А. Долинин
Достоевский, Федор Михайлович
- знаменитый писатель. Родился 30
октября 1821 г. в Москве в здании Мариинской
больницы, где отец его служил штаб лекарем. Он рос
в довольно суровой обстановке, над которой витал
угрюмый дух отца - человека "нервного,
раздражительно-самолюбивого", вечно занятого
заботой о благосостоянии семьи. Дети (их было 7;
Федор - второй сын) воспитывались в страхе и
повиновении, по традициям старины, проводя
большую часть времени на глазах родителей. Редко
выходя за стены больничного здания, они с внешним
миром очень мало сообщались, разве только через
больных, с которыми Федор Михайлович, тайком от
отца, иногда заговаривал, да еще через бывших
кормилиц, обыкновенно по субботам появлявшихся в
их доме (от них Достоевский ознакомился со
сказочным миром).
Самые светлые воспоминания уже
позднего детства связаны у Достоевского с
деревней - небольшим имением, которое родители
его купили в Каширском уезде Тульской губернии в
1831 г. Семья проводила там летние месяцы,
обыкновенно без отца, и дети пользовались почти
полной свободой. У Достоевского осталось на всю
жизнь много неизгладимых впечатлений из
крестьянского быта, из различных встреч с
мужиками (Мужик Марей, Алена Фроловна и т. п.; см.
"Дневник писателя" за 1876 г., 2 и 4, и 1877 г., июль -
август).
Живость темперамента, самостоятельность
характера, необыкновенная отзывчивость - все эти
черты проявлялись в нем уже в раннем детстве.
Учиться Достоевский начал довольно рано; азбуке
его научила мать.
Позднее, когда его и брата
Михаила стали готовить в учебное заведение, он
учился Закону Божию у диакона, увлекавшего
своими рассказами из Святой Истории не только
детей, но и родителей, и французскому языку в
полупансионе Н. И. Драшусова. В 1834 г. Достоевский
поступил в пансион Германа, где особенно
увлекался уроками словесности. Читал он в это
время Карамзина (особенно его историю),
Жуковского, В. Скотта, Загоскина, Лажечникова,
Нарежнаго, Вельтмана и, конечно, "полубога"
Пушкина, поклонение которому осталось у него на
всю жизнь. 16 лет Достоевский лишился матери и
вскоре был определен в инженерное училище. Он не
мог мириться с казарменным духом, царившим в
школе, мало интересовался и предметами
преподавания; с товарищами не сходился, жил
уединенно, приобрел репутацию "нелюдимого
чудака". Он весь уходит в литературу, много
читает, еще больше думает (см. его письма к брату).
Гете, Шиллер, Гофман, Бальзак, Гюго, Корнель,
Расин, Жорж Занд - все это входит в круг его
чтения, не говоря уже обо всем оригинальном,
появлявшемся в русской литературе. Жорж Занд
пленяла его как "одна из самых ясновидящих
предчувственниц более счастливого будущего,
ожидающего человечество" ("Дневник
писателя", 1876 г., июнь).
Жорж-Зандовские мотивы
интересовали его даже в последний период его
жизни. К началу 40 годов относится его первая
попытка самостоятельного творчества - не
дошедшие до нас драмы "Борис Годунов" и
"Мария Стюарт". По-видимому, и "Бедные
люди" были начаты в училище.
В 1843 г., по
окончании курса, Достоевский зачислен на службу
при петербургской инженерной команде и
командирован в чертежную инженерию
департамента. Жизнь он вел по-прежнему
уединенную, полную страстного интереса к одной
только литературе. Он переводит роман Бальзака:
"Евгения Гранде", а также Жорж Занд и Сю.
Осенью 1844 г. Достоевский подает в отставку, решив
жить только литературным трудом и "адски
работать". "Бедные люди" уже готовы, и он
мечтает о крупном успехе: если мало заплатят в
"Отечественных Записках", то зато прочтут
100000 читателей. По указанию Григоровича, он отдает
свою первую повесть Некрасову в его
"Петербургский Сборник". Впечатление,
произведенное ею на Григоровича, Некрасова и
Белинского, было потрясающее.
Белинский горячо
приветствовал Достоевского как одного из
будущих великих художников гоголевской школы.
Это был самый счастливый момент в молодости
Достоевского. Впоследствии, вспоминая о нем на
каторге, он укреплялся духом. Достоевский был
принят в кружок Белинского, как один из равных,
часто посещал его, и тогда, должно быть,
окончательно укрепились в нем
социально-гуманические идеалы, которые столь
страстно проповедывал Белинский. Хорошие
отношения Достоевского с кружком очень скоро
испортились. Члены кружка не умели щадить его
болезненного самолюбия и часто над ним
посмеивались. С Белинским он еще продолжал
встречаться, но его очень обижали плохие отзывы о
последующих его произведениях, которые
Белинский называл "нервической чепухой".
Успех "Бедных людей" повлиял на
Достоевского крайне возбуждающе. Он работает
нервно и страстно, хватается за множество тем,
мечтая "заткнуть за пояс" и самого себя, и
всех других. До ареста в 1849 г. Достоевский написал
10 повестей, кроме разных набросков и
незаконченных вещей. Все печатались в
"Отечественных Записках" (за исключением
"Романа в 9 письмах", "Современник" 1847
г.): "Двойник" и "Прохарчин" - 1846 г.;
"Хозяйка" - 1847 г.; "Слабое сердце",
"Чужая жена", "Ревнивый муж", "Честный
вор", "Елка и свадьба", "Белые ночи" -
1848 г., "Неточка Незванова" - 1849 г. Последняя
повесть осталась неоконченной: в ночь на 23 апреля
1849 г. Достоевский был арестован и посажен в
Петропавловскую крепость, где пробыл 8 месяцев
(там был написан "Маленький герой";
напечатан в "Отечественных Записках" 1857 г.).
Причиной ареста была причастность его к делу
Петрашевского.
Достоевский сошелся с кружками
фурьеристов, всего ближе - с кружком Дурова (где
был и его брат Михаил). Ему ставилось в вину, что
он бывал на их собраниях, принимал участие в
обсуждении разных социально-политических
вопросов, в частности - вопроса о крепостном
праве, восставал вместе с другими против
строгости цензуры, слушал чтение "Солдатской
беседы", знал о предложении завести тайную
литографию и читал несколько раз на собраниях
знаменитое письмо Белинского к Гоголю. Его
присудили к смертной казни, но государь заменил
ее каторгой на 4 года. 22 декабря Достоевский
вместе с другими осужденными был привезен на
Семеновский плац, где над ними проделали
церемонию объявления приговора о смертной казни
через расстреляние. Приговоренные пережили весь
ужас "смертников", и лишь в последнее
мгновение им объявили, как особую милость,
настоящий приговор (о переживаниях Достоевского
в эту минуту см. "Идиот"). В ночь с 24 на 25
декабря Достоевский был закован в кандалы и
отправлен в Сибирь. В Тобольске его встретили
жены декабристов, и Достоевский получил от них в
благословение Евангелие, с которым потом никогда
не расставался. Затем он был отправлен в Омск и
здесь в "Мертвом доме" отбыл срок наказания.
