Достоинством этой модели (в отличие от неокейнсианских построений) являются поиски внутренних источников индустриализации. Однако они ошибочно сведены лишь к возникновению товарного излишка в сельском хозяйстве. К сожалению, Дж. Фей и Г. Ранис, так же как и В.А. Льюис, абсолютизируют рыночный механизм, неправомерно распространяя его на традиционный сектор экономики. При этом предполагаются явно нереальные условия существования автаркической системы. «Закрытая экономика» в современных условиях представляется неправомерной абстракцией. Дело в том, что если и удается получить сельскохозяйственный избыток, то он в условиях монокультурной специализации реализуется главным образом на внешнем рынке. Экспорт монокультурных товаров контролируется ТНК, поэтому рост аграрного производства ведет к падению мировых цен на этот продукт и, следовательно, к относительному снижению сельскохозяйственного избытка, но не к его росту 19 [См.: Кастро Ф. Экономический и социальный кризис мира. Его последствия для развивающихся стран, его мрачные перспективы и необходимость бороться, если мы хотим выжить: Доклад, представленный VII Конференции глав государств и правительств неприсоединившихся стран. М., 1983. С. 55 – 83].
В модели абсолютизируется закон убывающего плодородия, не учитывающий в должной мере как экстенсивные (неиспользуемые земли), так и – что более важно – интенсивные факторы. Авторы абстрагируются от технического прогресса в сельском хозяйстве вплоть до третьей стадии. К тому же неясно, из каких ячеек производства состоит аграрная экономика – из семейных хозяйств или из капиталистических (полуфеодальных?) ферм. В первом случае бессмысленно говорить о какой-либо заработной плате (даже об «институциональной»), во втором же случае вряд ли существуют такие фермеры, которые стали бы нанимать работников, создающих стоимость ниже своей оплаты.
Под влиянием критики дуалистические теории претерпели существенные изменения. Развитие шло по пути как усложнения моделей и дальнейшего совершенствования их технических характеристик, так и учета других секторов (экспортного, сферы услуг и т.д.) и создания многосекторных моделей. В частности, были предприняты попытки более детального анализа ресурсов в каждом из секторов, а также затрат, связанных с переводом их из одного сектора в другой 20 [Yhi-Min Но. Development with Surplus Population. Case of Taiwan: A Critique of the Classical Two-Sectoral Model a la Lewis // Economic Development and Cultural Change. 1972. January; Cheetham R., Kelly A., Williamson J. Dualistic Economic Development: Theory and History. The Univ. of Chicago Press, 1972]. В ряде моделей ученые попытались отразить технический прогресс, и прежде всего соотношение между трудо- и капиталоинтенсивными технологиями 21 [Park S. Surplus Labor, Technical Progress, Growth and Distribution // International Economic Review. 1969. February], а также связь между НТП и накоплением 22 [Ramanathan R. Iorgenson's Model of a Dual Economy – An I Extension // The Economic Journal. 1967. June; Eltis W. Capital Accumulation and Rate of Industrialization of Developing Countries // The Economic Record. 1970. June]. Новый качественный этап в совершенствовании теории дуалистической экономики был связан с введением в нее внешнеторговых аспектов. Это означало по существу превращение закрытой модели в открытую. Важнейшим условием индустриализации при таком подходе оказывалось не возникновение сельскохозяйственного излишка, а создание условий для конкурентоспособности национальной продукции на внешнем рынке. Обеспечение высокой конкурентоспособности связывалось в свою очередь с низкой зарплатой в экспортных отраслях. Анализ был конкретизирован на примере новых индустриальных стран, прежде всего Южной Кореи и Тайваня 23 [Newbery D. Public Policy in the Dual Economy // The Economic Journal. 1972. June; Fei J., Ranis G. A Model of Growth and Employment in the Open Dualistic Economy: The Case of Korea and Taiwan // The f; Journal of Development Studies. 1975. January].
Другим направлением совершенствования теории дуалистической экономики стало создание многосекторных моделей. Дело в том, что двухсекторные модели отличаются высокой степенью агрегирования, носят весьма поверхностный характер и могут использоваться главным образом лишь на стадии составления прогноза 24 [Newbery D. Op. cit; Dixit A., Stern N. Developments of Shadow I Prices In the Dual Economy // Oxford Economic Papers. 1974. March]. Поэтому их необходимо конкретизировать и на макро-, и на микроуровне, чтобы обеспечить приближение к реальности. Уже в конце 60-х годов были сделаны первые попытки создания четырехсекторных моделей, в которые наряду с сельским хозяйством и промышленностью были включены также сектор услуг и экспортно-ориентированный сектор. Такие модели были созданы для Аргентины, Перу, Филиппин и некоторых других стран 25 [Fei J., Paauw D. Analysis of the Open Dualistic Economy. An Application to the Philippine. W.D.C., 1966; The Theory and Design of I Economic Development. Chicago, 1968; The Role of Agriculture in Economic Development. N.Y., 1969]. Однако даже они страдали рядом недостатков, присущих всем теориям дуалистической экономикой, и были плохо приспособлены к решению практических задач. Дело в том, что дуалистические теории явно недооценили сложности перерастания традиционной экономики в современную. Процесс оказался трудным и болезненным. Выяснилось, что одних экономических мер явно недостаточно. Нужна была развитая система внеэкономического принуждения. Дуалистические теории, ограничивавшиеся чисто академическим анализом, оказались неспособными выработать систему политических рекомендаций для лидеров «третьего мира». Все это предопределило возрастание интереса к институциональным теориям.
