь в Неаполь. Покидая отечество, может быть, и надолго, чувствую живо все, что покидаю. Не смею говорить вам о моей признательности и чувствах глубокого почитания; но сердце мое исполнено ими, и воспоминание о вашей ко мне благосклонности останется навсегда прелестнейшим для меня воспоминанием. Смею надеяться, что вы, милостивый государь, не забудете человека, вам столь искренно преданного. Из Неаполя буду напоминать о себе, буду писать к вам и из отчизны Горация и Цицерона. Эта мысль меня утешает при отъезде из России более, нежели надежда увидеть Италию. С глубоким почитанием честь имею быть, милостивый государь, вашего высокопревосходительства покорнейший слуга Константин Батюшков.
      P. S. Возвращаю сказки франц(узские) с благодарностию. Портрет Суворова, на который изволили подписаться, при сем прилагаю. Если увидите Василья Львовича, прошу покорнейше сказать ему, что люблю его душевно и дружбы его нигде не забуду.
     
     
      373. М. Ф. ОРЛОВУ
      3 ноября 1818 г. Петербург
     
      Милостивый Государь, Михаил Федорович.
      Вручитель сего письма Иван Сутира, грек из Македонии, известный по своим несчастьям, отправляется отсюда в отечество свое через Киев: осмеливаюсь просить Ваше Превосходительство не отказать ему в помощи и принять его в Ваше особенное покровительство. Я. мало знаком Вам, милостивый государь, но Вас знаю, знаю, что Вы всегда готовы подать руку помощи бедному, какой бы земли он ни был, зная, что тот доставляет Вам истинное удовольствие, кто подает вам случай совершить доброе дело.
      Арзамас весь рассеялся по лицу земному; я сам послезавтра еду в Италию, но где бы мы ни были, сохраним в памяти сердца и ума величественный Рейн, лучшее украшение общества нашего. С глубоким почитанием имею честь быть
      вашего превосходительства покорнейший слуга
      Константин Батюшков.
     
     
      374. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Начало ноября 1818. Петербург>
     
      Еду в Неаполь. Тургенев упек меня. Заеду к тебе освидетельствовать твою музу. Стихи к Петрограду прекрасны, сильны, достойны тебя. Но целое? Поговорим об этом в другой раз. Приготовь мне конурку для проезда. Напомни княгине. Желаю тебе здравия. Сам болен, но доволен. Паспорт в руке, Италия передо мною. Авось выздоровею! А если умру там, то не забудь, милый друг, написать элегию на мою смерть. Если увидишь Северина, то обними его за меня с тем же чувством приязни, с каким я обнял бы его. Тебе это легко. Еще раз прости. Шаликов приписал тебе книгу: поздравляю. Пишу обухом, извини.
     
     
      375. Д. Н. БЛУДОВУ
      <.Начало ноября 1818. Петербург>
     
      На сих днях отправляюсь в Неаполь. Отъезжая, долгом поставляю побеседовать с почтенною Кассандрою, которая забыла свой Арзамас, и Беседу, и Академию. Но мы не забыли ее. Мы огорчились, услышав о ее внезапной болезни, и обрадовались скорому выздоровлению. Дай бог ей здоровья и всему семейству ее. Спешу возвестить ей наши новости, а в конце письма стану говорить о себе. Карамзин живет в доме Кат<ерины> Фед<оровны>, и мне сосед. Мы видимся часто, хотя Кар<амзин> и вступил в Российск<ую> Академию и на днях будет читать речь в ее услышание. Жуковский и Филарет также членами оной Академии. Но первый за эту честь заплатил дорого: так простудился, что по сю пору лежит и бредит. Болезнь его может превратиться в неизлечимую, если он не вспотеет вовремя. Шутки в сторону, он болен, Плещеев болен, Салтыков болен, Уваров болен. Все мы платим дань отечественной осени, которая, как вы видите, не благосклонна Арзамасу. Возвратимся к Академии. На другой день торжествен<ного> вступления в оную Жуковс<кий> явился к нам бледен, как мертвец, как вышедший из Трофония пещеры, рассказывал нам чудеса и поручил мне возвестить вам о своем нисшестии в лимб академический, который, без сомнения, ниже лимба Беседы. "Северная почта" возвестила публике: что Жук<овский> и Фил<арет> поступили на упалые места, и редактор оной заметил, что слова упалые места есть собственное выражение Академии. Упалое место, говоря о праздных местах, пустых или порожних академических [310] [Как ни скажите, все странно! (Примеч. К. Н. Батюшкова.)], очень забавно, и замечание редактора остро и зло. Академия дышет злобою на "Северную почту", а мы насмеялись досыта, сожалея, что вас здесь не было по сию пору, почтеннейший друг наш.
      Loin de nous que faisiez vous alors? [311] [Что вы делали тогда вдали от нас? (фр.)] Английск<ие> ученые и английс<кие> Хвостовы не столь забавны, как наши. Здесь "Дунциада" Попе могла бы быть веселее и смешнее. Но я покидаю любезное отечество и, через Вену и Флоренцию, спешу в Рим (на который я и взглянуть недостоин!). В Неаполе буду ждать ваших писем, ибо уверен, что вы удостоите ответом. Вам стыдно забыть меня и оправдываться ленью. Я знаю, что Вы не ленивы любить друзей, а из числа их я усерднейший. Ваше письмо меня истинно обрадует. Возвратимся к Петербургу. Тургеневы здоровы. Старший ни в доброте, ни в любезности не изменился. Пишет отчет биб<лейского> общества и зарыт в катехизисах, Николай - в политич<еской> экономии. Сверчок начинает третью песню поэмы своей. Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, веселость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше. С прискорбием вижу, что он предается рассеянию со вредом себе и нам, любителям прекрасных стихов. Жу-ковск<ий> пишет глаголы и погрузился в грамматику. Я не пишу. Когда мне? От Северина прямо или из Ахена чрез кого-нибудь имеете о нем известия? Я его здесь не нашел и не имею прискорбного удовольствия обнять его после ужасного несчастия. Дашков занят очень своей должностию, но грустит беспрестанно. Вот вся история нашего Арзамаса. Да! кстати! чуть было не забыл о Вяземском. Он написал громаду прекрасных стихов, живых, исполненных благородных мыслей и смысла. Вас<илий> Льв"<ович>, которого я видел в Москве, пописывает по-старому. На сей раз довольно. Заключу мое письмо, пожелав Вам благоденствия, долгоденствия и ясной погоды. Из Неаполя пришлю вам немного солнца и землетрясения, если вы до него охотники. Стращают меня разбойниками и кинжалами. Но Ариоста не ограбили близ Флоренции. Я не Ариост, но его цеха: Кого же убоюся? Простите, почтеннейший друг, будьте счастливы, будьте же непременно, вы сего стоите, и не забывайте К. Батюшкова.
      Милостивой Государыне Анне Андреевне прошу засвидетельствовать мое усердное почтение; прошу ее покорнейше не забывать Батюшкова. Г. Кривцову скажите, что мы о нем часто говорим с Плещеевым и Жук<овским> и Пушкиным и что я его люблю и душевно почитаю. Прошу его не забывать в туманах, тех, которые живут на солнце.
     
     
      376. Ф. Н. ГЛИНКЕ
      <Ноябрь 1818 г. Петербург>
     
      Податель сей записки, уроженец из Мюнстера, попал нам в плен с оружием в руках в 1812 году и отослан в Вологду. С тех пор очень мирно жил в деревне сестры моей. Ныне я хочу его взять с собой в Неаполь (он добрый и честный человек). Прошу Вас покорнейше, почтенный Федор Николаевич, приказать ему выдать паспорт в канцелярии Главнок<омандующего> или дать ему благой совет, как и к кому адресоваться. Завтра буду вас просить об этом лично, ибо Вы будете кормить вашего покорнейшего слугу и телом и душою.
      Константин Батюшков.
      Гнедич у меня: он обещал быть у вас непременно.
     
     
      377. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      <Ноябрь 1818. Петербург>
     
      Сделайте одолжение, почтенный Александр Иванович. Скажите Г. Лаваль, ему и ей, им, что я заезжал к ним; меня не приняли, я велел записать у швейцара, что еду, прошу Г. Лаваля прислать письма к вам для доставления мне. Нельзя ли вам известить их об этом сегодня или завтра? Свечина так занята, говорит Гейдеке, что к ней лучше не ездить. Поручаю К<атерине> Ф<едоровне> отобрать ее письма. Готовьте ваше к Гагариным, и замолите ему за меня словечко. Скажите, что я добр, умен, вы скажете истину. Братец ваш не хочет ли писать со мною. После десятого меня уже не будет. Ослиного ищите праху! Как говорит Хвостов.
     
     
      378. А. И. МИХАЙЛОВСКОМУ-ДАНИЛЕВСКОМУ
      14 ноября 1818. Петербург
     
      Я не мог воспользоваться рекомендательным письмом Вашим к к(нязю) Балатухову, которое при сем возвращаю. В Крыму не был; осеннее время и известие о назначении меня в Неаполь препятствовали мне обозреть землю, о которой Вы столь красноречиво говорили и писали. Но возвращая вам, Милостивый Государь, письмо Ваше, с искреннею благодарностию скажу вам, что уношу в чужие край память о благосклонности Вашей и уверенность в лестной для меня приязни. Надеюсь, что вы не забудете меня, как человека вам искренне преданного и вас душевно почитающего. С сими чувствами пребуду навсегда, милостивый Государь, вашим покорнейшим слугою,
      Константин Батюшков.
     
     
      379. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      16 ноября 1818. Петербург
     
      Вчерашний день писал я к тебе, милый друг, в последний раз, но сегодня, если могу успеть, пошлю и это письмецо весьма нужное, вдобавок тому, что писано мною. Бога ради не показывай Лизавете Николаевне письма ее, на коем я сделал мои замечания. Она может протолковать их в дурную сторону; но дело состоит в том, что я, отъезжая, был ими упрошен отдать им брата: я согласился. Несколько раз писали они мне сюда о том же, а теперь пишут, что не могут взять его. Я же с моей стороны в течение сего времени писал к Ивану Семеновичу: итак, себя выставил не за рассудительного человека. Что теперь делать? Я отъезжаю; послал уже за подорожною: переменять мне всего невозможно в столь короткое время. Вот на что решаюсь. Приложенное у сего письмо вручи Павлу Алексеевичу или перешли к нему немедленно, но так, чтобы оно сестре Лизавете Николаевне в руки не попалось. В нем ничего нет неприятного, ты сама видишь,- но все-таки сестру огорчить может, чего не хочу делать, отъезжая надолго, может быть, очень надолго. Из письма сего увидишь, какое распоряжение делаю деньгам: оно сходно с тем, что я писал к тебе вчера.
      Естифея оставляю здесь. Он просится в сапожники: можешь отдать его, или кому-нибудь в услужение, а место сыщет чрез г. Позняка Николай Иванович Гнедич. Сделай, как сам Естифей пожелает - идти ли в услужение или в мастерство. Не забывай, что он мне служил, как умел, и последнее время я был им доволен. Из записки моей к старосте видишь, что о брате можешь быть покойна: 1200 ежегодно получать с моих деревень, пока опека будет в силах уплачивать сама. Советую тебе приезжать в феврале в Петерб<ург>, предуведомя недели за две Катерину Федоровну. О сестре Юлии не беспокоюсь: К. Ф. все сделает. На руки отдай ей. Дай бог, чтобы она пробыла лет шесть в монастыре и вела себя к утешению нашему; у нее вовсе не будет пристанища: пансионы и даже наши дома дело неверное.
      Прости, милый друг, будь здорова и осторожна и хладнокровна. Бог тебя не оставит: он любит добрых людей. К. Б.
     
     
      380. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      30/18 декабря 1818 г. Вена
     