В "Записках из Мертвого дома" и еще точнее в
письмах к брату (22 февраля 1854 г.) и Фонвизиной
(начало марта того же года) он передает о своих
переживаниях на каторге, о своем душевном
состоянии сейчас же после выхода оттуда и о тех
последствиях, которые она имела в его жизни. Ему
пришлось испытать "все мщение и преследование,
которыми они (каторжане) живут и дышат к
дворянскому сословию". "Но вечное
сосредоточение в самом себе - пишет он брату, -
куда я убегал от горькой действительности,
принесло свои плоды". Они состояли - как видно
из второго письма - "в укреплении религиозного
чувства", погасшего было "под влиянием
сомнений и неверия века". Это же он и разумеет,
очевидно, под "перерождением убеждений", о
котором говорит в "Дневнике писателя". Надо
думать, что каторга еще более углубила надрыв его
души, усилила его способность к болезненному
анализу последних глубин человеческого духа и
его страданий. По окончании срока каторжных
работ (15 февраля 1854 г.) Достоевский был определен
рядовым в сибирский линейный № 7 батальон в
Семипалатинске, где пробыл до 1859 г. Барон А. Е.
Врангель взял его там под свое покровительство,
во многом облегчив его положение. О внутренней
жизни Достоевского за этот период мы очень мало
знаем; барон Врангель в своих
"Воспоминаниях" дает лишь внешний ее облик.
По-видимому, он очень много читает (просьбы о
книгах в письмах к брату), работает над
"Записками". Здесь, кажется, зарождается уже
идея "Преступления и Наказания". Из внешних
фактов его жизни следует отметить женитьбу на
Марии Дмитриевне Исаевой, вдове надзирателя по
корчемной части (6 февраля 1857 г., в г. Кузнецке).
Достоевский пережил очень много
болезненно-тяжелого в связи с своей любовью к ней
(он познакомился с ней и полюбил ее еще при жизни
ее первого мужа). 18 апреля 1857 г. Достоевский был
восстановлен в прежних правах своих; 15 августа
того же года получил чин прапорщика, вскоре подал
прошение об отставке и 18 марта 1859 г. был уволен, с
разрешением жительства в Твери. В этом же году он
печатает две повести: "Дядюшкин сон"
("Русское Слово") и "Село Степанчиково и
его обитатели" ("Отечественные Записки").
Тоскуя в Твери, стремясь всеми силами в
литературный центр, Достоевский усиленно
хлопочет о разрешении жить в столице, которое он
вскоре и получает. В 1860 г. он уже основался в
Петербурге. Все это время Достоевский терпел
крайнюю материальную нужду; Мария Дмитриевна уже
тогда была больна чахоткой, а литературой
Достоевский зарабатывал очень мало. С 1861 г. он
вместе с братом начинает издавать журнал
"Время", который сразу приобретает большой
успех и вполне их обеспечивает. В нем Достоевский
печатает своих "Униженных и Оскорбленных" (61
г., книги 1 - 7), "Записки из Мертвого дома" (61 и
62 года) и небольшую повесть: "Скверный
анекдот" (62 г., 11 книга). Летом 1862 г. Достоевский
ездил за границу лечиться, побыл в Париже,
Лондоне (свидание с Герценом) и Женеве. Свои
впечатления он описал в журнале "Время"
("Зимние заметки о летних впечатлениях", 1863,
книги 2 - 3). Вскоре журнал был закрыт за невинную
статью Н. Страхова о польском вопросе (1863 г., май).
Достоевские хлопотали о разрешении издавать его
под другим названием, и в начале 64 г. стала
выходить "Эпоха", но уже без прежнего успеха.
Сам больной, проводя все время в Москве у постели
умирающей жены, Достоевский почти не мог
помогать брату. Книги составлялись кое-как,
наспех, крайне запаздывали, и подписчиков было
очень мало. 16 апреля 1864 г. умерла жена; 10 июня
неожиданно скончался Михаил Достоевский, а 25
сентября умер один из самых близких сотрудников,
горячо любимый Достоевским, Аполлон Григорьев.
Удар за ударом и масса долгов окончательно
расстроили дело, и в начале 1865 г. "Эпоха"
прекратила свое существование (Достоевский
напечатал в ней "Записки из подполья", книги
1 - 2 и 4, и "Крокодил", в последней книге). У
Достоевского остались 15000 рублей долгу и
нравственная обязанность содержать семью
покойного брата и сына жены от первого мужа.
В
начале июля 1865 г., уладив кое-как на время свои
денежные дела, Достоевский уезжает за границу, в
Висбаден. Нервно расстроенный, у пределов
отчаяния, в жажде ли забвения или в надежде на
выигрыш, он пробовал там играть в рулетку и
проигрался до копейки (см. описание ощущений в
романе "Игрок"). Пришлось прибегнуть к
помощи старого приятеля Врангеля, чтобы кое-как
выпутаться из тяжелого положения. В ноябре
Достоевский вернулся в Петербург и продал свое
авторское право Стелловскому, с обязательством
прибавить к прежним произведениям новое - роман
"Игрок". Тогда же он закончил
"Преступление и Наказание", которое вскоре
начало печататься в "Русском Вестнике" (1866
г., 1 - 2, 4, 6, 8, 11 - 12 книги). Впечатление от этого
романа было огромное. Снова имя Достоевского
было у всех на устах. Этому способствовало,
помимо великих достоинств романа, и отдаленное
совпадение его сюжета с действительным фактом: в
то время, когда роман уже печатался, в Москве было
совершено убийство с целью грабежа студентом
Даниловым, который мотивировал свое
преступление несколько сходно с Раскольниковым.
Достоевский очень гордился этой художественной
проницательностью своей. Осенью 1866 г., чтобы
исполнить к сроку свое обязательство перед
Стелловским, он пригласил к себе стенографистку
Анну Григорьевну Сниткину и диктовал ей
"Игрока". 15 февраля 1867 г. она стала его женой,
и через два месяца они уехали за границу, где
пробыли 4 с лишком года (до июля 1871 г.).
Это
заграничное путешествие было бегством от
кредиторов, которые уже подали к взысканию. На
дорогу он взял у Каткова 3000 рублей под задуманный
роман "Идиот"; из этих денег он большую часть
оставил семье брата. В Баден-Бадене снова
пленился надеждой на выигрыш и снова проиграл
все: и деньги, и свой костюм и даже платья жены.
Пришлось делать новые займы, работать отчаянно,
"на почтовых" (по 31/2 листа в месяц) и
нуждаться в самом необходимом. Эти 4 года, в
смысле средств - самые тяжелые в его жизни. Его
письма переполнены отчаянными просьбами о
деньгах, всякого рода расчетами.
