По мере развертывания современной НТР все активнее заявляли о себе сторонники технологического подхода, акцентирующие внимание на принципиально новой, всеобъемлющей роли техники в жизни человека и общества вообще и на крупнейших научно-технических открытиях в особенности. «Век атома», «век космоса», «век ЭВМ», «век биотехнологии», «век океана» – таков далеко не полный перечень определений новой эпохи в жизни общества в рамках данного подхода. В обобщенном виде эпоха характеризуется как эпоха НТР, как «третья техническая революция» (подразумевая под первой революцию пара, а под второй – революцию электротехники, двигателя внутреннего сгорания и химии).
В развитой форме технологически-монистический подход представлен в концепции перехода от индустриального к «технотронному» обществу, выдвинутой 3. Бжезинским 8 [Brzezinski Z. Between Two Ages: America's Role in the Technotronic Era. N.Y., 1970]. Определяющей чертой техногенно-электронного (технотронного) общества этот автор считает автоматизацию и кибернетизацию, заменяющие человеческие операции с машинами. Из этой черты Бжезинский стремится вывести все другие перемены в общественной системе:
– вытеснение индустриальной занятости занятостью в сфере услуг;
– ослабление значения для наемного труда проблем безработицы и материальной обеспеченности и возрастание роли участия в прибыли, а также роли духовных потребностей;
– переход от техницизированного, элитарного, абстрактно-логического обучения к «продвинутому», демократическому, творческому образованию;
– замещение политической власти, основанной на богатстве, властью специально подготовленных интеллектуалов; замену национализма как главной организующей идеи магнетизмом личности руководителя;
– превращение университетов в источники социального планирования и инноваций;
– замену идеологического противоборства социальных сил научно-прагматическим подходом к социальным проблемам, цель которого – сохранение гуманных ценностей;
– переход индивидов от пассивного к активному состоянию, чего требует технотронное общество;
– превращение анонимной экономической силы вследствие связи государственных, научно-технических и промышленных комплексов в «видимую» силу, доступную контролю масс;
– ведущая роль от задач концентрации богатства и наемного труда переходит к задачам приспособления науки к человеческим нуждам и обеспечению качества жизни.
Мы сохранили примерно ту же последовательность, которой придерживается Бжезинский: в частности, изменения в образовании он считает наиболее важным общественным следствием технотронной революции, изменения политические и социальные – более значимыми, чем многие экономические.
Бжезинский, разумеется, не отрицает взаимосвязей и цепного взаимодействия между отдельными элементами общества. Тем не менее определяющее место в происходящих переменах он отводит прямому воздействию автоматики и электроники на каждый из этих элементов. Наличие такого влияния несомненно. Имеют место в той или иной степени и названные им сдвиги. Однако Бжезинский не исследует вопрос о том, какова степень социально-экономического воздействия автоматики или электроники на описываемые сдвиги и определяющее ли оно, не являются ли эти сдвиги результатом других причин, какие факторы оказывают обратное влияние и т.д. Да и глубина, значение перечисляемых Бжезинским сдвигов им не измерены и не доказаны, как не доказано и то, что действительно происходит смена общественной системы, а не частичное видоизменение отдельных ее проявлений.
Для социально-экономического определения эпохи принципиальное значение имеют характер производственной деятельности людей, система их потребностей, социальная структура общества. И технологический подход имеет здесь ряд очевидных достоинств. Он позволяет конкретно, предметно подойти к сдвигам во взаимосвязи человек – машина, к изменениям в отраслевой и факторной структуре хозяйства, в предметном окружении людей в повседневной жизни. Все это непосредственно, неотступно воздействует не только на внешний образ жизни человека, но и на его психологию, на систему ценностей. Но столь же очевидны и изъяны концепции «третьей технической революции». Технологический подход оказался не в состоянии указать на внутреннюю необходимую связь крупных научно-технических открытий, без чего нельзя говорить об особой, качественно отличной эпохе. Не способен он и назвать ее определяющую черту – все здесь зависит от позиции конкретного исследователя. Например, если одни такой чертой считают применение атомной энергии, то другие, напротив, относят ее к уходящей эпохе, а конституирующей чертой нового общества считают переход к возобновляемым источникам энергии. Иначе говоря, технологический подход не дает определенного решения поставленной задачи.
Наконец, концепция «третьей технической революции» не выдерживает и строгой проверки самими технологическими фактами. Формула «второй технической революции» не вызывала сомнений, ибо на место парового двигателя и связанной с ним системы машин действительно пришли электродвигатели и двигатели внутреннего сгорания, новые системы рабочих механизмов, химические реакторы. Что же касается современных научно-технических открытий, то они ни в коей мере не вытесняют ни электричества, ни мотора, а, напротив, усиливают их роль и их дополняют. Но раз остаются основы прежних производительных сил, то нововведения, какими бы крупными и революционными они ни были, не могут сами по себе характеризовать новую эпоху. «Третья техническая революция» не может быть революцией в том же смысле, в каком были революции пара и электричества. Революционный характер современного научно-технического переворота имеет иной смысл, и он может быть выяснен лишь в рамках общего представления о производительных силах современного общества.
Характеристика производительных сил общества не может быть сведена к связи работник – машина и, в более широком плане, к связи человек – машина. Главное и решающее в производительных силах – это заключенная в них связь всего общественного труда. Технологический подход содержит в себе рациональные зерна лишь в той мере, в какой он позволяет выявить роль новой техники в качестве основы переворота в общественном разделении труда и его кооперации. Мера эта ограничена рамками воздействия связи человек – техника на общую взаимосвязь труда и иных видов деятельности в обществе в целом.
Промежуточный и частичный характер имеет распространенная ныне концепция «информационного общества». Эта концепция выделила и объединила три элемента: знания как определяющий фактор хозяйства и других сфер деятельности, ЭВМ как средства хранения и переработки информации, современные системы передачи информации на любые расстояния. Здесь объединены факторный и технологический подходы к новым тенденциям, что отражает реальный процесс возникновения и повышения роли в обществе всеохватывающей системы информатики.
В статье «Возникновение информационных обществ» автор книги «Изучение современных телекоммуникаций» профессор Г. Дордик (США) пишет: «Когда инновации ведут к перегруппировке секторов экономики, изменениям в человеческой деятельности, изменяют направление культурного развития и требуют перестройки или создания новых общественных институтов, тогда мы можем считать, что происходит революция, и, когда она закончится, мы вступим в новую эру. Все эти и другие драматические события следует отнести на счет коммуникационных и компьютерных технологий и современных телекоммуникаций. Эти технологии положили начало новой эре – эре информационного общества» 9 [Economic Impact. 1987. № 2. P. 13]. В создании экономической теории «информационного общества» определяющую роль сыграли работы австрийского экономиста Фрица Махлупа, разработавшего теорию знания как товарного продукта, группы экономистов (прежде всего И. Масуда), изучивших проблему информации с точки зрения структурной стратегии развития, и американского экономиста Марка Пората, разработавшего приемы измерения деятельности в сфере информатики 10 [Porat M. The Information Economy: Definition and Measurement. US Department of Commerce. Report. N.Y., 1977]. Наиболее веским аргументом в пользу определяющей роли информации считаются подсчеты Пората, согласно которым к 1980 г. в США в обработке и передаче информации участвовало 48% занятых, тогда как в сельском хозяйстве – около 3%, в обрабатывающей промышленности – несколько более 20 и около 30% – в услугах. Информационная деятельность, по Порату, включает первичную (когда информационный продукт или услуга продаются сами по себе) и вторичную (когда они служат производству другой продукции). Например, врачи отнесены к работникам первичной информации, ибо 80% их работы составляют сбор и обработка информации о пациентах и только 20% – непосредственно лечебные процедуры. Сдвиги в пользу информационной деятельности в (США, согласно Порату, происходили на протяжении всего последнего столетия (от 6 – 7% рабочей силы США в 1880 г. до 25% в 1940 г. и до 48% в 1980 г.). Наиболее острыми эти сдвиги были в период с 1940 по 1960 г., когда их удельный вес возрос с 25 до 42% 11 [Economic Impact. 1987. № 2. P. 15]. Затем рост удельного веса работников в области информатики замедлился, но зато ускорился рост производительности их труда за счет быстрого прогресса в техническом оснащении. Таким образом, «ключом» к пониманию революционного сдвига в производстве в послевоенный период теоретики «информационного общества» считают изменение природы самого совокупного труда за счет возрастания в нем роли умственной деятельности (сбор, обработка, передача информации) и снижения роли физической деятельности.