      Несколько раз сбирался я писать к вам, почтенная и любезная тетушка, но не имел случая, а отдавать письма на малых почтах городишек польских не хотелось: почты сии не весьма исправны, для проезжих особенно. Пишу теперь из Вены с верной оказией, чрез г. Фуссадье. На 24 день по выезде прибыл сюда благополучно, но зато дорогою настрадался. Коляска ломалась беспрестанно, наконец вовсе расстроилась: две рессоры, две дроги пополам, и я скелет ее оставил в Лемберге, а сюда потащился в бричке без рессор: посудите, в какой усталости! Покидая вас, мне было очень грустно. Дорога и время ненастное усиливали печальные мысли, которые бродили в голове моей. До Порхова ехал местами знакомыми, чрез которые некогда возвращался из походу прусского. Тогда ехал к вам, теперь от вас. Покидать вас, друзей и отечество, право нелегко, даже и мне, вечному бродяге; я радуюсь, что сохранил в душе моей столько любви к тому, что любить должно, без того что было бы во мне? Мог ли расстаться с вами, с братом, которого с каждым днем люблю больше, и с Сашей без сильного чувства прискорбия? Неизвестность, когда, в какие времена и как возвращусь в отечество, печалила меня более всего. Не смею сказать, что мыслил на другой и на третий день отъезда моего, но дни сии печальнейшие в жизни моей, и я их долго, очень долго помнить буду. Товарищ мой догнал меня близ Порхова, и мы ехали до Лемберга. С ним ехать было веселее. В Лемберге я обедал у него, познакомился с женой его, которую можно назвать сокращением прелестей, и, отдохнув двое суток в хорошей гостинице, поскакал по мостовой мимо гор Галиции, покрытых снегом, но очень приятных для взора, особенно после нашей Белоруссии, жилища жидов, бедности и разврата, земли печальной и негостеприимной. Близ Тешина в сумерки встретил я государя, на дороге, с малою свитою. Погода стояла холодная, но ясная, только в окрестностях Вены настигла меня ужасная буря, метель, и в снежном вихре притащился в трактир Белого быка, в комнату нетопленную. На другой день явился к Головкину и обедал у него. Он ласков, но имеет вид удивительно важный и совершенно министерский. Из разговора видно, что читал много и много помнит. Граф Каподистриа принял меня comme une ancienne connaissance [312] [как старого знакомого (фр.)], по словам его. Два утра я сидел у него. Мне по крайней мере очень приятно быть с ним, даже весело смотреть на человека, которому я без малейшей заслуги с моей стороны столько обязан. Кажется, и он видит меня с удовольствием благородной души, которая умеет наслаждаться добрым делом. Он едет скоро в Италию; надеюсь или найти или встретить его там. Из речей его я заметил, что Карамзины ему говорили обо мне с желанием быть мне полезными, что очень мне было приятно. Он об них часто говорит и поручил напомнить о себе, а я вам поручаю это. Прибавьте, что я на край Европы уношу в сердце моем признательность к сему почтенному семейству, которому обязан лучшими минутами в жизни моей. Целую руку Катерины Андреевны и прошу не забывать меня всякий раз, что она молится за обеднею о странствующих.
      Здесь нашел русских: Малышева и Храповицких. Последние уже отправились в Италию. Сегодня бал, завтра бал, но я сижу дома. Утро брожу по городу и приготовляюсь к отъезду; ни денег, ни времени проживать не хочется. Путевые издержки меня разорили, и я вам очень обязан за червонцы, без них у меня недостало бы денег, я должен бы был прибегнуть к векселю, до которого не хочется прикасаться ранее Неаполя. Слугу переменю, возьму итальянца. Г. Головкин рекомендовал мне какого-то неаполитанца. Простите мне сии подробности. Вы не потребуете от меня описания Вены, а того только, что я делаю. Пускай Никита вам хвалит или бранит ее, я не скажу ни слова: до сих пор мало знаю и, кроме высокой готической церкви, ничего не заметил. Библиотека заперта, теперь праздники, а в ней много любопытного и, между прочим, рукопись Тассова, которую хотелось бы мне увидеть. Был в опере "Танкред", оркестр удивительный, поют хорошо, но не так, как итальянцы. Здесь большие охотники до музыки: вся Вена поет, а на маленьком театре предместия какой-то актер мастерски передразнивал славную Каталанью.
      Смотрю на часы: полночь. Простите, до завтрашнего утра. Что-нибудь еще прибавлю. В трактире моем все уже спит, тишина глубокая, я устал, по локоть руку исписал сегодня.
      Надеюсь, что вы послали ящик с книгами в Одессу на имя доктора Луи или Сен-При. Если еще не послали, то поспешите. Там находится между прочим в бумагу завернутый Альбом, в котором мои замечания об Ольвии, Никита знает это. При этой книге план и, помнится, другие записки: если можно, отправьте ко мне это особенно с верной оказией, если не в Неаполь, то по крайней мере в Рим, но в Петербурге никому читать не давайте неконченого маранья, и писем моих никому не читайте, кроме Александра Ивановича, но в руки ему никогда не давать! У него две огромные руки. Я пишу все, что на ум приходит, а у вас теперь в Питере всякую строку пересуживают. Чай, который вы мне дали на дорогу, пропал совершенно. Коляска обрушилась сквозь лед в Перепети, быстрой реке близ Мозыря, и все, что я не успел вынуть, обмокло и обледенело. Если будет оказия, то пришлите мне фунта два чаю. У Греча спросите книгу, что он издает для училищ, "Лексикон русской Академии" у Петра Иван. Соколова, которому от меня низкий поклон прошу отдать. Адрес-календарь не нужен, притом, думаю, за границу запрещено посылать таки книги. Все"это отправить чрез банкиров весною, когда растают льды дыханием Фавона, как говорит Державин. Сестрам от меня поклонитесь, маленькую поручаю особенно в вашу благосклонность. Просите Дружинина уведомить меня о брате и перешлите известие ко мне. Здоров ли он? Алешу обнимаю и прошу учиться, а главное дело вести себя хорошо и с некоторою важностию, приличною благородному человеку. Напомните Олениным, скажите Ал. Никол., что исполню его поручение в Риме как только могу, с возможным усердием и точностию. Гнедича просите писать ко мне, Жуковского обнимаю от всего сердца, а с ним и Плещеева. Михаила Сергеевича также, и прошу не забывать. Анне Ивановне скажите, что желаю ей здоровия и счастия и всем домашним. Зачем не взял я Зору? Теперь-то жалею о ней. Вчера она мне приснилась: добрый знак, если снам верить. Простите, буду писать из Венеции или Флоренции к вам, а к Никите из Рима, ибо он Римлянин душою. Обнимаю его, Сашу, любезного друга, и целую руку вашу. Будьте здоровы, тетушка, вот моя единственная молитва перед богом. Берегите себя для детей ваших и для меня, если я вам немного дорог. Простите, лист кругом исписал, и время отправлять письмо.
      Софье Евстафьевне и Павлу Львовичу мое усердное почитание. Письмо б<арону> Бюлеру вручил и обедал у него; сегодня навещу его снова.
      Если из Москвы есть ко мне посылки и письма и вы не отправили их в Вену, то отправьте прямо в Неаполь чрез Фуссадье, но попросите его, чтобы отправил с верной оказией.
     
     
      381. КНЯЖЕВИЧАМ
      <Начало января 1819. Вена>
     
      Вчера забыли вы у меня ваши книги, которые при сем возвращаю. Прошу покорнейше вас, милостивые государи, не забывать меня и быть уверенными в искренней моей признательности за приязнь вашу, столь лестную для меня, во время пребывания моего в Вене. Прошу покорнейше напомнить обо мне его превосходительству г. барону Бюлеру и его почтеннейшему семейству; скажите, прошу вас, г. барону, что я уношу в сердце моем приятнейшее воспоминание его снисхождения и милостей. Прошу вас, вдобавок, если имя мое неизгладимо из памяти вашей, прислать мне в Неаполь Русские книги, о которых вас просил вчера, и приказать мне, милостивые государи, доставить вам, из Италии, книги или эстампы, и что заблагорассудите, в замену за Русские книги, редкие в той Земле, где буду жить, и для меня необходимые. Еще раз прошу не забывать преданного вам К. Б.
     
     
      382. А. Н. ОЛЕНИНУ
      Февраль 1819. Рим
     
      Не требуйте от меня описание моего путешествия, еще менее описания Рима. Около двух недель, как я здесь, почтеннейший Алексей Николаевич, но насилу могу собраться написать к вам несколько строк. Сперва бродил, как угорелый, спешил все увидеть, все проглотить, ибо полагал, что пробуду немного дней. Но лихорадке угодно было остановить меня, и я остался еще на неделю. В три недели что можно здесь осмотреть? Назначаю места для будущего приезда. Сочиняю план на месте и, когда будет угодно судьбе привести меня сюда в другой или третий раз, что-нибудь напишу, не говорю - достойное Рима или вас, но не совершенно меня не достойное. Хвалить древность, восхищаться С<вятым> Петром, ругать и злословить итальянцев так легко, что даже и совестно. Скажу только, что одна прогулка в Риме, один взгляд на форум (в который я по уши влюбился) заплатят с избытком за все беспокойства долгого пути. Я всегда чувствовал мое невежество, всегда имел внутреннее сознание моих малых способностей, дурного воспитания, слабых познаний, но здесь ужаснулся. Один Рим может вылечить навеки от суетности самолюбия. Рим - книга: кто прочитает ее! Рим похож на сии гиероглифы, которыми исписаны его обелиски. Можно угадать нечто, всего не прочитаешь. Простите мне это маленькое предисловие: без него нельзя было отвечать вам на задачи ваши. Виделся с художниками. Доложите г<рафу> Николаю Петровичу, что вручил его письмо Канове и поклонился статуе Мира в его мастерской. Она - ее лучшее украшение. Долго я говорил с Кановою о г<рафе> Румянцове, и мы оба от чистого сердца пожелали ему долгоденствия и благоденствия. Воспитанник его подает хорошую надежду; он, по словам Кипренского, очень трудится, рисует беспрестанно и желает заплатить успехами дань должной признательности почтенному покровителю. Другие воспитан<ники> Академии ведут себя отлично хорошо и меня, кажется, полюбили. Я ласкаю их, первое - потому, что они соотечественники, а второе - потому, что люблю художества и вас. Щедрину заказываю картину: вид с паперти Жана Латранского. Если ему удастся что-нибудь сделать хорошее, то это даст ему некоторую известность в Риме, особенно между Русскими, а меня несколько червонцев не разорят. С к<нязем> Гагар<иным> я говорил о них: рассуждал и так и этак. Скажу вам решительно, что плата, им положенная, так мала, так ничтожна, что едва они могут содержать себя на приличной ноге. Здесь лакей, камердинер получает более. Художник не должен быть в изобилии, но и нищета ему опасна. Им не на что купить гипсу и нечем платить за натуру и модели. Дороговизна ужасная! Англичане наводнили Тоскану, Рим и Неаполь; в последнем еще дороже. Но и здесь втрое дороже нашего, если живешь в трактире, а домом едва ли не в полтора или два раза. Кипренский вам это засвидетельствует. Число четырех пенсионер столь мало, что нельзя и ожидать Академии великих успехов от четырех молодых людей. Болезни, обстоятельства, тысячи причин могут совратить их с пути или похитить от художеств: что я говорю, есть сущая правда. Желательно иметь более десяти в Риме. Из десяти два, три могут удаться. Россия имеет нужду в хороших артистах, нужду необходимую, особенно в архитекторах, и я от чистого сердца желаю, чтобы казна не пожалела денег. За ними нужен присмотр; им нужен наставник, путеводитель. Если бы вы отрядили профессора? Человека опытного, строгих нравов, хотя и не весьма искусного в художестве, что нужды! Министерство ими занимается в важных случаях; оно им покровительствует, но присмотру не имеет, ибо это не дело оного. При наставнике поведение будет правильнее. От большего сотоварищества родится соревнование, лучшая пружина трудолюбия и успехов. Вам доставят устав Франц<узской> акад<емии>. У ней не дом, а дворец. Желательно, чтобы наши имели только дом, кельи для ночлегу и хорошие мастерские; присмотр, пищу и эту беззаботливость, первое условие артиста с музою или музы с артистом. Впрочем, я говорю то, что чувствую, что видел на месте: издали все кажется иначе. Исполнил мой долг, уведомил вас о том, что здесь каждому известно: вы лучше знаете, что возможно и чего нельзя сделать. Моего письма никому не сообщайте, ибо я пишу только для вас, с обыкновенным чистосердечием и так, как мысли приходят в голову. Италийскому вручил вашу книгу и письмо. Он сам отвечать будет. Старец почтенный и добрый, уваженный всеми. Он знает Италию, как Отче наш, но можно ли его обременить новым учреждением - не знаю. Если бы вздумалось что-нибудь основать в Риме, то лучшее средство отправить чиновника из Петербурга с хорошею инструкцией), сообразной с французскою; отмены можно сделать на месте. Учредя дом и все нужное для принятия десяти (или более) пенсионеров, чиновник сей мог бы их ожидать в Риме. Еще повторю: нужен добрый, заслуженный профессор, который бы умел постигнуть вполне свою обязанность и наставления ваши. Во Флоренции есть слепки со всего музея, и мне обещали доставить реестр ценам и статуям, который сообщу вам. Англ<ийский> двор и французский с позволения герцога Тосканского взяли сии слепки в недавнем времени. Здесь я видел собрание египетских статуй для двора баварского: по совести, они жалки, и учиться над ними нечего. Могут быть интересны для антикварии или для истории искусства, но для художника - нимало! Формы варварские! При избытке других статуй можно пожелать иметь и сии. Впрочем, не много пользы. Об Аристидовой статуе дам ответ из Неаполя, также о древнем оружии, в Помпее и Геркулануме найденном, т<о> есть об рисунках оружия. Все другие поручения касательно художеств исполню со временем. Важнейшее кончил. Забыл сказать несколько слов о Кипр<енском> и Матвееве. Первый еще не писал Аполлона и едва ли писать его станет, разве из упрямства. Но он делает честь России поведением и кистию: в нем-то надежда наша! Матвеев заслуживает наше уважение. Он человек старый и хворый, но в картинах его есть живость и огонь древнего Адама. Сорок лет прожил он в Риме и никакого понятия о России не имеет: часто говорит о ней, как о Китае, но зато набил руку и пишет водопады тивольские часто мастерски. На все есть время: его слава здесь полиняла. Я без предрассудков и любуюсь его картинами: в них много хорошего. Слава богу, что русский человек так пишет! Слава богу, что он заслужил внимание всех просвещенных путешественников и не умер с голоду в негостеприимной Италии. Ему, говорят, назначен пенсион государем; душевно этому радуюсь, ибо Матвеев скоро будет не в состоянии снискивать пропитание трудами. Тор-вальдсен гремит в Риме. Его Меркурий прелестен. Кам-мучини пишет прекрасные портреты (не всегда) и всегда серые картины, но зато рисует, как Егоров (и получше его), иногда сочиняет умно и с живостию, достойной римлянина. Basta! [313] [Хватит (ит.)] Ни слова больше об искусствах!
      Не мне судить о них; умничать - не мое - уже дело. Скажу вам только, что здесь полк Рафаэлов. Все немцы оделись Рафаэлами: отпустили себе волосы и надели черные бархатные шапки, черное полукафтанье и санда-лие. На Рафаэла не похожи, а с головы на маймистов, что всего хуже; рисовать не умеют, ибо в Германии рисовать порядочно не учат. Подражают здесь Гольбейну и Перужини, а в скульптуре и архитектуре - средним векам. Зачем же было ехать в Рим? Чтобы ходить по Корсо в Рафаэловом платье, со свитком пергамента в руках. Иные из них имеют истинный талант и очень трудолюбивы; сии последние ходят просто, как мы, грешные. Но я сию минуту видел картины двух немецких художников: повесть Иосифа и примирился с ними. Прекрасно! Кончу мое марание. Вы видите, что я, не глядя на развлечение и болезнь, отпел вам все, что было на сердце. Бог весть, за что я прослыл у вас человеком неисправным? В отечестве никто пророком не бывал. К К<атерине> Ф<едоровне> писал, еще буду писать по приезде в Неаполь. Всем знакомым усердно кланяюсь и целую ручки у Лизаветы Марковны. Всему дому и Алексею Алексеевичу бью челом. Гг. Крылову, Ермолаеву и Гнедичу усердное почтение. Последний, надеюсь, писать будет. Пришлите мне русских книг и новостей, г. президент библиотеки, и скажите Сергею Семеновичу и Тургеневу, что я их задушу письмами из отечества Тассова. Простите! Здесь великий князь, ласковый к русским, и которого мы любим более здешнего солнца. Спешу поздравить его и министра с карнавалом, который начался дождем и кончился дракою и шумом. Мы здесь ходим посреди развалин и на развалинах. Самый карнавал есть развалина сатурналий. Но эти праздники так мне надоели от самой Венеции, что я желал бы видеть будни е 1'alma tranquillita [314] [и душевное спокойствие (ит.)]. Она у вас вполне в Петербурге, пользуйтесь ею и не завидуйте нашему климату и чудесам искусства. Здесь зло ходит об руку с добром. Здесь все состарилось: и ум, и сердце, и душа человеческая. Но я не устану здесь вас любить и почитать. Слышу выстрелы во всех улицах, залп за залпом. Шум ужасный! Не пугайтесь: карнавал. У нас теперь на Руси катаются смирно с гор, играют в бостон и танцуют. Здесь более шуму, но не более веселья для иностранцев. Но здесь Колисей, который мне и во сне снится. Это лучший комментарий на римскую историю. Конст. Батюшков.
      Великий князь заказывает картины Щедрину и работу Крылову и Гальбергу: это им по сердцу. Кипренский подносит ему голову ангела, прелестную поистине, лучшее его произведение.
     