Раздражительность его доходит до крайней
степени, чем и объясняется тон и характер его
произведений за этот период ("Бесы", отчасти
и "Идиот"), а также его столкновение с
Тургеневым. Подгоняемое нуждой, творчество его
шло очень интенсивно; написаны "Идиот"
("Русский Вестник", 68 - 69 г.), "Вечный муж"
("Заря", 1 - 2 книги, 70 г.) и большая часть
"Бесов" ("Русский Вестник", 71 г., 1 - 2, 4, 7, 9
- 12 книги и 72 г., 11 - 12 книги). В 1867 г. задуман
"Дневник писателя", в конце 68 г. - роман
"Атеизм", легший потом в основу "Братьев
Карамазовых". По возвращении в Петербург
начинается самый светлый период в жизни
Достоевского. Умная и энергичная Анна
Григорьевна взяла в свои руки все денежные дела и
быстро поправила их, освободив его от долгов. С
начала 1873 г. Достоевский делается редактором
"Гражданина" с платой по 250 рублей в месяц,
кроме гонорара за статьи. Там он ведет обзор
иностранной политики и печатает фельетоны:
"Дневник писателя". В начале 1874 г.
Достоевский уже оставляет "Гражданин" для
работы над романом "Подросток"
("Отечественные Записки" 75 г., 1, 2, 4, 5, 9, 11 и 12
книги). В этот период Достоевские проводили
летние месяцы в Старой Руссе, откуда на июль и
август он часто уезжал в Эмс для лечения; один раз
они остались там и на зиму. С начала 1876 г.
Достоевский начинает издавать свой "Дневник
писателя" - ежемесячный журнал без
сотрудников, без программы и отделов. В
материальном отношении успех был большой:
количество расходившихся экземпляров
колебалось от 4 до 6 тысяч. "Дневник писателя"
находил горячий отклик как среди приверженцев,
так и среди порицателей его, по своей искренности
и редкой отзывчивости на волнующие события дня.
По своим политическим взглядам Достоевский
очень близок в нем к славянофилам правого толка,
порой даже сливается с ними, и в этом отношении
"Дневник писателя" особого интереса не
представляет; но он ценен, во первых, по
воспоминаниям, во вторых, как комментарий к
художественному творчеству Достоевского:
нередко находишь здесь намек на какой-нибудь
факт, который дал толчок его фантазии, а то и
более детальное развитие той или иной идеи,
затронутой в художественном произведении; не
мало также в "Дневнике" превосходных
повестей и очерков, порой лишь намеченных, порой
вполне дорисованных. С 1878 г. Достоевский
прекращает "Дневник писателя", как бы уходит
из жизни, дабы приступить к своему последнему
сказанию - "Братьям Карамазовым" ("Русский
Вестник", 79 - 80 года). "Много в нем легло меня
моего" говорит он сам в письме к И. Аксакову.
Роман имел огромный успех. Во время печатания 2
части Достоевскому суждено было испытать момент
наивысшего торжества на пушкинском празднике (8
июня 1880 г.), на котором он произнес свою
знаменитую речь, приведшую многочисленную
публику в неописуемый восторг. В ней Достоевский
с истинным пафосом высказал свою идею о синтезе
между западом и востоком, путем слияния обоих
начал: общего и индивидуального (речь напечатана
с пояснениями в единственном № "Дневника
писателя" за 1880 г.). Это была его лебединая
песнь, 25 января 1881 г. он сдал в цензуру первый №
"Дневника писателя", который хотел
возобновить, а 28 января в 8 часов 38 минут вечера
его уже не было в живых. Последние годы он страдал
эмфиземой. В ночь с 25 на 26 произошел разрыв
легочной артерии; за ним последовал припадок
обыкновенной его болезни - эпилепсии. Любовь
читающей России к нему сказалась в день похорон.
Огромные толпы народа провожали его гроб; 72
депутации участвовали в процессии. По всей
России откликнулись на его смерть как на
огромное общественное несчастье. Похоронен
Достоевский в Александро-Невской лавре 31 января
1881 г. Характеристика творчества. С точки зрения
основ, главных руководящих идей, творчество
Достоевского может быть разделено на 2 периода:
от "Бедных людей" до "Записок из
подполья" и от "Записок" до знаменитой
речи на Пушкинском празднике. В первом периоде он
горячий поклонник Шиллера, Жорж Занд и Гюго,
пламенный защитник великих идеалов гуманизма в
их обычном, общепринятом понимании, преданнейший
ученик Белинского - социалиста, своим глубоким
пафосом, своей напряженной взволнованностью в
отстаивании естественных прав "последнего
человека" не уступающий и самому учителю. Во
втором он, если не окончательно отрешается от
всех своих прежних идей, то часть их безусловно
переоценивает и, переоценив, отбрасывает, а часть
хоть и оставляет, но пытается поднести под нее
совершенно другие основания. Это деление удобно
тем, что резко подчеркивает ту глубокую трещину в
его метафизике, то видимое "перерождение его
убеждений", которое в самом деле обнаружилось
очень скоро после каторги и - надо думать - не без
ее воздействия на ускорение, а может быть и
направление внутренней душевной работы. Он
начинает как верный ученик Гоголя, автора
"Шинели", и понимает обязанности
художника-писателя, как учил Белинский. "Самый
забитый последний человек есть тоже человек и
называется брат твой" (слова, сказанные им в
"Униженных и Оскорбленных") - вот что
является его основной идеей, исходной точкой
всех его произведений за первый период. Даже мир -
тот же гоголевский, чиновничий, по крайней мере, в
большинстве случаев. И распределен он у него,
согласно идее, почти всегда на две части: на одной
стороне слабые, жалкие, забитые "чиновники для
письма" или честные, правдивые,
болезненно-чувствительные мечтатели, находящие
утешение и радость в чужом счастии, а на другой -
надутые до потери человеческого облика "их
превосходительства", по существу, может быть,
вовсе не злые, но по положению, как бы по
обязанности коверкающие жизнь своих
подчиненных, и рядом с ними чиновники средней
величины, претендующие на бонтонность, во всем
подражающие своим начальникам. Фон у
Достоевского с самого начала гораздо шире,
фабула запутаннее, и в ней участвует большее
количество людей; душевный анализ несравненно
глубже, события обрисованы ярче, больнее,
страдания этих маленьких людей выражены слишком
надрывно, уже почти до жестокости. Но это -
неотъемлемые свойства его гения, и они не только
не мешали прославлению идеалов гуманизма, а
наоборот - еще усиливали, углубляли их выражение.
