Ты знаешь, вот служил я четыре года во флоте. Можно сказать, что эти годы выброшены из жизни. Я ведь дальномерщиком был. Это значит, что у меня хорошее зрение. Туда не каждого возьмут. Но все равно: я ведь не принадлежал самому себе. Одно слово — служил. Дисциплина железная, кругом — вода. Потом это все надоело. Правда, я там впервые напечатался в нашей моряцкой газете. И как раз это было на какой-то праздник, кажется, 1 Мая. Корабли стоят праздничные в заливе, солнце такое яркое, и мои стихи — в газете. Приятно! А потом гонорар прислали, еще приятней! Как я был рад, Люда! Потом мне присылали гонорары, а я так больше не радовался, как тогда, первому. Но тогда я плохо писал. Сейчас я бы нигде не напечатал те стихи. Я еще не понимал, я еще не разобрался, что к чему. Я с этой морской службы тельняшку люблю. Надо бы купить хоть пару штук. После армии я ведь в Вологду приехал, отца нашел. Они жили здесь, в Октябрьском поселке. Это было в 59-м году. Мне уж 23 года было, когда с отцом встретился. Ой, как он плакал! Как плакал! Неудобно ему передо мной было. Жить я у них не стал, своя семья большая была. Я уехал в Ленинград, на Кировском заводе слесарем устроился, жил в общежитии. В 60-м году, оказывается, мы оба с тобой в Ленинграде жили, и даже в одном книжном магазине в одно и то же время были на встрече с поэтами, а вот не познакомились тогда. Магазин был битком набит народом. Помню я и Евтушенко, и Романова. Евтушенко еще стихи про Иру читал, а Романов за прилавком стоял. Мы с другом были. Потом вышли из магазина, на улице весна, а он мне и говорит: «Все равно твои стихи сильнее всех!» Я тогда еще совсем неизвестный был. В литобъединение ходил при заводе. Там всякие чудаки его посещали. Однажды вышел такой длинный мужик в больших ботинках и начал читать:
Я тебе, любимая, написал стихи
Я в этом деле мастер, хотя и не ахти.
Гм, мастер! Да? Вот ведь как заявил! Я в этом деле мастер! Хе-хе... Хотя и не ахти! А ты знаешь, он так серьезно это прочитал! Гра-ф-ф-фоман! До таких не доходило и никогда не дойдет, что такое мастер! Да, вот так. И смех, и грех!
Однажды я был у Глеба Горбовского и прочитал ему «Жалобу алкоголика».
Ах, что такое? Зачем я мучаю больной и маленький свой организм? Ах, по какому такому случаю? Ведь люди борются за коммунизм!
Ему понравилось, и он попросил продиктовать стихотворение. Я продиктовал, а он напечатал его на машинке. Глеб ведь тогда уже известный был. Он еще раз прочитал стихотворение и сказал: «А ведь ты пишешь сильней меня». Я с Глебом дружил, хороший Глеб.
В Ленинграде я экспромтом сдал на аттестат зрелости. Ну и что, как тройки? Ты, Люда, пойми: я ведь почти без подготовки!
В 62-ом в Литературный поступил. Когда творческий конкурс прошел, тогда уже не страшно было. Этим же летом я и в Николе побывал, и с отцом увиделся. Отец провожал меня на вокзал, когда я уже учиться поехал. Он уже тогда болен был, вскоре и умер. Я больше его и не видел. Сам больной, а мой чемодан всю дорогу нес до вокзала, мне не дал нести. Я, Люда, думаю так: этим он хотел свою вину передо мной загладить. Ему и пить-то ведь совсем нельзя было. А все-таки выпил со мной на прощание. У него рак был. Я потом приезжал на его сороковины. Меня положили в отдельную комнату одного. Мне так тревожно было, заснуть никак не мог. Вдруг слышу стук в окно где-то среди ночи. Так явственно: тук-тук-тук. Я сразу же убежал в другую комнату, не мог больше один оставаться. Люда, я понял: это ведь отец мне стучал! Что ты рукой-то машешь?! Я тебе говорю, что отец приходил! Да! Да!
Стихотворение «Прощальное» как раз и навеяно смертью отца. Вот эти последние две строчки:
Я слышу печальные звуки,
которых не слышит никто.
Это и есть те звуки, тот стук в окно. Люда, я никому это не говорил, но ты знай. Да, вот так у меня не стало отца. Но я как-то все это не осознавал. Только уже летом приехал опять в Вологду, тетку встретил, поговорил с ней. Она мне все подробно рассказала об отце. Я вышел от нее, пришел на берег реки и понял, что отца-то у меня нет. Какой ни на есть, а ведь отец был. А теперь его не стало. Да, все было веселым вначале, все стало печальным в конце! Вот так вот!
А тут вскоре у меня в Литературном не заладилось. Все было в моей жизни, Люда: и драки, и крупные скандалы, и так, что голова болела с похмелья.
Куда пойти бездомному поэту,
когда заря опустит алый щит?
Знакомых много, только друга нету,
и денег нет, и голова трещит.
Хе-хе... Меня ведь на заочное перевели. Куда мне было деваться?! Поехал в Николу. Там уже Ленка росла. Жили мы в сельсоветской избе, работать мне было негде. Трудно было. Все на меня смотрели как на тунеядца. Я и есть тунеядец-энтузиаст. Но именно там я написал «Звезду полей». Весь костяк книжки — 50 стихотворений я написал там. Я любил ходить один в поле, в лес. Иногда остановлюсь где-нибудь на холме; стою, курю, думаю. Увидит меня кто-нибудь из земляков и гадает: что это он там делает? Не иначе, как Гетке изменяет, хе-хе, ждет какую-то. Это мне потом сказали. Да, грустно, Люда. Вот так и жил.
Теща у меня была злая до гениальности, злословила талантливо. Ее бы талант да направить в другое русло! Она меня заедала, я ведь помощник им плохой был. Утром как начнет ухватами греметь! Гремит, гремит! Я думаю: ну, наверное, чего только там не наготовила! Встаешь — один чугун с картошкой в мундире стоит посреди стола.
Местные власти меня тоже не жаловали: мол, как так не работаешь? Ну приходилось журналы им показывать, где мои стихи печатались. Я ведь уже тогда в столице начал печататься. Иногда Сереже Багрову в тотемскую газетку тоже стихи посылал. Вот так и жил.
В горнице иногда сядешь что-нибудь записать на бумаге, вдруг дверь открывают, суют мне Ленку: «Иди к папе, поиграй!» Не любил я это, раздражало меня. Я Ленку обратно в избу — и дверь захлопну. Они же не понимали, думали, что я без дела сижу.
Знаешь, в этой горнице я любил сидеть один. Разложу свои бумаги на столе, сяду под окошко, смотрю на реку. Сижу, думаю. Такой зеленый косогор перед окном, солнце, река... Летом хорошо в Николе. Зимой я тосковал. Пустынно, снег кругом, не с кем слова сказать. Гета? Ой, Люда! Зачем спрашиваешь? Гетка баню хорошо топила. Вот уж всегда истопит баню, когда я возвращался из долгих странствий. Сразу первый вопрос: «Ну что? Баню истоплять?» И пойдет затопит баню. Если меня осень или весна в Николе застигала, то я там сидел безвылазно. Бездорожье, никакого сообщения с миром! Даже на сессии опаздывал.
Меня ведь даже из института отчислили. Не явился на сессию — и все. Правда, потом восстановили. Да, Люда, собственно, как я учился? Я не учился, а учил. Я других учил, а не меня учили. Иногда на семинаре не выдерживал, спорил. Они — Евтушенко, Вознесенский, Рождественский! А я — Пушкин, Лермонтов, Блок! Я за русскую классику ратовал. Вот у кого нужно учиться, у наших классиков!
Однажды пригласили к нам в институт Сергея Городецкого. Он такой старенький, худенький, глазки голубые, водянистые. Моргает глазками, что-то говорит еле внятное, начнет говорить — забудет, долго вспоминает. Ему кричат: «Расскажите про Есенина!» Вот он начал: «Вот мы с Сережей Есениным то и то, так-то жили...» В аудитории шумят, кричат: «Громче! не слышим!» А он громче не может. Так он и ушел. Я его проводил, одеться помог. Я на него с почтением смотрел: ведь Городецкий, можно сказать, — живая история, друг Есенина. А он на меня пристально посмотрел голубыми глазками, сказал: «Спасибо Вам, молодой человек!»
