(на основе критических статей Д.С. Мережковского).
Мережковский с уверенностью утверждает, что несомненно одно: Чехов и Горький "заслонили от нас двух последних великанов русской литературы, Л.Толстого и Ф.Достоевского. Ибо нечего греха таить: великаны эти оказались нам не по плечу". Чехов и Горький русской интеллигенции как раз по плечу. Они ее духовные вожди и учители, "властители дум" современного поколения русской интеллигенции.
По Толстому и Достоевскому можно судить не столько о современной действительности, сколько о более или менее далеких возможностях русского духа, не о том, что есть, а о том, что будет, и, может быть, еще не скоро будет в России. По Чехову и Горькому можно судить о том,что сейчас есть или сейчас будет. Если Л.Толстой и Ф.Достоевский являются выразителями глубочайшей народной стихии и высочайшего культурного сознания России, то Чехов и Горький - выразители не столько народной, сколько сословной, не столько культурной, сколько интеллигентной середины русского среднего сословия, которому предстоит в настоящее время "делать историю".
В произведениях Чехова и Горького основными темами являются вера в торжество прогресса, науки, человеческого разума. Но, по мнению Мережковского, не все обстоит так благополучно. Критик видит в творчестве данных авторов пусть не бросающиеся в глаза, но тем не менее, различимые для внимательного читателя и критика, противоречия. "Даже не сознавая, эти писатели только и делают то, что подкапывают и разрушают все верования, все идеалы и идолы русской интеллигенции. Они умеют молчать и скрывать свое безверие не только от других, но и от самих себя", - утверждает Мережковский. Неслучайно, слово "безверие" выделено курсивом, именно на этой проблеме делает акцент критик, именно на ее основании он строит свою статью "Чехов и Горький" в книге "Грядущий хам".
Прежде всего, стоит сказать о том, как Мережковский оценивает сами произведения Чехова и Горького. "О Горьком, как о художнике, больше двух слов говорить не стоит", - считает критик. "Все лирические излияния автора, описания природы, любовные сцены - в лучшем случае - посредственная, в худшем - совсем плохая литература. В произведениях Горького не искусство, в них есть то, что едва ли не менее ценно, чем самое высокое искусство: жизнь, правдивейший подлинник жизни. Нечаянная красота, безобразная, хаотическая, но могущественная своя эстетика." И уже именно этим Горький заслужил свою славу. Он первый и единственный, по мнению Мережковского, открыл новые неведомые страны, новый материк духовного мира. Он первый и единственный, по всей вероятности, неповторимый в своей области.
Что касается Чехова, Мережковский называет его "законным наследником великой русской литературы", "последним великим художником русского слова", который сравнивается с первым - с Пушкиным. В чем же своебразие его поэтики ? "Отличительное свойство русской поэзии - простоту, естественное отсутствие всякого условного пафоса и напряжения, то, что Гоголь назвал "беспорывностью русской природы", Чехов довел до последних возможных пределов; так, что дальше идти некуда. &;lt;...&;gt; Чехов проще Тургенева, который жертвует иногда простотой красоты; проще Достоевского, который должен пройти последнюю сложность, чтобы достичь последней красоты; проще Л.Толстого, который иногда слишком старается быть простым. У Чехова нет ни одного лишнего громкого слова. Он говорит о самом святом и страшном так же просто, как о самом обыкновенном, житейском; олюбви и о смерти так же спокойно, как о лучшем способе "закусывать рюмку водки соленым рыжиком".
Умение возвращаться от последней сложности к первой простоте ощущения, к его исходной точке, к самому простому, верному и главному в нем - вот особенность чеховской, пушкинской и вообще русской всеупрощающей эстетики. Приведем пример того, как Чехов описал грозу:
"Налево, как-будто кто чиркнул по небу спичкой, мелькнула бледная фосфорическая полоска и потухла. Послышалось, как где-то очень далеко кто-то прошелся по железной крыше". Такие величественные природные явления как гром и молния описываются такими простыми и понятными каждому понятиями, как чиркающая спичка и хождение по железной крыше босиком. Высокое здесь не только не унижается низким, а еще более возвышается; великое не умаляется малым, а еще более возвеличивается. И так происходит у Чехова всегда: чем поэтичнее природа, тем прозаичнее сравнения, которыми он ее описывает. Мережковский приводит случай, когда Чехов отметил сочинение одного гимназиста, состоящее всего из трех слов: "Море было широкое". На всем протяжении своего творческого пути Чехов помнил об этой детской простоте.