     
      383 А. И. ТУРГЕНЕВУ
      24 марта 1819. Неаполь
     
      Точно так, как Тиверий, которого остров пред моим окном, не знал, с чего начать послание свое к сенату,- так я, в волнении различных чувств, посреди забот и рассеяния, посреди визитов и счетов, при беспрерывном крике народа, покрывающего набережную, при звуке цепей преступников, при пении полишинелей, лазаронов и прачек, не знаю, не умею, с чего начать вам мое письмо. Пример Тиверия соблазнителен! Начну строгим выговором. Как можно забывать нас, бедных странников? Обещали писать и вы, и все друзья, и никто не сдержал данного слова. Должен полагать, что вы меня забыли. За то и вы не вправе требовать от меня длинного послания: некогда. Завтра еду в Террачину, а сегодня надобно объехать весь город, который длинен и неопрятен.
      Каждый день народ волнами притекает в обширный Театр восхищаться музыкой Россини и усладительным пением своих сирен, между тем как Везувий, наш сосед, готовится к извержению; говорят, в Портичи и в окрестных местах колодцы начинают высыхать: знак, по словам наблюдателей, что вулкан станет работать. Прелестная земля! Здесь бывают землетрясения, наводнения, извержение Везувия, с горящей лавой и с пеплом; здесь бывают притом пожары, повальные болезни, горячка. Целые горы скрываются и горы выходят из моря; другие вдруг превращаются в огнедышащие. Здесь от болот или испарений земли волканической воздух заражается и рождает заразу: люди умирают - как мухи. Но зато здесь солнце вечное, пламенное, луна тихая и кроткая, и самый воздух, в котором таится смерть, благовонен и сладок! Все имеет свою выгодную сторону; Плиний погибает под пеплом, племянник описывает смерть дядюшки. На пепле вырастает славный виноград и сочные овощи...
      Не дали мне кончить начатого письма. Сию минуту воротился из Гаэты, где расстался с Великим князем. с ним было расставаться грустно - как с Россиею. Мы его здесь видели ежедневно, окруженного своими; мы к нему привыкли и сохраним навсегда в памяти нашей Его ласки и доброжелательство, мы, то есть двое или трое русских во всем Неаполе! Мои товарищи знают весь город. Я никого не знаю и брожу по улицам, как в лесу. К досаде моей, все покидают теперь Неаполь и спешат в Рим: граф де Бре, Серра-Каприола и все англичане, мои знакомые. В бытность В<еликого> к<нязя> я познакомился с Лагарпом, который бодр телом и духом. Он всходил на Везувий без помощи проводника и, к стыду нашему, опередил молодежь. Обращение его столько же просто, сколько ум тонок; он много знает, ибо все помнит. Здесь я познакомился с Капече-Латро, архиепископом Тарентским, ученым мужем и почтенным, который некогда играл важную роль в Королевстве, который и без чинов, и без места внушает уважение и любовь: у него собрание книг, медалей и картин. Скажите Уварову, чтобы он мне доставил экземпляр своих "Опытов о таинствах элевзинских" для сего почтенного старца: они будут в хороших руках. А мне, милостивый государь, пришлите чего-нибудь русского: новостей книжных, стихов и прозы. Стыдно Жуковскому, если он меня забудет. Здесь я часто говорил о нем с графом де-Бре, который Неаполь покидает с слезами на глазах: такие прелести имеет сей город! О Неаполе говорит Тасс в письме к какому-то кардиналу, что Неаполь ничего, кроме любезного и веселого, не производит. Не всегда весело! Не могу привыкнуть к шуму на улице, к уединению в комнате. Днем весело бродить по набережной, осененной померанцами в цвету, но ввечеру не худо посидеть с друзьями у доброго огня и говорить все, что на сердце. В некоторые лета это может быть нуждою для образованного, мыслящего существа. Как бы то ни было, надобно ко всему привыкать. Напомните обо мне Карамзиным. Скажите им, что в Баии мы вспоминали их с графом де-Бре посреди роз и развалин. На прелестнейшем берегу, окруженный тысячами воспоминаний, я буду писать к ним при первом удобном случае. Просите Пушкина именем Ариоста выслать мне свою поэму, исполненную красот и - надежды, если он сам возлюбит славу паче рассеяния. Карамзин говорил речь в Академии; не пропляшет ли чего-нибудь и Светлана? Что она поет теперь и на какой лад? Я получил от Дашкова письмо, в котором он вздыхает об отечестве. Будьте же счастливы там, друзья мои, и верьте, "что вас люблю, люблю и буду любить.
      Для свадьбы принцессы и для приезда императора готовятся здесь балы, праздники, гулянья. Здесь весна в полном цвете: миндальное дерево покрыто цветами, розы отцветают, и апельсины зрелые падают с ветвей на землю, усеянную цветами; но я принимаю слабое участие в пирах людей и природы: живу с книгами и думаю о вас.
     
     
      384. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      1 апреля нов. с. <1819. Неаполь>
     
      Полагаю, любезный друг, что ты узнала чрез К<атерину> Ф<едоровну>, что я прибыл благополучно в Неаполь, где надеялся получить от тебя известие, но к досаде моей ошибся. Сделай дружбу, уведомляй меня постоянно, раз в два месяца: это не затруднительно для тебя, а мне будет очень приятно, особливо если будешь писать с некоторым порядком. Можешь адресовать письма к К. Ф. или просить Гнедича, который вручит их г. Фусадье, служащему в Иностр<анной> коллегии, и который по дружбе своей не откажет переслать их в Неаполь. Пиши на тонкой бумаге, без конверта. Пиши обо всем обстоятельно. Первое, что делаешь сама, где ты и что намерена делать; второе, где Лизавета Ник<олаевна> и П<авел> А<лексеевич>, что они делают, здоровы ли? Здорова ли Варенька и А<ркадий> А<поллонович>; родила ли сестра и где живут теперь? уведомь об Алеше, как ведет себя. Потом о Юленьке и Помпее. Если он еще в пансионе московском, то проси моим именем Петра Ивановича не забыть его. Платят ли за него регулярно, и имеет ли все нужное? Бога ради, пекись об этом; все, что для него сделаешь, приму на свой счет, как благодеяние мне, а не ему. Кажется, по моему распоряжению за него платят денег достаточно. Я здесь не умру с голоду, лишь бы ему было хорошо, следственно, в сем случае моих доходов не жалей. Но, впрочем, старайся, милый друг, чтобы исправно деньги отсылаемы были к К. Ф., которая мне доставлять их будет, как заблагорассудит. Нуждаться здесь от неисправности людей моих досадно. Здесь я ни кредиту, ни знакомства не имею. Уведомь меня, где ты теперь находишься и долго ли пробудешь у тетушки. Старайся сестру отдать в монастырь или пансион, единственное средство доставить ей воспитание и даже убежище в случае недостатка, ибо на имение не должно надеяться: я знаю это на опыте. Внуши ей добрые нравы и прилежание, ибо она без желания отличиться ни себе, ни нам не может быть приятна. Надеюсь, что она заслужит любовь и благоволение тетушки. Научи ее вести себя осторожно и благородно.
      Отпиши мне обо всем чистосердечно и подробно, прошу тебя, милый друг. О себе ничего сказать не могу. Жил в шуму по приезде Великого Князя, ездил беспрестанно за город. Теперь начинаю помышлять о моих финансах. Дорогой издержал много денег, ибо три коляски переменил. Здесь не знаю, что проживать буду, но менее десяти тысяч на наши деньги невозможно. Жизнь дешева, нельзя жаловаться. Прекрасный обед в трактире лучшем мы платим от двух до трех рублей, но издержки непредвидимые и экипаж очень дорого обходятся. Здесь иностранцев каждый долгом поставляет обсчитать, особенно на большой дороге. Как бы то ни было, надеюсь с помощию божией прожить без долгов и не нуждаясь; желаю только маленькие доходы мои получать вовремя. Здоровье мое изрядно. Зимою страдал от холоду и усталости. Теперь погода прелестная, такая, как у нас в июле до жаров. Из моих окон вид истинно чудесный: море, усеянное островами. Он рассевает мою грусть, ибо мне с приезду очень грустно. Говорят, что все иностранцы первые дни здесь грустят и скучают. Часто думаю о тебе, милый друг, и желаю тебе благополучия от искренней души. Надеюсь обнять тебя в счастливейшие для нас времена и надеюсь, что ты сохранишь меня в памяти своего сердца. Мы много с тобою перенесли горя, и это самое должно нас теснее связывать. Всякая дружба изменяется, кроме дружбы родства. Если я хоть немного дорог тебе, то имею право просить тебя не оставить крошку Помпея, не оставить значит иметь попечение о его воспитании. Чтобы его учили, кормили и одевали. Особенно две последние статьи! Будь здорова и не забывай меня. Уведомь сестер, что я здоров, и поклонись им, равно П<авлу> А<лексеевичу> и Ар<кадию> Апол<лоновичу>. Как идут дела наши по Даниловскому? Напомни обо мне И<вану> С<еменовичу>, от которого не имею ответа на мои письма. Еще раз, прошу тебя, пиши подробно все, что нужно мне знать, и обстоятельно, и четко, ибо ты пишешь, как курица. Устроила ли дворовых людей? Если Естюшка ведет себя хорошо, то не оставь его. Вели ему учиться грамоте и уверь, что его возьму к себе и когда-нибудь в чужие край, если он будет вести себя, как надлежит. Прости, кончу, и поручаю тебя святому Провидению, тебя, и сестер, и друзей.
     
     
      385. Н. И ГНЕДИЧУ
      Май 1819. Неаполь
     
      Благодарю тебя за несколько строк, коими ты наградил меня в письме Никиты. Не благодарю за упреки. По сю пору не писал к тебе, но виноват ли я? Ты живешь на месте, пишешь, когда вздумаешь, и отдаешь письмо в верные руки, а я должен искать оказии. В Неаполе еще сручнее, а дорогою? Когда писать? Кому вручить письмо? Вот тебе предисловие. Далее: не спрашивай у меня описания Италии. Это библиотека, музей древностей, земля, исполненная протекшего, земля удивительная, загадка непонятная. Никакой писатель (ниже Шаховской) не объяснит впечатлений Рима. Чудесный, единственный город в мире, он есть кладбище вселенной. И вся Италия, мой друг, столь же похожа на Европу, как Россия на Японию. Неаполь - истинно очаровательный по местоположению своему и совершенно отличный от городов верхней Италии. Весь город на улице, шум ужасный, волны народа. Не буду описывать тебе, где я был, но готов сказать, где не был. Не видал гробницы Виргилиевой: недостоин! Был раз в Студио: я не Дюпати и не Винкельман. Не видал Собачьей пещеры. И чем любоваться тут, скажите, добрые люди? Много и не видал, но зато два раза лазил на Везувий и все камни знаю наизусть в Помпеи. Чудесное, неизъяснимое зрелище, красноречивый прах! Вот все, что могу сказать тебе на сей раз. Новостей не спрашивай; у нас все по-старому: и солнце и люди. Но ваши новости для меня драгоценны. Уведомь меня хоть раз, что ты поделываешь, что пишешь и как устроил себя? Оставила ли тебе пенсию В<еликая> к<нягиня>? Какая внезапная потеря и для тебя, и для всех умных и добрых людей! Поговорим теперь о делах наших. Продаются ли книги, и советуешь ли приготовить новое издание, исправленное? Не примусь за него прежде совершенного истребления первого. Прибавлю, исправлю. Только не ожидай, чтобы я написал что-нибудь об Италии. Без меня много писано. Пришли мне книги Броневского и Свиньина. Любопытно прочитать их на поле сражения; но полно, здесь ли они писали? Часто путешественники пишут воротясь, дома. Один Глинка писывал на походе: обними его за меня очень крепко и скажи, что его люблю и вечно помнить буду. Здесь с Кушелевым, который жил о стену со мною, мы часто говорили о нашем милом русском офицере. Греко-российскому Крылову бью челом и прошу его фитолюбивную милость прислать мне новое издание басен. Скажи Поздняку, что я воспользуюсь первым удобным случаем, чтобы переслать ему виды Неаполя. Пришлю их с музыкою для к<нягини> Гагариной в Москву, которой ты доставишь через Жилбуаза. Увидишь Шиллинга, скажи ему, что он забыл меня, что ему должно быть немного совестно. Олениным кланяйся. Петр здесь. Видимся часто. Он едет в Марсель, кажется, здоров и бодр. Русских туча. Приезд императора был поводом к балам, концертам и гуляньям. Мы часто в мундиры облекаемся. Я рад глядеть на людей; дома, особливо одному, по вечерам грустно и скучно. Одно удовольствие - прогулка и этот Везувий, который весь в огне по ночам. Прости, милый друг! уведомь меня, как ведет себя Алеша, и заставь его написать ко мне длинное и чистосердечное письмо. Будь здоров и счастлив, мне пожелай здоровья, особенно груди моей, которую съедает воздух неаполитан-кий; но пусть съедает лучше он и африканский ветер, нежели ваши морозы и сырая погода петербургская. Кончу мое маранье, до первого удобного случая. Будь счастлив. Salve [315] [Будь здоров (лат.).]. Попроси сестру, чтобы не оставила Естифея, который мне служил изрядно. Пришли мне новостей, Бога ради, стихов, икры, и прозы, и кусочек "Сына Отечества". Я голоден и жажден.
      Жаль мне бедного Пушкина! Не бывать ему хорошим офицером, а одним хорошим поэтом менее. Потеря ужасная для поэии! Perche? [316] [Почему? (ит.)] Скажи, бога ради.
     