Люда, а знаешь, как я с Яшиным познакомился? Я ему рыжиков привез. Позвонил по телефону, сказал кто и откуда. Он меня пригласил в гости. Вот я с рыжиками и заявился. Стихи ему свои читал. С тех пор частенько бывал у них, даже жил иногда. Семья у них большая, детей много было. Жена у него Злата Константиновна. Она ведь тоже поэтесса, но она всю себя Яшину посвятила. У них ведь страшная тра-
гедия в семье была: старший сын застрелился в кабинете отца. Потом Вероника Тушнова умерла. Это его совсем доконало. Без Вероники он осиротел. Любил он ее! Ты знаешь, он говаривал: «Это я ее поэтессой сделал». Она ему много стихов посвятила. А у него весь цикл «Ночная уха» — о ней. Сильнейшие стихи! Эх, Александр Яковлевич! Был бы ты сейчас жив! Ты никогда его, Люда, не видела? А жаль! Жаль!
Однажды мы идем с Егором Исаевым по Тверскому, навстречу — Яшин с Златой Константиновной. Было это весной, где-то в марте-апреле 68-го. Он уже сильно болен был. Оказывается, его клали в больницу, есть такая на Каширском шоссе. Они шли к памятнику Пушкина. Мы тоже с ними пошли. Постояли у Пушкина, хотели еще шампанского выпить, но раздумали. Потом расстались.
Знаешь, что я сказал Исаеву? Я сказал: «Яшин приходил к Пушкину проститься!» И точно, Люда! Он приходил проститься с Пушкиным. Потом он лег в больницу и оттуда уже не вышел. Он знал, что не выйдет. В июле умер. Я видел его мертвым. А знаешь, как было?
Услышали мы эту мрачную весть, я пришел к Яшиным. Там уже Вася Белов приехал из Вологды; Злата Константиновна печальная сидит, тишина такая, сумрак в квартире. Потом мы поехали в больницу. Приехали, мне надо было позвонить. Я зашел тут в одно помещение. Открыл дверь, смотрю — на полу лежит мертвый Яшин, весь голый. Оказывается, я в морг попал. Я тут же повернулся, вышел и пошел, и совсем ушел. Не мог я видеть его мертвым, это было выше моих сил. И на похоронах не был. Ведь как он жить хотел! Жить хотел, чтобы писать, писать! Он говорил: «Хоть бы еще год жизни! Полгода! Хотя бы месяца два! Месяц!» Сколько вещей незаконченных осталось! А писал он все лучше и лучше!
Вот так умирают наши русские ребята! Но, ничего, ничего! Русь жива! Ее еще Александр Невский защищал с мечом в руках! Это он сказал: «Идите и скажите всем, что Русь жива! Кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет!» Русь жива! Еще Шукшин есть! Василий Шукшин, он еще развернется! Ты знаешь, я ведь был в шукшинской деревне, дом его видел. Был я в Сростках, мне показали его дом. Дом, как дом. Раньше Шукшин много пил, наверное, не меньше меня. Хе-хе... Сейчас не знаю. И как он столько успевает делать! Просто удивительно! Тоже был скиталец и бездомник, как я.
Ну, а я в этой Москве, хе-хе, и смех и грех... Жить негде было, иногда подпольно у ребят жил в общежитии. Милиция меня гоняла. Однажды один заядлый попался. Дочего за мной догонялся! Я все равно убежал. Он меня вымотал, но и ему досталось. На лестнице, в лифте не мог меня поймать. Я забежал на кухню, встал за дверь в угол. Он дверь открыл, меня не увидел, так и ушел. Удивляешься? А чего? Я ведь на заочном был, московской прописки не имел.
Ну, а в Николу уедешь, там тоже бывало всякое. Я праздники в Николе любил, когда мужики плясали. Интересно так. Я ведь на гармошке играл, ну а мужики пойдут вперевалочку плясать, песни поют.
Эх, я любить тебя не стану
Зоя Николаевна!
У тебя......собака, на меня залаяла!
Иногда я пел свои стихи. Вот однажды я спел «Прощальную песню». Один мужик так внимательно меня слушал. Я допел, а он меня за грудки: драться на меня! Наседает такую беду: «Ты что, сукин сын?! Обманул девку, ребенка сделал и уезжаешь?! Дочь свою бросаешь?! Дочь не виновата!» Я еле от него оттрясся! Ну а уехать мне все-таки пришлось. Теща говорит: «Забирай их! На что они мне?! Дочь-то твоя! Увози их!» А куда я их увезу, если сам бездомный? Я перебил им окна, и сам уехал. После того был еще раз в Николе, но к ним уже не заходил. Жил у соседей в другом конце деревни. Гетка приходила, звала меня, я не пошел. Одну ее мамашу как вспомню, тошно делается. Не-на-ви-жу!
Ну, а Елена пусть растет в Николе. Я в Николе рос и не жалею. Пусть и она там растет. Никола — ее Родина. Это хорошо! Она шустрая, хорошо будет учиться, я уже понял. Они с меня алименты хотели содрать. Вот им..! Ничего не получилось. Ну получили бы три рубля в месяц, а так хоть пятерку получили. Про Ленку я помню, и, хоть не часто, но подарки высылаю.
Однажды вот так вот ехал из Москвы, Ленке кое-что из одежки вез. Присел в Вологде в скверике на скамейку. Раскрыл чемодан, хотел было подкрепиться, вдруг слышу: «Коля!»оглянулся — стоит в кустах мужик, я его не знаю: «Коля! Не узнаешь?» Я говорю: «Нет, я тебя не знаю».
— Ну а я тебя сразу узнал!
Тут я оглянулся на чемодан, а его уже нет на скамейке. Другой мужик с ним убегает, рванул за ним. Бегу, вдруг — милиционер! Схватил меня, я ему говорю:
— У меня чемодан украли! Мой чемодан!
Где там! Меня же в КПЗ и посадили. Хе-хе... Вот сидим мы в КПЗ с одним мужиком, есть хочется! Мужик говорит: «У меня есть хлеб и соль, а кипятку горячего попроси у дежурного». Вот так, Люда, иногда рад бываешь кипяточку с хлебом, да солью. Да еще вкусно-то как! Ну меня тогда отпустили вскоре, разобрались. А чемодан я так и потерял. Но что жалко, так это фотографий. Там много моих фотографий было.
Когда у меня должна была выйти «Звезда полей», я в Вологду приехал. Решил здесь насовсем поселиться. Целую зиму жил у Бори Чулкова. Вот уж он действительно меня поддержал! И материально, и душевно! Поддержал в трудные времена! У него жена Галя машинисткой в редакции работает. Это хорошие ребята.
Ну а с Романовым у меня не сразу хорошо стало. Было плохо. Сначала он меня в штыки встретил. Однажды он в шею меня вытолкал из Союза писателей. За что? А вот за что. Я пришел и сказал ему: «Ты не поэт!» Нет, теперь-то я, конечно, понял, что Саша поэт. Благонамеренный, но поэт!
Среди мерцающих снегов, среди мерцающих туманов меня поддерживал Чулков, но не поддерживал Романов.
Люда, я никому это не говорил, но ты знай. Было именно так. Романов меня не поддерживал. Ну а потом мне комнату на Набережной VI армии дали. Я там раскладушку поставил и зажил.
Живу вблизи пустого храма,
на крутизне береговой,
и городская панорама
открыта вся передо мной.
Оттуда я в «Поплавок» на катере плавал. Сижу дома, навалится тоска — я на катер и тоску разгонять на тот берег.
— К блондинке Кате?
— Да, нет, Люда, Катю я выдумал, так для рифмы. Не было Кати.
Ну а здесь я с весны 69-го. Эта пещера мне нравится: на пятом этаже, в углу, выше надо мной никого нет, кроме Бога. Я вот подумываю, стены в красный цвет выкрашу, и будет настоящая башня смерти. Жить надоело, и умирать страшно. Такое у меня сейчас состояние...
Он жил в предчувствии осеннем уже не лучших перемен!
Да! Вертинский пел в свое время: «Мадам, уже падают листья!» Я спел бы по другому: «Мадам, уже падают бомбы!» Люда, я скоро умру. Я умру в крещенские морозы, я умру, когда трещат березы...
Хе-хе...
Я больше не буду поэтом... Пойти что ли в библиотекари? А? Буду читать детям сказки, стихи. Вот, как ты. Но меня уже не вычеркнуть из русской поэзии. Я — автор «Звезды полей»! Нам нужно иметь сотню прекрасных стихов. Одну сотню, но прекрасных. Хватит. Как Фет, Тютчев. Я их уже имею. Имя мое переживет меня!