Также Мережковский в заслугу Чехову ставит тот факт, что тот является великим, может быть даже величайшим, бытоописателем в русской литературе. "Если бы современная Россия исчезла с лица земли, то по произведениям Чехова можно было бы восстановить картину русского быта в конце XIX века, в мельчайших подробностях". Однако, именно в этом таится главная опасность и величайшая слабость. Чехов в высшей степени национален, но не всемирен, в высшей степени современен, но не историчен. Чеховский быт - одно настоящее без прошлого и будущего, одно неподвижно застывшее мгновение, мертвая точка русской современности, без всякой связи со всемирной историей и всемирной культурой.
У чеховских героев нет жизни, а есть только быт - быт без событий или с одним событием - смертью, концом быта, концом бытия. Быт и смерть - вот два неподвижных полюса чеховского мира. Причину этого Мережковский видит в упоминавшемся ранее безверии. Герои произведений Чехова запоем скучают, это единственаая их страсть, чувствуется какая-то метафизическая скука, чувство беспредельной пустоты, ненужности, ничтожности всего. Чехов делает изумительное открытие - русский человек не любит жить. Сразу возникает вопрос : почему ? Мережковский поднимает тему веры и безверия, Богочеловека и человекобожия.
"Есть Бог или нет ?" - этот вопрос Ивана Карамазова Черту, вопрос о бытии Бога и об отношении человека к Богу, есть главная тема русской литературы, поскольку отразилась в ней глубина русской народной стихии и высота русского культурного сознания. С восторгом отзываясь о форме творений Чехова, Мережковский, тем не менее, негативно относится к идее безбожия, выраженной в них. Здесь необходимо совершить небольшой экскурс в историю: в конце XIX века в сознании интеллигенции существовала неразрывная связь между религиозными, в особенности "христианскими идеями" и самыми грубыми формами общественной неправды и политического гнета с другой. Религия и реакция стали почти неразличимыми синонимами. Кажется, довольно было произнести слово Бог, чтобы многоголосное эхо в веках и народах ответило: гнет. Мережковский стремится "обличить эту, людьми освященную, Богом проклятую, связь христианства с политическим произволом, учения истины и свободы с учением лжи и насилия". Он говорит: "Религия человечества", без Бога, религия только человечества, всегда была и есть доныне бесознательная религия русской интеллигенции". Чехов и Горький в данном случае - первые сознательные учителя и пророки этой религии. Приведем несколько их высказываний.
"Человек - вот правда. В этом - все начала и концы. Все в человеке, все для человека. Существует только человек. Истинный Бог есть человек." - М. Горький
"Человек должен сознавать себя выше львов, тигров, звезд, выше всего в природе, даже выше того, что непонятно и кажется чудесным".
"Мы - высшие существа, и, если бы, в самом деле мы познали всю силу человеческого гения, мы стали бы как боги". - А.Чехов
Мережковский замечает: "Чтобы человек стал "Богом", надо, чтобы он понял, что нет иного Бога, кроме человека, надо уничтожить в человеке идею о Боге." Он резко осуждает подобную позицию, о чем подробно будет сказано ниже. Однако, на мой взгляд, как Чехов, так и Горький, подобной "ересью", желали внушить современникам уверенность в собственных силах. "Люди как боги", данная мысль утверждает, что человек, как и Бог, способен влиять на события, стоит только попробовать. Чехов, изображая в своих произведениях слабых, безжизненных героев, по словам Мережковского, "мертвецов", этим хотел подтолкнуть современную ему интеллигенцию к активным действиям, внушить им отвращение к подобной жизни, "смерти заживо".