     
      386. С. С. УВАРОВУ
      Май 1819. Неаполь
     
      Спешу загладить мою вину, если можно молчание назвать виною. Часто принимался за перо, и сам не знаю, почему, отлагал. Но вчерашний день пробудил во мне голос совести и обезоружил лень мою, которая готова была защищаться пред вами ложью и дурными силлогизмами, достойными академии, вы знаете какой. Я виделся с Г<рафом> Головкиным, который мне сообщил отчасти письмо ваше, достойное вас, почтеннейший Сергей Семенович. Мы читали его с удовольствием и поздравляли вас душевно с добрым началом. Кто вас знает, уважает, но кто вас знает коротко, как я, тот вас любит. Сколько причин желать вам успеха в добром, в святом деле! И как не желать от искреннего сердца успехов просвещению России, т<о> е<сть> половине обитаемого мира, которая без просвещения не может быть ни долго славна, ни долго счастлива. Ибо счастие и слава не в варварстве вопреки некоторым слепым умам, фабрикантам фраз и звездочетам. Такие вольные слепцы водятся не у нас одних, но повсюду. Напрасно наука их кормит, одевает, защищает от зла гражданского и от зла физического, они свое поют и будут петь; их не просветишь, не освятишь и не вылечишь. Благодаря Бога, не ими держится свет, и дела идут своим чередом. Добрый успевает делать добро, и вы тому пример. За то вам Провидение и посылает счастие, ибо я называю счастием возможность основать Университет в столице Петра. Помните ли, сколько раз я желал этого и сколько раз говорил об этом? Желание мое сбылось совершенно, тем более что это делается чрез вас. Я не видал проекта, но читал речь вашу во французском журнале, читал с истинным удовольствием. Без сомнения, расширяя круг учения, вы расширяете и круг просвещения; чрез десять лет мы благословим труды и имя ваше, ибо чрез десять лет зреет и образуется поколение. Новое в России почти всегда бывает лучше старого, наперекор Горацию: мы не совсем хороши, но едва ли не лучше отцов наших, а дети, может быть, достойнее будут нас. Если не современники, то по крайней мере дети, внуки отдадут вам должную справедливость. Мужайтесь! Славно быть блюстителем просвещения на обширнейшем поприще в мире, в столице, на которую Европа смотрит внимательными очами, в городе, где жил Эйлер, Шувалов, Ломоносов, Муравьев. Желаю вам успеха, и надеюсь, блистательного; желаю, чтобы Университет ваш сделался образцом для других, вянущих беспрестанно, и которые мало-помалу зарастают осокою, подобно храму Аонид, который я видел здесь недавно посреди других развалин. Я должен бы говорить вам о том, что делается здесь по части просвещения; к несчастию, мало знаю Неаполь: болезнь меня удерживает дома и здесь не покидает! Здесь была вручена его Высочеству Михаилу Павловичу картина состояния учебных заведений в королевстве Обеих Сицилии, бумага любопытная для вас, по крайней мере, и которую вам, надеюсь, не откажется показать великий Князь. Когда лучше и подробнее узнаю Неаполь, тогда уведомлю вас, как идет здесь Университет, некогда знаменитый, и учение вообще. Но могу смело сказать, что искусства пошли назад, и даже самая музыка. Огромный, величественный С<ан)-Карло, говорят знатоки, гроб хорошей музыки. Здесь и дурную и хорошую начинают слушать с некоторым хладнокровием. Сие хладнокровие мы распространяем на все и научаемся стареться без славы и без наслаждений в земле славы и чудес. Какая земля! Верьте, она выше всех описаний - для того, кто любит историю, природу и поэзию; для того даже, кто жаден к грубым, чувственным наслаждениям, земля сия - рай небесный. Но ум, требующий пищи в настоящем, ум деятельный, здесь скоро завянет и погибнет. Сердце, живущее дружбой, замрет. Общество бесплодно, пусто. Найдете дома такие, как в Париже, у иностранцев, но живости, любезности французской не требуйте. Едва, едва найдешь человека, с которым обменяешься мыслями. От Европы мы отделены морями и стеною китайскою. M-me Stael сказала справедливо, что в Террачине кончится Европа. В среднем классе есть много умных людей, особенно между адвокатами, ученых, но они без кафедры немы, иностранцев не любят, и может быть, справедливо. В общество я заглядываю, как в маскарад; живу дома, с книгами; посещаю Помпею и берега залива - наставительные, как книги; страшусь только забыть русскую грамоту, и потому не теряю надежды быть со временем членом академии, вы догадываетесь какой. Кстати об академии: поздравляю любителей поэзии, следственно, и вас с прекрасными стихами Жуковского на смерть Королевы. Они сильны, исполнены чувствительности, одним словом - достойны сей славной женщины, столь рано у нас похищенной, достойны Жуковского и могут стать наряду с его лучшими произведениями. Но - воля его! можно пожелать более изобретения и менее повторений его же собственных стихов. Как бы то ни было, поздравляю его, обнимаю и радуюсь его новому успеху. Напомните обо мне милостивой государыне Катерине Алексеевне, которую я никогда не забуду, ибо уважаю от всего сердца, от всей души. Она всегда была ко мне благосклонна, за то и я сколько ей признателен. И вас, почтеннейший Сергей Семенович, ношу в моем сердце со всем, что я оставил любезного в отечестве, которое, знает Провидение, когда увижу! Желаю вам счастия и семейству вашему: да Музы спасут вас и его от бед и горестей житейских, музы, одни богини, которые пережили весь Олимп и которые никогда не состареются, пока жив ум человеческий. Они присутствуют в доме вашем, с вами, в вас. Их молю, да сохранят вас для друзей, для России, если будете всегда трудиться для блага ее, для России, следственно, для всего человечества, часто опечаливаемого глупостию и злодейством. Несколько строк ваших докажут, что вы меня не забыли: буду ожидать их с нетерпением. Пришлите их с тем, что написали нового после моего отсутствия, и с книгою о Елейзисе, которую я обещал архиерею Капечелатро, мужу ученому, учтивому и достойному вашей дружбы. Кончу, ибо нет более места. Весь лист исписал кругом. Поручаю себя вашему дружеству и поручаю кланяться всем друзьям и знакомым. К. Б.
      У нас были праздники, гулянья, балы. Теперь все разъезжаются. Завтра едет, к сожалению моему, граф Головкин.
     
     
      387. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      24 мая 1819 г. Неаполь
     
      Два письма ваши, почтенная и любезная тетушка, одно от марта 13 с. г. Миллером, другое от 28 марта с. г. курьером, имел удовольствие получить. Пользуюсь отъездом последнего, чтобы отвечать вам. Благодарю вас за приятные новости, благодарю за милости ваши сестрам и за то, что вы делаете для Юлии. Спокоен совершенно насчет ее, с тех пор что она у вас. Но прошу, любезная и милая тетушка, устроить ее совершенно и на будущее время, отдав в монастырь, как вы намерены сделать. Это убежище верное, и надеюсь, что покровительства своего не лишит Государыня, узнав, что вы ходатайствуете за сестру. Смею надеяться, что здоровье Александры Николаевны исправится в доме вашем. Мое плохо: свидетель тому курьер г. Гоффруа, который навестил меня не однажды. Страдаю две недели простудою и сижу дома. Мы ожидаем сюда нового министра, а мне досадно и на этот раз. Хвораю. Надеюсь, что лето избавит меня от этой простуды, а бани теплые в Искии с купаньем в морской воде на прохладном берегу Кастель-Амаро укрепят меня немного. Благодарю вас за известие о Павле Львовиче. Скажите ему, что душевно его и тетушку поздравляю и желаю ему дальнейшего успеха. Столь долговременная служба, беспорочная и усердная, заслуживает внимания Государя и награды. Г. Гоффруа не привез мне тысячи рублей, о которых изволите писать. Я не имею нужды в деньгах нимало. Но просил вас от Ливио кредитива на шесть тысяч рублей на дом здешнего банкира Фалконета. Сии деньги вы изволите заплатить из доходов моих, начиная с будущего сентября по 1 марта следующего года. В сентябре получите 3000, в марте столько же. Я просил и желал сего кредитива для того, чтобы в случае нужды иметь всегда деньги. Нельзя предвидеть обстоятельств. Может быть, принужден буду по службе ехать или сделать издержки необыкновенные. Вот зачем желал кредитива, который вам отпустит Ливио без сомнения. Здесь я мало-помалу устроился. Но, как ни ограничиваю издержки, не могу жить иначе, как проживая в месяц 150 дукатов или сереб. рублей, не считая платья. Нанял прекрасные комнаты у добрых людей, французов. С мебелями и со всем, что нужно, в виду моря, но на таком месте шумном, что насилу могу спать. Говорят, что к шуму можно приучиться, поверю, когда привыкну. Забыл еще сказать вам, говоря о деньгах, чтобы вы, любезная тетушка, никогда их с курьерами и с путешественниками не посылали. Их могут ограбить, что весьма часто бывает. Лучше посылать чрез банкира, он отвечает за всю сумму. Так делают все иностранцы. Приношу вам мою душевную признательность за взнос процентов в ломбард. По истечении года посылайте, прошу вас, счет моим издержкам в России, чем меня вы обяжете. Не имея многого, я должен приучить себя к некоторому порядку в делах. Верющее письмо на продажу имения сохраните у себя. Жаль мне моих добрых крестьян, сохраню их, доколе могу, и без нужды не решусь продать. Но прошу уведомить, если будут покупщики. Сестра пишет, что дела по опеке идут исправно, но мне жалко и досадно, что не удовлетворяют должников покойного батюшки, и я не вижу надежды, чтоб удовлетворили. Сохранить для детей имение мало, надобно сохранить и доброе имя: этого требует справедливость и даже самый здравый рассудок. Уведомьте г<рафиню> Панину, что я живу под одной крышей с сестрой ее Давыдовой и вижусь с ней часто. Она меня ласкает. Здесь было много русских, Воронцовы, Щербатовы. Последних видел каждый день. Г<раф> Головкин отъезжает в Рим. Ожидали г<рафа> Каподистриа, но бог знает, проедет ли он через Неаполь. Для императора здесь даны были великолепные праздники. На одном из них я великолепно простудился.- Желал от вас других известий. Но, видно, желаниям моим не сбываться. Напрасно не решились вы путешествовать по России с братом. Ваше здоровье, милая тетушка, требует некоторых пожертвований от брата и от вас самих. Он же, я знаю, всегда готов последовать желанию вашему, следственно, вам с ним надобно бы было пожелать оставить Петербург на некоторое время. Надеюсь, по крайней мере, что вы переедете на дачу на лето. Знаю, сколько один воздух вам полезен бывает. Что делает милый Саша и помнит ли он меня? Заставьте его написать ко мне хоть раз. Обнимаю его и целую сто раз. Скажите Олениным, что здесь был Петр Алексеевич, он поздоровел, и бодр, и весел, но они лучше сделают, если не отзовут его прежде будущей весны. В Марселе у Дамаса ему хорошо, а один воздух ему полезнее всяких лекарств. Тем более нужно ему остаться, что он, по словам всех русских, слишком рано во Флоренции бросил и залечил заволоку. Недавно он на хорошем судне отправился во Францию, а здесь влюбился он в какую-то неаполитанку, которая ему подарила кольцо, о чем я долгом почитаю им отрапортовать. К Алексею Николаевичу буду писать с первой оказией. Сегодня не время. Курьер отправляется скоро, и я даже принужден кончить это ранее, нежели хотел.
      Г. Гей деке прошу от меня усердно покланяться и всем домашним, особенно Анне Ивановне и Сереже. Сестре А. Н. не успею написать сегодня, но скажите ей, почтенная тетушка, что я ее усердно обнимаю и Юлиньку также, которую поручаю в вашу благосклонность. Радуюсь душевно, что маленького брата, по желанию моему, перевезли к сестре. Ему там будет лучше без сомнения, и я за него спокойнее. Благодарю Никиту за коротенькое его письмо в слоге Тацитовом. Он забывает, что я уже не в Риме и ко мне можно писать пространнее и длинными периодами. Сожалею, что не могу послать теперь то, что для него приготовил, и благодарю за манускрипт об Ольвии, которым я, однако ж, теперь не воспользуюсь, давно отстал от этого предмета. Душевно обнимаю милого брата и прошу его не забывать меня на краю Европы. С Храповицким намереваюсь писать к нему. Просите его, чтоб он мне выслал Броневского и Свиньина об Италии, лексикон русский Академии нашей и книгу Гречеву для училищ. Последняя мне также "очень нужна. В замену я пришлю ему двадцать варьяций извержения Везувия.
      Константин.
      Зорку обнимаю, Барону свидетельствую свое почитание, и Зойке мой душевный поклон.
     