Это – исключительно важный аспект происходящих в производительных силах сдвигов. Однако встают два вопроса: в какой мере эти сдвиги являются определяющими; какой общественный смысл этих сдвигов, т.е. каково их влияние на общую связь производственных процессов?
Концепция «информационного общества» основывается на объективном процессе превращения причинно-следственной связи наука – техника – производство во всеобщую, устойчивую, фундаментальную связь, а также на возникновении (благодаря ЭВМ, космической связи, световодам и др.) системы быстрого сбора, обработки и распространения информации о хозяйственных возможностях и потребностях в глобальном масштабе.
Эти важные процессы не могут не наложить глубокий отпечаток на экономику и все стороны жизни общества, в том числе и на его социальную структуру, резко повышая степень взаимосвязанности и динамизма всех социально-экономических процессов и создавая принципиально новые условия для повышения эффективности хозяйствования, уровня и качества жизни.
Но достаточно ли информативна данная концепция, чтобы судить о содержании нового общества? Во-первых, достаточно ли нам просто знать, что наука превратилась в источник экономического роста, или необходимо учитывать и реальные направления НТП с точки зрения их суммарного воздействия на структуру и динамику общества? Во-вторых, с глобальной точки зрения достаточно ли знать, что возникла система информатики, или существенно и то, какая информация обрабатывается и передается и с какой целью? В-третьих, можно ли считать, что система информатики – это единственная жизненно важная хозяйственная система, оказывающая глубокое воздействие на состояние общества?
Если ответ хотя бы на один из этих вопросов будет отрицательным, тогда придется сделать вывод о том, что концепция «информационного общества» при всем ее научном значении все же недостаточно содержательна, чтобы охарактеризовать основную специфику современной фазы всемирного хозяйства.
Не случайно данная концепция включается как элемент в более широкие плюралистические "сценарии" Э. Тоффлера и Дж. Несбита.
Выдвигается в качестве определяющего и экологический критерий трансформации производства. Этот критерий требует радикального относительного и абсолютного снижения ресурсоемкости производства, изменения характера самой продукции и способов ее потребления. Вопрос состоит в том, в какой мере этот критерий требует изменений в рамках существующих производительных сил, а в какой он означает новый технико-экономический переворот? Например, если бы реальностью стал переход к биотехнологиям в производстве энергии, металлов, продовольствия и т.д., то он в конечном счете мог бы означать создание принципиально иных производительных сил, качественно отличных от машинной индустрии. Однако пока нет ни научных, ни тем более технических предпосылок для прогнозирования общего перехода на биотехнологии (хотя они имеются для отдельных производств). В условиях, когда альтернативные технологии могут служить лишь частичной заменой существующих, экологический критерий означает не ликвидацию крупной машинной индустрии и не изменение ее природы, а изменение ее технического, отраслевого и «ячеистого» состава и размещения.
2. Преобразования ради выживания:
социальное преодоление традиционного капитализма
Другая, «социальная» тенденция в теориях трансформации была представлена прежде всего концепциями «регулируемого» и «планового капитализма».
В основе первых лежат идеи кейнсианства и неокейнсианства о неспособности рыночного механизма решить проблему высокой занятости трудовых ресурсов и необходимости государственных мер по обеспечению эффективного спроса. Суть концепции регулирования состояла в том, что правительство посредством бюджетной и кредитно-денежной политики должно было «исправлять» прирожденные изъяны массовой психологии предпринимателей и потребителей, побуждая первых больше инвестировать, а вторых – больше расходовать на товары и услуги. Между государством и рынком устанавливалось «разделение труда»: макроэкономический баланс в народном хозяйстве (между общим спросом и предложением ресурсов, между сбережениями и инвестициями, между производством и денежными доходами и др.) обеспечивало государство; что же касается распределения ресурсов по отраслям и регионам, распределения доходов между классами и слоями населения и других проблем, то их должен был решать рынок посредством конкурентных цен на товары, рабочую силу, естественные ресурсы. Государственное регулирование макропропорций рассматривалось как подведение фундамента под функционирование стихийного саморегулирующегося: рынка.
Принципиальное отличие теорий «планового капитализма» состояло в том, что в них не содержалось требования сохранить стихийный механизм рыночного регулирования как систему. «Плановый капитализм», разумеется, в принципе не предусматривал обязательных плановых заданий частным предприятиям. План носил рекомендательный, индикативный характер и непосредственно не отменял самостоятельности предпринимателей. Однако эта концепция предусматривала допустимость преимущественно косвенного государственного регулирования практически всех сфер хозяйственной деятельности, включая межотраслевые и региональные пропорции, распределение доходов и т.д. В качестве средств планового управления могли использоваться национализация, бюджетные расходы, налоговые льготы, кредитные меры, регулирование доходов и цен, различные меры законодательного и административного характера.
Известный английский историк народного хозяйства Э. Липсон в 1944 г. опубликовал книгу «Плановое хозяйство или свободное предприятие», в которой доказывал окончание эры свободного предпринимательства и поворот к плановой экономике 12 [Lipson E. A Planned Economy or Free Enterprise. L., 1944. P. 1 – 2]. Видный французский экономист Ф. Перру выступал в 50-х годах с критикой тезиса о несовместимости капитализма и планирования: «Одной из самых слабых частей неомарксистской аргументации является неустанно повторяемое утверждение, что капитализм не может подчиниться плану» 13 [Perroux F. La coexistence pacifique. P., 1958. P. 100]. Американский экономист А. Гручи оценивал в 60-х годах «плановый капитализм» как состоявшийся феномен французской действительности: «Представляется подходящим изобразить плановую экономическую систему как «управляемый» или «плановый капитализм»14 [Gruchy G. Comparative Economic Systems. Boston, 1966. P. 220]. Не в меньшей степени, чем к Франции, сказанное можно было отнести к Италии, Японии и ряду других стран.
Теоретик и руководитель французского планирования П. Массе следующим образом обосновывал необходимость плана: «Человек 60-х годов хочет стать активным субъектом своей судьбы... Отсюда – попытки планирования и предвидения, представляющие одно из знамений нашего времени» 15 [Masse P. Le Plan ou l'Anti-hasard. P., 1965. P. 92].
Разумеется, такое обоснование было убедительным не для всех. Дж. К. Гэлбрейт дает совершенно иное толкование возникновения «плановой системы», объединяющей крупнейшие корпорации и государство. Эта система, заменяющая рынок, не результат стремления рядовых людей к самоуправлению, а инструмент господства нового класса, техноструктуры, над обществом. Но в любом случае для сторонников данной теории план – это средство повысить устойчивость капиталистической экономики и степень мобилизации ее потенциала, не замедляя при этом роста эффективности действующих хозяйственных единиц. Концепции «планового капитализма» претендовали не на то, чтобы показать новую природу капитала, а на то, чтобы доказать совместимость частного предпринимательства с государственным управлением, преследующим общенациональные интересы, прежде всего гармонизацию экономического роста. Разумеется, предполагалось, что предпринимательство, направляемое планом, качественно отличается от предпринимательства, движимого стихийным рынком.