Таковы "Бедные люди", "Двойник",
"Прохарчин", "Роман в 9 письмах" и все
другие повести, напечатанные до каторги. К этой
категории, по руководящей идее, принадлежат
также и первые произведения Достоевского после
каторги: "Униженные и Оскорбленные", "Село
Степанчиково" и даже "Записки из мертвого
дома". Хотя в "Записках" картины сплошь
нарисованы мрачно-суровыми красками дантовского
ада, хотя они проникнуты необыкновенно глубоким
интересом к душе преступника, как такового, и
потому могли бы быть отнесены ко второму периоду,
тем не менее, и здесь цель, по-видимому, одна:
будить жалость и сострадание к "падшим",
показать нравственное превосходство слабых над
сильными, обнаружить присутствие "искры
божией" в сердцах даже самых отъявленных,
заведомых преступников, на челе которых клеймо
вечного проклятия, презрения или ненависти всех
живущих в "норме". Кое-где и кое-когда у
Достоевского и раньше попадаются какие-то
странные типы - люди "с судорожно напряженной
волей и внутренним бессилием"; люди, которым
обида и унижение доставляют какое-то
болезненное, почти сладострастное наслаждение,
которые знают уже всю спутанность, всю бездонную
глубину человеческих переживаний, со всеми
переходными ступенями между самыми
противоположными чувствами, - знают до того, что
перестают уже "различать между любовью и
ненавистью", себя самих вместить не могут
("Хозяйка", "Белые ночи", "Неточка
Незванова"). Но все же и эти люди только слегка
нарушают общий облик Достоевского, как
талантливейшего представителя гоголевской
школы, созданной, главным образом, благодаря
усилиям Белинского. "Добро и "Зло" еще на
прежних местах, прежние кумиры Достоевского
иногда как бы забываются, но никогда не
задеваются, не подвергаются никакой переоценке.
Резко выделяет Достоевский с самого начала - и в
этом, может быть, корень его будущих убеждений -
крайне своеобразное понимание сущности
гуманизма или, вернее, того существа, которое
берется под защиту гуманизма. Отношение Гоголя к
своему герою, как часто бывает у юмориста,
чисто-сентиментальное. Ясно дает себя
чувствовать оттенок снисходительности, глядение
"сверху вниз". Акакий Акакиевич, при всем
нашем сочувствии к нему, все время пребывает в
положении "меньшого брата". Мы его жалеем,
сострадаем его горю, но ни на один момент не
сливаемся с ним целиком, сознательно или
бессознательно ощущаем свое превосходство над
ним. Это он, это его мир, мы же, наш мир - совсем
другие. Ничтожность его переживаний отнюдь не
теряет своего характера, а только искусно
прикрывается мягким, грустным смехом писателя. В
лучшем случае Гоголь относится к его положению,
как любящий отец или опытный старший брат к
несчастиям маленького неразумного ребенка. У
Достоевского совсем не то. Он и в самых первых
произведениях своих смотрит на этого
"последнего брата" вполне серьезно,
подходит к нему близко, интимно, именно как к
вполне равному. Он знает - и не разумом, а душой
своей постигает - абсолютную ценность каждой
личности, какова бы ни была ее общественная
стоимость. Для него переживания самого
"бесполезного" существа столь же святы,
неприкосновенны, как и переживания величайших
деятелей, величайших благодетелей мира сего. Нет
"великих" и "малых", и не в том суть,
чтобы больше стали сочувствовать меньшим.
Достоевский сразу переносит центр тяжести в
область "сердца", единственную сферу, где
господствует равенство, а не уравнение, где нет и
не может быть никаких количественных
соотношений: каждое мгновение там исключительно,
индивидуально. Вот эта-то особенность, отнюдь не
вытекающая из какого-нибудь отвлеченного
принципа, присущая одному Достоевскому
вследствие индивидуальных качеств его натуры, и
дает его художественному гению ту огромную силу,
какая нужна, чтобы подняться в обрисовке
внутреннего мира самого "малого из малых" до
уровня мирового, универсального. Для Гоголя, для
тех, кто всегда оценивает, всегда сравнивает,
такие трагические сцены, как похороны студента
или душевное состояние Девушкина, когда Варенька
его покидает ("Бедные Люди"), просто
немыслимы; тут необходимо не признание в
принципе, а ощущение абсолютности человеческого
"я" и вытекающее из этого ощущения
исключительное уменье становиться целиком на
место другого, не пригибаясь к нему и не поднимая
его к себе. Отсюда вытекает первая
характернейшая черта в творчестве Достоевского.
Сначала у него как будто вполне
объективированный образ; чувствуешь, что автор
несколько в стороне от своего героя. Но вот
начинает расти его пафос, процесс объективации
обрывается, и дальше субъект-творец и
объект-образ уже слиты воедино; переживания
героя делаются переживаниями самого автора. Вот
почему у читателей Достоевского остается такое
впечатление, как будто все его герои говорят
одним и тем же языком, то есть словами самого
Достоевского. Этой же особенности Достоевского
соответствуют и другие черты его гения, тоже
очень рано, почти в самом начале, проявившиеся в
его творчестве. Поразительно его пристрастие к
изображению самых острых, самых напряженных
человеческих мук, неодолимое стремление
переступить за ту черту, за которой
художественность теряет свою смягчающую силу, и
начинаются картины необыкновенно мучительные,
порой более ужасные, чем самая ужасная
действительность. Для Достоевского страдание -
стихия, изначальная сущность жизни, поднимающая
тех, в ком она полнее всего воплощается, на самый
высокий пьедестал роковой обреченности. Все люди
у него слишком индивидуальны, исключительны в
каждом своем переживании, абсолютно автономны в
единственно важной и ценной для него области - в
области "сердца"; они заслоняют собой общий
фон, окружающую их действительность. Достоевский
точно разрывает сомкнутую цепь жизни на
отдельные звенья, в каждый данный момент
настолько приковывая наше внимание к единичному
звену, что мы совершенно забываем о связи его с
другими. Читатель сразу входит в самую потаенную
сторону души человеческой, входит какими-то
окольными путями, всегда лежащими в стороне от
разума. И это настолько необычно, что почти все
лица его производят впечатление фантастических
существ, лишь одной стороной своей, самой
отдаленной, соприкасающихся с нашим миром
феноменов, с царством разума. Отсюда и самый фон,
на котором они выступают - быт, обстановка - тоже
кажется фантастическим. А между тем читатель ни
минуты не сомневается, что перед ним подлинная
правда. Вот в этих-то чертах, вернее - в одной
рождающей их причине, и заключается источник
уклона в сторону взглядов второго периода. В мире
все относительно, в том числе и наши ценности,
наши идеалы и стремления. Гуманизм, принцип
всеобщего счастия, любви и братства, прекрасная
гармоническая жизнь, разрешение всех вопросов,
утоление всех болей - словом, все, к чему мы
стремимся, чего мы так мучительно жаждем, все это
в будущем, в далеком тумане, для других, для
последующих, для не существующих еще. Но как же
быть сейчас с данной конкретной личностью,
пришедшей в мир на положенный ей срок, как быть с
ее жизнью, с ее муками, какое ей дать утешение?
Рано или поздно, но неминуемо должен наступить
момент, когда личность запротестует всеми силами
своей души против всех этих далеких идеалов,
потребует, и прежде всего от себя самой,
исключительного внимания к своей
кратковременной жизни. Из всех теорий счастья
самая болезненная для данной личности -
позитивно социологическая, больше всего
согласующаяся с господствующим духом научности.