* * *
И вот уже почти половину жизни я прожила без Рубцова. Без Рубцова ли?
Как я оплакала Николая, знает одно Небо. Не прошло ни одного дня, чтобы я не вспоминала его, не истязала себя. Вопросы, вопросы к себе и Всевышнему.
Почему? Как он мог так быстро умереть? Что же все-таки произошло, и велика ли степень моей вины? Многие годы я думала, что действительно задушила его. Были мысли, что он задохнулся в пододеяльнике, в который уткнулся лицом. Это я сейчас понимаю, что у Рубцова было больное сердце, а тогда и в голову не приходило, что с ним во время потасовки мог случиться сердечный приступ.
А тогда, в раннее крещенское утро, я, сама насмерть перепуганная случившимся, еле достучалась до заспанного блюстителя порядка и сразу же себя обвинила:
— Я, кажется, убила человека...
Вот и все. Я сама себе вынесла приговор. К моему заявлению (а всего скорей это был крик о помощи, весть о беде) все и было притянуто: и показания судмедэкспертизы, и следствие, и суд. На суде не было этого милиционера. Почему? Ведь он должен был быть первым свидетелем.
Адвокат Л.П. Федорова сказала о Рубцове те слова, которые она множество раз говорила и о других алкоголиках: «...вел себя в обществе и в быту недостойно, систематически пьянствовал, нарушал правила социалистического общежития». Но Лидия Павловна после вынесения приговора мне скажет знаменательные слова: «25 лет
работаю в суде, но такого произвола еще не видела». Но именно эти слова были исторгнуты из живого человеческого сердца, оскорбленного несправедливостью.
Неимоверно тяжело приводить выдержки из определения суда, но надо.
Вот, например:
«Рубцов систематически пьянствовал и 18 января 1971 года в течение всего дня пьянствовал в разных местах: в шахматном клубе, в ресторане «Север», а вечером вместе с друзьями пришел в свою квартиру и продолжал пьянствовать. Около 23 часов друзья Рубцова из квартиры ушли и Рубцов с Грановской остались одни.
После ухода знакомых Рубцов вел себя неправильно и приставал к Грановской, между ними возникла ссора, перешедшая в драку. Эти ссоры и скандалы с перерывами продолжались до 4-х часов утра, а в это время очередной скандал перерос вновь в драку, в ходе которой оба они упали на пол». Стоп.
После ухода знакомых никакой драки у нас не было. Да, Рубцов буйствовал, кричал, но я-то ему не отвечала. Драка возникла между нами уже в 4 часа утра.
А дальше вообще абсурд:
«Рубцов кричал: «Я люблю тебя, Люда!», и драка продолжалась. Грановская схватила Рубцова за шею и задушила его».
В том-то и дело, что после крика Рубцова никакой драки уже не было. Я вдруг увидела его лицо с синюшным оттенком. В это же мгновение он с силой меня оттолкнул и перевернулся на живот. Вот этот рывок и стал для него смертельным.
Чтобы не погрешить против истины, надо сказать так: «Грановская схватила Рубцова двумя пальцами за шею и задушила его». Но ведь это же не цыпленок. Можно ли это сделать за те считанные секунды от крика Рубцова до наступившей тишины?
Соседи через стенку оказались, слава Богу, честными людьми.
Вот что сказал в своих показаниях Дмитрий Ледков: «Вечером 18 января в квартире Рубцова раздавалась музыка: Рубцов играл на гармошке, пел песни. Пение прекратилось около 23 часов, но началась ругань. Я слышал голос одного Рубцова. Потом я как-то уснул, но периодически просыпался. Ночью каждый раз слышал шум и ругань.
В четыре часа утра услышал какой-то стук — то ли упал стул, то ли что-то другое (это упал стол. — Л.Д.). Затем донесся крик: «Люда, я тебя люблю!» После этого Рубцов вроде бы заплакал и сразу наступила тишина. В дополнение могу пояснить, что я в течение ночи просыпался раза три-четыре и слышал нецензурную брань Рубцова...» Жена и дочь Ледкова подтвердили то же самое. Спасибо Вам, Дмитрий Ледков!
Удивительно то, что все это передано с предельной точностью. Даже предсмертные всхлипы Рубцова услышал Ледков. И сразу наступила тишина.
А в судебном протоколе именно после крика я стала его душить. Так, наверное, была бы слышна возня, снова стук, крики. Свидетель Ледков Д.В. рассказал то, что слышал. Именно по его честному рассказу и можно восстановить в истине всю картину происшедшего за стеной. «Вина Грановской в умышленном убийстве Рубцова подтверждена показаниями свидетелей Задумкина Н.Н., Лапина Б.А., Третьякова А.Ф. и других...»
Вот это меня поражает больше всего. Что могли подтвердить журналисты, если их не было рядом с нами, если они были далеко от места происшествия?
Фактически только то, что после их ухода в квартире остались двое: Рубцов и я. Как же они могут подтвердить мою вину в убийстве, да еще в умышленном?
Если бы, действительно, имело место умышленное убийство, то Рубцов умер бы «естественной» смертью алкоголика и судить было бы некого. По существу, единственный козырь суда — мое личное признание вины.
Можно представить потрясенную случившимся молодую женщину, которая сразу же бросается в милицию и берет всю вину на себя.
Наверное, каждый здравомыслящий человек понимает, что не могла же я добровольно оставить своего малолетнего ребенка и идти на долгие годы в тюрьму. Еще в кассационной жалобе я писала: «Меня поражает какое-то нелепое упорное стремление суда обвинить меня во что бы то ни стало любыми неблаговидными методами в умышленном убийстве Н. Рубцова. Я протестую!»
Наивный я человек! Я не понимала тогда, что все идет по заданному сверху сценарию. К делу было приобщено (явно с подачи писательской организации) даже мое лирическое стихотворение «Ревность» 1961 года, когда я еще даже не знала о существовании поэта Рубцова:
О, так тебя я ненавижу
и так безудержно люблю,
что очень скоро (я предвижу)
забавный номер отколю!
Под «забавным номером» я, оказывается, подразумевала задуманное мной убийство поэта.
Но вот, наконец, можно привести и заключение судмедэкспертизы.
«По заключению судебно-медицинского эксперта смерть Рубцова Н.М. последовала от механической асфиксии от сдавления органов шеи руками».
Но я не сдавливала шею руками. Мои щипки двумя пальцами передней части шеи Рубцова не носили характер непрерывного сдавливания. Дыхательное горло сдавлено не было (теперь я знаю: чтобы сдавить дыхательное горло, нужна невероятная мужская сила). Рубцов свободно дышал, иначе он не прокричал бы мне две фразы подряд: «Люда, я люблю тебя! Люда, я тебя люблю!» Все позвонки целы и невредимы. Только «на горле имеются множественные царапины».
Были обнаружены ссадины и на локтях Рубцова. О чем они говорят?
Когда с огромным усилием, отбросив меня, он перевернулся на живот, то локти рук были опорой для броска. Рубцов с такой силой уперся локтями в пол, что на них остались ссадины. Вот и все. Но дефицит правдивой информации породил множество самых невероятных «версий» о смерти Рубцова.
1. «Кумир «деревенщиков» Рубцов умер от того, что жена прокусила ему шейную артерию...» Марков В.Ф. — Антология 100 русских поэтов. — СПБ, Изд-во «Алетейя», 1997 г.
2. «Один мой хороший знакомый, страстный собиратель всевозможных редкостей, любил пускать пыль в глаза своим гостям, демонстрируя им «уникальную» вещицу. На обухе заржавевшего топора с буроватыми подтеками непонятного происхождения четко просматривалась надпись: «Этим топором в январе 1971 года был убит известный поэт Николай Рубцов». — В. Романов. — «Вологодские новости», 15—21 мая 1997 г.
3. «Рубцов лежит в наброшенном на голые плечи пиджаке, голова свернута набок, на беззащитной шее — глубокие раны, словно Рубцова рвал когтями какой-то страшный зверь...» — Н. Коняев. — Журнал «Север», № 3, 1998 г.
4. «Он (Рубцов) был задушен подушкой самодеятельной поэтессой, не стерпевшей его издевок над своими стихами». — А. Шуплов. — «Комсомольская правда», 10 октября 2000 г.
5. По слухам, она (Дербина) перегрызла Рубцову горло зубами». — К. Кузьминский. — «У голубой лагуны. Антология русской поэзии». — Л., Самиздат, конец 70-х г.г.