Если концепция «регулируемого капитализма» ставила задачу выработки такого механизма, который бы соединял сознательное управление со стихийным саморегулированием, то концепция «планового капитализма» содержала в себе абстрактную возможность подрыва конкурентного рыночного саморегулирования как системы. Именно поэтому на концепцию «планового капитализма» ополчились не только сторонники неоклассической теории, но и многие кейнсианцы. Однако реальной угрозы замены стихийного рынка планируемым рынком в целом не существовало. В условиях интегрированности отдельных стран в мировое хозяйство конкуренция на мировых рынках ставит весьма узкие пределы государственному вмешательству. С этой точки зрения реален был лишь «регулируемый капитализм» в кейнсианской интерпретации, да и то только в той мере, в какой в послевоенном мире создавался механизм многосторонней международной координации потоков торговли и капиталов.
Дискуссии вокруг концепции «планового капитализма» имели два методологических недостатка. Во-первых, в них не был отделен вопрос «план и рынок» от вопроса «план и капитализм». Это связанные, но далеко не тождественные вопросы. Во-вторых, вопрос о соотношении плана и свободы предпринимательства ставился в общем виде, без соотнесения с определенным этапом производства и его национальной спецификой. С учетом же этих обстоятельств «успех» планового капитализма в одних исторических условиях может оказаться столь же объяснимым, как и неуспех в других.
Западные критики теории управляемого и «планового капитализма» одержали относительную победу в 80-х годах, когда происходил частичный демонтаж плановых и регулирующих механизмов. Но спрашивается, почему к ним мало прислушивались в 50 –60-х годах? Почему их до сих пор выслушивают скептически в ряде западных государств?
Теории «планового» и «регулируемого капитализма» послужили основой для формирования к концу 50-х годов представлений о капитализме как о смешанной экономической системе. Необходимо пояснить методологический подход западных экономистов к данной теории. В марксистской политэкономии анализ хозяйственной системы ведут прежде всего с точки зрения отношений собственности на средства производства и смешанную экономику понимают как систему с различными формами собственности. В буржуазной теории формы собственности рассматриваются скорее как функция, а не как аргумент хозяйственной системы. Определяющим же фактором является поиск наиболее эффективной формы организации производственных ресурсов. Исходя из такого понимания смешанная экономика определялась как рыночная система, в которой частная инициатива систематически опосредствуется государственным вмешательством, а крупные предприятия устойчиво взаимодействуют с мелкими. Иными словами, смешанная экономика понимается как подвижный баланс в рамках рынка между свободным предпринимательством и государственным регулированием, между крупным и мелким производствами. Чтобы прийти к такому представлению, потребовалось разрешить не только проблему соотношения государственного регулирования и рынка, но и проблему монополии и мелкого производства. К концу 50-х годов возобладал вывод, что концентрация производства не обязательно ведет к монополии, так что крупное предприятие (и даже корпорация) вовсе не синоним монополии. Реальной основой такого вывода послужило значительное согласованное ослабление ограничений в международной торговле после второй мировой войны, лишившее даже наиболее крупные национальные фирмы монопольного положения. Этому способствовала и тенденция к деконцентрации и диверсификации производства. Столь же явственно проявила себя и тенденция к распространению мелких предприятий почти во всех отраслях экономики. Все это – проявления генерального процесса деконцентрации, развернувшегося на основе новой фазы крупного машинного производства – инфраиндустрии* [Подробнее о понятии «инфраиндустрия» см.: Коммунист. 1989. № 6. С. 48 – 57].
В итоге оказалась устойчивой смешанная система, базирующаяся на внешне несовместимых процессах – развитии централизованного регулирования, усилении свободной конкуренции, концентрации и деконцентрации производства.
Вариантом теории «смешанной экономики» является концепция «экономики автономных организаций» известного американского теоретика Р. Солоу (впоследствии лауреата Нобелевской премии). «Наиболее примечательный факт недавней экономической истории – замена на центральной арене западного капитализма экономики, управляемой ценами с децентрализованным принятием решений, экономикой автономных организаций». В этой системе имеет место не децентрализованный и не авторитарный выбор решений, а «комбинированный выбор, возникающий из свободного взаимодействия различных интересов». При этом «план и политика каждой корпоративной единицы постоянно подчиняются проверке рынком». К автономным организациям Солоу относит прежде всего корпорации и профсоюзы. Государству принадлежит роль третейского судьи и «противовеса», предотвращающего дисбаланс «автономных» сил, а также роль организации, выполняющей функции, невыгодные или недоступные корпорациям. «Экономика автономных организаций есть гибридная форма, которая имеет характерные черты как централизованной политически управляемой, так и децентрализованной рыночно управляемой экономики. Она сохраняет в разбавленном виде сильные стороны и слабости двух других, тогда как в качестве гибрида она обладает добродетелями и пороками, которые принадлежат исключительно ей» 16 [Solo R.A. Economic Organizations and Social Systems. N.Y., 1967. P. 17, 33, 73, 72. 1].
Концепция «смешанной экономики» описывала эволюцию капиталистического хозяйственного механизма, но не раскрывала социальной направленности этой эволюции. Изменения в этой направленности формулировались концепциями «народного капитализма» и «государства благоденствия».
Концепция «народного капитализма», получившая распространение прежде всего в США в 50-х годах, претендовала на описание новой системы социально-экономических отношений в сфере собственности, управления и распределения.
Прежде всего речь идет о «рассеивании собственности». После второй мировой войны стало быстро возрастать число мелких акционеров, сначала в США, а затем в Западной Европе. Причиной были как возросшие доходы широких слоев населения, так и устойчивость экономического роста, значительные доходы корпораций и выплачиваемые на акции дивиденды. Меняет ли «рассеивание акций» существенным образом отношения собственности? Видимо, только в том случае, если мелкие держатели акций данной корпорации сосредоточены в самой этой корпорации или где-либо в ином месте, где они могут координировать свои действия и выдвигать общие требования. В противном случае «рассеивание» лишь способствует централизации непосредственного собственнического контроля. В этом смысле намного большее значение имело распространение взаимного владения акциями корпораций, банков, страховых обществ и т.д. Такое переплетение заменяло групповую собственность на обезличенную собственность финансового капитала. Вместе с тем «рассеивание акций» значительно усиливало косвенный экономический контроль над корпорациями со стороны массы акционеров посредством рынка ценных бумаг.
Значительно большее значение для характеристики изменения отношений в корпорациях имела концепция «революции управляющих». Концепция отделения собственности от управления отразила реальный процесс изменения функций управления. После первой мировой войны функции администрации были в основном все еще исполнительские, все принципиальные вопросы управления решали собственники. После второй мировой войны гигантские размеры предприятий, усложнение технологий производства, тесная взаимосвязь технических и экономических проблем, внутриорганизационных и «внешних связей», текущих и стратегических задач – все это привело к сосредоточению управления в руках специалистов. Последние заняли принципиально новые позиции по отношению к собственникам – позиции взаимозависимости с переменным балансом реальной власти. Самостоятельность менеджеров еще более укрепилась с усилением профсоюзного движения, противостоящего собственникам, и с развитием государственного регулирования. В итоге выявилось, что свобода действий управляющих – одна из предпосылок высокой эффективности корпораций.
Новая роль менеджеров изменила внутренние и внешние отношения корпораций, но лишь в том смысле, что интересам собственников пришлось потесниться, но не в пользу рабочих, а в пользу менеджеров и всего аппарата, на который они опираются.
Наконец, концепция «народного капитализма» базировалась на тезисе о «революции в доходах», происшедшей в послевоенное десятилетие. Речь шла о заметном сокращении разрыва в доходах между верхними и нижними слоями общества. Это сокращение действительно имело место, но оно носило частичный и временный характер и объяснялось рядом причин – переходом корпораций к самофинансированию (что уменьшило распределяемую долю прибылей), прогрессивным налогообложением высоких доходов, повышением уровня занятости населения, введением минимума зарплаты и других социальных мер.
