Года далекие,
Теперь вы как в тумане.
С. Есенин
Хранилища памяти человека. Они полны волнующих воспоминаний... Одни из нас как бы запирают их в компьютер головного мозга, чтобы бездумно жить, пренебрегая памятью не только о прошлом своего рода, но и о судьбах своей Родины. Другие, подчиняясь ностальгической грусти о былом, вспоминают лишь события, подсвеченные светлыми тонами, вновь переживая давно канувшее в Лету. Наконец, есть и такие, для которых доставляет своеобразное удовольствие вспоминать только то, что окрашено в темные тона, и потому они постепенно становятся безразличными к людям, к своей собственной судьбе. Нередко ими овладевает жестокость, что по сути является оборотной стороной забвения памяти.
У читателя могут возникнуть ассоциации отнюдь не в пользу автора, начинающего книгу личных воспоминаний. Поверьте, автор действительно и сам колебался. Но приходящие ко мне письма убедили в необходимости такого путешествия. Оно будет посвящено воспоминаниям, так или иначе объясняющим мой интерес к изучению многогранной проблемы о родословиях, о памяти, о духовности людей, о генофонде отдельных семей. Автор питает надежду, что прочитанное придаст импульс анализу ваших воспоминаний, читатель, и всколыхнет интерес к людям, ибо каждый человек уникален...
То смутные, то яркие отрывочные воспоминания о близких, о некоторых событиях и экстремальных ситуациях отложились в хранилищах моей памяти с трех-четырехлетнего возраста. Это не является каким-то исключением. Известно, что первоначальна и наиболее устойчива память образная, эмоциональная, или аффективная - память чувств. Позже формируется моторная и словесно-логическая, своеобразно-историческая память. В раннем детстве преобладают первые два вида памяти...
Закрыв глаза, ясно вижу стол в углу однокомнатной хаты в станице Старощербиновской. Над столом икона, за которую взволнованный отец спешно убирал бритву от пятилетней моей сестренки. Она вскоре умерла, и ее образ не сохранился в памяти, но ее намерение побрить брата помнится. Боли и страха не помню. Второй образ - улица, скамейка, на ней мы с мамой сидим и ждем с поля отца. Ее тревога передавалась и мне. Она боялась пропустить его приезд и вовремя не открыть ворота. Таков обычай. Вот еще фрагмент: у хаты, стоящей напротив, много возбужденных казаков и казачек. Вероятно, у меня впервые проявилась боязнь чего-то непонятного и опасного... В хате умирала старуха от "черной смерти", по-видимому, от холеры. Страх охватил толпу, требующую сжечь хату вместе с умирающей. Так впервые состоялось мое знакомство со страхом толпы и порожденной ею жестокостью...
Мой интерес к родословию своей фамилии, вероятно, связан с первой встречей с дедом по линии отца. Между ними были сложные отношения из-за женитьбы отца не на казачке, а на "иногородней", из семьи ремесленника, не состоящего в общине. Отделив сына, мой дед никогда у нас не бывал. Он неоднократно избирался станичным атаманом, был "щирым", т. е. природным казаком, сторонником казацких традиций и привилегий. Казацко-сословный снобизм не мог примириться с выбором такой невестки. И все же ему захотелось посмотреть на внука от своего старшего сына. Вызваны были "на прием" осенью. Поместили нас не в атаманском доме, а во дворе в летней хате. После долгого разговора деда с моим отцом было дано распоряжение идти в дом. Боязнь мамы передалась и мне. Я кричал: "Не хочу к деду!" Мама ласково уговаривала, отец был сторонником более радикальных средств воздействия. Взял ременные вожжи, сложил пополам и дважды прошелся по мягкому месту пониже спины. Далее вроде бы отец поставил меня перед собой и начал мужской разговор: "Ты казак?" - "Каза-ак", - отвечал я. - "А чего же ты нюни распустил, иди к деду и не позорь меня и себя". Дальнейшее образно отложилось в подвалах моей памяти. Мы у порога большой и светлой комнаты. Прижавшись к маме, слышу голос: "Скажи ему, пусть подойдет". Мама подталкивает и шепчет: "Иди к дедушке, иди, не бойся". Я шагнул и остановился - невиданный до этого крашеный пол казался мне пространством, залитым водой или покрытым льдом. Боясь упасть, с трудом передвигаюсь к бородатому старику, сидящему у стола. Лица не помню. Но медали за участие в русско-турецкой войне и за атаманство привлекли мое внимание и запомнились. Он придвинул меня к себе, долго смотрел, по-видимому, о чем-то своем думал. Дальше опять обрыв в памяти. Вероятно, свидание с внуком определило его отношение не в мою пользу...
После революции, когда началось расказачивание и запрещалось носить казацкую форму, старик надевал традиционную одежду со всеми регалиями и с кинжалом у пояса, демонстративно ходил по площади перед зданием бывшего атаманского правления, перешедшего в руки Совета. Когда пригрозили арестом, надел парадную форму, сказал жене, что ему, родившемуся казаком, положено и умирать казаком. И пошел за сто верст в станицу, где жила одна из его дочерей. Время тогда было бурливо-смутное. Кубань кишела роем банд, разных по величине и политическим окраскам. К дочери дед не пришел. Где и какая смерть его настигла - неизвестно. В одном уверен - он принял смерть не без борьбы.