6. «Она (Дербина) стянула на шее Рубцова концы его знаменитого шарфа... И передавила Рубцову сонную артерию». — Я. Щедров. — «Комсомольская правда», 19 января 2001 г.
7. «Так вот, как всем хорошо известно, замечательный поэт Николай Рубцов погиб от руки женщины, которая была в него по уши влюблена. По некоторым источникам, она его зарезала. Здесь явно не обошлось без дурных аспектов Марса и, скорее всего, Урана. Но если бы там был замешан еще и Альфард, она бы его отравила. Это точно на сто процентов». — Газета «Экстра-Балт», 24 января 1995 г.
Как говорится,
комментарии излишни.
Ну, а уж об устном народном творчестве говорить вообще не приходится.
Прошло ровно 30 лет и по чудесному Промыслу Божию было проведено исследование судебных документов о смерти Рубцова Н.М. экспертами высшей категории Ю.А. Молиным и А.Н. Горшковым. Я приведу из довольно объемного материала основное, а именно «Заключение».
МНЕНИЕ СПЕЦИАЛИСТОВ
1 ноября 2000 г. — 5 января 2001 г. — на основании отношения исполнительного директора Ассоциации писателей-инвалидов, члена Правления Санкт-Петербургской организации Союза писателей России Романова А.В. от 5 сентября 2000 г. за № 19, нами:
1. Молиным Юрием Александровичем, доктором медицинских наук, профессором кафедры судебной медицины СПб академии последипломного образования, заместителем начальника Областного бюро судебно-медицинской экспертизы, заслуженным врачом России, действительным членом Международной Академии интегративной антропологии, государственным судебно-медицинским экспертом высшей категории и 2. Горшковым Александром Николаевичем, заведующим медико-криминалистическим отделом Областного бюро судебно-медицинской экспертизы, государственным судебно-медицинским экспертом высшей категории, проведено исследование копии приговора Вологодского городского суда от 7 апреля 1971 г. по уголовному делу № 22-406, которым Грановская Л.А.
была осуждена по ст. 103 УК РСФСР к 8 годам лишения свободы, и другие документы на 40 листах, связанные с убийством поэта Николая Рубцова.
Цель исследования
Формулировка мнения специалистов судебно-медицинских экспертов о возможном механизме причинения телесных повреждений Н.М. Рубцову и высказывание иных суждений на данную тему, входящих в компетенцию специалистов.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
На основании анализа доступных данных об обстоятельствах смерти Рубцова Н.М., 1936 г.р., последовавшей 19 января 1971 года, анализа состояния его здоровья, приходим к следующему заключению:
1. В приговоре суда приводятся ссылки на «Акт судебно-медицинской экспертизы», из которого следует, что «смерть Рубцова Н.М. наступила от механической асфиксии от сдавления органов шеи руками и что перед смертью Рубцов был в состоянии средней (близко к сильной) степени опьянения».
Указанное суждение вызывает ряд принципиальных возражений:
— о развитии механической асфиксии при жизни говорит ряд классических симптомов, доступных постороннему наблюдению, в том числе, непрофессиональному: судороги, одышка, выделение мочи, кала. Отсутствие этих симптомов подтверждается не только свидетельством Л.А. Грановской (Дербиной), но и объективными данными (наличие мочи в трупе, направленной экспертом для судебно-химического исследования);
— для финального этапа механической асфиксии типичны утрата сознания и полная мышечная атония (расслабление). У Н.М. Рубцова отсутствовали и эти симптомы: он кричал за несколько секунд до наступления смерти осмысленные фразы, что подтверждается показаниями незаинтересованных свидетелей, а затем перевернулся на живот, что подтверждается протоколом осмотра места происшествия и соответствующей фотографией;
— типичными для удавления руками повреждениями являются переломы подъязычной кости и хрящей гортани, кровоподтеки и ссадины, свидетельствующие о достаточно длительном (не менее нескольких десятков секунд) локальном давлении пальцев рук нападавшего, и, соответственно, по форме и размерам соответствующие подушечкам пальцев (кровоподтеки) и краям ногтевых пластинок (полулунные ссадины). В обсуждаемом случае говориться лишь о царапинах, характерных для касательного (тангенциального), скользящего воздействия ногтей на кожу.
На момент составления экспертного документа действовало Методическое письмо Главного судебно-медицинского эксперта МЗ СССР «Об обнаружении и определении этилового спирта в трупном материале и судебно-химического анализа» (1961), однозначно трактующее концентрации этилового спирта. Судебно-медицинский эксперт, исследовавший труп Рубцова Н.М., был обязан конкретно оценить степень опьянения. По неясным причинам, этого сделано не было. Особенности поведения Рубцова Н.М. и обнаруженная в крови из его трупа концентрация этилового спирта однозначно свидетельствует о наличии у него опьянения средней тяжести, сопровождающегося значительной эмоциональной неустойчивостью, иногда опасной для окружающих, и другими признаками, приведенными в вышеуказанном Методическом письме (М., 1961).
Помимо возражений по существу экспертного документа, имеется и неправильность его оформления — при наличии постановления следователя о проведении экспертизы, соответствующий экспертный документ должен именоваться «Заключением», а не «Актом», как это говорится в приговоре.
2. Изложенные в п.1 данные дают основание специалистам усомниться в наличии у погибшего Н.М. Рубцова механической асфиксии. Специалисты считают необходимым указать, что вышеуказанные признаки механической асфиксии и удавления руками являются классическими, имеющимися во всех учебниках судебной медицины со второй половины XIX века, поэтому судебно-медицинский эксперт, производивший экспертизу трупа Рубцова Н.М., обязан был знать о них.
3. Анализ данных, содержащихся в разделе «Исследование», позволяет констатировать, что
— Н. М. Рубцов длительное время (многие годы) злоупотреблял спиртными напитками;
— Указанное злоупотребление к концу 1960-х — началу 1970-х гг. сформировало у Н.М. Рубцова заболевание — хронический алкоголизм с поражениями сердца (алкогольной кардиомиопатией). Последнее доказывается наличием у него жалоб на неприятные ощущения и боли в сердце, обращениями по поводу них за медицинской помощью, приемом сердечных средств, приносивших облегчение состояния;
— Сочетание в последние часы жизни у Н.М. Рубцова ряда объективных факторов: выраженного алкогольного опьянения (в фазе элиминации — окисления и выведения этилового спирта из организма, о чем свидетельствует превышение его в моче над концентрацией в крови), выраженного психо-эмоциональ-ного стресса, несомненно сопровождавшего предсмертную ссору, физического перенапряжения, связанного с обоюдным причинением телесных повреждений (при судебно-медицинской экспертизе Грановской Л.А. обнаружены рана и кровоподтек губы, царапины на руке и ноге) и борьбой, что подтверждается выраженным беспорядком при следственном осмотре места происшествия.
Сочетание указанных «факторов риска» могло способствовать декомпенсации сердечной деятельности. В данной ситуации перенапряжение, связанное с освобождением от рук нападавшей и ее резкое отталкивание явились последним фактором, который мог вызвать развитие острой сердечной недостаточности, приведшей к смерти.
4. Одновременно специалисты обязаны указать, что категоричное суждение о причине смерти Рубцова Н.М. может быть высказано лишь по результатам повторной комиссионной судебно-медицинской экспертизы по материалам уголовного дела (с привлечением специалистов в области судебной медицины, наркологии, кардиологии), так как полнота и научная обоснованность судебно-медицинского исследования трупа Рубцова Н.М. вызывает серьезные сомнения.
Специалисты в области судебной медицины:
Ю.А. Молин
А.Н. Горшков
Санкт-Петербург, 16 января 2001 года
Подписи заверяю:
Зав. канцелярией областного бюро
Судебно-медицинской экспертизы
М.П.
Т Л. Егорова
Надо сказать, что некоторые мои обличители сетовали, что материалы уголовного дела о смерти Рубцова никогда не оглашались, а вот воспоминания преступницы публиковались уже в разных изданиях. Можно ли ей верить? Скорей всего, нет. Кто-то из мудрых сказал: «Господь выведет, как свет, правду твою...» Я в это не просто верю, я в этом уже не сомневаюсь. Итак, положимся на волю Божию, предадим себя его водительству.