Она провозглашает принцип относительности как в
количестве, так и во времени: она имеет в виду
лишь большинство, обязуется стремиться к
относительному счастью этого относительного
большинства и видит приближение этого счастья
лишь в более или менее отдаленном будущем.
Достоевский начинает свой второй период с
беспощадной критики позитивной морали и
позитивного счастья, с развенчания самых дорогих
наших идеалов, раз они основаны на таком,
жестоком для единой личности основании. В
"Записках из подполья" выдвинута очень
сильно первая антитеза: я и общество или я и
человечество, и уже намечена вторая: я и мир. 40 лет
прожил человек в "подполье"; копался в своей
душе, мучился, сознавая свое и чужое ничтожество;
более нравственно и физически, куда-то стремился,
что-то делал и не заметил, как жизнь прошла глупо,
гадко, нудно, без единого яркого момента, без
единой капли радости. Прожита жизнь, и теперь
неотступно преследует мучительный вопрос: к
чему? Кому она нужна была? Кому нужны были все его
страдания, исковеркавшие все его существо? А ведь
и он тоже когда-то верил во все эти идеалы, тоже
кого-то спасал или собирался спасать, поклонялся
Шиллеру, плакал над судьбой "меньшого
брата", точно был еще кто-нибудь меньше его. Как
же прожить бледные годы остатка? В чем искать
утешения? Его нет и не может быть. Отчаяние,
беспредельная злоба - вот что ему осталось в
результате от жизни. И он выносит на свет эту
злобу свою, швыряет в лицо людям свои
издевательства. Все ложь, тупой самообман, глупая
игра в бирюльки глупых, ничтожных людей, в
слепоте своей о чем-то хлопочущих, чему-то
поклоняющихся, каким-то глупым выдуманным
фетишам, не выдерживающим какой бы то ни было
критики. Ценой всех мук своих, ценой всей
загубленной жизни своей купил он свое право на
беспощадный цинизм следующих слов: мне чтоб чай
был и миру ли погибнуть, я скажу: "мне, чтобы чай
был, и мир пусть погибнет". Если миру нет дела
до него, если история в своем поступательном
движении безжалостно губит всех по пути, если
призрачное улучшение жизни достигается ценой
стольких жертв, стольких страданий, то он не
приемлет такой жизни, такого мира - не приемлет во
имя своих абсолютных прав, как единый раз
существующей личности. И что могут ему на это
возразить: позитивистически-социальные идеалы,
грядущая гармония, хрустальное царство? Счастье
будущих поколений, если оно кого-нибудь и может
утешить, есть сплошная фикция: в его основе
неправильный расчет или явная ложь. Оно
предполагает, что стоит только человеку узнать, в
чем его польза, как он сейчас же и непременно
начнет стремиться к ней, а выгода состоит в том,
чтобы жить в согласии, подчиняться общим
установленным нормам. Но кто же решил, что
человек ищет только выгоды? Ведь это кажется
только с точки зрения разума, но разум меньше
всего играет роль в жизни, и не ему обуздать
страсти, вековечные стремления к хаосу, к
разрушению. В самое последнее мгновение, когда
хрустальный дворец вот-вот уже достроен,
непременно найдется какой-нибудь джентльмен с
ретроградной физиономией, который упрет руки в
боки и скажет всем людям: "а что, господа, не
столкнуть ли нам все это благоразумие с одного
разу, единственно с той целью, чтобы все эти
логарифмы отправились к черту, и чтобы нам опять
по своей глупой воле пожить", хотя бы и в
несчастии. И он непременно найдет себе
последователей, и даже не мало, так что всю эту
канитель, именуемую историей, придется начинать
сначала. Ибо "свое, собственное, вольное и
свободное хотенье, свой собственный, хотя бы
самый дикий каприз, своя фантазия - вот это-то все
и есть та самая пропущенная, самая выгодная
выгода, которая ни под какую классификацию не
подходит, и от которой все системы, все теории
постоянно разлетаются к черту. Так злобствует
человек из "подполья"; до такого исступления
доходит Достоевский, заступаясь за загубленную
жизнь единичной личности. К такому выводу мог
придти именно пламенный ученик Белинского,
вместе со своим учителем признавший
абсолютность начала личности. Здесь же начертана
вся будущая разрушительная работа Достоевского.
В дальнейшем он будет только углублять эти мысли,
вызывать из преисподней все новые и новые силы
хаоса - все страсти, все древние инстинкты
человека, дабы окончательно доказать всю
несостоятельность обычных основ нашей морали,
всю ее немощность в борьбе с этими силами и тем
самым расчистить почву для иного обоснования -
мистически-религиозного. Мысли человека "из
подполья" полностью усваивает Раскольников,
герой одного из самых гениальных произведений в
мировой литературе: "Преступления и
Наказания". Раскольников -
последовательнейший нигилист, гораздо более
последовательный, чем Базаров. Его основа -
атеизм, и вся его жизнь, все его поступки - лишь
логические выводы из него. Если нет Бога, если все
наши категорические императивы - одна лишь
фикция, если этика, таким образом, может быть
объяснена только как продукт известных
социальных отношений, то не правильнее ли, не
научнее ли будет так называемая двойная
бухгалтерия нравственности: одна - для господ,
другая - для рабов? И он создает свою теорию, свою
этику, по которой разрешает себе нарушить
основную нашу норму, запрещающую пролитие крови.
Люди делятся на обыкновенных и необыкновенных,
на толпу и героев. Первые - трусливая, покорная
масса, по которой пророк имеет полное право
палить из пушек: "повинуйся, дрожащая тварь, и
не рассуждай". Вторые - смелые, гордые,
прирожденные властелины, Наполеоны, Цезари,
Александры Македонские. Этим все позволено. Они
сами - творцы законов, установители всяких
ценностей. Их путь всегда усеян трупами, но они
спокойно переступают через них, неся с собой
новые высшие ценности. Дело каждого решать про
себя и за себя, кто он. Раскольников решил и
проливает кровь. Такова его схема. Достоевский
вкладывает в нее необычайное по гениальности
содержание, где железная логика мысли сливается
воедино с тонким знанием человеческой души.
Раскольников убивает не старуху, а принцип, и до
последней минуты, будучи уже на каторге, не
сознает себя виновным. Его трагедия - вовсе не
следствие угрызений совести, мщения со стороны
попранной им "нормы"; она совсем в другом;
она вся в сознании своего ничтожества, в
глубочайшей обиде, в которой виноват один только
рок: он оказался не героем, он не смел - он тоже
дрожащая тварь, и это для него невыносимо. Не
смирился он; перед кем или перед чем ему
смириться? Ничего обязательного,
категорического ведь нет; а люди еще мельче,
глупее, гаже, трусливее его. Теперь в его душе
ощущение полной оторванности от жизни, от самых
дорогих ему людей, от всех живущих в норме и с
нормой. Так осложняется здесь исходная точка
"подпольного человека". В романе выведен еще
целый ряд других лиц. И как всегда, глубоко
трагичны и интересны одни лишь падшие, мученики с
воих страстей или идей, бьющиеся в муках на грани
черты, то преступающие ее, то казнящие себя за то,
что переступили (Свидригайлов, Мармеладов). Автор
уже близок к разрешению поставленных им
вопросов: к упразднению всех антитез в Боге и в
вере в бессмертие. Соня Мармеладова тоже
нарушает норму, но с ней Бог, и в этом внутреннее
спасение, ее особая правда, мотив которой глубоко
проникает всю мрачную симфонию романа. В
"Идиоте" - следующем большом романе
Достоевского - критика позитивной морали и
вместе с ней первая антитеза несколько
ослаблены. Рогожин и Настасья Филипповна - просто
мученики своих неодолимых страстей, жертвы
внутренних, раздирающих душу противоречий.