5. Институциональное исследование нищеты народов
В 60 – 70-е годы происходит усиление влияния в «третьем мире» институционального направления. Этому способствовали многие обстоятельства, и в частности работы выдающегося английского историка и социолога Арнольда Джозефа Тойнби, который свыше 30 лет преподавал курс международной истории в Лондонской школе экономики. С 1934 по 1961 г. вышло 12 томов «Исследования истории» 26 [Toynbee AJ. A Study of History. Vol. 1 – 12. L., 1934 – 1961], оказавших огромное влияние на современную экономическую мысль. Важное место в его концепции занимает анализ цивилизаций Востока: исламской, индуистской, буддийской и дальневосточной. В центре его внимания – влияние религиозных факторов на социально-экономическое и политическое развитие народов. Движущей силой развития цивилизации А. Тойнби считает творческое меньшинство, способное увлечь общество в новом направлении. Упадок цивилизации Тойнби связывает с недостатком созидающей силы у творческого меньшинства и вследствие этого с исчезновением преданности и подражания ему со стороны исторического большинства. Это приводит к утрате обществом былого социального единства. Наступает дезинтеграция. Общество распадается на три части: 1) господствующее меньшинство, создающее универсальное государство; 2) внутренний пролетариат, находящий выражение своих стремлений в универсальной религии и церкви (толстовство, гандизм, христианство американских негров и т.д.), и 3) внешний пролетариат, оформляющийся в варварские военные банды. Вторая и третья группы объединяют, по мысли А. Тойнби, слои, живущие в обществе, но ему не принадлежащие. Эти силы в конечном счете разрушают старую цивилизацию и одновременно (рождая новую религию) подготавливают предпосылки для возникновения новой цивилизации.
Внимание к цивилизации как к сложной социальной системе сыграло методологическую роль в послевоенных институциональных концепциях. В частности, это нашло своеобразное отражение в работах американского институционалиста, профессора Колумбийского и Вашингтонского университетов Карла Августа Виттфогеля, и прежде всего в его монографии «Восточный деспотизм. Сравнительное изучение тотальной власти» 27 [Wittfogel K.A. Oriental Despotism. A Comparative Study of Total f Power. New Haven; L., 1957] (1957). Структурообразующим элементом в концепции К.А. Виттфогеля является восточный деспотизм, который характеризуется ведущей ролью государства. Государство опирается на бюрократический аппарат и подавляет развитие частнособственнических тенденций. Богатство господствующего класса в этом обществе обусловлено не собственностью на средства производства, а местом в иерархической системе государства. У К.А. Виттфогеля природные условия и внешние влияния определяют форму государства, а она в свою очередь – тип социальной стратификации.
Однако наибольшее влияние на экономическую мысль развивающихся стран оказали произведения крупного шведского ученого, почетного профессора Стокгольмского университета, эксперта ООН Гуннара Мюрдаля. В 1968 г. в Нью-Йорке выходит его трехтомная монография «Азиатская драма: Исследование нищеты народов» 28 [Myrdal G. Asian Drama: An Inquiry into the Poverty of Nations. Vol. I – III. N.Y., 1968. Сокращенный русский перевод см.: Мюрдаль Г. Современные проблемы «третьего мира». М., 1972], подготовленная им по заданию американской организации «Фонд XX века». Подзаголовок работы явно свидетельствует о скрытой полемике с А. Смитом, подчеркивая противоположность предмета исследования ученых, занимающихся проблемами «третьего мира», и классиков западной политэкономии, изучавших экономику народов, первыми вставших на путь капиталистического развития. В качестве непосредственного объекта анализа выбраны страны Южной и Юго-Восточной Азии (прежде всего Индия, Пакистан, Шри-Ланка, Бирма, Таиланд, Индонезия, Филиппины, Малайская федерация, а в некоторых случаях также Камбоджа, Лаос и Южный Вьетнам).
Концепция «драмы» возникла не случайно. Она отразила как объективное развитие освободившихся стран, так и субъективное осознание возникших перед народами «третьего мира» проблем. Кризис надежд на быстрое преобразование традиционного общества выразился в разочаровании в неокейнсианских и неоклассических теориях. Слаборазвитость стала восприниматься не как быстро преодолимое зло, а как драма, центральными фигурами в которой оказались «сами народы Южной Азии, и прежде всего интеллигенция» 29 [Мюрдаль Г. Указ. соч. С. 100]. Именно интеллигенция первой осознала глубину разрыва между западным и восточным обществами, именно ей и предстояло выработать свою стратегию и тактику решения сложных практических проблем. Более того, для осуществления идеалов модернизации она должна была критически подойти к культурному наследию, национальным традициям, на которых она была воспитана и носителями которых являлась. Ситуация усугублялась тем, что с приходом к власти после освобождения она была обязана выполнить свою прогрессивную миссию в чрезвычайно сжатые сроки.