* * *
Теперь я знаю: все, что ниспослано было мне в жизни, все испытания, через которые прошла, — все это было от Бога. Прошла дурдом и тюрьму, наглоталась чужого табачного дыма, наслушалась мата. Работа, работа, работа, недоедание, недосыпание, фабричная пыль, чьи-то провокации, и, наконец, туберкулез. Через 5 лет и 7 месяцев условно-досрочное освобождение. Уже дома, по своему же рецепту провела трехмесячный курс лечения и полностью выздоровела, слава Богу!
А тогда, вскоре после трагедии, где-то в феврале меня перевезли из тюрьмы в психбольницу в поселок Кувшиново близ Вологды и сразу же поместили в палату для буйнопомешанных. Впервые я видела обыкновенных с виду женщин, но совершенно безумных. Одна из них ткнула мне в лоб пальцем и сказала: «Ты Зоя Космодемьянская!»
Наступил вечер. Дверь в палату была настежь открыта и рядом с две- рью в коридоре стоял столик и стул. Это был как бы НП за больными. У столика две могучие санитарки громко шептались, последняя фраза была сказана уже вслух: «Нет, ты не уходи! А вдруг она соскочит с кровати, да задушит меня?!» Я поняла, что речь идет обо мне.
Уже наутро меня перевели в палату для выздоравливающих, и там были вполне нормальные женщины. С одной из них с редким именем Дрося (Дросида) я даже подружилась. Раза два мне пришлось разговаривать с главврачом, очень приятной женщиной (кажется, фамилия Утятникова). Было в этих коротких разговорах что-то странное. Мне казалось, что она что-то хочет сказать мне, на что-то намекает, но прямо сказать не может. Вроде того, что могла ли бы я изображать псих-больную?
Прошел уже месяц моего пребывания в дурдоме, и однажды меня вызвали, как мне сказали, к психологу. Очень вежливая молодая женщина сказала мне, что сейчас она даст мне несколько упражнений, чтобы проверить мои умственные способности. Эти упражнения я выполнила мгновенно без всяких затруднений. Какие-то простенькие задачки на примере геометрических фигур. Психолог сказала, что я блестяще справилась с заданием, что у меня ясный ум и прекрасная память.
Через два дня, когда я слонялась по коридору, кто-то из женщин медперсонала, проходя мимо меня, остановилась и как бы между прочим сказала: «Не знают, что с тобой делать. Сначала хотели пришить тебе политику, ты ведь девка-то грамотная, но ничего путного не придумали. Теперь вот с дурдомом тоже не получается. В тюрьму тебя засадят. А чего у нас-то? Плохо, что ли?»
— Нет уж! Лучше в тюрьму, чем здесь, — вдруг прозрев относительно намеков Утятниковой, ответила я.
— Молчи только! Это я тебе по секрету.
Месяц моего пребывания в дурдоме уже заканчивался, и меня опять вызвали.
На этот раз передо мной рядком за столом сидели два юридических лица. Оба были в форме. Я поздоровалась.
— А-а! Грановская? Победительница! Рада, что победила в поединке?
— Нет, не рада, — спокойно сказала я и посмотрела как бы сквозь них.
Больше они вопросов мне не задавали. Стали разговаривать между собой. На меня они уже не обращали внимания, как будто меня и не было. Я поняла, что это что-то вроде комиссии, которая решает мою участь.
Через некоторое время один из них сказал:
— Тебя будут судить и дадут на всю катушку.
— Пусть судят.
И вдруг его лицо исказилось злобной яростью, и он, процеживая сквозь зубы слова, с ненавистью выдавил мне в лицо:
— Да! Ты бы сгнила здесь! Мы продержали бы тебя в дурдоме до конца твоей жизни!
Он был прав. Ну и что из того, что я была совершенно здоровая? Из здоровой легче сделать больную, чем из больной — здоровую.
Назавтра меня препроводили в тюрьму. Почти 6 лет я провела в учреждении ОЕ-256/1 по ул. Левичева г. Вологды. Это особая глава моей жизни и писать о ней нужно отдельно. Это тяжелая повесть, но не беспросветная. Человеческое достоинство, право оставаться самой собой, внутреннюю свободу никто не мог у меня отнять. Но в душе была постоянная мука.
Наконец, в конце 70-х годов написала, выплеснула спонтанно «Воспоминания о Николае Рубцове».
Немного отпустило. Но тяжесть не проходила. Необходимо было мое покаяние. Не сразу я пришла к нему. Но вот встретилась мне прекрасная женщина, верующая, православная поэтесса Елена Григорьевна Михайлова из Петергофа. Еще в юности она давала свои стихи на прочтение Александру Блоку и на одном из листочков он написал: «Поэтесса».
Она-то и подсказала мне про епитимью, обещала найти священника. Но ей не пришлось его искать. Через день самым наичудеснейшим образом по какому-то невероятному стечению обстоятельств ко мне домой пришел сам настоятель Шуваловского собора (Петербург) отец Иринарх (в миру Владимир Александрович Соловьев). Я поняла: вот посланник мне от Бога. Через неделю в Шуваловском соборе отец Иринарх наложил на меня епитимью сроком на три года. Это было в конце ноября 1985 года. Я исполнила епитимью: три года простояла на коленях, кладя земные поклоны, и вдруг почувствовала — я не оставлена, не забыта, спасена! Пути Господни неисповедимы, и что-то уже совершалось в мире во благо мне и во славу Божию.
3 января 1989 г. отец Иринарх снял с меня епитимью. Это был день рождения Николая Рубцова. Очистительные слезы лились ручьем из моих глаз и вдруг мне стало легко, легко!
И вот наступил баснословный для меня 1991 год. Именно в этом году в моей жизни произошло трансцендентное постижение многих Божественных истин. С апреля по август (вплоть до Преображения Господня) со мной происходило «очевидное-невероятное». Как я вскоре поняла, я стала полем битвы темных и светлых сил. От явленных мне чудес вскипало в ужасе тело. Надо было не верить своим ушам, своим глазам. Но как не верить? Невероятное было очевидно. Реальное переплеталось с мистическим.
Началось все с того, что я пошла в апреле на курсы бесконтактного массажа. А это оказалось совсем не безобидным делом. Там не обошлось без экстрасенсорики. Я и не предполагала, в какие темные лабиринты может это завести. Но было и другое. Дело было перед Пасхой. Наступила страстная неделя. Однажды поздним вечером я стояла недалеко от Спасо-Преображенского собора, смотрела в темное без звезд небо и вдруг так явственно представила Иисуса Христа молящимся перед казнью в Гефсиманском саду. Его за день утомленные ученики спали, а Отец Небесный безмолвствовал. Я всем сердцем ощутила его смертное томление, тяжесть тоски перед казнью, его страх человека во плоти: «Отче Мой! Если возможно, да минует меня чаша сия...» И я всем сердцем пожалела Иисуса Христа, как простого смертного человека. Я стояла и плакала. Мне хотелось быть рядом с Христом, утереть с лица его зернистый пот смертного страха. И мне казалось, что тяжкое его томление в Гефсиманском саду превосходит по силе боли последующие физические страдания на кресте.
Никогда ни до, ни после не было у меня такого беспредельного единения с Богом, такой всепронизывающей все мои клетки близости с ним. Я ощутила в себе Бога. О том, что стало потом, нужно писать отдельную книгу. Прошло 10 лет, но я чувствую, что не смогу ее написать. Я не боюсь, если некоторые люди сочтут меня сумасшедшей. Я боюсь другого. Смогу ли я передать всю полноту действа, творившегося со мной? Могу ли я, смертный человек, передать нечеловеческое?
Я слушала, ощущала, осязала, видела то, что в реальности не могло быть.
Темные силы нагоняли на меня мрак и страх, мучили и глумились надо мной. Светлые силы успокаивали, внушали мне, что нужно для моего спасения.
От иконы Царицы Небесной услышала: «Читай Библию, начни от Матвея». Оказалось, что это начало «Нового завета».
Чуть позже: «Читай Пятикнижие». Оказалось, что в Библии 5 книг принадлежит пророку Моисею.
Я начала читать Библию по много страниц в день, но была остановлена. Оказывается, достаточно и одной страницы, но читать вдумчиво, размышлять над прочитанным.
«Пост, молитва и милосердие нужны тебе», — снова услышала я от Царицы Небесной. Позднее я узнаю, что пост, молитва и милосердие — это основные постулаты православной церкви.