Ранний интерес к выяснению "кто есть кто" в моем роду можно объяснить и тем, что родился я в разносословной семье - казацкой и иногородней. Революция разделила мою родню по политическим и религиозным убеждениям. Братья отца сперва приняли революцию, но затем были участниками антисоветского мятежа в 1919 году. Братья мамы были последовательными сторонниками революции, среди них имелся даже один большевик. Отец был инвалидом, ни в каких армиях не служил, к политическим и религиозным баталиям относился как-то снисходительно, пытаясь даже примирить приезжавшую к нам на хутор родню из двух лагерей. Мне, уже десяти-одиннадцатилетнему мальчишке, хорошо запомнились приезды гостей, шумные вечерние застолья, острые политические дебаты, охлаждаемые стрельбой из револьверов в потолок. Уже тогда у меня возникали вопросы о родословии казаков и иногородних.
С историей кубанского казачества впервые познакомила меня двоюродная бабушка-казачка, по тому времени грамотная женщина, активная участница каких-то благотворительно-религиозных общин в г. Ейске. Она опекала меня, поступившего в церковно-приходскую школу. В ее изложении действительная история перемежалась с почти фантастическими преданиями. Вечерами она читала повесть Гоголя "Тарас Бульба", предварив примерно следующим вступлением: "Ты, твой отец, дед и прадед родились в станице Старощербиновской, но прапрадеды наши из запорожских казаков, переселенных на Кубань волею царицы Екатерины II. И название станицы перешло сюда из времен давних, из Сечи Запорожской, делившейся на курени и полки. Вот послушай, как Гоголь описывает битву при осаде одного польского города:
"Разделяйся же на три кучи и становись на три дороги перед тремя воротами. Перед главными воротами пять куреней, перед другими по три куреня. Дядькивский и Корсунский курень на заду! Полковник Тарас с полком на засаду! Тытаревский и Тымошевский курень на запас, с правого бока обоза! Щер6иновский и Стебликивский верхний - с левого боку!...
...А запорожцы, и пешие, и конные, выступали на три дороги к трем воротам. Один за другим валили курени: Уманский, Попови чевский, Каневский, Стебликивский, Незамайковский, Гургузив, Тытаревский, Тымошевский. Одного только Переславского не было...".
Из ее пояснений узнал, что в станицах Тимошевской, Каневской Татаревской живут родственники из нашего рода. Она же первая мне рассказала о переселении запорожцев сперва в Причерноморье, а в конце XVIII века на Кубань.
История запорожских казаков исследована историком Д. И. Эварницким (кстати сказать, Репин в картине "Запорожцы пишут письмо турецкому султану" изобразил историка в образе писаря).
Отец был уверен, что корни нашего рода определились уже в Сечи Запорожской. Старшие родственники вспоминали рассказы дедов, которые помнили еще в степной части Ейского отделения кубанского казачества ковыльные степи, набеги татар и турок, уводивших в полон казачек; на работы в поле выходили с ружьями.
Писатель В. Лихоносов в романе "Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж" (1987 г.) представил художественное полотно жизни кубанского казачества. В 1989-1990 гг. на страницах альманаха "Кубань" впервые за советский период увидела свет "История Кубанского казачьего войска" Федора Щербины. Потомков этого казачества можно обнаружить ныне во всех регионах страны. Общеизвестно движение за возрождение казачества на Кубани - крае поистине казачьем. Неудивителен и все возрастающий интерес к истории сословия, к казачьим родословиям.
Иное родословие было у моей мамы. Ее предки "сошли" на Кубань от помещика одной из южных губерний центральной России накануне отмены крепостного права. Не принятые в казачью общину, они пополнили слой "иногородних" ремесленников. Бабушка по материнской линии была одной из тех, которые обладали талантом рассказчиц, сочинительниц сказок и "былей", в которых соседствовали и совершали благие и худые дела добрые и злые ведьмы, домовые, а также всякая безбожная нечисть. Ее приезд к нам на хутор был для меня праздником. Она мне поведала о трех поколениях ее рода, она же и сетовала на тяжелую жизнь иногородних среди казачества (позже в ЦГИА СССР нашел несколько документов об этом). Умерла она от голода в 1933 году на Кубани.
О трагизме голодной смерти тысяч людей в начале 30-х годов узнал только через четверть века от моего дяди, старшего сына бабушки. Занимаясь плотницкой работой, он тогда долго отсутствовал. Решил проведать мать. Была ранняя кубанская весна. Еще в Ростове предупреждали - ты, браток, осторожнее, у вас там такое... Дядя встревожился. Однако то, что он увидел, прокравшись ночью незаметно через заградотряды, окружавшие станицу Новощербиновскую, было столь страшно и трагично, что и через 20 с лишним лет воспоминания об увиденном потрясли его душу. По его словам, "в станице была не просто тишина, а тишина пугающая: открытые двери многих пустых хат, слышны стоны умирающих, не лаяли собаки... Родная хата была пуста. Зашел к соседям. Они рассказали о смерти от голода его матери, о смерти тысяч людей, в первую очередь стариков и детей. Паек выдавался тем, кто хоронил умерших. Так были наказаны станичники за какую-то якобы забастовку казаков... Переждав некоторое время в засохшем огородном бурьяне, он бежал...
У Тараса Шевченко в стихотворении "Чума" читаю:
Везде лежит близ трупа труп.
Везде могил чернеет ряд.
Покрывшись шкурой, заслонясь,
Могильщики селом идут,
И труп увидя, не молясь,
Крючком зацепят и кладут ?"
Погибших братьев, как рабов,
В сырую землю без гробов.
Так было и тогда, в начале тридцатых, в станице моей бабушки.