Исследование начинается с резкой критики западного подхода к анализу «третьего мира». Его методологическая несостоятельность заключается в том, что он пытается перенести реалии развитого общества на общество слаборазвитое. На практике это выливается в создание анклавной экономики – узкого сектора европеизированной промышленности, больше связанной с внешним, чем с внутренним, рынком. Обеспечить капиталовложения в приоритетные отрасли оказалось гораздо проще, чем осуществить глубокие и всеобъемлющие преобразования экономики в целом. Проведение же политики индустриализации пока не дало и вряд ли в ближайшем обозримом будущем даст значительные позитивные результаты, которые коренным образом изменили бы положение широких слоев населения. Отсюда – критика основных категорий теорий роста: техники как решающего фактора преодоления слаборазвитости; рынка как автоматического регулятора экономического развития; планирования как средства решения социальных задач. На деле эти факторы способствуют усилению технологической зависимости, дезинтеграции экономики, росту коррупции и государственного бюрократизма.
Хотя во всех странах региона планирование имело тенденцию «развиваться в сторону социального и экономического радикализма», однако его фактическое осуществление не привело «к уменьшению экономического неравенства и ослаблению концентрации экономической власти» 30 [Там же. С. 181]. Более того, на практике, как наглядно показывает Г. Мюрдаль, политика планирования ведет к усилению монополизации производства. Он выделяет два вида оперативного регулирования частного сектора. То, которое «применяется по решению чиновника, наделенного правом действовать по собственному усмотрению», он называет дискреционным; другое же, которое «осуществляется автоматически в соответствии с установленными правилами или вследствие изменения цен, введения тарифных и акцизных сборов», он называет недискреционным. Г. Мюрдаль справедливо отмечает, что в странах Южной Азии используется преимущественно первый вид. В результате «бизнесменам... приходится прокладывать себе путь сквозь джунгли административных дискреционных мер...» 31 [Там же. С. 232]. При этом «демократическая» процедура принятия решения не облегчает, а лишь усложняет задачу. Решающую роль играют «связи». Однако предприниматели, которые сумели «поладить» с правительственными чиновниками, не остаются внакладе, «поскольку им по доступным ценам предоставляются дефицитные ресурсы» и они получают гарантии монопольного или полумонопольного производства и сбыта, что обеспечивает им исключительно высокие прибыли. При таких условиях «вряд ли у них есть стимул повышать производительность и совершенствовать производственные процессы» 32 [Там же. С. 235].
Поэтому Г. Мюрдаль весьма критично оценивает теорию и практику «социализма» в освободившихся странах. Он справедливо отмечает, что в «третьем мире» предпочитают «такую доктрину социализма, которая не противоречила бы местным традициям. Результатом оказывается идеологический компромисс, будь это «исламистский социализм» в Пакистане, «буддийский социализм» в Бирме или «социализм сарводайи» последователей Ганди в Индии». Хотя иногда и выдвигается требование замены частной собственности государственной и расширения государственного регулирования экономики, на практике этот «социализм» представляет собой простую замену кучки иностранных предпринимателей местными» 33 [Там же. С. 203, 205].
Главная причина слаборазвитости – не недостаток иностранного капитала, а недоиспользование трудовых ресурсов. Люди, считает Г. Мюрдаль, не заинтересованы в своем труде, работают плохо и мало, в большинстве стран не преодолено презрительное отношение к простому физическому труду. И в этом повинна прежде всего система традиционных «азиатских ценностей». Признание этого обстоятельства больно ударяет по национальному самосознанию. Нехватка внешних объективных ресурсов – товаров, денег, капитала и т.д. – не так остро затрагивает национальные чувства, как признание в качестве главных и определяющих факторов отсталости собственных недостатков.
Изменение национальных трудовых ресурсов невозможно без коренной реконструкции традиционного общества, затрагивающей жизненно важные интересы господствующих слоев населения. «Подходящий момент для радикальной перестройки аграрного строя, – пишет Г. Мюрдаль, – уже упущен» 34 [Там же. С. 524]. Благоприятные условия для «черного передела» существовали в момент провозглашения независимости, в настоящее же время коренная реформа невозможна, так как в ней не заинтересована верхушка сельского населения, усилившаяся за годы независимости и определяющая исход выборов в центральные и местные органы власти.
Для преодоления отсталости, полагает Гуннар Мюрдаль, необходимо изменить систему возмещения трудовых затрат. Дело в том, что в странах Азии сохраняется прямая связь между уровнем жизни и – производительностью, а «с ростом дохода должны повыситься работоспособность и эффективность труда» 35 [Там же. С. 251]. Поэтому главную проблему Мюрдаль видит не в росте нормы накопления капитала, а в обеспечении населения продовольствием таким образом, чтобы стимулировать более интенсивный, более производительный труд. Проведенные до этого реформы не затрагивали коренных основ традиционного общества. Их разрушению, безусловно, способствовала бы глубокая аграрная реформа. Однако трагедия заключается в том, что сознание крестьянства в освободившихся странах оказывается явно неподготовленным для реформы, и прежде всего для такой радикальной меры, как национализация земли. Поэтому Мюрдаль выступает в поддержку любых социальных сил, которые уже сейчас способны обеспечить реальный рост трудового вклада незанятой или слабо используемой рабочей силы. При этом он особенно пропагандирует такие методы, применение которых не приводит к росту дефицита других факторов производства.
Фактически теория Г. Мюрдаля стала теоретическим обоснованием деятельности наиболее радикальной части мелкой буржуазии. Под влиянием книги Мюрдаля была подготовлена стратегия удовлетворения основных потребностей, рекомендованная экспертами ООН освободившимся странам, а ее автор (вместе с Фридрихом фон Хайеком) был в 1974 г. удостоен Нобелевской премии за анализ взаимозависимости экономических, социальных и структурных явлений.