В тот же день я начала поститься по назначенному мне меню: утром — ложка любой каши и полстакана воды, днем — хлеб, кусочек размером со спичечный коробок и стакан воды, вечером — 3 ложки салата из огурцов или капусты и полстакана воды. В тот же день я нарезала хлеб (в наличии имелась нецелая буханка черного и целый батон) на кусочки со спичечный коробок, почему-то разложила их в пустой холодильник по отдельности и не ходила больше в булочную не менее двух месяцев. Я стала поститься, и уже через месяц где-то к концу июня плоть моя истощилась. В июле я уже была худая, как палка. Мои близкие встревожились, удивляясь столь резкой перемене во мне. Что и говорить! Есть мне хотелось всегда, но зато как вкусна, ароматна была эта ложка каши, с каким наслаждением грызла я сухарик хлебца! А салат! Я мечтала об этой минуте, когда смогу положить в рот свежую пахучую мякоть огурчика. Мое тело стало легким, ничего не болело. Произошло полное оздоровление организма и на несколько лет подряд я забыла дорогу в поликлинику.
Весь май и лето до 19 августа я ходила в Никольский морской собор три раза в неделю, молилась и ставила свечи Спасителю, Казанской Божьей матери и Николаю Чудотворцу. Это по внушению свыше. А иконе Знамение Божьей матери с середины июня я ставила зараз по своему личному желанию по 5 свечей, правда самых дешевых.
Как-то я стояла перед иконой Казанской Божьей матери в Никольском соборе и печалилась (у меня кончились деньги). Покупать свечи было не на что. Помолилась и пошла приложиться к иконе. Только я ступила на ступеньку помоста перед иконой, как к моим ногам прямо сверху, с высоты свода с громким стуком упал маленький серый кошелек. Тут я сразу же наклонилась и подняла его. Сразу же поднялась на вторую ступеньку, поцеловала икону и поблагодарила матушку
Царицу Небесную (этот образ Казанской Божьей матери особенно любим мной). Открыв кошелек, нашла там 3 рубля. Через некоторое время снова открыла кошелек и с удивлением обнаружила там еще два трешника и рубль, в целом 10 рублей. Это была та сумма, которой хватило мне поставить свечи в следующий раз.
Милосердие... Почему-то всегда вспоминала тогда уже покойную Елену Григорьевну. Она всегда была милосердна к людям, помогала, чем могла, не гнушалась никакой работы.
Я решила тоже помогать своим немощным знакомым, начала стирать белье и мыть им полы. Не обошлось и без курьезов. Так, когда я вымыла полы в квартире Бориса К., инвалида 1 группы, то потом сильно огорчилась. Возвратилась его жена из дома отдыха, узнала у него, кто вымыл полы, и устроила ему сцену. Даже била посуду в гневе. «Что же получается? — думала я. — Делай людям добро, а тебе...» И услышала милый женский голос из пространства: «А ты хочешь, чтобы за добро тебя благодарили?»
Как-то я навестила сына Елены Григорьевны Женю. У них очень большой иконостас. Я помолилась. И вдруг слышу: «Подойди ко мне. Возьми меня в руки». Голос шел от иконки, которая находилась под стеклом среди двух других икон. Все три иконки были под одним стеклом. Я приблизилась. Это была икона Знамение Божьей матери.
— Но матушка Царица небесная, как же взять? Стекло...
— Не бойся. Отодвинь стекло.
Я чуть коснулась стекла, и оно легко отодвинулось. Взяла иконку благоговейно в руки.
— Прижми меня ликом к сердцу.
Я прижала иконку к груди напротив сердца. Вдруг от иконки начало струиться тепло.
— Слышишь ли ты, как идет тепло в твое сердце?
— Слышу, матушка Царица Небесная, слышу!
Горячее тепло шло от иконки в мое сердце. Слышалось даже как
бы потрескивание электрического тока. А потом я почувствовала в сердце, как будто маленькие нежные пальчики что-то делали в нем, что-то шевелили, перебирали очень осторожно.
Сейчас я не могу в точности передать весь диалог.
— Готова ли ты нести меня в Петербург?
— Да, матушка Царица Небесная.
Тогда Ленинград еще не был Петербургом, но уже вскоре в этом же 1991 году снова получил свое исконное название.
10 июня 1991 г. рано утром я понесла икону Знаменье Божьей матери в Петербург. Мне указывалась дорога. Не всем, но некоторым встречным людям я должна была говорить такие слова: «Время антихриста кончилось в русской земле. Воля и Слава Господня!»
Некоторые крестились и говорили: «Слава Богу!» Некоторые смеялись и принимали меня за сумасшедшую. Я шла, впереди зажелтел купол какого-то здания. Я подумала, что подхожу к Стрельне. Однако каким-то образом оказалась перед собором Петра и Павла в Петергофе. Я шла, куда мне было указано. По слову от иконы Знаменье Божьей матери 10 июня 1991 года я вознесла ее на колокольню собора святых апостолов Петра и Павла, спустилась обратно по крутой лестнице и вручила ее регенту хора Марии. Что я должна была ей сказать, я сказала. Я намеренно опускаю многие подробности. Все описать невозможно.
После этого события как бы по своему желанию я и стала ставить пять свечей зараз перед иконой Знаменье Божьей матери в Никольском соборе. Еще в мае, когда меня особенно одолевали темные силы и я сделала много записей под их диктовку, много вульгарных глупостей, которые все потом уничтожила, у меня появилось жгучее желание выйти на связь с Николаем Рубцовым. И я вышла. Я получила от него как бы телеграмму с таким текстом: «Приезжай в гости на могилку с зелененьким». Это было незадолго до Троицы, которая, как я помню, была в 1991 году 25 мая. И я собралась на Троицу ехать в Вологду. 25 мая утром я была уже там. Зашла в храм Рождества Богородицы, что у Горбатого моста, помолилась. На кладбище я приехала с букетом нарциссов, но без зелененького. До этого я уже не один раз была на могиле Рубцова. Когда пришла впервые, сразу же и нашла его могилку. Но сейчас опять происходило что-то невероятное. Я не могла найти его могилу. День был жаркий. Я ходила по кладбищу не меньше двух часов, с трудом протискивалась между оградами. Жидкая кладбищенская глина облепила мои туфли. Я изнемогала. Набрела на могилки Г. и Н. Бурмагиных. Положила на них по нарциссу. Когда уже совсем отчаялась найти могилу Коли, вдруг услышала его голос: «Люда! Я здесь! Иди сюда!» Я рванулась на его голос напрямую и вскоре увидела указатель — «К Рубцову». Нарциссы я носила в стаканчике с водой, они нисколько не завяли и, наконец, я их принесла и поставила Коле. Мы говорили с ним не менее получаса. Он просил у меня прощения за те страдания, которые он мне причинил. Я отвечала ему и, наверное, тоже просила у него прощения. Но мое волнение было так велико, что я ничего не помню, что я ему говорила. Я слышала его голос. Он был близко от меня. Казалось, вот-вот я увижу его.
В это самое время и увидел меня вологодский литератор В. Белков. Потом он детально опишет меня: внешность, возраст, мой черный жакет и коричневую юбку и только туфли из-за глины не мог рассмотреть и потому решит, что на ногах у меня резиновые ботики. Еще он подумал, что я читаю стихи.
Итак, чтобы не потерять нить повествования, я не буду больше рассказывать о множестве чудес, явленных мне тогда.
Скажу одно. Это было испытание, посланное мне свыше. Иногда мне самой казалось, что я схожу с ума, но я уже стала различать, что шло от Бога, а что — от дьявола. И сама стала упорно сопротивляться дьявольскому натиску. Я выкарабкалась с Божьей помощью из этой брани, внутренне успокоилась, бесстрастие посетило меня, тишина, и в то же время я наполнилась победительной силой не просто веры, но Знания. Я узнала, что человеческая душа бессмертна, что ничего случайного не бывает и все взаимосвязано, что ничто не исчезает в этом мире и все запечатлевается там, наверху: каждое наше деяние, каждое сказанное слово, каждая мысль, даже тень мысли, даже намек любого нашего помысла, предчувствие нашего желания! И за все нужно будет держать ответ.
Наступил 1992 год. Неожиданно мне позвонили из газеты «Криминальный вестник Санкт-Петербурга» и предложили опубликовать в сокращенном виде мои «Воспоминания о Рубцове». Сначала я отказалась. У меня и в мыслях не было их публиковать.
— Да Вы что? Разве Вы не знаете, что их уже публикуют другие люди?
Вероятно, имели в виду этих двух «рубцововедов» Коротаева и Коняева. И я согласилась.
В марте 1993 года ко мне приехала из Москвы сотрудница альманаха «Дядя Ваня» В. Рукина с поручением заключить со мной договор на публикацию «Воспоминаний о Рубцове» в их альманахе.