     
      388. Н. М. КАРАМЗИНУ
      24 мая 1819. Неаполь
     
      Не знаю сам, что могло быть причиною моего молчания, почтеннейший Николай Михайлович. Верьте, что в каждом городе Италии я сбирался писать к Вам, но, полный мыслей и чувств, не мог написать ни одной строки. То, не имев случая отправить письма моего, я боялся, чтобы оно не состарелось в моем письменном столике, то, имев верный случай, не имел времени. Короче, не писал к Вам, будучи исполнен Вами, ибо не думайте, бога ради, чтобы виденное мною могло хотя немного изгладить из памяти моей друзей, оставленных в отечестве, и Вас, Катерину Андреевну, которую я столь же люблю, сколь уважаю. Ваши ласки и дружество глубоко запечатлены в моем сердце, которое здесь на чужой стороне отдыхает, помышляя о Вас. Здесь я, кажется, живее чувствую цену вашу и тех сладких минут, которые провел у Вас в Москве и Петербурге. Вы сами знаете опытом, что не в чужих краях делаются связи, украшающие жизнь; может быть, знаете и то, что не в Италии живут сердцем. Я угадывал это, покидая Россию и все, что имею драгоценного, и потому-то мне было так грустно с Вами расставаться. Никогда не забуду; с каким искренним, горячим чувством вы пожелали мне счастливого пути и благословили на добро и благополучие. Ваше желание сбылось: благополучно я приехал сюда, не ограбленный и довольно бодрый после утомительного путешествия в зимнее время, самое неприятное в Италии, где нет ни убежищ, ни каминов. Первые дни в Неаполе я провел со своими и очутился одиноким только по отъезде Великого князя. Четыре недели сряду посвятил на обозрение окрестностей Неаполя, любопытных во всех отношениях, единственных, несравненных. Четыре раза был в Помпее и два раза на Везувии: два места, которые заслуживают внимание самого нелюбопытного человека. Судьба, конечно, не без причины таила около двух тысяч лет под золой Везувия Помпею и вдруг открыла ее: это живой комментарий на историю и на поэтов римских. Каждый шаг открывает вам что-нибудь новое или поверяет старое: я, как невежда, но полный чувств, наслаждаюсь зрелищем сего кладбища целого города. Помпеи не можно назвать развалинами, как обыкновенно называют остатки древности. Здесь не видите следов времени или разрушения; основания домов совершенно целы, недостает кровель. Вы ходите по улицам из одной в другую, мимо рядов колонн, красивых гробниц и стен, на коих живопись не утратила ни красоты, ни свежести. Форум, где множество храмов, два театра, огромный цирк, уцелели почти совершенно. Везувий еще дымится над городом и, кажется, грозит новою золою. Кругом виды живописные, море и повсюду воспоминания; здесь можно читать Плиния, Тацита и Виргилия и ощупью поверять музу истории и поэзии. Но с Везувия виды еще великолепнее. Мы наслаждались ими недавно большим обществом русских; с нами были Щербатовы, которые поручили Вам усердно кланяться. Везувий наш беспрестанно изменяется, как море или как мир политический. Он ужасен и пленителен. С г<рафом> де-Бре мы были в Баии; графиня скажет Вам, без сомнения, что мы говорили о Вас на мысе Мизенском и пили какое-то вино за Ваше здоровье на том месте, где римляне роскошничали, где Сенека писал, где жил Плиний и Цицерон философствовал: где лучше было вспомнить вас, нашего историка? Но прошу Вас сказать г<Срафу> и графине де-Бре, что я всегда с новым удовольствием брожу по тем тропинкам, по коим ходил с ними в первый раз в жизни. Я им обязан лучшими моими знакомствами в Неаполе, где хорошее, приятное общество столь же редко, как худая погода и пасмурные дни. Все жалуются на общество, но все с радостью посещают наш город. Англичан здесь тучи: я живу окружен ими и лазаронами. Ныне, по приезде императора Австрийского, было очень шумно и, говорят, весело. Здесь, говорят, климат лечит закоренелые болезни: я до сих пор не испытал этого на себе и хвораю часто. Предвижу, что с насмешкою прочитаете мою вечную жалобу на здоровье. Я по крайней мере Вам, Катерине Андреевне, которой сто раз целую ручку, и всему семейству вашему от искреннего сердца желаю здравия, благодействия и долгоденствия. Усердно кланяюсь любезным детям вашим и еще раз прошу не забывать преданнейшего вам из людей Константина Батюшкова.
      P. S. Не в состоянии будучи послать вам красной погоды Неаполитанской, здешнего воздуха и плодов, посылаю с Г. Храповицким флорентийскую шляпу м<илостивой> г<осударыне> Катерине Андреевне, которую она получит, однако же, не прежде июля. Надеюсь, по крайней мере, что она будет доставлена исправно, неизмятою, неиспорченною. До сих пор не было верной оказии. Прошу вас покорнейше засвидетельствовать мое душевное почитание Ивану Ивановичу и усердно поклониться Вяземскому, который, пишут мне, сбирается путешествовать. Правда ли это? При сем прилагаю 18 тетрадей с музыкою, которые прошу вас отправить с первой оказией в Москву, жене кн(язя) Андрея от моего имени, чем меня чувствительно обяжете. Это ex voto. Между тем советую Софии Николаевне воспользоваться этой музыкой; все отборные и новые арии, по крайней мере так меня здесь уверяли. Я ничего не смыслю в этом деле.
     
     
      389. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      20 июня 1819 г. Неаполь
     
      Между тем как Неаполь беспрестанно пустеет, иностранцы разъезжаются, и солнце становится нестерпимо, я хвораю, любезная тетушка; три недели сидел между четырех стен с раздутым горлом и имел время думать о вас. К нам приехал новый министр, г<раф> Стакельберг, принял меня учтиво и ласково и дал позволение отправиться в Искию пользоваться банями или теплицами. Туда же едет и ген. Храповицкий с семейством: добрые и ласковые люди, оттуда я на Кастель-Амаро перееду на три недели пить воды железные, если это все не поможет, то вооружусь Виргилием и по следам Энея стану отыскивать поля Элисейские, которые у нас в виду. Прах мой будет покоиться под тению дерев озера Фугарн-ского, обильного устрицами. По голубым водам его некогда станет разъезжать войнолюбивый Никита и при сиянии утреннего солнца увидит высокий курган. Сердце его забьется сильнее. Лодка его приближится к берегу, с благоговением он вступит на оный. Не устрашит его ни серный запах, ни змей шипящий в глухой траве, ибо сердце его не знает иного страха, кроме страха испугаться. Он увидит вблизи курган, составленный из черепков устриц, достойный памятник покойному. Под сими чеоеп-ками найдет урну простую: на ней изваяние лиры, меча и тулупа, мои обыкновенные эмблемы. Сердце его погрузится в уныние несказанное, слезы потекут ручьями из черных очей, потупленных в землю. Он будет плакать с позволения Гомера, Виргилия, Тасса и самого Лукана, ибо их герои плакали, и в воспоминание мое съест полсотни устриц, ибо герои древние питались оными, и паче всех Филоктет на пустынном Лемносе. Покойся в мире или с миром, прах милого брата, воскликнет он, удаляясь от сего памятника, и эхо пустынного озера трижды (ибо всегда в Эпических поэмах Эхо повторяет три раза одни слова), трижды повторит: покойся с миром! с миром... под сими устрицами. Но когда же это случится? После дождика в четверг. Я вылечусь в Искии совершенно. Так уверяют меня жители Парасиолы и мой лекарь, а когда не верить им, то верить ли кому?
      Теперь поговорим о деле. Г. Моцениго, отъезжая, объявил мне, что он должен заплатить Ливио в Петербурге 300 чер. голланд. и что мне выгодно будет получить их здесь в Неаполе, без утраты денег за пересылку, прямо от его банкира, Мерикофра. Я согласился на оное и вручил ему письмо к вам для пересылки в Петербург чрез Ливио, письмо следующего содержания.
     
      Je prends la liberte de vous prier de vouloir bien remettre a M. Livio et Cш a Petersb. 300 ducats d'Hollande, pris sur mes revenue annuels pour S. E. M. le comte de Mozenigo, avec lequel je me suis arrange pour la dite somme. Veuillez bien, Madame, me transmettre aussitot que vous aures termine ce payement la reconaissanse de M. Livio, dont je ferai usage ici a Naples [317] [Сударыня, я беру на себя смелость просить Вас передать г. Ливио и Кш в Петербурге из моих ежегодных доходов 300 голландских червонцев для его превосходительства г. графа Моцениго, с которым я заключил сделку на эту сумму. Соизвольте, сударыня, выплатив эту сумму, переслать мне вексель г. Ливио, который я использую в Неаполе (фр.).].
      Итак, прошу вас, любезная тетушка, заплатить Ливио оные триста червонцев. В сентябре вы получите 3000 р. - половину моего дохода из деревни и деньги сии удержите за уплату Ливио по векселю Г. Моцениго, и расписку Ливио в получении оных денег немедленно доставьте ко мне чрез вернейшую оказию, дабы я мог предъявить ее банкиру Мерикофру, который заплатит мне, здесь в Неаполе, 300 червонцев. Половина доходу моего, т. е. 3000 составит без малого 300 черв, голланд(ских), которые деньги вы возьмите себе, а что будет превышать по курсу 3000 р., то можете получить с меня, поставя мне на счет или с деревень моих в другую половину года. Очень меня одолжите сим, почтенная тетушка, ибо я выиграю на промене, по крайней мере, ничего не потеряю, ибо деньги не пройдут сквозь руки банкиров, руки ненавистные, подобные двум огромным рукам, о которых пишет Жуковский pertinemment, on d'une maniere pertinente [318] [убедительно или в надлежащей манере (фр.).], яко довлеет; но довлеет не выражает pertinemment. Глагол довлеет происходит от слова довольно; довольно есть корень слова довлеть и так далее. Вы видите, какие успехи я делаю в Неаполе. Верьте, что ворочусь отсюда ученым, грамотным и, может быть, здоровым. Гальяни боялся здесь поглупеть. Прочитайте, что он говорит о скуке, царствовавшей в Неаполе в его время. Теперь все переменилось, даже климат. Бывало грустно мне, но скучно не бывало до сего времени. Не едут мои книги из Одессы. Когда-то приедут, бог весть, вот отчего иногда скучно. Грустно бывает, ибо далеко жить от вас, редко получать известия, не знать, что вы делаете, здоровы ли вы, Никита, Саша, сестра, сестры, маленький брат и все друзья и добрые люди, это грустно, грустно, грустно, вы согласитесь со мной, что это не весело. Притом же со мной спорить не можно, car j'ai 1'honneur d'etre toujours d'un avis different avec ceux, qui me font 1'honneur de me parler [319] [поскольку я имею честь никогда не соглашаться с теми, кто удостаивает меня чести со мной разговаривать (фр.).]. Это заметили и здесь многие люди. Я знаю, что я не всегда прав, но знаю и то, что все ошибаются, начиная с Николая Михайловича, который очень часто сбивается с логической прямой линии. Сам Никита ваш иногда городит такую чепуху, что слушать больно. Кто ж не ошибается? Не знаю. Я, например, когда говорю вам, что вас люблю, милая тетушка, более всего на свете. Заставьте Аизавету Николаевну уведомить меня о брате, которого я, если бог даст, отдам или Феленбургу, или аббату Николя, это пусть останется между нами. Дай бог, чтобы он был здоров, и дела его по опеке не захворали. Что с Юлией сделали? Я спокоен на ее счет, боюсь только, чтоб она вам не наскучила. Очень обнимаю Сашу, Никиточку, целую и сестер, вашу ручку лобызаю. Любите меня, я стою того, я очень любезен: вы это знаете. Пришлите мне путешествия Свиньина и Броневского и новый российский словарь. Простите еще раз.
      К. Б.
      Где Северин, уведомьте меня, и что Тургенев делает? Он забыл меня.
      Бога ради, просите сестру, чтобы она заставила учиться грамоте Евстифея, если он будет вести себя хорошо, я возьму его, когда можно будет, с собою. Us ne faut jamais dissiper de la jeunesse [320] [Никогда не следует предаваться рассеянию в молодости (фр.).]. Я писал с курьером Жоффруа к вам, к Карамзиным, к Гнедичу, к сестрам, к Фуссадье, к Давыдову, к Сен-При. Получили ли эти письма? У нас дожди, холод, ветер, прошу завидовать климату.
     
     
      390. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      20 июля н. с. 1819 г. Неаполь
     
      Вчерашний день, то есть 30 июня, я получил, милая тетушка, письмо от г. Ливио, коим он уведомляет меня, что вы изволили ему дать тысячу р. для пересылки ко мне, полагаю, что это те деньги, о коих писали мне с курьером Жоффруа, и приношу вам за оные мою совершенную признательность. Деньги получены, их воротить уже невозможно. Но я вас, милая тетушка, просил о кредитиве для всякого случая. Ливио пишет, что доставит ко мне оный кредитив на Фалконета, когда получит всю сумму от вас. Я никак не полагал, что вам нужно будет внести ему, Ливио, наличные деньги для кредитива. Если бы знал сие обстоятельство, то не просил бы об этом. Тем более не полагал, что даже не хотел воспользоваться оным кредитивом, иначе как в крайней нужде, и для того, единственно, просил вас, милая тетушка, просить у Ливио бумагу, по которой бы я мог получать у Фалконета деньги, если захочу до некоторой суммы. Но сии Господа знают только свои расчеты, и мы беспрестанно на переводе теряем. Если Вы не внесли ему еще оной суммы, то, прошу вас покорнейше, и не вносить, а заплатить за графа Моцениго 300 червонцев голландских, которые он должен Ливио, взять с Ливио расписку и доставить мне немедленно с верной оказией. Оную расписку я предъявлю здесь банкирам Мерикофрам и получу от них на 300 чер. голландских по курсу здешнему следующую сумму. Вас же прошу, милая тетушка, за сии 300 чер. взять половину моего дохода в сентябре из моей деревни. Вы меня крайне одолжите таким распоряжением, ибо избавите от платежа денег банкиру в Петербурге и банкиру в Неаполе Мерикофры, неаполитанские банкиры, немедленно по предъявлении расписки или квитанции Ливио на 300 чер. в уплату долга г. Моцениго вручат мне, как я уже сказал Вам, на оную сумму столько же здешних денег без вычетов за комиссию и пр., и пр., и пр. Надеюсь, что этим проживу до весны, получа жалованье и весной новые доходы с деревни моей. Болезнь меня немного расстроила и влечет за собою новые издержки, неприятные разумеется. На днях я покидаю Неаполь и еду в Искию, остров насупротив Мизимы, немного к северу от Неаполя. Там буду пользоваться теплыми водами, которые, говорят, иным очень вредны, иным очень полезны от ревматизмов. Здешние лекаря не большие охотники до этих вод, но я не охотник до здешних лекарей, между коими мало сведущих и честных. Там генерал Храповицкий с женою, и туда же отправляются многие путешественники и искатели здоровья. Из числа последних аз семь. Впрочем, Иския жилище печальное; почти без тени, без прохлады, опалена солнцем и обвеяна Широкком, ветром полуденным, коего боятся неаполитанцы, как мы выбургского ветра летом. Он сильно действует на нервы, раздражает их и тревожит. Неаполь добыча всех ветров, и потому иногда бывает неприятен, особливо для новоприезжих. До сих пор не могу привыкнуть и к здешнему шуму, тем более что я живу в стороне города самой шумной, на краю S. Lucia у окон моих вечная ярмонка, стук, и вопли, и крики, а в полдень (когда все улицы здесь пустые, как у нас в полночь) плескание волн и ветер. Напротив меня множество трактиров и купанья морские. На улице едят и пьют, так как у вас на Крестовском, с тою только разницею, что если сложить шум всего Петербурга с шумом всей Москвы, то и тут еще это все ничего в сравнении со здешним. Чувствую, что вам бы это не понравилось ниже Никите. Но я не могу расстаться с этим местом, первое потому, что хозяйка француженка, комнаты мои веселы и чисты, и я один шаг от Сан-Карло (Сан-Карло есть скучнейший театр в целом мире), необходимого для нас. От меня близок Толедо, здешний Невский проспект, все лавки, дворец и гулянье. Сии выгоды заставляют меня предпочесть шум другим невыгодам. Где-то вы, милая тетушка, проводите лето, с кем и как?
      В Петербурге или на даче? Как часто думаю о вас. Верно, чаще, нежели вы обо мне. В Неаполе, говорят, весело. Я давно веселья не знаю и в глаза. Одно удовольствие - книги. Но чтение меня утомляет, я уже не имею того внимания, с каким в старину мог читать даже и глупости. Осталась во мне еще какая-то жажда все знать, жажда, которую не в силах утолить. Все меня мучит, даже мое закоренелое невежество. Сколько времени потерянного! Но вечера здесь для меня очень бывают скучны. Общество здесь не по мне вовсе. Не с кем обменяться мыслями, не только чувствами. Иностранцы говорят о Везувии, здешние жители о Сан-Карло и Кореи. Здесь не любят с жаром искусства, науки, но все веселы, бегают, кричат, поют. И это имеет свою прелесть. Всякий счастлив по-своему, и всякий до черного дня наслаждается: они правы. Обнимаю милого брата Никиту, который, кажется, меня вовсе забыл: не пишет ни строчки. С первой оказией пошлю ему Везувий с дымом. Жаль, что не могу послать землетрясения. У нас тут недавно было: близ Мессины в Сорренто. Земля зевнула ужасным образом: это бы ему очень понравилось, не правда ли, милая тетушка: он любит все необыкновенное. Милого Сашу обнимаю от всего сердца и прошу меня любить очень много, как я его люблю. Здорова ли сестра Александра Николаевна и у вас ли еще, любезная тетушка? Я желал бы знать, что она у вас. Что сделали вы с Юлией, уведомьте меня и, бога ради, пишите ко мне чаще. Одно утешение, одно живое удовольствие - получать от вас письма и писать к вам. Кажется, я пишу часто, даже боюсь наскучить вам моими письмами. Целую ручку вашу и прошу еще раз не забывать преданного вам
      Константина.
      Здоров ли Александр Иванович и что он поделывает? Уведомьте меня, бога ради. Сам он ко мне не пишет, или лень или хлопоты.
     