Мережковский называет подобную религию - босячество. "Человечество, только человеческий разум, отказываясь от единственно возможного утверждения абсолютной свободы и абсолютного бытия человеческой личности в Боге, тем самым утверждает абсолютное рабство и абсолютное ничтожество этой личности в мировом порядке, делает ее слепым орудием слепой необходимости - "фортепианной клавишей или огранным штифтиком", на котором играют законы природы, чтобы, поиграв, уничтожить. Таким образом, чтобы утвердить свою абсолютную свободу и абсолютное бытие, человек вынужден отрицать то, что их отрицает - мировой порядок, законы естественной необходимости, и, наконец, законы собственного разума. Спасая свое человеческое достоинство, человек бежит от разума в безумие, от мирового порядка в "разрушение и хаос". Как это происходит? Прежде всего вывод - нет Бога, или вернее, человеку нет никакого дела до Бога, между Богом и человеком нет соединения, нет связи, нет религии, обо religio и значит связь человека с Богом. "Я видел небо, там только пусто. Я знаю правду: земли творенье, землей живу я" - поет романтический босяк в "Песне о Соколе" Горького. Но, по мнению Мережковского, в таком случае, земная жизнь бесцельна, бессмысленна, потому что кончается смертью - уничтожением. "Ничего там не будет, ничего... Спокой - и больше ничего" - именно так напутствует умирающую старуху Лука, учитель босячества.
Такой догматический позитивизм неизбежно ведет к догматическому материализму - "брюхо в человеке - главное дело, как брюхо спокойно, значит и душа жива" - а от него и к откровенному аморализму, отрицанию всякой человеческой нравственности. Так, например, живая религиозная жалость, милосердие к людям, босяку всего ненавистнее. Босяки Горького - внутренние аристократы. Простой народ для них является чернью. Босяк "ненавидит народ, потому что народ, - крестьянство - все еще бессознательное христианство, пока старое, слепое, темное, религия Бога, только Бога, без человечества, но с возможностью путей к новому христианству, зрячему, светлому - к сознательной религии Богочеловечества. Последняя же сущность босячества - антихристианство, пока еще тоже старое, слепое, темное - религия человечества, только человечества, без Бога, но с возможностью путей к новому зрячему, сознательному антихристианству - к религии человекобожества. Мережковский считает, что подобное мнимое обожествление человека приводит к его уничтожению, ведь "сознательное босячество, антихристианство, есть религия человека, который хочет стать Богом." Но в этом и кроется главная опасность. Ведь исходная точка босячества - "существует только человек", нет Бога, Бог - ничто, а, следовательно, человек-Бог, превращается в человека-Ничто.
Все в таком случае переворачивается, становится с ног на голову. Ярчайшим примером этого является старец Лука, главный , и, в сущности, единственный герой пьесы "На дне" - величайшее создание Горького. Среди озверевших, осатаневших людей "святой старец" как ангел Божий: "Христос жалел и нам велел... Любить надо... Помогать человеку надо...Уважать его надо". Но Лука, "лукавый", лжет, успокаивая жильцов золотыми сказками о "земле праведной". Лжет красиво, вдохновенно, возбуждающе. "Есть ложь утешительная, ложь примиряющая, ложь оправдывает. Ложь нужна. Ложь - религия!"
Религия "старца лукавого" и есть религия лжи. Вечная ложь Дьявола - его оружие в борьбе с Вечной Истиной, с Богом. Критик приводит наглядный пример подобной лжи, хотя, с моей точки зрения, это скорее пример умолчания, полу-лжи, полу-правды. Один из жильцов спрашивает Луку: "Слушай, старик: есть Бог ?" Лука молчит, улыбаясь. Мережковский замечает, что "может быть, во всей русской литературе, после Достоевского, нет ничего страшнее этой безмолвной улыбки старца Луки". И Лука, улыбаясь, отвечает: "Коли веришь - есть, не веришь - нет. Во что веришь, то и есть". Мережковский утверждает, что именно в этой сцене ярко проявляется дьявольская, лукавая сущность "святого старца". Мне кажется, в данном случае, Лука таким образом, хочет показать, что у каждого своя дорога к Богу, и каждый должен сам ее найти, и даже такие "потерянные" люди, как обитатели ночлежки пьесы "На дне", должны сами решить для себя, есть ли Бог или это всего лишь еще одна идея. Кому-то поможет его вера, а для кого-то гораздо легче будет жить со сказками про "землю праведную". Лука говорит: "Хочешь верить в Бога - верь, не хочешь - не верь. Бог тебя не спасет. А ты мне поверь. Спасибо скажешь. И чего тебе правда больше нужна? Подумай-ка, она, правда то, может, обух для тебя". С другой стороны, получается парадокс: слабому легче и спокойнее жить, веря в сказки про "землю праведную" (хотя чем такая "земля праведная" не рай, который в христианстве обещан всем верующим после смерти?), а сильному вера не так уж и нужна, он и так достаточно силен, чтобы верить в себя и свои силы. Выходит, что и места для Бога не осталось ?