Ровно через три дня появилась спецкор по Питеру из журнала «Слово» с тем же намерением. Я отказалась, сославшись на то, что договор заключен с другим изданием. Но женщина оказалась упорной в достижении цели, уговорила меня, и я отдала второй экземпляр «Воспоминаний» в журнал «Слово».
Получилось так, что мои «Воспоминания о Рубцове» опубликовали одновременно сразу два московских издания: журнал «Слово» и альманах «Дядя Ваня», который в своем пятом номере напечатал полностью из слова в слово весь материал. «Слово» же растянуло публикацию до 11-го номера включительно и к тому же в сокращенном виде. В журнал «Слово» посыпались письма-отклики. Некоторые из них были вскоре опубликованы в этом же журнале. Впервые на страницах печати высказалось предположение, что Рубцов не был убит, а умер скоропостижно своей смертью от инфаркта миокарда или от инсульта или от чего-то другого.
И высказал это предположение врач из г. Талицы Свердловской области Яков Яковлевич Сусликов. Мне хочется привести его письмо дословно.
ДОРОЖИТЬ ИМЕНЕМ ПОЭТА
Я из-за неаккуратной доставки не имею возможности читать «Слово» из номера в номер регулярно, несмотря на то, что выписываю журнал третий год, вот и №№ 1—6 за текущий год получил только на днях. До сих пор нет отдельных номеров за прошлые года. И о Николае Рубцове по мемуарам Л. Дербиной у меня на сегодня не все.
Итак, «Пушкин и Дантес, Лермонтов и Мартынов, Рубцов и Дербина...» Плеяда гениев и противостоящих им представителей ада; можно представить творческий восторг, охвативший мыслителей при составлении данного печального ряда! Вы ошибаетесь, господа, нет такого «ряда» въяве, тем более аналогичного в случившемся с Н. Рубцовым, ибо с умыслом ли, неумышленно ли, но Вы подменяете одно понятие другим, вследствие чего вполне ложно рождаете абсурдный, но почему-то Вам нужный вывод, не имеющий оснований в реальности, но, поскольку вывод как довод есть, Вы позволяете себе немилосердно шельмовать ни в чем не виновного человека, Людмилу Дербину.
Н. Рубцов был болен хроническим алкоголизмом, поэт—хронический алкоголик; алкоголизм наложил мрачный отпечаток на все ипостаси личности его; алкоголизм Н. Рубцова никто отрицать не может, ибо он сам воспевал горы пустых бутылок и кое-что, связанное с беспробудным питием, тем более, господин Жуков самолично подтверждает печальный факт, вспоминая время совместной учебы в Литературном институте. Хронический алкоголизм обуславливает неврастенические состояния человека, отдавшегося Бахусу, его психопатологические особенности практически все, и без достаточно внимательного усмотрения, выявляются в поведенческой манере жизни Н. Рубцова, начиная от сбросов в провалы параноидальной мрачной подавленности до пиков безудержной экзальтации, во всех состояниях сиих он бывал мало выносимым для окружающих близких и дальних; отсюда его закономерное одиночество и недоумение людей, знавших Л. Дербину, по поводу ее решения связать судьбу свою с поэтом, но поэтесса связалась! Не Вы, якобы друзья, державшиеся от невыносимого эгоиста возможно дальше, а она находилась рядом с ним и терпела немыслимые в супружестве издевательства. Л. Дербина не убийца, как бы Вам ни хотелось, она, жена поэта, есть жертва ситуационных обстоятельств, созданных в вечор маловменяемым мужем (кстати, довольно-таки обыденных, «естественных», свойственных хроническому алкоголизму), ставших затем в ту роковую ночь практически невменяемым: это все чистой пробы физиология высшей нервной деятельности, ни более, ни менее. «Но это ведь только Рубцов в быту... Другого Рубцова, вдохновенного поэта, незлобивого (!) и снисходительного...» и т. д. — воздыхания эти по сути своей несерьезны и недалеки, всего лишь попытка увести в призрачный туман обмана. Как можно разъединять личность человека, даже умозрительно, на безнравственное повседневное поведение в мирском быту и высоконравственное, возносящее на придуманный людьми Олимп, когда человек есть цельнокупное нерасторжимое единство, в котором все и вся взаимообусловлено и взаимозависимо?! Ах, пусть он пьяница, скандалист, бешеный ревнивец, но! он прекрасный поэт, какой безмерно великодушный человек! Да, прекрасный поэт, а с последним как-то не вяжется, бедновато, господа. Когда и к кому великодушен? К оставленному ребенку? К жене — контре, когда ради и для славной искал молоток? Слезливость хронических алкоголиков не есть великодушие. Прекрасный поэт и забулдыга — это все один и тот же человек, Николай Рубцов; и я восхищаюсь его лирой и печалюсь как человек. Как человек он не достоин небесной выси абсолютной святости, а и по земным меркам далек от сего. Душа каждого, пусть одаренного жизнью, одна, сцепление свойств и качеств которой определяют судьбу: «Каждый сам в своей судьбе виноват». И еще: «Увязила пташка коготок — вся пропадет». И пропала... .Но я все же уверен: Дербина не душила, сжав пальцы на горле, на удушение необходимо достаточно приличное время и безостановочное, непрерываемое усилие, потный труд (!), ведь удушению предается взрослый человек! За несколько мгновений суматошной возни такое просто невозможно, удушение нереально, это во-первых. А во-вторых: нонсенс! Удушенный за несколько мгновений назад человек вдруг способен на сильный толчок, отбросивший жену (следует полагать, также взрослого человека, отнюдь не эфирного!), то есть оказался способен вообще на движение, и, как видим, весьма существенно выраженное качеством. Не стыдно, господа? То, что Л. Дербина в состоянии аффекта сочла причиною смерти мужа себя, означает только это, и ничего более того. «Сильным толчком он откинул меня и перевернулся на живот. И тут, отброшенная его толчком, я увидела его посиневшее лицо и остолбенела... Все произошло в считанные секунды». Именно так. Поэт не погиб, и не от руки «жены-убийцы», как проповедуете Вы, господа, муж-поэт умер. Умер скоропостижной смертью. От инфаркта миокарда. Или от инсульта. Или от тромбоэмболии легочной артерии. Для подобных исходов у людей, ведущих подобный поэту образ жизни, имеется сколь угодно оснований. А что гласит заключение судмедэкспертизы, долженствующее быть обязательным в данном случае? Наш русский скорый суд... Королева доказательств: личное признание...
Благородство так часто в нашей суетной земной жизни приносит носителю себя неисчислимые страдания! Л. Дербина, решившая принять участие в судьбе поэта Н. Рубцова, помочь ему жить и творить, по его же молениям, жестоко поплатилась, уступив стенаниям великого русского поэта и безнравственного человека. Вы слышите меня, господа-писатели?! «То, что случилось с нами, касается только нас двоих. Никто из смертных не может быть нашим судьей».
Жена поэта Рубцова, поэтесса Людмила Дербина права, господа. У Вас воистину странная логика. «Каждый в своей судьбе сам виноват», — это Вам повторяет Лесков. Людмила Дербина вправе, господа воинствующие воители, притязать не на снисхождение, а на оправдание пред миром, собственно, не оправдания, а восстановление в Истине доброго Имени.
С уважением
Сусликов Я.Я.
Талица
Свердловская область
В начале 1994 года я приехала в гости к родным в город Вельск. Навестила местного книголюба Ивана Алексеевича Частоступова. Разговорились.
— Давай издавай книжку стихов. Сейчас можно. Звони Логинову в «Вельти».
О том, чтобы напечатать где-то свои стихи, я и не мечтала. Еще Николай Журавлев, секретарь Архангельской писательской организации, как-то сказал:
— Напечатать твои стихи?! Да это будет подобно взрыву атомной бомбы!
80-е годы были для меня самой глухой и безнадежной полосой жизни.
— Вас может спасти только чудо, — сказал мне в апреле 1983 года за месяц до своей смерти Федор Александрович Абрамов.
С чувством полной безнадежности позвонила я Виктору Логинову, директору типографии «Вельти», и не поверила своим ушам. Он сразу же пригласил меня, не теряя времени, приходить и заключать договор на издание книжки. О чьем-то спонсорстве не могло быть и речи. У меня и в голову не приходило кого-то просить. И я переломила себя. На гонорар из журнала «Слово» и денежную помощь сестер купила товар. Занялась торговлей. За три месяца собрала нужную сумму. Но занятие это не для меня. Беспросветная нужда заставила меня подавить в себе чувство стыда, суровая необходимость заглушила драматические переживания души. Но насилие над душой очень опасно. Больше я никогда не занималась не своим делом.