Мотивы жестокости, необузданного сладострастия,
тяготения к Содому - словом, Карамазовщины - уже
звучат здесь со всей своей страшной
катастрофической мощью. Из второстепенных - ведь
все образы, в том числе и Рогожин и Настасья
Филипповна, задуманы лишь как фон для князя
Мышкина - мотивы эти становятся главными, пленяют
напряженную душу художника, и он выявляет их во
всей захватывающей их шири. Тем сильнее
выдвинута вторая, еще более мучительная для
человека антитеза: я и мир или я и космос, я и
природа. Немного страниц посвящено этой
антитезе, и ставит ее один из второстепенных
героев - Ипполит, но мрачный дух ее реет над всем
произведением. Под ее аспектом меняется весь
смысл романа. Мысль Достоевского идет как бы
следующим путем. Могут ли быть счастливы даже те,
избранные, Наполеоны? Как вообще можно жить
человеку без Бога в душе, с одним только разумом,
раз существуют неумолимые законы природы, вечно
раскрыта всепоглощающая пасть "страшного,
немого, беспощадно жестокого зверя", готового
каждое мгновение тебя поглотить? Пусть человек
заранее мирится с тем, что вся жизнь состоит в
беспрерывном поедании друг друга, пусть,
соответственно этому, заботится только об одном,
чтобы как-нибудь сохранить за собой место за
столом, чтобы и самому поедать как можно большее
количество людей; но какая радость может вообще
быть в жизни, раз ей положен срок, и с каждым
мгновением все ближе и ближе придвигается
роковой, неумолимый конец? Уже "подпольный"
человек Достоевского думает, что рассудочная
способность есть только одна какая-нибудь
двадцатая доля всей способности жить; рассудок
знает только то, что успел узнать, а натура
человеческая действует вся целиком, всем, что в
ней есть, сознательно и бессознательно. Но в этой
самой натуре, в ее бессознательном, есть глубины,
где, может быть, и скрывается истинная разгадка
жизни. Среди неистовствующих страстей, среди
шумной и пестрой мирской суеты, светел духом,
хотя не радостен, один только князь Мышкин. Ему
одному открыты просветы в область мистического.
Он знает все бессилие рассудка в разрешении
вековечных проблем, но душой чует иные
возможности. Юродивый, "блаженный", он умен
высшим разумом, постигает все сердцем, нутром
своим. Через посредство "священной",
болезни, в несколько невыразимо счастливых
секунд до припадка, он познает высшую гармонию,
где все ясно, осмысленно и оправдано. Князь
Мышкин - больной, ненормальный, фантастический - а
между тем чувствуется, что он самый здоровый,
самый крепкий, самый нормальный из всех. В
обрисовке этого образа Достоевский достиг одной
из высочайших вершин творчеств. Здесь
Достоевский вступил на прямой путь к своей сфере
мистического, в центре которой Христос и вера в
бессмертие - единственно незыблемая основа
морали. Следующий роман - "Бесы" - еще одно
смелое восхождение. В нем две неравномерные как
по количеству, так и по качеству части. В одной -
злая критика, доходящая до карикатуры, на
общественное движение 70 годов и на его старых
вдохновителей, успокоенных, самодовольных
жрецов гуманизма. Последние осмеяны в лице
Кармазинова и старика Верховенского, в которых
видят изуродованные изображения Тургенева и
Грановского. Это одна из теневых сторон, которых
немало в публицистической деятельности
Достоевского. Важна и ценна другая часть романа,
где изображена группа лиц с "теоретически
раздраженными сердцами", бьющихся над
решением мировых вопросов, изнемогающих в борьбе
всевозможных желаний, страстей и идей. Прежние
проблемы, прежние антитезы, переходят здесь в
свою последнюю стадию, в противопоставление:
"Богочеловек и Человекобог". Напряженная
воля Ставрогина одинаково тяготеет к верхней и к
нижней бездне, к Богу и к диаволу, к чистой
Мадонне и к содомским грехам. Поэтому он и в
состоянии одновременно проповедывать идеи
Богочеловечества и человекобожества. Первым
внемлет Шатов, вторым - Кириллов; его же самого не
захватывают ни те, ни другие. Ему мешает его
"внутреннее бессилие", слабость желаний,
неспособность воспламеняться ни мыслью, ни
страстью. Есть в нем что-то от Печорина: природа
дала ему огромные силы, большой ум, но в душе его
смертельный холод, сердце ко всему безучастно. Он
лишен каких-то таинственных, но самых нужных
источников жизни, и его последний удел -
самоубийство. Шатов тоже гибнет незаконченным;
один только Кириллов проводит усвоенную им идею
человекобожества до конца. Страницы, ему
посвященные, изумительны по глубине душевного
анализа. Кириллов - у какого-то предела; еще одно
движение, и он, кажется, постигнет всю тайну. И у
него, как и у князя Мышкина, тоже бывают припадки
эпилепсии, и ему в последние несколько мгновений
дается ощущение высшего блаженства, все
разрешающей гармонии. Дольше - говорит он сам -
человеческий организм не в состоянии выдержать
такое счастье; кажется, еще один миг - и жизнь сама
собой прекратилась бы. Быть может, эти-то секунды
блаженства и дают ему смелость противопоставить
себя Богу. Есть в нем какое-то несознанное
религиозное чувство, но оно засорено неустанной
работой разума, его научными убеждениями,
уверенностью его, как инженера-механика, что вся
космическая жизнь может и должна быть объяснена
только механическим путем. Томления Ипполита (в
"Идиоте"), ужас его перед неумолимыми
законами природы - вот исходная точка Кириллова.
Да, самое обидное, самое ужасное для человека, с
чем он абсолютно не может мириться - это смерть.
Чтобы как-нибудь избавиться от нее, от ее страха,
человек создает фикцию, измышляет Бога, у лона
которого ищет спасения. Бог есть страх смерти.