Однако в итоге послевоенного развития указанный разрыв сохранился. Реальным же следствием сдвигов в распределении (и не только в нем) явилось формирование широкого «среднего класса» населения, чьи доходы намного выше доходов «низшего класса».
В общем концепция «народного капитализма», авторы которой полагали, что в результате действия указанных процессов капитализм идет к всеобщей собственности, классовому миру, равенству в доходах, оказалась несостоятельной. Поэтому она довольно быстро сошла со сцены. Тем не менее глубокие и противоречивые сдвиги в отношениях собственности, управления, распределения – это реальные процессы, которые трансформировали послевоенный капитализм в направлении его «социализации».
Более узкую задачу ставила перед собой концепция «государства благоденствия» – теоретически обосновать резкое расширение в послевоенный период социальных функций государства.
Основатель американского кейнсианства Э. Хансен рассматривал «государство благоденствия» как один из компонентов «смешанной экономики»: «Мы давно развили смешанную государственно-частную экономику. Это общество предано государству благоденствия и полной занятости» 17 [Hansen AM. The American Economy. N.Y., 1957. P. 175].
Согласно неоклассической теории, совокупное благосостояние общества может быть увеличено за счет перераспределения части национального дохода в пользу бедных слоев населения. Опираясь на этот постулат, английский экономист С. Стурми пишет: «Государство благоденствия есть государство, в котором общество в целом признает коллективную ответственность по отношению к более слабым или менее удачливым членам этого общества и предпринимает определенные действия, чтобы помочь этим членам... Во-первых, облегчить положение нуждающихся... во-вторых, отыскивать причины и добывать лекарства, чтобы нуждающийся, будучи однажды спасен, был способен стоять на собственных ногах, и, в-третьих, предотвращать возникновение нужды» 18 [Sturmer S.G. Income and Economic Welfare. L., 1959. P. 142].
Концепция социального рыночного хозяйства была выдвинута в первое послевоенное десятилетие западногерманскими буржуазными учеными и политическими деятелями А. Мюллер-Армаком, Л. Эрхардом и их последователями. По определению А. Мюллер-Армака, «смысл социального рыночного хозяйства состоит в том, что принцип свободы рынка сочетается с принципом социального выравнивания», что ставит задачу «связать свободную инициативу с социальным прогрессом» 19 [Muller-Armack A. Wirtschaftsordnung und Wirtschaftspolitik. Freiburg, 1966. S. 243, 245].
По определению создателей данной концепции (Э. Прайзера, Г. Мейнголда и др.), она кардинально расходится с классическим пониманием свободного рынка по крайней мере в четырех пунктах: 1) эффективная конкуренция обеспечивается не стихийным развитием, а активной конкурентной политикой государства; 2) государство корректирует рыночное распределение доходов политикой перераспределения; 3) государство добивается полной занятости, стабильности цен и равновесия платежного баланса посредством регулирования конъюнктуры; 4) не ограничиваясь перераспределением доходов, государство обеспечивает привлечение широких масс населения к владению имуществом. Л. Эрхард выдвинул лозунг «собственность для всех» 20 [См.: Брегель Э.Я. Критика буржуазных учений об экономической системе современного капитализма. М., 1972. С. 218 – 219. Данная монография – наиболее полное и объективное изложение (в советской литературе) западных концепций трансформации капитализма].
Уже в 1965 г. Л. Эрхард, будучи канцлером ФРГ, заявил, что задача, которая ставилась курсом на социальное рыночное хозяйство – преодолеть классовые противоречия, успешно решена. «Эту задачу мы разрешили. Немецкое общество сегодня более не является классовым обществом». Одновременно Л. Эрхард выдвинул концепцию перехода к «сформированному обществу», которое «по своему существу является корпоративным, т.е. основано на сотрудничестве всех групп и интересов». В этом обществе «государство и общество объединяются и примиряются в далеко идущем стремлении к прогрессу». При этом государственное планирование не должно быть авторитарным, а общественность не должна преследовать узкопотребительские цели 21 [CDU 13. Bundesparteitag. D?sseldorf, 28 – 31 Marz, 1965. S. 5, 6, 7, 11]. Очевидно, что в тот период – в середине 60-х годов – провозглашение в ФРГ концепции «сформированного общества» в качестве официальной означало усиление государственного регулирования системы по всем основным направлениям.
3. Постиндустриализм или посткапитализм?
В начале 70-х годов открывается широкая полоса перехода на позиции многофакторного объяснения процессов общественной трансформации.
Первой по праву здесь должна быть названа концепция "постиндустриального общества" Д. Белла 22 [Bell D. The Post-industrial Society: The Evolution of an Idea. L., 1971]. Белл принципиально отказывается назвать какой-либо один фактор в качестве основного, определяющего в переходе от индустриального к «постиндустриальному» обществу. Вместо поисков причинно-следственных связей он располагает факторы по нескольким «осям». По оси отраслевой структуры переход от индустриального к постиндустриальному обществу означает переход от преобладания промышленности к преобладанию сферы услуг; по оси экономической власти – от господства собственников к господству носителей знаний, одаренных, «меритократии»; по оси науки – от господства прикладных наук к преобладанию теоретических и т.д. Д. Белл не устанавливает ясного соотношения между «осями», однако подчеркивает, что политическую структуру общества (понимая под политикой формулирование общественных целей) он считает главенствующей.
При таком «плюралистическом» подходе к общественному развитию «постиндустриальное общество» рассматривается не как нечто целостное, не как особое качество, а как простое отрицание ряда основных проявлений индустриального общества и замена их некими новыми характеристиками.
Наиболее развернутую форму плюралистический подход получил в концепции «третьей волны» Э. Тоффлера 23 [Toffler A. The Third Wave. N.Y., 1980]* [Э. Тоффлер вслед за К. Кларком и Дж. К. Гэлбрейтом характеризует первый этап экономической истории как аграрный, а второй – как индустриальный. Но в определении третьего этапа, как отмечено выше, мнения существенно расходятся]. Хотя этот автор отрицательно отзывается о модели «постиндустриального общества» Д. Белла, считая ее бессодержательной, его собственная модель «нарождающегося общества третьей волны» строится по тому же принципу «многоканального» отрицания черт и тенденций индустриального общества.
В области научно-технического развития на смену «механической технике» идет техника, порождаемая наукой. Вместо механики, электротехники, химии ведущее место заняли квантовая электроника, информатика, молекулярная биология, наука о космосе, экология, океанология.
В области социально-экономической организации: вместо стандартизации – индивидуализация; вместо специализации – комплексная интеграция; вместо концентрации – деконцентрация; вместо максимизации – миниатюризация; вместо централизации – децентрализация.
В области коммуникаций, образования, культуры – переход от массовых, «фабричных», иерархических форм к индивидуализированным формам передачи информации.
В области социальной психологии и образа жизни общество «третьей волны» означает переход от «индустриального индивида, ориентированного на производство и потребление», к «новой личности, ориентированной на духовные ценности и творчество». Вместо культа денег, отношений господства и подчинения – отношения взаимопонимания и взаимопомощи. Вместо жесткой дисциплины труда в рамках огромных организаций – добровольный труд в малых организациях и на дому, по скользящему графику.
Вместо разрушения природы, расточительства невосполнимых ресурсов – ориентация на сотрудничество с природой, на возобновляемые источники энергии.
Вместо роста ради самого роста – ориентация на ограниченный сбалансированный рост.
Дж. Несбит излагает в общем сходные с Э. Тоффлером идеи, говоря о современных глобальных тенденциях, каковыми он считает переход:
– от индустриального общества к информационному;
– от «форсированной технологии» к «высокой технологии» и к «высокому человеческому элементу»;
– от национальной экономики к мировой экономике;
– от краткосрочных ориентаций к долгосрочным;
– от централизации к децентрализации;
– от институциональной помощи к самопомощи;
– от представительной демократии к демократии участия;
– от иерархических систем к сетям общения;
– от возрастания значения в мире стран Севера к возрастанию роли стран Юга 24 [Naisbitt G. Megatrends: Ten New Directions Transforming Our Lives. N.Y., 1982].