6. Анализ неэквивалентного обмена и роли ТНК
представителями радикальной политэкономии
Провал попыток быстрого преобразования традиционного общества не только заставил обратить внимание на внутренние проблемы периферийной экономики, но и способствовал поиску внешнеэкономических причин неудач. Ряд ученых (Р. Пребиш, С. Фуртадо и др.) стали подчеркивать антагонизм отношений между развитыми и развивающимися странами. Конфликтный характер этих отношений рассматривался как следствие неблагоприятного положения стран «третьего мира» в системе международного разделения труда, что выражалось в ухудшении условий торговли, растущем финансовом долге, «утечке умов» и т.д. Стратегия импортозамещающей индустриализации обострила эти процессы, что явилось причиной дальнейшей радикализации экономической мысли (А. Эмманюэль, П. Баран, Ш. Беттельхейм, О. Браун, А.Г. Франк, И. Валлерстайн и др.). Основой дискуссии о неэквивалентном обмене стала вышедшая в 1969 г. монография А. Эмманюэля «Неэквивалентный обмен. Очерки об антагонизмах в международных экономических отношениях» 36 [Emmanuel A. Essai sur les antagonismes dans les rapports ?conomiques internationaux. P., 1969].
Радикализм концепции А. Эмманюэля заключается в том, что автор стремится доказать, будто основой благосостояния западной цивилизации является в значительной степени присвоение результатов труда народов капиталистической периферии. Поэтому главной целью его исследования является анализ механизма изъятия и присвоения продукта, созданного в «третьем мире». Эта концепция пытается использовать отдельные положения теории меркантилистов (рассматривавших торговлю как способ обогащения одних наций за счет других), мелкобуржуазной политэкономии, прежде всего П.-Ж. Прудона (трактовавшего собственность как кражу), и радикальной политэкономии, как в лице Р. Люксембург (теория накопления капитала), так и концепций периферийной экономики, развиваемой латиноамериканскими экономистами (теория неэквивалентного обмена).
Как известно, Р. Пребишу не удалось убедительно доказать на статистическом материале неэквивалентный характер обмена Латинской Америки с развитыми странами Запада. Поэтому А. Эмманюэль выдвигает на передний план качественные критерии. Объектом сравнения он берет сопоставимые условия производства, цены на готовую продукцию которых резко различаются в развитых и развивающихся странах. Это позволяет ему сделать вывод о перераспределении прибавочной стоимости, созданной в «третьем мире», в пользу империалистических держав. Пытаясь объяснить этот феномен, Эмманюэль обращает свой взор к рынкам факторов производства – капитала и труда. Сравнение этих рынков приводит его к мысли о более развитом характере рынка капиталов, что выражается в свободном международном движении капиталов и выравнивании общей нормы прибыли. Движению же труда препятствуют различные институциональные барьеры, что мешает выравниванию ставок зарплаты. По подсчетам А. Эмманюэля, средняя заработная плата в отсталых странах в 30 раз ниже, чем в развитых; поправка на различия в интенсивности труда сокращает этот разрыв до 15 37 [Ibid. P. 38]. Более низкая заработная плата становится, по Эмманюэлю, источником неэквивалентного обмена и обогащения стран Запада.
Сразу же после выхода книги Эмманюэля развернулась острая дискуссия по поводу высказанных автором идей. Радикалы, поддержав в целом новаторский подход, критиковали его за внеисторизм и чрезмерную абстрактность. В качестве основных недостатков справедливо отмечалась идеализация рыночного механизма, рассматриваемого как совершенная конкуренция капиталов. С. Амин обратил внимание на роль монополий в неэквивалентном обмене, показав, что его пропорции в значительной степени определяются движением капиталов 38 [Amin S. L'accumulation ? l’echelle mondiale: critique de la th?orie du sans-d?veloppement. Dakar, 1971. P. 103]. Действительно, в современных условиях нельзя рассматривать международную торговлю, отвлекаясь от деятельности ТНК и наивно полагая, будто на мировом рынке происходит полное выравнивание прибыли.
В ходе дискуссии было обращено внимание и на довольно односторонний подход к мировому рынку труда. В частности, по мнению многих участников, необходимо нее детально показать различия в производительности труда и в стоимости возмещения рабочей силы центра и периферии, а также учесть фактор сегментации этого рынка как в развитых странах* [С. Амин, в частности, указал на отсутствие анализа феномена «рабочей аристократии» (Amin S. L'accumulation ? l’echelle mondiale: critique de la th?orie du sans-d?veloppement. Dakar, 1971)], так и в развивающихся. Дальнейшая конкретизация концепции А. Эмманюэля поэтому была связана с разработкой теории ТНК и детализацией анализа рабочей силы. Ш.А. Мишале в книге «Мировой капитализм» (1976) поставил вопрос о неразрывной связи между применяемой технологией и качеством обслуживающей ее рабочей силы, т.е. между рынками капитала и труда 39 [Michalet C.A. Le capitalisme mondiale. P., 1976]. ТНК, перебрасывая в развивающиеся страны новые технологии, не только создают, но и в известной мере преодолевают разрывы международного экономического пространства 40 [Ibid, P. 39]* [Amin S. L'accumulation ? l’echelle mondiale: critique de la th?orie du sans-d?veloppement. Dakar, 1971. – P. 103]. Стимулом перелива капитала является низкая заработная плата как основа высокой нормы прибыли. В то же время деятельность ТНК, сокращая этот разрыв, обостряет проблему занятости, внедряя капиталоемкие технологии. Ф. Айдало в книге «Пространственная динамика и неэквивалентное развитие» (1976) также отрицает гипотезу А. Эмманюэля об однородности труда в развитых и развивающихся странах, подчеркивая, что причиной неоднородности выступают различия в затратах по воспроизводству трудовых ресурсов. В частности, он пишет о роли обучения, квалификации в образе жизни населения различных регионов 41 [Aydalot P. Dinamique spaliale et d?veloppement in?gal. P., 1976. P. 117]. Однако миграция рабочей силы и деятельность ТНК сокращают в значительной степени этот разрыв, хотя и не могут полностью его преодолеть.