Нужно уничтожить этот страх, и вместе с ним умрет
и Бог. Для этого необходимо проявить своеволие,
во всей его полноте. Никто еще до сих пор не
осмелился так, без всякой посторонней причины,
убить себя. А вот он, Кириллов, посмеет и тем
докажет, что он ее не боится. И тогда свершится
величайший мировой переворот: человек займет
место Бога, станет Человекобогом, ибо, перестав
бояться смерти, он и физически начнет
перерождаться, одолеет, наконец, механичность
природы и будет вечно жить. Так меряется силами
человек с Богом, в полубредовой фантазии мечтая о
Его преодолении. Бог Кириллова - не в трех лицах,
тут нет Христа; это тот же космос, обожествление
той же механичности, которая его так пугает. Но ее
не осилить без Христа, без веры в Воскресенье и в
вытекающее отсюда чудо бессмертия. Сцена
самоубийства потрясающая по тем страшным мукам,
которые Кириллов переживает в своем
нечеловеческом ужасе перед наступающим концом. -
В следующем, менее других удавшемся романе
"Подросток", пафос мысли несколько слабее,
сравнительно меньше и душевной напряженности.
Есть вариации на прежние темы, но уже осложненные
несколько иными мотивами. Намечается как бы
возможность преодоления прежних крайних
отрицаний человеком, и в нашем обыденном смысле
здоровым. Главному герою романа, подростку,
ведомы отдаленные отголоски раскольниковской
теории - деления людей на "смеющих" и на
"дрожащую тварь". Он бы тоже хотел
причислить себя к первым, но уже не для того,
чтобы переходить "черту", нарушать
"нормы": в его душе имеются и иные стремления
- жажда "благообразия", предчувствие
синтеза. Его тоже влечет Wille zur Macht, но не в обычных
проявлениях. Он кладет в основу своей
деятельности оригинальную идею "скупого
рыцаря" - приобретение власти посредством
денег, усваивает ее целиком вплоть до: "с меня
довольно сего сознанья". Но, будучи по натуре
живым, подвижным, он рисует себе такое сознание
не как успокоение в одном только созерцании: он
хочет чувствовать себя могучим в продолжение
всего нескольких минут, а потом он все раздаст и
уйдет в пустыню праздновать еще большую свободу:
свободу от мирской суеты, от себя. Так, высшее
признание своего "я", высшее утверждение
своей личности, благодаря органическому
присутствию в душе элементов христианства, на
самой последней грани переходит в свое
отрицание, в аскетизм. Другой герой романа,
Версилов, тоже тяготеет к синтезу. Он один из
редких представителей мировой идеи, "высший
культурный тип боления за всех"; раздираемый
противоречиями, он томится под игом неимоверно
огромного эгоизма. Таких, как он, всего, может
быть, тысяча, не больше; но ради них, пожалуй, и
существовала Россия. Миссия русского народа -
создать через посредство этой тысячи такую общую
идею, которая объединила бы все частные идеи
европейских народов, слила бы их в единое целое.
Эта мысль о русской миссии, самая дорогая для
Достоевского, варьируется им на разные лады в
целом ряде публицистических статей; она была уже
в устах Мышкина и Шатова, повторяется в
"Братьях Карамазовых", но носителем ее, как
отдельный образ, как бы специально для этого
созданный, является только Версилов. - "Братья
Карамазовы" - последнее, самое могучее
художественное слово Достоевского. Здесь синтез
всей его жизни, всех его напряженных исканий в
области мысли и творчества. Все, что писалось им
раньше, - не более как восходящие ступени,
частичные попытки воплощения. Согласно
основному замыслу, центральной фигурой должен
был быть Алеша. В истории человечества отмирают
идеи и вместе с ними и люди, их носители, но им на
смену приходят новые. Положение, в котором ныне
очутилось человечество, не может дольше
продолжаться. В душе величайшее смятение; на
развалинах старых ценностей измученный человек
сгибается под тяжестью вековечных вопросов,
потеряв всякий оправдывающий смысл жизни. Но это
не абсолютная смерть: здесь же муки рождения
новой религии, новой морали, нового человека,
который должен объединить - сначала в себе, а
потом и в действии - все частные идеи, до тех пор
руководившие жизнью, все осветить новым светом,
ответить во всеуслышание на все вопросы.
Достоевский успел выполнить только первую часть
плана. В тех 14 книгах, которые написаны, рождение
лишь подготовляется, новое существо только
намечено, внимание уделяется, главным образом,
трагедии кончания старой жизни. Над всем
произведением мощно звучит последний
кощунственный клич всех его отрицателей,
потерявших последние устои: "все
позволено!". На фоне паучьего сладострастия -
Карамазовщины - зловеще освещена обнаженная душа
человеческая, отвратительная в своих страстях
(Федор Карамазов и его побочный сын Смердяков),
безудержная в своих падениях и все же беспомощно
мятущаяся, глубоко-трагическая (Дмитрий и Иван).
Мчатся события с необычайной быстротой, и в их
стремительном беге возникает масса резко
очерченных образов - старых, знакомых из прежних
творений, но здесь углубленных и новых, из разных
слоев, классов и возрастов. И все они спутались в
одном крепком узле, обреченные на гибель
физическую или духовную. Здесь острота анализа
достигает крайних размеров, доходит до
жестокости, до мучительства. Все это как бы
только основа, на которой возвышается самая
трагическая фигура - Иван, этот заступник, истец
за всех людей, за все страдания человечества. В
его мятежном крике, в его бунте против самого
Христа слились все стоны и вопли, исторгавшиеся
из уст человеческих. Какой смысл может еще быть в
нашей жизни, каким ценностям мы должны
поклоняться, раз весь мир во зле и даже Бог не
может его оправдать, раз сам Главный Архитектор
построил его и продолжает строить каждодневно на
слезах уже во всяком случае ни в чем неповинного
существа - ребенка. И как можно принять такой мир,
так ложно, так жестоко построенный, если даже и
есть Бог и бессмертие, было и будет Воскресение?
Будущая гармония во втором пришествии - уже не
позитивистическая, а самая настоящая, подлинное
всеобщее счастье и всепрощение, - разве может
окупить, оправдать хоть одну слезинку ребенка,
затравленного псами или застреленного турками в
ту самую секунду, когда он улыбнулся им своей
невинной детской улыбкой? Нет, Иван лучше
останется за порогом хрустального дворца, со
своей неотомщенной обидой, но не допустит, чтобы
мать замученного дитяти обнималась с его
мучителем: за себя, за свои материнские муки она
еще может прощать, но не должна, не смеет она
прощать за муки своего ребенка. Так Достоевский,
приняв однажды в свое сердце "последнего
человека", признав за его переживаниями
абсолютную самоценность, стал на его сторону
против всех: против общества, мира и Бога, пронес
его трагедию через все свои произведения, возвел
ее на степень мировой, довел до борьбы против
самого же себя, против своего же последнего
убежища, против Христа. Тут-то и начинается
"Легенда о великом инквизиторе" -
завершительная идея этого завершительного
творения. Вся тысячелетняя история человечества
сосредоточивается на этом великом поединке, на
этой странной, фантастической встрече 90 летнего
старца со вторично пришедшим Спасителем,
спустившимся на стогны плачущей Кастилии. И
когда старец, в роли обвинителя, говорит Ему, что
Он не предвидел будущей истории, был слишком горд
в Своих требованиях, переоценил Божеское в
человеке, не спас его, что мир уже давно от Него
отвернулся, ушел по пути Умного Духа и дойдет по
нем до конца, что он, старик-инквизитор, обязан
исправлять Его подвиг, стать во главе немощных
страдальцев-людей и хотя бы обманом дать им
иллюзию того, что было отвергнуто Им во время
трех великих искушений - то в этих проникнутых
глубокой скорбью речах ясно слышится
самоиздевательство, восстание Достоевского
против самого себя. Ведь открытие, которое делает
Алеша: "твой инквизитор в Бога не верит", еще
мало спасает от его убийственных доводов.