Является ли переход западных теоретиков от монистического, причинно-следственного анализа к плюралистическому анализу-описанию выражением методологического бессилия, или за ним лежит реальное изменение самого характера развития, которое становится бессистемным, случайным?
Прежде всего отметим, что развитие общества значительно усложнилось, в нем появились новые силы и факторы. Изменился удельный вес различных элементов, некоторые из них оказались в новых отношениях друг к другу. Кроме того, на разных фазах эволюции общественной системы отдельные ее элементы меняются местами в качестве причины и следствия этой эволюции. Характер связи в общественной системе между различными ее сторонами, элементами, звеньями может быть более или менее жестким, тесным. Если эти связи становятся более эластичными, свободными, то возрастает степень самостоятельности каждого элемента, его способность активно воздействовать на остальные.
В таких условиях, если нет надежной концепции причинно-следственных зависимостей, практично исходить из предположения о плюрализме факторов, из их независимого взаимодействия. Поэтому в рамках западной социально-экономической мысли методология Белла, Тоффлера, Несбита есть не движение вспять, а шаг вперед в анализе современных общественных перемен. Но такая методология не может привести к определенным прогнозам и четким выводам в отношении сознательной стратегии государства, отдельных социальных сил.
В очевидном противоречии с плюралистическим подходом находится общая направленность действия указанных глобальных тенденций. Если разнородные (технические, структурные, организационные, социальные, психологические, экологические и др.) факторы действуют в одном направлении, это указывает на наличие некой общей основы, общей причины новых тенденций.
Таким образом, налицо и определенное изменение характера развития, и явные свидетельства того, что общая основа, причина этих перемен имеется. Следует отдать должное западным теоретикам: они весьма самокритично оценивают собственную методологию.
Западногерманский автор А. Бухгольц, отмечая, что «наша эпоха представляет собой ни с чем не сравнимую стадию в развитии Земли» и что «мы сталкиваемся со все более плотной сетью техноструктур и феноменов цивилизации», вынужден признать: «Мы не располагаем методом, чтобы научно охватить проблемы такой высокой сложности» 25 [Kontinuitat und Wandel in den Ost, West-Beziehungen. Koln, 1983. S. 365].
Еще более драматично формулирует проблему Э. Тоффлер: «Почему старая вторая волна неожиданно перестала работать? Почему новая цивилизационная волна захлестывает старую? Никто не знает». И далее: «Чего мы не можем найти, так это... звена, которое держит всю цепь» 26 [Toffler A. Op. cit.; цит. по: "Американская модель": С будущим в конфликте. М., 1984. С. 40, 41].
То, что западные теоретики не обнаружили общего корня происходящих перемен, ставит под сомнение их генеральный вывод о том, что современное состояние общества есть переход от индустриальной системы к постиндустриальной (каково бы ни было наименование этой третьей системы). Чтобы убедительно доказать наличие такого перехода, надо определить основу индустриальной системы и основу новой, третьей системы и показать, что все перечисленные выше бесспорные тенденции означают изменение этой основы. Но в концепциях Белла, Тоффлера, Несбита не выявлены эти основы. Поэтому указанные теории оставляют нас в неведении – находимся ли мы в состоянии перехода к новой глобальной системе производства, или современные перемены, несмотря на их грандиозность, происходят все же в рамках индустриальной системы?
Подозрение усиливается, когда мы обнаруживаем, что названные авторы подходят к современным тенденциям односторонне, заранее полагая, что действующие контртенденции относятся к старой, уходящей эпохе. Например, концентрация производства рассматривается как «отмирающая» тенденция, а деконцентрация – как тенденция, вытесняющая первую. Но такой вывод доказать данными невозможно. Он столь же ошибочен, как вывод об абсолютном господстве концентрации. Реальным может быть лишь заключение о том, что в современных условиях концентрация и деконцентрация развиваются одновременно и во взаимосвязи.
Объективный подход позволяет предположить, что современная эпоха характеризуется не переходом, а более или менее устойчивым взаимодействием противоречивых тенденций, вырастающих из общей основы.
Итак, каковы наблюдаемые социально-экономические тенденции в капиталистической системе?
Во многих сферах продолжаются процессы повышения единичной мощности, укрупнения и объединения, централизации, растут транснациональные комплексы и в то же время действует тенденция к разукрупнению, ширится мелкий и средний бизнес, увеличивается его роль в занятости, производстве, научно-техническом прогрессе.
Возрастает удельный вес сферы услуг. Однако ведущая роль промышленности не снижается, она за счет научно-технического прогресса открывает все новые потребности и рынки. И одним из главных процессов является индустриальное преобразование самой сферы услуг.
Компьютеризованные знания, информация становятся особым ключевым фактором развития производства (в отличие от естественных ресурсов, орудий производства и труда), но они теряют свою исключительность по мере того, как все больше превращаются в интегральную часть орудий производства, с одной стороны, и в необходимое свойство рабочей силы – с другой.
Движется вверх уровень квалификации, реальных доходов значительной части трудящихся, развиваются системы социального обеспечения, усложняются и возрастают потребности населения. И в то же время широко воспроизводится малоквалифицированный труд и эксплуатация за счет интенсификации труда, сохраняется массовая безработица и нищета.
Обостряется конкуренция на внутренних и мировых рынках, умножается число соперничающих больших и малых центров экономической силы и влияния, продолжается «рассеивание» акционерного капитала, денационализация государственной собственности, и одновременно становятся все более разносторонними, изощренными и всепроникающими системы корпоративного и государственного регулирования, все более взаимоувязаны они между собою.
Переплетение противоречивых тенденций характерно теперь для каждой сферы хозяйственной деятельности.
Противоречивые тенденции развиваются и в странах бывшей мировой социалистической системы. Их хозяйство остро нуждается в реорганизации на началах рыночного взаимодействия крупных, средних и мелких предприятий, в развитии демократического, научного, централизованного управления в сочетании с децентрализацией на основах рынка, в сильном социальном регулировании при свободном развитии и удовлетворении потребностей каждого и т.д.
Каждая из рассмотренных нами западных концепций демонстрирует определенный тип, модель развития. В каком отношении находятся эти модели с послевоенной реальностью? Можно констатировать, что каждая из моделей имеет дело с таким звеном или аспектом реальности, который в отдельный период послевоенной истории обособился и выдвинулся на первый план. Несомненно, что в первое послевоенное десятилетие быстрый рост эффективности и доходов вследствие укрупнения производства, специализации, усовершенствований привел к ускоренному росту сферы услуг. Одновременно на этой же основе набирал силу и другой процесс – массовое производство и потребление товаров длительного пользования за счет развития уже существующих отраслей – автомобильной, электротехнической, радиотехнической, химической и др. В дальнейшем развернулась НТР и характер развития существенно изменился. Увеличение эффективности все больше стало базироваться на принципиально новых технологиях, а доход общества все больше направлялся на расширение производства и потребление продукции новых, не существовавших ранее отраслей хозяйства – электроники, индустрии освоения космоса и океана, биотехнологии и др. Выявилась определяющая роль в развитии хозяйства прикладных научно-технических и организаторских знаний, а затем и теоретической науки. Обнаружилось далее, что чрезвычайно быстро пополняющийся запас знаний и меняющаяся структура хозяйства требуют непрерывного потока информации, постоянно «орошающего» и соединяющего все звенья хозяйства в «информационную» систему. Стало ясно, что новая чрезвычайно сложная техника малоэффективна и даже опасна без высококвалифицированной, морально ответственной и физически здоровой рабочей силы. Это выдвинуло на авансцену проблему социальных потребностей как ключевой момент развития.