Подведем краткие итоги. Западные ученые сыграли важную роль в формировании экономической теории «третьего мира». Они попытались использовать категориальный аппарат, выработанный на материале развитых буржуазных стран, для анализа слаборазвитых обществ. Это потребовало дальнейшего развития неокейнсианской, неоклассической и институциональной доктрин. Несомненным достоинством возникших концепций стала попытка увязать качественный анализ с количественным, выработать практические рекомендации по осуществлению народнохозяйственного планирования, проведению ускоренной капиталистической индустриализации, эффективному использованию собственных и привлекаемых из-за рубежа финансовых средств. Разочарование в теориях и рецептах, предлагаемых неоклассиками, неокейнсианцами, институционалистами и радикалами, усилилось в 70-е и особенно в 80-е годы. Все это создало предпосылки для возникновения и развития экономических теорий, сформулированных представителями самих развивающихся стран: «периферийной экономики», «зависимого развития», «опоры на собственные силы», «нового международного экономического порядка» и других, сыгравших важную роль в становлении самосознания и эволюции научной мысли «третьего мира».
Глава 10
ЭКОНОМИЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИ СОВЕТОЛОГИИ: ЭТАПЫ И ДИСКУССИИ
Одна из важнейших задач экономической мысли Запада состояла в том, чтобы исследовать экономический строй государств, образовавших после второй мировой войны мировую систему социализма, дать этому строю теоретическое толкование, выявлять хозяйственные тенденции и противоречия и в итоге вырабатывать рекомендации для политики Запада в отношении указанных государств.
В сотнях университетов Запада были созданы советологические исследовательские центры и институты, финансируемые правительствами. Конгресс США, руководство НАТО поручили советологам регулярно готовить доклады, охватывающие все основные аспекты экономики СССР, КНР, стран Восточной Европы. Систематически проводились национальные и всемирные советологические научные конгрессы, издавались специальные журналы. В общем послевоенная экономическая советология стала интегральной частью экономической мысли Запада и представлены весьма солидными и широко известными учеными. В то же время условия «холодной войны», а дальнейшем то ослабевавшая, то обострявшаяся конфронтация на международной арене превращали советологию в наиболее идеологизированную и политизированную ветвь экономической мысли Запада, ограничивали познавательные возможности (на что указывали и советологи)* [В советской литературе анализу советологических исследований закладных экономистов был посвящен ряд работ: см., например: Хавина С. А. Критика буржуазных взглядов на закономерности социалистического хозяйствования. М., 1968; Ольсевич Ю.Я. Эффективность экономики социализма. М., 1972; Буржуазные и мелкобуржуазные экономические концепции социализма: критические очерки. В 3-х вып. М., 1975 и 1978; Критика буржуазных, мелкобуржуазных и ревизионистских теорий развитого социализма. М., 1984, и многие другие. Всем работам по данной проблематике была присуща в той или иной мере тенденциозность, причем в не меньшей степени, чем публикациям советологов].
Послевоенная советология не только по размаху, функциям но и по содержанию принципиально отличается от довоенной. В последней господствовало мнение, что советская экономическая система – это исторический эксперимент, обреченный на скорую неудачу. Лишь меньшинство советологов продолжало так считать после установления плановых систем управления хозяйством в Восточной Европе и КНР. А после пионерного запуска СССР искусственного спутника Земли в 1957 г. и полета Гагарина таких осталось совсем немного. «Экономику советского типа» послевоенная советология признала конкурирующей хозяйственной системой и стала внимательно изучать, извлекая практические выводы для внешней, так и для внутренней политики стран Запада** [Для западной мысли этого этапа характерно высказывание будущего лауреата Нобелевской премии Я. Тинбергена: «Можно считать доказанной возможность обеспечения с помощью долгосрочного планирования быстрого и непрерывного роста. Известно, что в 1914 г., например, экономисты не считали возможным использовать планирование, которое впоследствии стало фактом в коммунистических странах» (Influence des exp?riences communistes sur les doctrines. Bruxelles, 1959. P. 40)].