     
      391. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      Остров Иския. 19 июля н. с. 1819
     
      Вчерашний день я получил, любезная тетушка, письмо от г. Ливио от 16 мая, не знаю какого стиля, ибо не выставлено. Он извещает меня, что Вы изволили ему внести за меня 3000 р., за которую сумму он посылает мне кредитив на Фалконета в Неаполь. Вот его собственные слова: Vous trouverez sous ce pli une lettre de credit de F 3000 dirigee sur Messieurs Falconnet et C. a Naples, en contreposition de laquelle M. de Mouravieff nous a compte R. 3000. Nous nouz reservons de vous bonifier la difference qui pourra en resulter en Votre faveur apres la lettre de credit sera epuisee, les variations continuelles de nos changes ne nous permettent point de la fixer des a present [321] [В этом отправлении вы найдете вексель на 3000 франков на имя господ Фальконета и Кш в Неаполе. При его составлении г-жа Муравьева внесла нам 3000 рублей. Мы оставляем за собой возмещение Вам разницы по обменному курсу после того, как вексель будет исчерпан. Постоянные колебания курсов не дают нам возможности определить сумму в настоящее время (фр.).]. Я объявил мой кредитив Фалконету и получил следующую сумму (или вексель на 3000 франков монетою неаполитанскою). По получении моей расписки в 3000 франков г. Ливио обязывается выслать мне то, что следует лишнего по курсу, ибо франк менее рубля, как всем известно. Но желаю знать, какое право имеет г. Ливио назначать мне сумму по тому или другому курсу, а не по такому курсу именно, который существовал в тот день, в который вы ему внесли 3000 руб. асе.? Может быть, я чрез это потеряю. Справьтесь, милая тетушка, и узнайте истину, не хочу обвинять Ливио, но он, кажется мне, не совершенно прав, тем более не прав, что господин Фалконет сам удивился, когда я ему прочитал письмо Ливио, и обещал написать к нему, что я желаю, чтобы он означил именно то, что мне приходит лишнего по курсу. С банкиром не должно ссориться, ибо каждый день в нем можем иметь нужду, но обсчитывать себя давать не должно: а мне еще более, чем другому после потерь всякого рода в течение сих годов. Далее скажу вам, что Ливио вовсе не так сделал, как я желал. Я надеялся, что он даст прямо ограниченный кредит на 6000 и мог бы дать еще более за поручительством вашим. Фалконет стал бы отпускать по оному деньги, сколько потребую, и уведомлять Ливио, а Ливии вычел бы что следует полупроцентов за комиссию и суммы получил с вас. Но ему заблагорассудилось взять деньги с вас вперед, а потом еще предоставить себе право назначать курс на франки, a volonte [322] [по собственному желанию (фр.).], что, кажется мне, совершенно несправедливо! Я получил сполна. Как сказано выше, за всю сумму 3000 ф. неап. деньгами, что следует по здешнему курсу от Фалконета, и у него же оставил сию сумму в руках, приобща и к двум другим небольшим суммам, которые он мне был должен. Я беру у него, когда мои карманные деньги выходят, беру furet mesure [323] [постепенно (фр.).], ибо у себя не держу денег, следственно, кредит на Фалконета не существует, исчерпан; ибо обращен в вексель на мое имя или в расписку. Следственно, он, Ливио, должен мне немедленно выслать излишек, происходящий от обмена рублей на франки. Спрашивается теперь: по какому курсу должен он назначить обмен, по тому ли курсу, который существовал в тот день, в который вы ему внесли 3000 рублей или по тому, который он по воле своей назначит, ибо он говорит: Nous nous reservons и пр., но почему же: le vari-tions continuelles de nos changes ne nous permettent pas point de le fixer des a present [324] [Мы оставляем за собой... постоянные колебания курсов не дают нам возможности определить сумму в настоящее время (фр.).]. Мне кажется, что он должен назначить с того дня, в который вы ему внесли деньги, если этот курс на франки был для меня выгоден, то можно на этом настоять. Впрочем, посоветуйтесь для сего дела с Ник. Ив. Тургеневым, которому эту безделку как на бобах развести. И карман и самолюбие мое страдает, когда меня обсчитывают. Знаю, что воюю за безделку, но эта безделка больнее важной суммы. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь, не спорю, но пусть докажут! е con arguta е pertinace eloquenza [325] [красноречиво, остро и убедительно (ит.).], иначе не соглашуся. Я знаю без доказательств, что Ливио любит деньги с нежностью, и что зоркие глаза его видят и великое и бесконечно малое, что у него, подобно всем банкирам, две огромные руки. Но повторю еще раз: явно ссориться не должно, тем более что его кредит здесь в великой силе, что он может мне повредить у Фалконета, ибо с ним лучше хотят иметь дело, нежели с другими петерб<ургскими> банкирами здешние неаполитанцы. Теперь повторю вам, что я просил вас еще, любезная тетушка, внести за г. Моцениго 300 черв, голланд. банкиру Ливио, которые деньги я получу здесь по предъявлении расписки Ливио, я чрез этот оборот выиграю без сомнения. Если вы решились исполнить по моей просьбе, если имели на то свободные деньги, то меня очень обязали тем, любезная тетушка. Теперь приступим к нашему расчету. 1 . За 3000 франков или за 3000 рублей по кредиту Ливио от 16 мая, за который я получил что следует от Фалконета. 2. За 3000 червонцев голл., по курсу, которые составят 3000 рубл. и более, вы, любезная тетушка, удержите мои доходы, а если чего недостает, то уведомьте. В октябре и в марте назначены сроки оброка по 3000 р., что и составит 6000, без малого то, что изволили прислать, и то, что внесете за г. Моцениго. Если же Ливио не захочет уплаты по долгу г. Моцениго (ибо сей последний полагает, что сумму сию получил Ливио из коллегии Иностр. дел), или вы не заблагорассудите согласиться на мою просьбу, или потому, что не найдете ее основательной, или потому, что у вас не случится свободных денег: то в марте будущего года имеете отправить ко мне 3000 р. моего дохода, купя вексель на мое имя на Амстердам или Париж чрез г. Фусадье (который, надеюсь, не откажется оказать мне сию услугу) или чрез кого угодно. Оный вексель отправите ко мне по почте или с вернейшей оказией и, что всего лучше, чрез г. Фусадье. Я его здесь сам продам банкирам, как продал векселя Иностр. Кол., и это для меня выгоднее будет, нежели иметь дело с Ливио, с которым ничего выиграть не можно. Конча дело по уплате векселя г. Моцениго и получа от него расписку, признаюсь, не желаю с ним иметь сношений. Не затеряйте это письмо, нужное для моих счетов, и простите меня великодушно, милая тетушка, что я начал скучною матернею для вас и только в конце целую ручку вашу, которая печется обо мне на краю Европы, даже и не в Европе, в Искии, на маленьком острову, где я принужден жить для моего здоровья. Купаюсь в минеральных водах. С Храповицким буду писать подробнее обо всем, что придет в голову. Обнимаю милого Никиту, который забыл меня, и Сашу, которого не забываю. Что делают сестры. Я к ним пишу, но не имею ответа. Уведомьте меня, где Северин? Мне надобно к нему писать, не знаю как адресовать. Если он в Петербурге, то напомните ему обо мне. Алекс. Ивановичу усердно кланяюсь. К Жуковскому, к Никите пишу с Храповицким. Простите, радуйтесь, что я не потонул. Вчера море было так бурно, я принужден был ехать в Неаполь на маленьком судне, просто на лодке. Буря застала меня у мыса Мезенского, где потонул некогда флот Неронов, что лучше моего знает ваш Никита. Как грустно так долго ожидать ответа на письма мои. Можно поседеть до ответа. Пишите ко мне, милая тетушка, не дожидаясь моих писем, равно как я пишу, не дожидаясь ваших: это единственный способ получать чаще известия.
      Я думаю, что это письмо буду принужден послать по почте, а вы, милая тетушка, заплатите за почту.
     