В свете изложенной последовательности реальных событий становится ясно, почему на разных этапах послевоенной истории столь же последовательно выдвигались различные каузальные концепции: общества услуг, массового потребления, нового индустриального, технотронного, информационного общества.
He столь сложно понять и то, почему в итоге западные исследователи перешли от монистического каузального подхода к плюралистическому описанию. Ведь появление все новых и новых мощных движущих звеньев, «связок» в процессе роста не ликвидировало прежние, а наслаивалось на них и их трансформировало, не уничтожало старые тенденции, а порождало сосуществующие контртенденции. Это и приводит к возникновению представления, что общая «ось» развития исчезла, оно стало «поликолинеарным», что экономическая «связь времен» распадается, вместо закономерности, управляющей развитием, наблюдается «пучок», тенденций, связь между которыми неясна.
* * *
В итоге сопоставления весьма противоречивых концепций западных теоретиков можно сделать вывод, что уже к концу 70-х – началу 80-х годов капитализм оказался на грани двух фаз развития. Первая, послевоенная фаза привела к созданию общества, которое можно назвать «социализированным» капитализмом. Какова природа второй фазы – еще неясно, но уже видно, что она должна качественно отличаться от первой.
Западные теоретики не вооружают нас ответом, а оставляют перед вопросом, который можно сформулировать так: доказано, что новая фаза наступает или уже наступила, но суть ее не понятна, и не доказано, что старая фаза ушла или собирается уходить.
В то же время рассмотренные концепции позволяют сделать некоторые выводы.
Во-первых, резко возросший темп изменений в производительных силах и потребностях, в международных условиях, экологической обстановке требует, чтобы экономический механизм в каждой стране был достаточно гибок, способен к глубокой трансформации. Только в этом случае противоречия не будут накапливаться до состояния разрушительного революционного взрыва. Во-вторых, трансформация способна менять свое общее направление, а разные элементы системы могут эволюционировать расходящимися путями. Это означает, что между элементами системы должны существовать максимально эластичные связи. В-третьих, можно считать закономерностью, что возникновение новых тенденций порождает на определенном этапе контртенденции. Так что строить однозначные долгосрочные прогнозы эволюции системы весьма рискованно, более правильно рассматривать возможные варианты эволюции.
Раздел III
УЗЛОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ
Глава 7
ТЕОРИИ ЦИКЛА
1. Формирование современных представлений о циклических колебаниях
Послевоенный опыт ведущих капиталистических стран еще раз продемонстрировал, что, несмотря на глубокие структурные и институциональные сдвиги, современное капиталистическое хозяйство может развиваться лишь циклически. Относительная легкость кризисов 50 – 60-х годов породила в свое время широко распространившиеся ожидания, что при помощи точно выверенной политики экономического регулирования уже в ближайшем будущем удастся в основном избавиться от спадов производства. Однако кризисы 1974 – 1975 и 1980 – 1982 гг., сочетавшиеся с инфляционной вспышкой, вновь показали, сколь устойчива циклическая форма развития и сколь ограниченными, при всех теоретических достижениях в данной области, пока еще являются реальные возможности антициклической политики.
В послевоенном развитии теорий цикла выделяются два крупных этапа: до середины 70-х годов и с середины 70-х годов по настоящее время.
Мощный импульс развитию теории цикла на первом этапе, влияние которого ощущалось наиболее заметно в 40-х и 50-х годах и с меньшей силой – в 60-х годах, был дан в предвоенное десятилетие. Практически все основные элементы той концепции цикла, которую ныне принято называть неокейнсианской, были выработаны либо задолго до Дж. Кейнса, либо независимо от него. Тем не менее роль книги Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег» (1936) 1 [Keynes J.M. The General Theory of Employment, Interest and Money. L., 1936. В русском пер.: Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. М., 1978] оказалась значительной потому, что она возродила приемы макроанализа, без чего дальнейшее развитие теории цикла было уже невозможным. Принципиальное значение имела также постановка изучения циклов и кризисов в тесную связь с проблемой государственного регулирования, благодаря чему оно приобретало ореол особой социальной важности.
Другой работой, сыгравшей ключевую роль в становлении современной теории цикла, явилась статья П. Самуэльсона «Взаимодействие мультипликатора с принципом акселерации» (1939) 2 [Samuelson P. Interactions between the Multiplier Analysis and the Principle of Acceleration // Review of Economics and Statistics. Amsterdam, 1939. Vol. 21. № 2. P. 75 – 78]. К моменту выхода работы уже был накоплен некоторый опыт по моделированию цикла. Однако здесь механизм циклического процесса оказался впервые сформулирован не только строго, но и весьма просто, в легкодоступной для изучения (и понимания большой части экономистов) форме.
После войны развитие неокейнсианской теории цикла было связано прежде всего с работами Р. Гудвина, Дж. Хикса, Э. Хансена, Дж. Дьюзенберри. Основная черта, присущая данному направлению, заключается в следующем: в качестве фундаментальной причины цикла рассматривается процесс приспособления запаса накопленного капитала к размерам производства; объем производства в свою очередь сам постоянно меняется под воздействием и в ходе этого приспособления. Предполагается, что между объемом ежегодно воспроизводимой стоимости (потоком), с одной стороны, и ее накопленным к данному моменту запасом – с другой, существует некая нормальная или равновесная пропорция. При прочих равных условиях, чем больше ежегодный объем производства, тем больше должен быть и объем накопленного капитала. Обычно связь эта мыслится не жесткой, не как технологически заданная константа, а только как средняя, доминирующая лишь в конечном счете тенденция. До тех пор пока равновесная пропорция не нарушена, циклических колебаний нет. Бели же они происходят, то это означает, что соотношение «поток – запас» отклоняется то в одну, то в другую сторону от своей равновесной величины. При этом колебания капитала и производства взаимосвязаны. Маневрирование капиталом преследует постоянно ускользающую цель – достичь нормальной величины относительно размеров ежегодного производства. Последнее же не остается на постоянном уровне, и под влиянием изменений в скорости накопления (в ходе маневрирования капиталом) оно тоже колеблется. В соответствии с описанным представлением центральное место занимает анализ движения двух показателей: капитала и дохода. В составе конечного дохода Y(в другой терминологии – платежеспособного спроса) различают три главных компонента: Y=C + I + A, где С – фазовые (т.е. зависящие от фазы цикла) потребительские расходы; I – фазовые расходы на инвестиции; А – автономные расходы. Приведенное равенство представляет собой не просто балансовое тождество. Оно описывает куплю-продажу, т.е. процесс образования дохода из трех видов расходов: на сколько купили, на столько же и продали, а на сколько продали, таков и доход – вот логика этого уравнения.
В большинстве неокейнсианских моделей описание цикла сводится к описанию поведения трех компонентов расходов. При этом роль каждого компонента в колебательном механизме далеко не одинакова. Соответственно разнятся и степень детализации, и обоснованность их поведения. Наименьшее внимание уделяется автономным расходам. Обычно предполагается, что их величина складывается из тех частей потребительских и инвестиционных затрат, которые не связаны с фазой цикла и определяются долговременными факторами. Как правило, предполагается, что автономные расходы постоянно возрастают трендовыми темпами.
Несколько подробнее описывается в неокейнсианских моделях движение фазового потребления. В простейших версиях его величина задается как постоянная доля от прошлых доходов. Пропорция между доходом и потреблением связана с использованным Дж. Кейнсом понятием мультипликатора. Однако в конечном счете действительная роль закономерностей потребления, как и мультипликационных процессов в неокейнсианских моделях цикла, невелика.