В послевоенной эволюции советологии можно выделить три этапа. На первом (до середины 60-х годов) преобладали работы, цель которых состояла в том, чтобы осмыслить, «смоделировать» механизм «экономики советского типа», выявить его возможности, сильные и слабые стороны. На втором этапе (до середины 80-х годов) внимание концентрировалось прежде всего на выяснении тенденций изменения этой экономики, прогнозировании ее показателей, на развитии ее противоречий. Наконец, третий этап начался в конце 80-х годов, когда четко обозначились контуры рыночной реформы и разрушения того, что на Западе именовалось «экономикой советского типа». На этом, последнем этапе армия западных экономистов, изучающих проблемы советской экономики, еще более возросла. В эти исследования включились такие ученые, как В. Леонтьев, эксперты Международного валютного фонда, Международного банка реконструкции и развития, Комиссии европейских сообществ и других ведущих международных организаций. Объектом изучения на данном этапе стали процессы и проблемы перехода от планово-централизованной системы к рыночной и выработка рекомендаций.
1. Два подхода к «экономике советского типа»
Перестройка в СССР обнажила глубинные деформации и противоречия, которые накапливались в советской экономике и обществе в целом в течение многих десятилетий. Одновременно она явилась и проверкой на выживаемость различных элементов социально-экономической системы, сложившейся за эти десятилетия.
В западной советологии на протяжении всего послевоенного периода, то затухая, то разгораясь с новой силой, шел спор между двумя теоретическими лагерями.
Представители первого рассматривали советскую экономическую систему как некий жесткий «командный» монолит, не способный к трансформации и развитию и потому обреченный на разрушение* [Американский советолог Н. Спалбер ставил вообще знак равенства между методами командной и военной экономики (Spulber N. The Soviet Economy. N.Y., 1962. P. 226)].
Защитники противоположной точки зрения рассматривали советскую экономическую систему как сложную и внутренне разнородную конструкцию, которая пребывает перманентно в состоянии явных и скрытых перемен под воздействием внутренних и внешних факторов.
Этот спор имел политический и методологический аспекты. В политическом плане первая концепция связана была с жестким курсом в международных отношениях. Сторонники этого курса полагали, что гонка вооружений, идеологическое и политическое давление на Советский Союз, ограничение с ним экономических и научно-технических связей будут способствовать краху консервативной командной системы.
Вторая концепция, исходившая из неизбежности эволюции и трансформации советской экономической системы (как и капитализма), была связана с ориентацией на военную, политическую и идеологическую разрядку, на расширение экономических и других отношений. Интенсификация контактов, связей рассматривалась сторонниками этого курса как средство ускорения трансформации советской экономики в направлении смешанной системы западного типа.
В методологическом плане дискуссии о природе советской экономики являлись продолжением векового спора в западной экономической мысли между теоретиками неоклассического направления, рассматривавшими экономический строй как проявление неизменных естественных законов общества, и их противниками – приверженцами институционально-социологического направления, отрицавшими наличие таковых.
В свете первого подхода советская система предстает как продукт определенной идеологии и политики, но не как порождение потребности в рациональном и эффективном хозяйствовании. Основные черты этой системы (централизованное управление, директивные планы, государственная собственность и др.) не обусловлены природными качествами человека, а навязаны ему принудительно* [«Поскольку в центрально-управляемом хозяйстве чистого типа выполнение решений осуществляется на основе приказов центрального органа, можно говорить о «командной» или «приказной» экономике. Советская система представляет частный случай такой экономической системы, которой Ойкен дал название центрально-управляемого хозяйства. Как и всякая реализованная экономическая система, советский коммунизм значительно отклоняется от этой теоретической модели» (Thalheim K. Gr?ndzuge des sowjetischen Wirtschaftssystems. K?ln, 1962. S. 49-50)]. Отсюда вывод об обреченности данной системы.
Другое направление западной мысли исходит из того, что экономическая система общества – и на Востоке, и на Западе – определяется сложным переменным комплексом разнородных факторов, включающим состояние техники и технологии, культурные, социальные, политические традиции и установки общества и др. ** [Американский советолог Д. Граник считал неоправданным противопоставление рыночной и командной экономики: «Всякое современное промышленное общество, действующее в условиях рыночной экономики, имеет основные сектора командной экономики внутри ее» (The Development of the USSR. Washington, 1964. P. 73)]
В каждый конкретный период далеко не все существующее разумно и уж тем более не все разумное действительно. Развитие идет через противоречия и конфликты, обнаруживаются разрывы, противоречия между экономической системой и определяющими ее условиями. Чем меньше в обществе демократии, а в экономической системе гибкости, тем в большей степени необходимая трансформация запаздывает и приобретает конфликтный, разрушительный характер. Однако в целом сторонники данной позиции были убеждены не только в возможности, но и в неизбежности эволюции советской экономической системы, ее приспособления к меняющимся внешним условиям.
Какая методологическая позиция доказала свою правоту в свете послевоенного опыта «экономики советского типа» и особенно в свете процессов ее последующей перестройки? Такой вопрос напрашивается, но он вряд ли правомерен. С одной стороны, очевидное и быстрое крушение «экономики советского типа» в ряде стран Восточной Европы еще не говорит в пользу действия «естественных законов», ибо в этих странах такая экономика строилась в противоречии с их давними культурными, социальными и политическими традициями. С другой стороны, относительно постепенное изменение экономической системы в КНР, МНР и Вьетнаме еще не свидетельство правоты второй, институционалистской позиции, поскольку общее движение идет все-таки в русле глобальных тенденций рыночной экономики и не исключено, что в основе изменений могут лежать «вечные», «естественные» законы человеческого поведения.