     
      392. В. А. ЖУКОВСКОМУ
      1 августа 1819. Иския
     
      Начну письмо мое, по обыкновению, упреками за то, что ты меня забыл совершенно, милый друг. Я пишу беспрестанно к Тургеневу, пишу ко всем, иногда получаю (очень редко!) ответы, но к досаде моей, от тебя не имею ни строки. Думаешь ли, милый друг, легко быть забытым тобою? Сам Тургенев пишет так мало и несвязно, что из гиероглифов его я вижу одно желание сказать: я жив, то есть будь здоров, как я, и потом бог с тобою! Иногда он забывает примолвить что-нибудь о тебе, а пишет ко мне в Неаполь о делах, для меня совершенно нелюбопытных. Но сердце мое невольно радуется, когда имею от него известие, и день, в который получу письмо из России, есть лучший из моих дней. Суди после этого, хорошо ли тебе забывать меня? Уведомь меня о твоих занятиях: что начал нового, что кончил? И отсюда я следую за тобою, желая счастливого пути твоему таланту, иди, одна мольба: не упреди! Но ты иногда шагаешь исполином и всех опереждаешь, между тем как я здесь, милый друг, в страхе забыть язык отечественный! - совершенно без книг русских, и по нынешнему образу занятий моих не часто заглядываю в две или три книги русские, которые ненароком взял с собою. Вижу по всему, что могу умереть скорее членом Английского клуба, нежели русской Академии, и что не заслужу места в статье биографии "Вестника Европы" или "Русского Вестника", ибо ничего не написахум похвального, и достодолжного, и преподобного.
      Надобно тебе сказать несколько слов о себе. Я не в Неаполе, а на острове Искии, в виду Неаполя; купаюсь в минеральных водах, которые сильнее Липецких; пью минеральные воды, дышу волканическим воздухом, питаюсь смоквами, пекусь на солнце, прогуливаюсь под виноградными аллеями (или омеками) при веянии африканского ветра, и что всего лучше, наслаждаюсь великолепнейшим зрелищем в мире: предо мною в отдалении Сорренто - колыбель того человека, которому я обязан лучшими наслаждениями в жизни; потом Везувий, который ночью извергает тихое пламя, подобное факелу; высоты Неаполя, увенчанные замками; потом Кумы, где странствовал Эней, или Виргилий; Баия, теперь печальная, некогда роскошная; Мизена, Пуццоли и в конце горизонта - гряды гор, отделяющих Кампанию от Абруцо и Апулии. Этим не граничится вид с моей террасы: если обращу взоры к стороне северной, то увижу Гаэту, вершины Террачины и весь берег, протягивающийся к Риму и исчезающий в синеве Тирренского моря. С гор сего острова предо мною, как на ладони, остров Прочида; к югу - Капри, где жил злой Тиверий (злой Тиверий: эпитет Шаликова); острова Вентонские к северу и остров Понца, где, по словам антиквариев (не сказывай этого Капнисту), обитала Цирцея. Ночью небо покрывается удивительным сиянием; Млечный Путь здесь в ином виде, несравненно яснее. В стороне Рима из моря выходит страшная комета, о которой мы мало заботимся. Такие картины пристыдили бы твое воображение. Природа - великий поэт, и я радуюсь, что нахожу в сердце моем чувство для сих великих зрелищ; к несчастию, никогда не найду сил выразить то, что чувствую: для этого нужен ваш талант. Но воспоминания всяких родов дают несказанную прелесть сему краю и приносят даже более удовольствия сердцу, нежели красоты видов. Посреди сих чудес, удивись перемене, которая во мне сделалась, я вовсе не могу писать стихов. Г<раф> Хвостов сказывал мне однажды, что три года был в таком положении; но зато могу сказать с покойным к<нязем> Борисом, что пишу на прозах довольно часто. Я никогда не был так прилежен. К несчастию, и я не могу говорить об этом без внутреннего негодования, здоровье мое ветшает беспрестанно: ни солнце, ни воды минеральные, ни самая строгая диэта, ничто его не может исправить: оно, кажется, для меня погибло невозвратно. И грудь моя, которая меня до сих пор очень редко мучила, совершенно отказывается. Италия мне не помогает: здесь умираю от холоду, что же со мною будет на севере? Не смею и думать о возвращении. По приезде моем жарко принялся за язык италиянский, на котором очень трудно говорить с некоторою приятностию и правильностию нам, иностранцам. Но это для меня было бы не бесполезно, почти необходимо во всех отношениях; я хочу короче познакомиться с этою землею, которая для меня во всех отношениях становится час от часу любопытнее. Для самой пользы службы надобно узнать язык земли, в которой живешь. Вот почему все внимание устремил на язык италиянский и, верно, добьюсь если не говорить, то по крайней мере писать на нем. Между тем, чтобы не вовсе забыть своего (ибо по-русски возможно сочинять исправно, как говорит Хвостов), я пишу мои записки о древностях окрестностей Неаполя, которые прочитаем когда-нибудь вместе. Я ограничил себя, сколько мог, одними древностями и первыми впечатлениями предметов; все, что критика, изыскание, оставляю, но не без чтения. Иногда для одной строки надобно пробежать книгу, часто скучную и пустую. Впрочем, это все маранье; когда-нибудь послужит этот труд, ибо труд, я уверен в этом, никогда не потерян. Итак, все дни мои заняты совершенно. В обществе живу мало, даже мало в него заглядываю, кроме того, которое обязан видеть. Театр для меня не существует, и я в Неаполе не сделался неаполитанцем: вот моя история, милый друг. Если прибавить, что я совершенно доволен моею участию, без роскоши, но выше нужды, ничего не желаю в мире, имею или питаю, по крайней мере, надежду возвратиться в отечество, обнять вас и быть еще полезным гражданином: это меня поддерживает в часы уныния. Здесь, на чужбине, надобно иметь некоторую силу душевную, чтобы не унывать в совершенном одиночестве. Друзей дает случай, их дает время. Таких, какие у меня на севере, не найду, не наживу здесь. Впрочем, это и лучше! Какое удовольствие, вставая поутру, сказать в сердце своем: я здесь всех люблю равно, т<о> е<сть> ни к кому не привязан и ни за кого не страдаю. Я зато ближе к моим книгам, которых число увеличиваю часто поневоле. Прости, милый друг, сии подробности, которые я стараюсь извинить перед собою чувством моей к тебе дружбы и разлукою. Скажи Карамзиным (и себе), что я часто об них думаю и отдал бы все прекрасное за один вечер, проведенный с ними. Это письмо я поручаю М. Е, Храповицкому, почтенному и доброму человеку, некогда моему начальнику, которого супруга берет на себя труд доставить из Флоренции шляпу Катерине Андреевне. Она может мне заплатить за нее, если угодно, чаем и "Сыном Отечества" или русскими книгами, из числа коих не исключаю трудов русской Академии. Ты, верно, пишешь к Дмитриеву; напомни ему обо мне: это дело еще поручаю твоей дружбе вместе с другими, а именно - уведомить меня о Северине, который не отвечает на мои многие письма. Я по совести о нем беспокоюсь: или он забыл меня, разлюбил, или нездоров. Надеюсь, что время если не вылечило (ибо время не лекарь великих несчастий), то по крайней мере облегчило его грусть, и он вспомнил, что есть в мире сердца, ему преданные. Скажи Н. И. Тургеневу, что я его душевно уважаю и чтоб он не думал, что я варвар: скажи ему, что я купался в Тибре и ходил по форуму Рима, нимало не краснея, что здесь я читаю Тацита и Жианони. Александра Ивановича обнимаю от всей моей великой души: я знаю, что он любит во мне все; даже и мое варварство, ибо он угадывает, что я не варвар. Вяземскому скажи, что я не забуду его, как счастие моей жизни: он будет вечно в моем сердце, вместе с тобою, мой жук. Прошу тебя писать ко мне: чего тебе стоит, когда ты имеешь время писать ко всем фрейлинам, и еще время переводить какого-то базельского Пиндара на какие-то пятистопные стихи, и со всем этим - писать еще, как Жуковский! Будь здоров, мое сокровище. Не забывай меня в земле льдов и снегов и добрых людей; я помню тебя в земле землетрясений и в свидетельство беру М. Е. Храповицкого, которому завидую: он увидит отечество и тебя. Прости.
     
     
      393. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      <Осень 1819 г. Неаполь>
     
      Я немного замедлил отвечать вам на письмо ваше, любезная тетушка, от 8 мая, писанное накануне вашего отъезда. Знаю, что вы благополучно прибыли в Одессу ибо г. Сен-При меня об этом уведомил, но теперь еще нахожусь в некотором беспокойствии об остальном путешествии вашем и возвратном пути в Петербург в осеннее время. Желаю душевно, чтобы время вам благоприятствовало: впрочем, надеюсь, что вам не было скучно и вы были в каретах ваших как дома. Радуюсь душевно, что вы, наконец, предприняли прокатиться, и уверен, что перемена воздуха, земель и образа жизни будет вам полезнее лекарств и советов Симпсона. Сколько должен вас благодарить за попечение ваше о сестрах, за то, что вы, милая тетушка, сделали для Юлии. Я теперь совершенно спокоен, когда об ней помышляю, она в убежище. Положение маленького брата меня часто сокрушает. Не думаю, чтоб ему было очень хорошо в его пансионе, и не знаю, что придумать для него лучше. Так-то трудно у нас дать приличное воспитание. Я уверен, что путешествие было полезно Александре Николаевне, и желаю душевно для нее, чтобы она у вас прожила подолее, если присутствие ее вам может быть приятно. Нет человека, который бы вам столько был предан, сколько она, и который бы чувствовал столь сильно и глубоко все, что делаете вы и для нее и для всех вообще. - О себе вам скажу, почтенная тетушка, что я возвратился из Искии в Неаполь. Здоровье мое поправилось после минеральных бань, и желаю только, чтобы это продолжалось. Я уже писал к вам о прибытии нашего нового министра, который ко мне довольно благосклонен и хорошо расположен, по-видимому. Я, с моей стороны, ничего не хочу упустить, чтобы заслужить его уважение для меня лестное. Теперь за отсутствием моего товарища он иногда заставляет меня работать. Впрочем, Неаполь, к которому я мало-помалу привыкаю, точно такой, каким я его оставил. Еще балы не начались и даже театры по случаю поста в память св. Януария были заперты. Их заменили концерты, которые не всегда удачны. Поверите ли, что здесь, в отечестве музыки, перевелись хорошие голоса. Может быть, потому что обширный театр С. Карло их в скором времени разоряет. Я уже уведомил вас, из Искии, что получил за 3000 р., отправленных вами чрез Ливио 3000 франков, остальное, что причтется, он хотел доставить, но до сих пор я еще не имею известия. Впрочем, не могу постигнуть моей нематематической головой, какое право имеет банкир ожидать для перевода денег в Неаполь выгоднейшего для него курса? Я писал к Вам и к нему о заплате за г<рафа> Моцениго 300 червонцев голландских, которые деньги я мог бы получить здесь прямо: но это, как уже вам известно из писем моих, совершенно предоставляю на ваше благоизволение и мудрость. Я теперь вовсе не нуждаюсь в деньгах и прошу вас, почтенная тетушка, пересылать ко мне один оброк, а не из вашего кошелька. Если бы имел нужду, то прибегнул бы к вам без стыда, ибо, кроме вас, кто мне поможет? Но теперь богат, и мой домашний доход с жалованьем весьма достаточны для моих умеренных расходов, не превышающих в течение года моих доходов. Если бы я был здоров, то был бы еще богаче: часто принужден тратить деньги на лекарства и на лекарей, которые здесь очень похожи на Мольеровых. Кстати о Мольере, я становлюсь похож на мещанина во дворянстве: у меня два учителя, один набивает мне в голову латынь, другой учит по-итальянски; успехи мои медленны, как вы сами посудить можете, но это меня не пугает. Сделайте одолжение, скажите А. Н. Оленину, что его Щедрин живет у меня и колотит деньгу; что он ведет себя прекрасно и, наперекор русским художникам, довольно прилежен; но недовольно любопытен и деятелен. Вы видите, я говорю правду президенту, доброе и худое. Князь Голицын ему заказал две картины, граф Стакельберг заказывает еще две. Теперь начинает он писать для великого князя и только что кончил вид из наших окон на набережную S. Lucia - любимое место лазаронов. Картины его хороши, но еще далеки от того совершенства, до коего он со временем достигнет, ибо в нем есть талант. Надеюсь, что картины для великого князя будут лучшие, ибо он теперь получил более навыки и понимает красоты Неаполя, красоты единственные, ибо нет в мире города прелестнее нашего - по местоположению. Прошу сообщить это А<лексек>> Н<иколаевич>у при засвидетельствовании моего усердного почитания. - Но пожалейте обо мне. Книги мои, бедные книги? до сих пор не едут; даже в Одессу не явились еще. И мой красный портфель с ними странствует. У меня, кроме библии, ни одной книги русской нет - даже нет сочинений М<ихаила> Н<икитича>. Пришлите их, когда выйдут из печати. К. А. Карамзиной я отправил шляпу и надеюсь, что она ее получила от Храповицких. Но до сих пор не могу найти удобный случай переслать собрание видов неаполитанских, на которые я потратил много денег без пользы. Я их назначал Никите, а они лежат в моем столике. Скажите брату, что я писал к нему с Бергом, его товарищем, с ним же отправил письмо к Павлу Львовичу и Дружинину, которого вы, без сомнения, видели в Москве. Уведомьте меня, как поживает И<ван> М<атвеевич> в деревне своей. Я надеюсь, что вы меня иногда вспоминаете. Как вы счастливы, думаю иногда, будучи окружены людьми, которые вам столько обязаны, которые вас любят; но вы не чувствуете вашего благополучия. Привычка обрезывает крылья у наслаждения. Прошу усерднейше обнять Сашу, который выше меня головою. К Никите писал. Целую ручку вашу сто раз и прошу ее немедленно отвечать на это письмо аргументально. Простите. Кончу письмо в самую полночь.
      К. Б.
      Сделайте милость, внесите А. И. Тургеневу немедленно 25 рублей, которые я просил его вручить С. А. Храпо-вицкой за покупку во Флоренции шляпки К. А. Карамзиной. Оброк 3000 рублей и еще 550 от И. С. Батюшкова прошу удержать у себя, милая тетушка, за деньги, которые мне переслали. Надеюсь, что вы их уже получили от моего старосты деревенского. Уведомьте меня, прошу вас.
      P. S. Сию минуту получил чрез Г. Италийского известие о кончине Давыдовой. Потеря важная для семейства и г<рафа> Орлова. Я, с моей стороны, о ней искренне жалею.
     
     
      394. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      Неаполь 3 октября н. с. 1819
     
      Письмо ваше, почтеннейший Александр Иванович, я получил в Искии, где купался в минеральных водах. Воды сии уничтожили во мне некоторые болезни и произвели другие, между прочими болезнь отвечать месяц спустя на письма ваши. Этой болезни бываете подвержены и вы: о других приятелях и говорить нечего. Все меня забыли, и если бы я не знал, что живу в вашей памяти или в сердце (что у вас все равно), то, право, умер бы с тоски. Мое удовольствие думать о вас, и я часто думаю, с тех пор как перестаю мыслить под небом нашего полудня. Между прочим, я думаю, что вам не легко будет выучиться по-итальянски, - если только серьезно учиться хотите. Этот язык один из труднейших в Европе; он удивительно богат, ибо может беспрестанно обогащаться латинским. Я перестал говорить на нем с тех пор, как я в Италии, хотя учусь беспрестанно. Не говорю, потому что совестно говорить худо, а говорить худо очень легко, тот язык, которым говорят здесь наши любезные соотечественники и англичане, более похож на lingua franca [326] [франкский язык (лат.).], нежели на язык Бокаччио и Гольдони, т. е. похож на тот язык Условный, который в употреблении на островах Греции, в Малой Азии и на галерах алжирцев.
      Я писал с г. Храповицким к Жуковскому, и послал К. А. Карамзиной шляпу. Г. Храповицкий уведомил меня из Флоренции, что прибавил к той сумме, которую взял здесь у меня, еще 25 франков, что не составит и 25 рублей. Сделайте дружбу вручите их немедленно ему от моего имени, а деньги сии можете получить от Кат<ерины> Фед<оровны>, я уже писал к ней на этот счет. Желаю душевно, чтобы мой гостинец понравился К. А., сожалею, что не мог его доставить ранее, у нас оказии и для писем редки. Лето у вас прошло, и зима стучится в окна. Солома с берегов Арно дурная защита от морозов: эту шляпу надобно запереть в картон до будущих зефиров, то есть до июня 1820. Какая разница у нас! Теперь начинаются жары и дай бог, чтобы продолжались. Что скажу вам нового? Граф Стакельберг нанял дом великолепный на Кьяе. Князь Александр Голицын, влюбленный в Неаполь, решился покинуть свою арену и отправляется в Париж. Недавно начались оперы и в С. Карле кричат по-прежнему: кричат, ибо здесь давно перестали петь. Везувий по ночам выбрасывает пламя, и я сбираюсь прислать вам несколько портретов этого проказника. Мы ожидаем тучу англичан из Северной Италии и из Альбиона. Кодекс Короля недавно явился, и на него юристы пишут толкования. Литературных новостей у нас очень мало: в Северной Италии пишут более и подражают немцам. Меланхолия и романтический вкус начинают нравиться внукам Ариоста. Старики гневаются, и академия Круска или приверженцы к оной стараются всеми силами выгонять новые слова, выражения и фразы, которые вторгаются в святилище языка тосканского. Но талантов мало. Монти, Протей в политике и гигант в Поэзии, стареется. Итальянцы переводят поэмы Байрона и читают их с жадностию: Байрон говорит им о их славе языком страсти и поэзии. Вот все, что я знаю о литературе. Но я ничего не знаю о вашей: что делают ваши Круски.
      Радуюсь, что Уткину государь пожаловал пенсион или прибавил жалованье: он стоит того, как человек и художник. Кланяюсь усердно вашему брату и поздравляю его с новым местом, он везде может быть полезен, но финансы его стихия. Напрасно меня называете тунеядцем, любезный Александр Иванович. Целые дни я провожу над книгами и учусь. Если ничего не знаю, то не вина моя, а головы моей. Надежда оправдать когда-нибудь доброе мнение людей, которых уважаю, оживляет меня, а вы хотите ее истребить. Бог с вами! Будьте здоровы и счастливы: обнимаю вас от всего сердца.
     