В июле 1994 года вышел из печати мой сборник стихов «Крушина». Из полтораста стихотворений более десятка посвящены Николаю Рубцову. Какой же вой поднялся в рубцовских центрах Вологды и Питера: «Так она еще и стихи пишет?!»
Один мой знакомый литератор из Питера позвонил мне: «Группа людей ритуально сожгла твою «Крушину». В селе Никольское в музее Рубцова «Крушину» оплели колючей проволокой и заключили в какой-то стеклянный куб на публичное поругание. «Посетителей возмущает эта книга. Много споров из-за нее, много протестов», — так писал журналист В. Филиппов из Вологды в газете «Известия» в ноябре 1996 года о «Крушине». Злобные выкрики, порой абсурдные, нет-нет, да и появляются в прессе. Уже в 2000 году в газете «Литературный Петербург» № 5 читаю: «Сборник «Крушина» — сигнал, знаковый позывной антирусских сил».
Строчки моего стихотворения
Оживают полночные травы
под серебряным оком луны.
Льется дух забытья и отравы
из раскрытых цветков белены.
Волчье лыко свежее сирени,
Матиолы ужасен дурман!
Обещают белесые тени
чьих-то чар колдовство и обман...
истолковываются так:
«В этих строфах присутствуют все символы сатанизма: это и полнолуние, и око Иеговы, и одурманивающая белена, и белесые тени... В вышеозначенных строчках Дербина прямо-таки рапортует о своих явных связях с лунной оккультной силой... Дербина определенно клыкастая диверсантка Иеговы и глыбастая волчица Луны».
Диверсантка Иеговы... Агент КГБ... Оказывается, я была подослана к Рубцову задолго до знакомства с ним самим. Как неопровержимое тому «доказательство» было взято мое выступление в Политехническом музее в Москве на литературном вечере во время съемок фильма «Застава Ильича» в августе 1962 года. Я только что приехала из Воронежа и уже вечером оказалась в зале Политехнического музея, где выступали поэты Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Георгий Поженян и другие. После выступления поэтов из зала на сцену поднимались слушатели и делились впечатлениями о стихах и о вечере в целом. От переполнявших меня эмоций я тоже выскочила на сцену. От волнения и восторга несла какую-то чушь. Таким образом, я, оказывается, «засветилась». Вся несуразность и дикость «доказательства» заключается в том, что в августе 1962 года я была не только не знакома с Рубцовым, но даже и не слыхала о нем. Рубцов тогда был еще совершенно неизвестен, еще не издал ни одного сборника официально, а я уже была подослана к нему и продолжала его спаивать. В этих борзописцах меня поражает прежде всего незнание предмета, о котором они пишут и бесстыдное упоение собственным враньем, идущее не иначе как от дьявольского помрачения ума.
У поэтессы Валентины Сумароковой есть точные емкие строчки:
В них что-то есть от мракобесья,
и от бесчестья что-то есть,
есть от безвестья и безвесья...
Режиссер фильма Марлен Хуциев почему-то (уж не знаю, что ему понравилось) кадры со мной не выбросил, и когда фильм был восстановлен в полном объеме, в июне 1988 года я вдруг с удивлением увидела себя, молодую, на экране телевизора. Шестидесятые... Молодость, романтика, бродяжий дух... Народ прет послушать поэтическое слово. Политехнический оцеплен конной милицией... Рядом со мной на освободившееся место вдруг пришла и села Анастасия Вертинская, молодая красавица, уже знаменитая киноактриса. Все взоры близ сидящих — на нее. Я смотрела сбоку на дивный точеный ее профиль и даже перестала слушать поэтов. Читал как раз Вознесенский. Какое-то матерное слово выскочило у него, Вертинская охнула и закрыла лицо ладонями. Взметнулись пушистые рукава оранжевой мохеровой блузы, серенькая в мелкую клеточку узкая юбка не закрывала колен, а на коленке — стрелка (чулок пошел). Сестра ее Марианна снималась в роли главной героини, в этом фильме, но та была как-то попроще, обыкновенней Анастасии. Почти сорок лет миновало с той поры. Все течет, все меняется. Все возвращается на круги своя.
Вот и в моей жизни, после страшных лет травли, оскорблений появился какой-то проблеск, надежда на то, что в смерти Николая Рубцова я виновата только косвенно. Когда летом 1999 года ко мне пришла моя землячка Шура Фаблинова из деревни Спирино Вологодской области, я и подумать не могла, что именно она подаст мне кончик той ниточки, которая выведет меня на Юрия Александровича Молина, профессора, академика, заслуженного врача России, судебно-медицинского эксперта высшей категории. Этот замечательный человек был для меня, естественно, недосягаем.
Шура Фаблинова, которая за пределы своего Верховажского района выезжала всего один раз до Вологды, пишет басни, и неплохие. Очень ей хотелось свои басни издать отдельной книжечкой. Я согласилась ей помочь. В Питере я стала искать издателя и вышла на Андрея Владимировича Романова, поэта и издателя.
В апреле 2000 года А.В. Романов издал «Басни» Александры Фаблиновой, а также в альманахе «Медвежьи песни», который он издает, поместил пять моих стихотворений.
Аделина Павловна Мельникова, патологоанатом, кандидат медицинских наук, тоже издала у Романова сборник своих стихов. Кроме стихов, посвященных юбилейным датам, в сборнике были и стихи о своей профессии. Были там строчки и о механической асфиксии, которые и остановили на себе внимание Романова. Романов немедленно позвонил Аделине Павловне и завел разговор о смерти Рубцова: «Я про это дело слышала, но во всех подробностях оно мне все-таки неизвестно. Единственный, кто реально сможет разобраться в этом деле, — это профессор М*** (Ю.А. Молин — Л. Д.), если, конечно, он заинтересуется. Ужасно занятой человек!», — ответила А.П. Мельникова.
Ю.А. Молин, ученый с мировым именем, опубликовавший уже около сотни научных работ, издавший несколько книг о тайнах гибели великих людей, живших в XVIII—XIX веках, заинтересовался делом об убийстве Н.М. Рубцова.
Исследовав материалы дела, Ю.А. Молин пришел к заключению, что никакой механической асфиксии не было, Николай Рубцов не был убит, а умер собственной смертью от сердечной недостаточности.
Как пишет А.В. Романов, «появился юридический документ, реально поставивший под угрозу благополучие всех тех, кто «жировал на Рубцове», кто сделал на нем свое литературное имя... На личной трагедии и Рубцова и Дербиной делались вполне реальные и весьма немалые живые деньги. И любая попытка снять с Н. Рубцова ореол мученика внутренне ассоциировалась с абсолютно реальной возможностью остаться без «гарантированного на века» куска хлеба с маслом... По-моему, многие интерпретаторы тех крещенских событий должны быть благодарны Людмиле Дербиной за щедро предоставленную информацию. Сколько романов, повестей, пьес, киносценариев (и прочая, прочая...) списано с ее официально опубликованных объемных воспоминаний. При этом сколько еще и наплевано в этот неисчерпаемый кладезь разнообразных сведений о последних годах жизни великого поэта... Вечному паразитированию на «ужасных обломках», снятию оваций, пенок и сливок, получению незаслуженных гонораров на переписке дербинских книг приходит логический конец... Ужасно литературное будущее тех, кто больше не сможет спекулировать в своекорыстных целях на святом для «русской литературы имени Рубцова».
Да, прав А.В. Романов, который считает, что «отлученным от халявного пирога злобным карликам придется идти на прозаическую паперть и слезно просить у прозревших редакторов нищенских подачек с пречистого стола русской словесности».
Самым матерым из тех, кто «жировал на Рубцове», является, конечно же, компилятор Н. Коняев, целыми блоками вставлявший в свои сомнамбулические повестушки-пасквили мой текст из воспоминаний о Рубцове без всяких кавычек или искажавший его намеренно, где кощунственно унижены и оболганы и Рубцов, и я. Сколотивший на публикациях этих повестушек в разных изданиях немалый капиталец, этот «спец» по Рубцову (кстати, никогда в жизни не видевший Рубцова, а только видевший его в сонных видениях) замахнулся даже на жизнеописание Рубцова в серии «ЖЗЛ». Но все же эта золотая жила для Коняева, наконец, вот-вот иссякнет, поскольку нельзя бесконечно утверждать ложь при помощи лжи.