Главное же внимание уделяется способу задания фазовых инвестиционных расходов, определяющих в свою очередь и поведение капитала – другого ключевого показателя в неокейнсианских моделях. Вообще в изменении пропорции между капиталом и доходом активная роль отводится именно первому. Исходной причиной, приводящей в действие весь циклический механизм (неокейнсианского типа), является стремление предпринимателей привести фактический объем капитала к равновесному уровню. Этот уровень в построениях неокейнсианцев есть не просто расчетная величина, а в каком-то смысле лучшая из всех возможных на данный момент, т.е. оптимальная. Поэтому здесь она называется желаемой. В каждый данный момент существует желаемая величина основного капитала Ко. Направление изменения фактического капитала определяется в зависимости от его разрыва с желаемым. Когда желаемый уровень капитала превышает фактический, то последний начинает возрастать. При совпадении желаемой и фактической величин чистые инвестиции равны нулю, и капитал не изменяется. Если же желаемый уровень превышен, то чистые инвестиции становятся отрицательными (происходит дезинвестирование), и капитал уменьшается.
Наибольшее распространение получили инвестиционные функции, которые строились в соответствии с так называемым принципом акселерации. В простейшем случае постулируемая связь имеет вид: It = a (Yt-1–Yt-2). Здесь фазовые инвестиции в год t предполагаются тождественными чистым инвестициям. Постоянный коэффициент а, называемый акселератором, есть величина желаемой капиталоемкости а = Ko/Y. формула с. 138 Иными словами, объем желаемого капитала считается прямо пропорциональным размерам конечного дохода.
Особенность данного способа задания инвестиций состоит в том, что скорость приближения к желаемому уровню (величина чистых инвестиций) оказывается прямо связанной с величиной отрыва желаемой величины капитала от фактической. К тому же статистически ненаблюдаемый показатель желаемого капитала оказывается исключенным из итоговой инвестиционной функции. И в этом, пожалуй, одна из главных причин широкого распространения принципа акселерации в неокейнсианской литературе о цикле.
Формулирование принципа акселерации сочетается обычно с ограничениями на инвестиции. Ограничение сверху в явном виде использовано в модели американского экономиста Р. Гудвина: рост инвестиций ограничен здесь наличными производственными мощностями в инвестиционных отраслях 3 [Goodwin R.M. The Non-linear Accelerator and Persistence of Business Cycles // Econometrica. 1951. № 1]. Ограничение снизу (минимум инвестиций) объясняется, как правило, скоростью выбытия элементов основного капитала. Предполагается, что эта скорость мало зависит от фазы цикла.
Наиболее известной и разработанной является модель взаимодействия мультипликатора-акселератора (МА-модель). В простейшей модели такого типа обычно присутствуют четыре уравнения, описывающие формирование дохода из расходов и динамику трех его основных компонентов. Главные свойства МА-модели таковы:
1. Если автономные расходы растут постоянными трендовыми темпами, то существует траектория равномерного роста дохода (и одновременно потребления и инвестиций) теми же темпами. Эту траекторию обычно интерпретируют как динамическое равновесие.
2. Если под влиянием каких-либо факторов экономика сошла с равновесной траектории роста, то характер ее дальнейшего движения определяется коэффициентами модели. При некотором их сочетании происходят колебания вокруг равновесной траектории.
3. Если акселератор равен единице, амплитуда колебаний остается постоянной. При меньшем (либо большем) акселераторе происходит постепенное затухание (либо увеличение) размаха колебаний.
Возможность описания колебаний разного типа при помощи одной и той же базовой модели возродила давние споры о причинах долговременной устойчивости циклического процесса. В западной теории выделяются два направления, по-разному объясняющие этот феномен. Сторонники одного из направлений (Р. Фриш, Й. Шумпетер) придерживаются гипотезы случайных шоков. По их мнению, капиталистическая экономика обладает внутренней устойчивостью и, даже сойдя с равновесной траектории роста, постепенно, под действием внутренних сил должна вернуться на нее. Этому мешают, однако, внешние случайные факторы – войны, крупные открытия и т.д.
В рамках другого направления нестабильность капиталистической экономики интерпретируется как ее собственное фундаментальное свойство. Под действием внутренних сил принципиально невозможно восстановить движение вдоль траектории равновесного роста, коль скоро равновесие утрачено.
Проблема долговременной устойчивости циклических колебаний является по существу стержневой проблемой на протяжении первого этапа послевоенного развития теории цикла. Начало 50-х годов отмечено усилиями «приспособить» МА-модель для объяснения стабильного цикла без обращения к теории внешних шоков. Формально такая возможность в модели существует. Однако условие ее реализации выглядит слишком нереалистичным: на протяжении 100 с лишним лет величина акселератора должна быть равна единице. Между тем оценки капитального коэффициента свидетельствуют о том, что акселератор скорее всего больше единицы. Таким образом обнаруживалась явная недостаточность МА-модели. Требовалось по крайней мере чем-то ее дополнить. Наибольшую известность в этой связи получила работа английского экономиста Дж. Хикса, опубликованная в 1950 г. под названием «Вклад в теорию торгового цикла» 4 [Hicks J.R A Contribution to the Theory of the Trade Cycle. Oxford, 1950]. Экономику в целом, по мнению Дж. Хикса, можно описать МА-моделью со взрывным акселератором (большим единицы). Но размер отклонений от равновесной траектории сдерживается двумя ограничениями. Ограничение снизу вызвано тем, что валовые инвестиции всегда не отрицательны, и, следовательно, при экзогенности автономного компонента спроса весь доход не может опуститься ниже некой величины. Ограничение сверху («потолок») обусловливается наличными производственными ресурсами, из-за чего доход не может слишком сильно превысить равновесный уровень. (Предполагается, что «потолок» находится выше равновесной траектории и также повышается трендовыми темпами.) Равновесие, описываемое МА-моделью, при взрывном акселераторе неустойчиво. Раз начавшись, колебания идут с увеличивающейся амплитудой до тех пор, пока в действие не вступают ограничения. В итоге решенными оказываются сразу две проблемы: цикл становится незатухающим, но его размах имеет тенденцию оставаться постоянным.
Нельзя, однако, не отметить внутреннюю противоречивость объяснения, предложенного Дж. Хиксом, или во всяком случае незавершенность его теории. Во-первых, натуральные ресурсные ограничения на колебания выпуска «не стыкуются» впрямую с МА-моделью, ибо в ее рамках непосредственно описывается лишь движение доходов и расходов в денежном выражении. Переход к физическому объему соответствующих величин приводит к необходимости рассмотреть динамику цен, которых, однако, нет в модели. Если же с самого начала интерпретировать входящие в модель показатели как физические объемы (выпуска, потребления, инвестиций), то возникают трудности объяснения изменения этих объемов посредством поведенческих функций. До тех пор пока цены не меняются, все эти сложности носят скрытый характер. Но когда гипотеза о постоянстве цен перестает быть оправданной (как в случае столкновения экономики с «потолком» в теории Дж. Хикса), совместить рассмотрение вещественно-натуральных и денежных показателей в рамках МА-модели становится уже невозможно.
Во-вторых, получается так, что в период воздействия «потолка» на экономику МА-модель уже вообще не работает. Найденные с ее помощью составляющие спроса в сумме оказываются слишком велики. Совокупная величина дохода определяется, следовательно, уже по совершенно иным принципам. Однако, каким образом «распределяется» влияние ресурсных ограничений между тремя компонентами спроса и каковы изменения поведенческих функций, остается недосказанным.