Более продуктивная постановка вопроса заключается не в том, какая из позиций оказалась правильной, а в том, как объяснялось с этих разных позиций развитие «экономики советского типа».
Поскольку концепция командной экономики отрицает за этой системой внутренние критерии эффективности и внутренние импульсы развития, то была разработана своеобразная модель «заимствованного роста». Командная экономика способна к развитию, поскольку она заимствует у Запада результаты НТП и следует за сдвигами в отраслевой структуре народного хозяйства передовых стран.
Действительно, идущие от субъектов хозяйства стимулы к развитию в советской экономике были слабы и к тому же в большой степени подавлялись директивным планом. Сам же план зачастую ориентировался на западные образцы, труднодостижимые и не всегда пригодные в местных условиях. Обоснованная стратегия роста, учитывающая совокупность национальных условий и последствия принимаемых мер, отсутствовала.
Этот вопрос и теперь не утратил своей актуальности. Во-первых, развитие отстающей страны по необходимости в той или иной мере должно быть «заимствованным». Вопрос лишь в том, имеется ли программа, отвечающая национальным целям, в качестве собственной основы для усвоения зарубежного опыта.
Во-вторых, более полувека над экономикой СССР довлела идеология соревнования с Западом, выраженная формулой «догнать и перегнать». Поскольку, однако, вопрос хронически состоял лишь в том, чтобы догнать, создавался синдром заимствования. Последний укреплялся и усиливался военным противостоянием, которое сводилось, как правило, к симметричной гонке вооружений с некоторым качественным запаздыванием советской стороны.
В-третьих, в системе, где нет достаточно четких рыночных критериев для научно-технического и структурного прогресса, такие критерии должна выработать наука на основе объективной статистики. Однако независимая наука подавлялась, а статистика искажалась, что лишало народное хозяйство собственного компаса движения.
Таким образом, из слабости стимулов, отсутствия критериев, объективного отставания, специфической внешней и внутренней политики и сложился синдром «заимствованного», подражательного развития, обусловивший значительные деформации и потери. Этот синдром усилился и распространился на сферу потребления, когда экспорт нефти дал возможность расширить импорт западной промышленной и бытовой техники. В этой связи уместна ссылка на послевоенный опыт Японии. Хотя очевидно, что в течение длительного времени Япония заимствовала зарубежную технику, однако в целом развитие ее производительных сил не было «заимствованным», так как опиралось на оригинальную структурную стратегию и активную роль в мировом хозяйстве. Трактовка советской экономики как внутренне неоднородной, противоречивой системы имела два основных варианта. Один из них базировался на специфической интерпретации неолиберальной методологии идеального и реального экономического строя. Как известно, неолиберализм выделяет два типа хозяйства – центрально-управляемое и децентрализованное, или «управляемое с периферии», как «идеально мыслимые» исторические модели экономики. В то же время реальные экономические системы рассматриваются как смешанные, промежуточные между двумя «идеальными». В этом смысле неолибералы характеризовали советскую экономику как «центрально-управляемое хозяйство» лишь потому, что в нем элементы централизма господствуют, преобладают над элементами децентрализации, но не исключают их.
Другой вариант основывался на методологии институционализма. Эта методология (отчасти родственная неолиберализму, поскольку у них общий прародитель – новая историческая школа конца XIX в.) делает акцент на исторических традициях страны, на институтах, порожденных этими традициями и меняющимися техническими условиями. Таким основным «институтом» для СССР является государственное планирование и управление экономикой. В получившей известность модели американского советолога Р. Кэмпбелла выделяются три института: «государственно-производственный истеблишмент», городские домохозяйства и аграрные предприятия. Рыночные отношения между первыми двумя (обмен товаров на рабочую силу) и административные – между первым и третьим (принудительный обмен) составляют основу советской экономики 1 [Campbell R. On the Theory of Economic Administration // Industrialisation in Two Systems /Ed. by H. Rosovsky. N.Y., 1966].
В объяснении природы советского экономического строя учеными Запада был сделан чрезмерный упор на определяющую роль идеологии и политики, а также исторических традиций в отношении экономики и допущена недооценка «кругового» взаимодействия разнородных факторов, своего рода трагического стечения исторических обстоятельств.
Верно, что в октябре 1917 г. разрыв России с мировым хозяйством в своей исходной точке носил идеологический и политический характер. Однако в дальнейшем жесткое противостояние двух систем, интервенция, вторая мировая война, гонка атомных и космических вооружений и другие подобные обстоятельства углубили и законсервировали сверхцентрализм. Без внеэкономического принуждения сравнительно отсталая экономика страны не выдержала бы вообще подобных нагрузок. В итоге сложилась директивно-распределительная ведомственная система, которая уже вовсе не определялась марксистской идеологией либо революционной политикой, а сама для себя вырабатывала идеологию и политику; последние по существу лишь частично оставались прежними. «Реальный социализм» нельзя рассматривать как материализацию марксизма. Это был в полном смысле слова сложный внутренне разнородный конгломерат, спрессованный внутренними и международными тектоническими процессами. Новая система в течение семи десятилетий противоборствовала с силами, намного превосходившими «по азимутам» ее потенциал, и ее формирование и развитие неизбежно определялось этим неравным противоборством.