Недаром же, как раз по поводу "Великого
инквизитора" вырвались у Достоевского такие
слова: "через большое горнило сомнений моя
осанна пришла". В написанных частях одно
горнило сомнений: его осанна, Алеша и старец
Зосима, сильно стушевывается перед величием его
отрицаний. Так завершаются художественные пути
мученика Достоевского. В его последнем
произведении снова прозвучали, с титанической
мощью, те же мотивы, что в первом: боль за
"последнего человека", беспредельная любовь
к нему и к его страданиям, готовность бороться за
него, за абсолютность его прав, со всеми, не
исключая Бога. Белинский безусловно узнал бы в
нем своего прежнего ученика.
Библиография.
1.
Издания: первое посмертное собрание сочинений 1883
г.; издание А. Маркса (приложение к журналу
"Нива" 1894 - 1895); издание 7, А. Достоевской, в 14
томах, 1906; издание 8, "Просвещения", наиболее
полное: здесь варианты, отрывки и статьи, не
входившие в прежние издания (ценно приложение к
"Бесам"). -
II. Биографические сведения:
О.
Миллер, "Материалы для жизнеописания
Достоевского", и Н. Страхов, "Воспоминания о
Ф.М. Достоевском", (и то, и другое в I томе
издания 1883 г.);
Г. Ветринский, "Достоевский в
воспоминаниях современников, письмах и
заметках" ("Историческая Литературная
библиотека" Москва, 1912); барон А. Врангель,
"Воспоминания о Достоевском в Сибире" (СПБ.,
1912); Сборник "Петрашевцы", под редакцией В. В.
Каллаша; Венгеров, "Петрашевцы"
("Энциклопедический Словарь Брокгауз-Ефрон);
Ахшарумов, "Воспоминания Петрашевца"; А.
Кони, "Очерки и воспоминания" (1906) и "На
жизненном пути" (1912, т. II). -
III. Критика и
библиография:
а) О творчестве вообще: Н.
Михайловский, "Жестокий талант" (т. V, стр. 1 -
78); Г. Успенский (т. III, стр. 333 - 363); О. Миллер,
"Русские писатели после Гоголя"; С. Венгеров.
"Источники словаря русских писателей" (т. II,
стр. 297 - 307); Владиславлев, "Русские писатели"
(Москва, 1913); В. Соловьев, "Три речи в память
Достоевского" (сочинения, т. III, стр. 169 - 205); В.
Чиж, "Достоевский как психопатолог" (Москва,
1885); Н. Баженов, "Психиатрическая беседа"
(Москва, 1903); Кирпичников, "Очерки по истории
новой литературы" (т. I, Москва, 1903); В.
Переверзев, "Творчество Достоевского"
(Москва, 1912).
Из новейших течений в области
критики о Достоевском:
В. Розанов, "Легенда о
Великом инквизиторе" (издание 3, СПБ., 1906); С.
Андреевский, "Литературные очерки" (3
издание, СПБ., 1902); Д. Мережковский, "Толстой и
Достоевский" (5 издание, 1911); Л. Шестов,
"Достоевский и Ницше" (СПБ., 1903); В. Вересаев,
"Живая жизнь" (Москва, 1911); Волжский, "Два
очерка" (1902); его же,
"Религиозно-нравственная проблема у
Достоевского" ("Мир Божий", 6 - 8 книги, 1905);
С. Булгаков, сборник "Литературное Дело"
(СПБ., 1902); Ю. Айхенвальд, "Силуэты" (т. II); А.
Горнфельд, "Книги и люди" (СПБ., 1908); В. Иванов,
"Достоевский и роман-трагедия" ("Русская
Мысль", 5 - 6, 1911); А. Белый, "Трагедия
творчества" (Москва, 1911); А. Волынский, "О
Достоевском" (2 издание, СПБ., 1909); А.
Закржевский, "Подполье" (Киев, 1911); его же,
"Карамазовщина" (Киев, 1912). - б)
Об отдельных
произведениях:
В. Белинский, т. IV, издание
Павленкова ("Бедные Люди"); его же, т. Х
("Двойник") и XI ("Хозяйка"); И. Анненский,
"Книга отражений" ("Двойник" и
"Прохарчин"); Н. Добролюбов, "Забитые
люди" (т. III), об "Униженных и Оскорбленных".
О "Записках из Мертвого дома" Д. Писарев
("Погибшие и погибающие", т. V). "О
"Преступлении и Наказании": Д. Писарев
("Борьба за жизнь", т. VI). Н. Михайловский
("Литературные воспоминания и современная
смута", т. II, стр. 366 - 367); И. Анненский ("Книга
отражений", т. II). О "Бесах": Н. Михайловский
(соч. т. I, стр. 840 - 872); А. Волынский ("Книга
великого гнева"). О "Братьях Карамазовых":
С. Булгаков ("От марксизма к идеализму"; 1904,
стр. 83 - 112); А. Волынский ("Царство
Карамазовых"); В. Розанов (см.). О "Дневнике
писателя": Н. Михайловский (в собрании
сочинений); Горшков (М. А. Протопопов),
"Проповедник нового слова" ("Русское
Богатство", 8 книга, 1880).
Иностранная критика:
Brandes, "Deutsche literarische Volkshefte", № 3 (Б., 1889); К. Saitschik,
"Die Weltanschauung D. und Tolstojs" (1893); N. Hoffman, "Th. M. D."
(Б., 1899); Е. Zabel, "Russische Litteraturbilder" (Б., 1899); D-r Poritsky,
"heine D., Gorkij" (1902); Jos. Muller, "D. - ein Litteraturbild"
(Мюнхен, 1903); Segaloff, "Die Krankheit D." (Гейдельберг,
1906); Hennequi, "Etudes de crit. scientif." (П., 1889); Vogue, "Nouvelle
bibliotheque popoulaire. D." (П., 1891); Gide, "D. d'apres sa
correspondance" (1911); Turner, "Modern Novelists of Russia" (1890); М.
Baring, "Landmarks in Russian Literature" (1910). См. свободную
работу М. Зайдмана: "Ф. М. Достоевский в
западной литературе".
Более полная
библиография - А. Достоевская,
"Библиографический указатель сочинений и
произведений искусства, относящихся к жизни и
деятельности Достоевского"; В. Зелинский,
"Критический комментарий к сочинениям
Достоевского (библиография до 1905 г.); И. И. Замотин,
"Ф. М. Достоевский в русской критике" (часть I,
1846 - 1881, Варшава, 1913).