С точки зрения соответствия реальным фактам одним из наиболее уязвимых мест в модели Дж. Хикса является то, что в конце циклического подъема должна полностью отсутствовать безработица либо достигаться 100%-ная загрузка производственных мощностей. Неправдоподобность этого вывода признается большинством теоретиков. Так, английский экономист X. Роуз замечает, что «многие бумы оканчивались без каких-либо явных признаков физической нехватки рабочей силы» 5 [Rose H. On the Non-linear Theory of the Employment Cycle // Review of Economic Studies. 1967. № 98]. Еще категоричнее мнение Дж. Дьюзенберри: «Сторонникам «потолочных» теорий следовало бы привести хотя бы один пример, когда ограничение по ресурсам само по себе вызывало серьезную депрессию... «Потолочная» теория деловых циклов должна быть отвергнута» 6 [Duesenberry J.S. Business Cycles and Economic Growth. N.Y., 1958. P. 282]. Что касается вариантов верхнего ограничения, связанных с нехваткой производственных мощностей, то помимо эмпирической недостоверности этого предположения против него может быть выдвинут и теоретический аргумент. Дело в том, что посылки, лежащие в основе МА-модели, логически трудно совместить с гипотезой о нехватке воспроизводимого ресурса, в том числе производственных мощностей. Если инвестиции ведут себя в соответствии с принципом акселерации, производственные мощности растут в той же мере, что и спрос на них.
Будучи противником «потолочных» теорий, Дж. Дьюзенберри предложил рассмотреть МА-модель со взрывным акселератором, но при этом обойтись только ограничением снизу. Суть его идеи состоит в том, что для прекращения безудержного роста размаха колебаний достаточно одного нижнего ограничения. Таким образом, цикл по-прежнему остается незатухающим, а «потолок» со всеми его проблемами оказывается ненужным.
Следует, однако, заметить, что остающиеся при этом проблемы вряд ли легче. Одна из главных эмпирических трудностей МА-модели, как и вообще всей неокейнсианской схемы циклического механизма, состоит в том, что для выхода из кризиса необходимо абсолютное уменьшение основного капитала. Другими словами, чистые инвестиции должны упасть до отрицательных значений. Между тем, по более поздним оценкам самого Дж. Дьюзенберри, валовые инвестиции, например в США, никогда не падали столь сильно, чтобы начался процесс «проедания» основного капитала (за исключением «великой депрессии» 1929 – 1933 гг.). Не до конца прояснена и теоретическая сторона вопроса. Остается непонятным, каким образом трендовый темп выбытия капитала выполняет функции ограничителя величины чистых инвестиций.
В дальнейшем Дж. Дьюзенберри несколько отошел от указанной схемы цикла. В своей книге «Деловые циклы и экономический рост», вышедшей в 1958 г., он предлагает модель некоего «обобщенного мультипликационно-акселерационного процесса». Однако в отличие, например, от работы Дж. Хикса здесь нет сколько-нибудь законченной теории цикла. Вместо нее Дж. Дьюзенберри рассматривает довольно эклектичный набор факторов, могущих нарушать равновесие и приводить к кризисам. В итоге Дьюзенберри делает вывод об отсутствии в капиталистической экономике внутреннего механизма долговременного роста. Последний, по мнению американского экономиста, возможен только при взаимодействии «обобщенного МА-процесса» с экзогенными факторами роста (автономные инвестиции, увеличение численности населения и т.п.).
Книга Дж. Дьюзенберри, пожалуй, последняя крупная попытка развития неокейнсианской модели цикла на той методологической основе, что была заложена в 30-х годах Дж. Кейнсом и П. Самуэльсоном. Неокейнсианство еще долгое время оставалось доминирующим течением в теории цикла и в практике антикризисного регулирования. Вместе с тем с середины 60-х годов активизируются поиски на неоклассическом направлении. В отличие от теории роста, где неоклассические представления уже в 50-е годы решительно потеснили неокейнсианские, в теории цикла сложилась обратная ситуация. Одной из причин сравнительно медленного «созревания» неоклассической модели экономических колебаний явилось, по-видимому, то обстоятельство, что долгое время неоклассики были склонны вообще отрицать закономерный характер кризисов, объясняя их конкретно-историческими причинами. Превалировал анализ равновесных ситуаций и механизмов, приводящих к равновесию. Другая причина – сравнительная сложность (для формализации) неоклассических представлений о циклическом процессе. В сферу анализа здесь вовлекаются не только объемные показатели (капитал, доход, занятость), но и соотношения между ценами и издержками, заработной платой и прибылью. По существу данное направление в теоретическом моделировании цикла и до сих пор нельзя считать окончательно сформировавшимся, хотя его базисные элементы могут быть выделены вполне определенно. Вместе с тем, как показал опыт, рассматриваемое направление оказалось единственным направлением, реально конкурирующим с неокейнсианским в области создания всеобъемлющей теории цикла. Другие теории цикла, вышедшие на авансцену в 70 – 80-х годах, ограничивались рассмотрением отдельных сторон цикла.
К числу наиболее примечательных моделей неоклассического типа, появившихся в то время, можно отнести модель англичанина X. Роуза (1967) 7 [Rose H. Op. cit.] и модель американца Р. Игли (1972) 8 [Eagly R.V. A Macro Model of the Endogenous Business Cycle in Marxist Analysis // Journal of Political Economy. 1972. № 3. P. 1]. Исходным пунктом анализа цикла здесь являются условия предложения. Задается производственная функция, в соответствии с которой сочетание двух факторов – труда и капитала – определяет физический объем выпуска. Таким образом, в отличие от неокейнсианцев, ставящих во главу угла движение совокупного платежеспособного спроса, неоклассики с самого начала сосредоточивают внимание на предложении (производстве).
Движение двух главных факторов производства описывается поведенческими функциями. Накопление капитала ставится в прямую зависимость от прибыли: чем больше прибыль, тем больше при прочих равных условиях величина чистых инвестиций. Причем непосредственно рассматриваются не инвестиционные расходы, как у неокейнсианцев, а реальные приращения производительного капитала.
Что касается занятости, то ее величина определяется исходя из имеющегося объема капитала. Например, это может быть занятость, позволяющая фирмам максимизировать текущую прибыль. В любом случае изменение пропорций между трудом и капиталом в ходе циклических колебаний рассматривается в качестве важного элемента неоклассического механизма цикла.
В свою очередь прибыль определяется по остаточному принципу как разность между общей величиной дохода (равной произведению цены на физический объем выпуска) и фондом заработной платы. Рассмотрение цен, даже если они введены в модель, остается тем не менее полностью вне рамок колебательного механизма как такового. Циклические изменения пропорции цены: издержки фактически выводятся из движения заработной платы. Другие компоненты издержек подразумеваются, но не играют активной роли.
Если в неокейнсианских моделях основной упор сделан на объяснении динамики инвестиций, то в неоклассических – заработной платы. В основе способа описания ее движения лежит традиционная гипотеза о связи заработной платы с безработицей: чем выше занятость, тем при прочих равных условиях выше ставки заработной платы, и наоборот. Нередко подобная зависимость постулируется в относительных величинах: нормы безработицы и темпы роста цены на рабочую силу. Выбор конкретного вида взаимосвязи между двумя показателями существеннейшим образом сказывается на циклических свойствах моделей. Но степень ее теоретической разработанности на сегодняшний день значительно ниже той, что достигнута на неокейнсианском направлении в отношении проблемы инвестирования. Например, в неоклассических моделях цикла, как правило, отсутствует анализ равновесной занятости. Вместо нее за «точку отсчета» колебаний берется показатель полной занятости. Между тем логика конструируемого неоклассиками механизма диктует неизбежное обращение к равновесной занятости (подобно тому, как у неокейнсианцев это происходит с равновесным капиталом), ибо циклические колебания здесь также происходят вокруг равновесия. Что же касается максимальной занятости, то она есть экзогенное ограничение на размах колебаний. Можно сказать, что в широком смысле все неоклассические построения относятся к классу «потолочных» теорий (как и кейнсианская теория Дж. Хикса). Но если в последней проведено четкое различие между колебательным механизмом как таковым и внешними условиями, в которых он функционирует, то у теоретиков неоклассического направления этот важнейший (с методологической точки зрения) момент оказался неразработанным. В результате их модели получились неоправданно усложненными, что, безусловно, не способствовало распространению неоклассической интерпретации цикла,