Что касается героев произведений Чехова, то чеховский интеллигент - тотже горьковский босяк, с которого уже "все слиняло" кроме некоторой существенных и нравственных условностей. Но разница в мировоззрении Чехов и Горького очевидна: в произведених Горького существуют законы и силы... человеку некуда податься... ничего неизвестно...вокруг тьма". Чехов же призывает обратиться к точным знаниям, довериться очевидности. В "Скучной истории" умирающий профессор признается, что теперь для него осталась только наука, только она будет высшим проявлением любви, только наукой человек победит природу и себя. Как же сам Чехов относится к религии вообще и к христианству в частности? Мережковский говорит, что "Чехов видел в христианстве "одно из гуманных знаний", принимал в нем человеческую нравственность, а все остальное отвергал как суеверие". Но и в таком очищенном виде, христианство представлялось ему сомнительным и оно чаще всего в его произведениях просто умолчено.
Критику в руки попала пара интереснейших документов, если быть точным, пара писем Чехова к С.П.Дягилеву, где писатель рассуждает о религии. Они, как нельзя ясно, показывают религиозную позицию Чехова, который пишет: "Я давно растерял мою веру и только с недоумением погядываю на всякого интеллигентного верующего... Интеллигенция в России пока только играет в религию и главным образом от нечего делать. Про образованную часть нашего общества можно сказать, что они ушли от религии и уходят все дальше."
Вопрос о бессмертии, так же как и вопрос о Боге, - одна из главных тем русской литературы от Лермонтова до Л.Толстого и Достоевского. Чехов первый на него ответил окончательно и бесповоротно "нет", поставив сосредоточением душевной трагедии всех своих героев мысль о смерти, как об уничтожении.
"Мне кажется, - говорит Маша, одна из "Трех сестер", - человек должен быть верующим, или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста... Жить и не знать для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или знать для чего живешь, или же все пустяки, трынь-трава". Своими словами Маша рельефно очертила позицию самого Мережковского. В "Трех сестрах" и "Вишневом саде" кажется, что все действующие лица давно умерли, это "жизньпо инерции". Они, впрочем, сами не подозревают, что их уже нет. Они что-то говорят, что-то делают, но сами не знают что. Без Бога, веры, их жизнь пуста, бесцельна, бессмысленна.
Что касается творчества такого гиганта русской литературы, как Л.Толстого, в его творчестве, с точки зрения Мережковского, христианство превращается в буддийский нигилизм, в религию небытия, нирваны, обожествленного ничто. Во имя чего восстал Л.Толстой на церковь ? Во имя бесплотной духовности - против Духа и Плоти. Л.Толстой не верит в Святую Плоть, а верит только в бесплотную святость. Бог есть дух - только это одно он понял из всего исторического христианства. Этот принцип он доводит до последнего логического предела и до самоотрицания, до бессмыслицы. "Бог есть совершенное отрицание мира, отрицание всего - чистый дух, чистое ничто". В свое книге "Толстой и Достоевский" Мережковский показывает, что эти два писателя "противоположные близнецы" друг друга, и одного нельзя понять без другого, к одному нельзя прийти иначе, как через другого. Язычество Л.Толстого - прямой и единственный путь к христианству Достоевского, который был убежден, что "православие для народа - все", что от судеб церкви зависят и судьбы России. Каждый из них выражает свои убеждения в своих произведениях.
Несмотря на то, что Л.Толстой отрицает Плоть в христианстве, оставляя для себя только Дух, он великий творец человеческих тел и только отчасти человеческих душ, "именно в той стороне их, которая обращена к телу, к бессознательным, животно-стихийным корням жизни". В этом проявляется его язычество: вспомним сцену охоты, "собаки только что затравили зайца; один из охотников отпазанчил и отряхивал зайца, чтобы стекала кровь. &;lt;...&;gt; Наташа, не переводя духа, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала все то, что выражали и другие охотники своим единовеременным разговором. И визг этот был так странен,что она сама должны была стыдиться этого дикого визга, и все бы должны были удивляться ему, ежели это было бы в другое время". В этом диком охотничьем визге молодой светской девушки звучит то дикое, стихийно-животное, лесное, что до сих пор еще делает привлекательным такую бессмысленную и бесчеловечную забаву как травля зверей.