     
      395. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      4 октября нов. стиля 1819. Неаполь
     
      С искренним удовольствием я читал письмо твое, милый друг и сестра. Надеюсь, что путешествие с тетушкою и рассеяние было для тебя полезно: желаю, чтобы ты долее прожила в Петербурге и не возвращалась без важной побудительной причины в леса твои. Главное желание мое, чтобы ты была полезна тетушке и приятна своим присутствием, о чем, зная тебя и ее, почти не сомневаюсь.
      Благодарю за попечение твое о Юлии; благодарить не могу тетушку: право, недостает выражений. Это ее главнейшее нам благодеяние. Я теперь спокоен насчет сестры. Она в убежище.
      О брате писал к Дружинину и Пушкиным. Об нем не перестаю думать. Со временем переведу к Кавелину, если там лучше московского. Поздравь от меня сестру В<арвару> Н<иколаевну> с благополучными родинами. Желаю ей и А<Сркадию> А<поллоновичу> счастия от всего сердца, и сам писать буду при первом удобном случае. Лизавету Николаевну уверь, что я нимало не огорчаюсь тем, что они не взяли брата, ибо я знаю, что у них была на то добрая воля: они сами это мне предлагали. Алешу поцелуй и советуй ему вести себя с некоторым достоинством и важностию, которая есть признак благородной души. Надеюсь, что он учится прилежно. Съезди от моего имени прямо к Д. А. Кавелину и попроси его, показав это письмо, чтобы он его не баловал и любил по-старому. Я надеюсь на его дружбу и снисхождение. К Павлу Львовичу я писал и благодарил за тебя. Оброк вручи К<атерине> Ф<едоровне>, желаю, чтобы заплатили его исправно. К ей же прошу Ивана Семеновича переслать 550 р. за Помпея, внесенные мною в пансион.
      Сделай дружбу, проси П<авла> А<лексеевича> присмотреть за дворовыми людьми и устроить их как можно лучше. Желаю, чтобы им ни в чем не было недостатку и чтобы они не приметили, что я в чужих краях. Все, что П. А. прибавит от себя против моего предписания для них в пользу, будет мне совершенно приятно.
      Желаю, чтобы Естифей вел себя хорошо: я его возьму к себе со временем; особенно если он выучится читать и писать.
      Уведомь меня обстоятельно о вашем путешествии, и весело ли вам было в Одессе. Каково теперь здоровье твое и тетушки? Полагаю, что ей не могло быть скучно путешествовать в обществе ее детей и друзей в столь хорошее время года. О себе скажу только, что я начинаю быть доволен моим здоровьем, хотя климат Неаполя не очень благосклонен тем, которые страдают нервами.
      Впрочем, надеюсь, что здоровье мое укрепится. Я веду род жизни самый умеренный, не принимаю никакого лекарства и хожу пешком очень много. Прости, милый друг, будь здорова и помни меня. К.. Б.
      P. S. Я не должен бы говорить о делах опеки. Писал неоднократно к Ивану Семеновичу, но никогда не получал ответа о том, что у меня лежит на сердце. Отказываясь от имения, главная цель моя была - удовлетворение должников; это тебе известно. Что сделала опека в сем отношении? Ничего. Кредиторы могут роптать на меня, ибо не знают чистоты моего намерения. Уверь И<вана> С<еменовича>, что я никогда не буду доволен, доколе не удовлетворит он должников батюшки: брату и сестре доброе имя нужнее имения и чести владеть деревнями. Продажею сохранили бы все: и доброе имя, и часть хорошую для детей; продажею удовлетворили бы должников и успокоили себя. Вот мое мнение. При случае покажи это письмо И. С., изъяви мою искреннюю благодарность за все, что он сделал; но она была бы совершеннее, если бы я узнал, что все долги заплачены и брат и сестра получили то, что им следует законно, без вреда тем, которые ссужали деньгами их родителей.
     
     
      396. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      3 февраля 1820 г. Неаполь
     
      Сегодня я буду писать к вам очень коротко, почтенная тетушка, и просить единственно о том, чтобы вы приказали отнести приложенное при сем письмо к г. Фуссадье. В прошедших письмах я говорил вам о моих делах, сегодня к этому ничего не прибавлю, кроме старого желания получать от вас чаще известия. У нас ничего нет нового, кроме карнавалу, трехсуточной лихорадки. Я, слава богу, здоров, и это меня веселит более всего. Недавно отправился отсюда корабль купеческий английский Success, Capit Strand, с вином: на него я велел поставить две бочки вина Lacrima du Mont de Procida. Мои банкиры Falconet et сотр. адресовали его Ливио, который должен доставить вам одну из сих бочек. Прошу вас усерднейше до получения оной заплатить г. Ливио транспортные деньги, что он потребует за обе бочки. Сии деньги вычтите из моих 3000, которые прошу доставить в свое время, адресуя на дом Фалконета, как я писал неоднократно. Надеюсь, что вино будет исправно доставлено, и потому хорошо. Впрочем, это первое испытание. Многие уверяют меня, что здешние вина не выдерживают моря, я полагаю, что они не выдерживают морской воды, которую вливают в бочку матросы, выпив вино. Воспользуюсь первым удобным случаем, чтобы доставить виды Неаполя, которые запылились у меня: до сих пор не было оказии, и брат должен еще потерпеть. Прошу усерднейше его обнять и Сашу. Что делает сестра, у вас ли она? Прошу и ей поклониться. Простите, милая тетушка, до первого письма.
     
     
      397. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      Неаполь 30 мая н. с. 1820
     
      Отъезжая в Кастель-Амару, за город, куда от зною все бегут, спешу написать к Вам несколько строк, любезная и почтенная тетушка, и возобновить мою усерднейшую просьбу о присылке мне 3000 р. оброчных денег за март. Вы меня этим чувствительно обязать изволите, ибо я начинаю чувствовать нужду в деньгах. Не смею укорять вас в молчании; может быть, письма затерялись. Но я с генваря ни строки не имею. Дай бог, чтобы вы были здоровы. Это мое единственное желание. Уведомьте меня, когда вздумаете вспомнить обо мне, где вы проведете нынешнее лето, на даче или в городе? Мне очень бы было приятно иметь ответ на это письмо немедленно, ответ, состоящий хотя из нескольких строчек. Я сам сегодня буду короток и закончу мое письмо, пожелав братцам всех возможных благ. Вашу ручку целую мысленно. Сестре усердно кланяюсь и всем знакомым. Не забудьте Карамзиным сказать мое усердное почтение и А<лександру> И<вановичу> также. Мой адрес знаете: Falconnet et Compe; им продал вексель, который пришлете на Амстердам или на Париж, купите его у Раля или у Ливио, как заблагорассудится. Но еще раз повторю мою просьбу, мне приятно бы было, чтобы вы не замедлили присылкою оного. Простите, будьте благополучны и здоровы и любите меня хоть вполовину против прежнего. Я в остатке и этим буду доволен, но мои чувства к вам не изменяются, почтенная тетушка.
      Ваш К.
     
     
      398. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      Неаполь. 1/12 сентября 1820
     
      Письмо ваше от апреля... я имел счастие получить в надлежащее время, почтенная тетушка; замедлил отвечать на оное и прошу великодушно извинения. Недавно получил другое письмо от июля. Примите мою глубокую признательность за ваши попечения о моих делах: они невелики, но и с ними сопряжено беспокойство, а у вас и своего столько? - Долгом поставляю себе сказать вам, что я удовлетворен в 300 червонцах голл<андских> банкиром Фалконетом вследствие приказания Ливио. Вексель в 3000 на Лондон чрез посредство г. Фуссадье (которого уже благодарил письменно) получил, продал, издержал, по обыкновению, и теперь ожидаю второго, с которым поступлю таким же образом. Замечу только, что векселя на Париж здесь выгоднее, и, вперед, если это возможно, прошу вас покупать на оный город. Здесь франки известнее. Сестра пишет мне, что вы внесли 5, 740 в ломбард Московский. Следственно, сей долг уничтожен: но, признаюсь вам, не понимаю, зачем вы поспешили внести сию сумму сполна? Не лучше ли уплачивать ежегодно? Впрочем, будь ваша воля. Притом еще внесли 2,740 в Ломбард петерб. но, по моим счетам, в оный следовало внести за текущий год, только за оба займа: 1,691, следственно, внесено лишнего 1,049. Уведомьте меня, почтенная тетушка, почему изволили так расположить уплату: это для меня загадка. На будущий год можно, если рассудите, сделать новый оборот посредством нового займа: у вас на это верющее письмо; у П<авла> А<лексеевича> также. Посредством такого оборота я буду вносить только одни проценты в течение трех лет, что меня очень облегчит. 8,800 р., которые были в руках ваших, уже истощены, и я теперь вам остаюсь должен. Но сколько, как, ничего не знаю, доколе меня не уведомят об этом. Здесь дороговизна так усилилась в течение сих двух лет, что я поневоле должен вздыхать о второй половине моего доходу. Прошу его переслать, как говорил выше, посредством векселя на Париж или оставьте у себя до моего уведомления. Может быть, я придумаю что-нибудь выгоднее. Мы столько теряем на пересылке и переводе денег, что, по совести, позволено и должно искать выгоднейших средств для сих оборотов. Простите мне сии мелкие подробности. - Радуюсь душевно, что братец вздумал для здоровья своего путешествовать. Обнимаю его мысленно и милого Сашу, которому желаю благополучно вступить в службу и быть полезным столько, сколько его покойный родитель. Мне приятно было узнать, что сестра у вас осталась, и что вы ее столько любите. О себе ничего не могу вам сказать приятного: мое здоровье от несносных жаров очень расстроилось. Такого жаркого лета здесь еще не видали. В течение 6 месяцев почти не было дождя. - Кончу мое письмо прежде обыкновенного: начал поздно, забыв что отходит почта в урочное время, но кончу его, пожелав вам и милым братцам благополучия и здравия; сохраните меня в памяти вашей и будьте уверены в моей постоянной преданности и любви.
     
     
      399. А. Я. ИТАЛИЙСКОМУ
      2/14 декабря 1820. Рим
     
      Monsieur 1'envoye! Son excellence m-r le comte de Stakel-berg aupres duquel j'ai eu 1'honneur de servir, etant lui-meme sur le point de quitter Naples, m'a donne 1'ordre de me rendre a Rome. L'air volcanique de Naples ne me convenant pas, j'avais depuis bien longtemps desire un conge illimite, ou d'etre attache a une autre mission, et en ai fait la demande a mon chef.
      Aujourd'hui que je me trouve a Rome, je serois au comble de mes voeux, si Votre Excellence daignez agreer ma tres humble et tres respectueuse priere, celle, monsieur 1'envoye, de m'accorder la faveur de continuer le service Imperial sous Vos auspices et de vouloir bien demander pour moi au Mini-stere la grace d'etre attache a la mission de votre excellence. Je suis avec respect, monsieur 1'envoye, de votre excellence le tres humble et tres obeissant serviteur. Batusckoff [327] [Господин посол! Его превосходительство граф Стакельберг, у которого я имел честь служить, повелел мне, перед тем как самому покинуть Неаполь, отправиться в Рим. Поскольку волканический воздух Неаполя вреден для меня, я уже давно желал бессрочного отпуска или перевода в другую миссию, о чем и просил своего начальника.
      Теперь, когда я в Риме, я почел бы свои заветные желания исполненными, если бы Вы, Ваше превосходительство, соизволили удовлетворить мою весьма смиренную и почтительную просьбу удостоить меня чести продолжать Императорскую службу под вашим покровительством и ходатайствовать за меня в министерстве о милости быть причисленным к миссии Вашего превосходительства
      Остаюсь с почтением, господин посол, Вашего превосходительства смиренным и покорнейшим слугой Батюшков].
     
     
      400. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      13 января 1821 г. Рим
     
      Вы, без сомнения, почтенная тетушка, извините мое молчание, зная, что у меня не много свободного времени. Однако же я не всегда молчал: может быть, письма мои, отправленные по почте, терялись. Это поручено верному человеку.
      Я переведен из Неаполя в Рим и был бы очень доволен моим положением, как доволен моим новым начальником, если бы здоровье мое исправилось. Но дурное его состояние мне докучает необыкновенным образом. Надеюсь, что ваше здоровье соответствует моим искренним желаниям. Пекитесь о нем для детей ваших, в число коих себя смело включаю. Не думайте, чтобы время хотя мало изменило мою к вам преданность, основанную на всех чувствах души. Уверьте брата, что я никогда не изменюсь. Скажите ему, что я желаю его видеть благополучным и достойным его почтенного родителя в совершенном смысле. Сашу обнимаю также. Начал ли он служить; и скоро ли брат начнет, после отставки. Милого малютку в Москве, бога ради, не забудьте. Здоров ли он? Каков его пенсион? Имеет ли он все нужное? Уведомьте меня при случае. Еще просьба усерднейшая. Не замедлите доставить мне чрез посредство г. Фуссадье (котор<ому> я очень обязан) 3000 р., из моих деревень вам снова присланные. Мне деньги становятся очень нужны, и перемещение из города в город при настоящей дороговизне требовало издержек. - Но прошу вас, отпишите Павлу Алексеевичу, что я с горестью увидел из письма его, что он хочет наложить еще оброк. Зачем? Разве нельзя принять других мер для заплаты небольшого долга в ломбарде? Скажите ему, что я желаю, чтобы на крестьян моих в отсутствии моем ничего не налагали, и сам к нему и к ним об этом писать буду. Просите лучше моего племянника, чтобы он вел себя лучше у г. Кавелина и прилежнее занимался своей латынью и греческим языком.
      Кончу мое письмо, пожелав вам душевно всех благ и поруча себя снова вашей дружбе, верной, постоянной и снисходительной, достойной вашего сердца.
      К. Б.
      P. S. О наших новостях вы знаете из газет. Мне эта глупая революция очень надоела. Пора быть умным, то есть покойным. Здесь множество русских и между прочими к<нягиня> Зенеида, вам знакомая. Здесь также г<раф> Толстой-Остерман.
     
     

К титульной странице
Вперед
Назад