Когда Наташа выходит замуж и рожает детей, ее образ изменяется до неузнаваемости. Остается только тело, дух же уходит на второй план, причем так глубоко, что вовсе не бросается в глаза, а как бы маячит где-то, напоминая читателю о том, какой была эта девушка. "Теперь часто, - замечает автор, - видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была сильная, красивая и плодовитая самка". Но это вовсе не значит, что образ Наташи потускнел и растворился в семье. Напротив, в данном случае, образ расширяет свои границы, происходит преображение всего человечески-личного в стихийно-безличное, безусловное, безграничное. Именно сейчас в образе Наташи открылось то "вечно-женственное", материнское.
Плотское начало играет главенствующую роль и в "Анне Карениной". Анна любит и только любит. Она вся - любовь, все ее существо, душа и тело сотканы из любви. Между нею и Вронским, как между Наташей и Пьером, - никакой сознательной и вообще духовной связи. Только темная и крепкая, телесно-душевная связь. Толстой провозглашает то, что древним открылось в искусстве - святость всякого тела, духовность всякой плоти. "Именно поэтому он с такой циничной жестокостью и с такой стыдливой жалостью обнажает человека от всего человеческого: он ищет в нем зверского, чтобы сделать зверское божеским. Однако позже он повернул назад от "язычества" к "христианству", от "духовного тела" к бестелесной духовности, от святой плоти к беплотной святости, от воскресения плоти к умерщвлению плоти". Мережковский говорит, что "всю свою жизнь Л.Толстой проклинал, желая благословить, и благословлял, желая проклясть - делал не то, что хотел, а то, что должно было делать. Там, где видит он свой стыд и грех - вечная слава его и оправдание".
Что касается Достоевского, высоко оцениваемого Мережковским, герои его, в отличие от героев Л.Толстого, не жертвы, а человеческие личности, доводимые до своих последних пределов, растущие и развивающиеся. Он изображает борьбу героической воли со стихией нравственного долга и совести в образе Раскольникова, со стихией утонченного и сознательного сладострастия в Свидригайлове и Версилове. Проходя через подобные испытания, человеческая личность только закаляется, внутреннее я остается неразрушимым. "Все герои Достоевского последний раз противопоставляют себя поглощающим их стихиям, утверждают свое я, свою личность, через гибель свою", подобно Христу. "В этом смысле христианская покорность Идиота, Алеши, старца Зосимы есть неодолимое сопротивление окружающему их языческому, нехристианскому, антихристову миру, и покорность Божией, но не человеческой воле". Если у Л.Толстого акцент сделан именно на плотском начале, то Достоевский строит образы своих героев по противоположным принципам. Раскольников, стоя перед дверью старухи процентщицы, чувствовал как сильно стучит его сердце, "а тела своего он почти и не чувствовал на себе". Для всех героев Достоевского наступает мгновение, когда они "перестают чувствовать свое тело". "Высший подьъем, крайнее напряжение духовной жизни, наиболее раскаляющие страсти не чердца и чувства, а ума, сознания, совести дают им эту освобожденность от тела, как бы сверхъестественную легкость, окрыленность духовность плоти". Не жизнь тела - его конец и начало, смерть и рождение, как у Л.Толстого, а жизнь духа, отрицание и утверждение Бога у Достоевского есть вечно кипящий родник всех человеческих страстей и страданий. Толстой - величайший изобразитель человеческого тела, Достоевский - бездны духа. Мережковский подводит итог своих исследований, называя Чехова и Горького пророками, которые хотели показать, что человек без Бога - есть Бог, а показали, что он зверь, хуже зверя - труп, хуже трупа - ничто; а Толстого и Достоевского - демонами русского Возрождения. Тайновидец плоти, Л.Толстой, тайновидец духа, Достоевский; один стремился к одухотворению плоти, другой - к воплощению духа, связаны навеки и не могут быть один без другого.
Библиография:
1) Д.С. Мережковский "Толстой и Достоевский. Вечные спутники"
Москва, издательство "Республика" 1995
2) Д.С. Мережковский - "О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы".
Изд. т-ва М.О. Вольф, Санкт-Петербург, 1912
3) Д.С. Мережковский "В тихом омуте" (статья и исследования разных лет)
4) Статьи: Лев Толстой и церковь, Христинство и государство.
Москва, Советский писатель,1991