Именно поэтому перестройка в СССР была невозможна без снятия внешнего противостояния. Но Запад считал и еще считает, что снятие такого противостояния невозможно без кардинальных внутренних преобразований. Это суждение сложилось при активном участии советологии. Но правильно оно лишь отчасти, ибо не изначальная идеология и политика – определяющие пружины сложившегося в итоге советского строя. С этой точки зрения оценка американского советолога М. Борнстайна, хотя и явно упрощенная, содержит значительный элемент истины. Чтобы понять основные черты советского экономического развития, достаточно, по мнению Борнстайна, просто указать на стремление «мобилизовать экономику на быстрое развитие, поддержание и усиление внутренней и внешней мощи». Эти две цели коммунистического руководства достаточны, чтобы объяснить как общую политику, так и специфическую институциональную систему, которые характеризуют советское экономическое развитие» 2 [Bornstain M. Comparative Economic Systems. Homewood, 1969. P. 82]. Признание «экономики советского типа» в качестве конкурирующей хозяйственной системы получило развернутое выражение в том, что в учебники экономической теории был включен раздел «Сравнительные экономические системы» (компаративистика) 3 [Buckingham W. Theoretical Economic Systems. Washington, 1958; Turgeon L. The Contrasting Economies. Boston, 1963; Gruchy A. Comparative Economic Systems. Boston, 1966; Comparative Economic Systems / Ed. by J.S. Prybyla. N.Y., 1969, и др.]. Хотя различные направления западной теории вкладывают в компаративистику неодинаковый смысл, можно выделить и общие черты этого раздела теории. Прежде всего экономическая система рассматривается в той или иной степени как объект исторического выбора отдельной страны. Далее, экономическая система интерпретируется как совокупность элементов, которые могут быть скомбинированы в различных соотношениях (формы собственности, методы координации и управления, распределительные отношения и др.).
В итоге рассматривается широкий веер экономических систем, каждая из которых может иметь свои преимущества и недостатки. В этом свете понятие «экономика советского типа» представало как весьма относительное, поскольку были обнаружены существенные различия в системах отдельных стран «восточного блока».
Компаративистику можно рассматривать как известный научный «прорыв» западной мысли, поскольку она избавляет теорию от узости, заданности подхода. Вместе с тем чрезмерная формализация сопоставлений, недоучет взаимодействия экономических и иных факторов ограничивают возможности этого направления.
2. Концепции эволюции «экономики советского типа»
В середине 60-х годов, когда в СССР и в других странах социализма были предприняты серьезные попытки проведения экономических реформ, стала очевидной внутренняя эволюция их социально-экономического строя. Однако характер, направление, движущие силы и результаты этой эволюции были не ясны, и они стали объектом развернувшейся дискуссии среди западных экономистов. До второй мировой войны дискуссии о перспективах советской экономики вращались вокруг проблем экономической свободы личности и эффективности директивного планирования, т.е. не были связаны с контекстом всемирной хозяйственной эволюции.
В этом смысле они были статичны, поскольку не затрагивали вопросов взаимодействия между развитием производительных сил и изменением производственных отношений. В послевоенный же период, особенно начиная с 60-х годов, общую методологическую основу этих дискуссий составили теории смены глобальных стадий экономического роста.
Эти теории характеризовали послевоенный период как «общество услуг» (К. Кларк, Ж. Фурастье), «индустриальное» и «новое индустриальное общество» (Дж. Дракер, Р.Арон, Дж. К. Гэлбрейт), «общество массового потребления», «перерастающее в общество поиска нового качества жизни» (У. Ростоу), в дальнейшем – как переход к «постиндустриальному», «технотронному», «информационному» обществу (Д. Белл, 3. Бжезинский, И. Масуда). В этой связи ставился вопрос: в состоянии ли «экономика советского типа» дать простор для этих глобальных перемен, приспособиться к ним и соответствующим образом трансформироваться?
В зависимости от ответа на этот принципиальный вопрос позиции западных экономистов разделились. Те, чей ответ был позитивным, выступили с различными вариантами теории конвергенции, сближения двух систем. Те, кто отрицал такую возможность, выступили с прогнозами неизбежного кризиса и разрушения командной экономики, ее возвращения в лоно капиталистического рынка.
Известный французский теоретик «индустриального общества» Р. Арон писал: «Я убежден, что главная идея нашего времени – идея индустриального общества. Европа... состоит из двух коренным образом отличных миров: советского и западного. Имеется одна единая реальность – индустриальная цивилизация. Советское и капиталистическое общество – только две разновидности одного и того же рода или два варианта одного и того же типа: прогрессивного индустриального общества» 4 [Aron R . Lectures on Industrial Society. L., 1968. P. 42]. Его соотечественники Ж. Фурастье и А. Лалеф подтверждали: «Современное общество на Западе и на Востоке – это индустриальное общество, в центре которого находится научно-техническая деятельность»5 [Fourasti J., Laleuf A. Revolution a 1'Ouest. P., 1957. P. 9].
В общих рамках этой позиции следует отметить концепцию двух фаз индустриального роста западногерманского экономиста Э. Беттхера. Исчерпание факторов экстенсивного роста и переход фазу интенсивного роста, наиболее важным проявлением которого служит дефицит трудовых ресурсов, обусловил трансформацию экономических систем как на Западе, так и на Востоке. Для «экономики советского типа» это означает необходимость сделать акцент на росте материального стимулирования, широко заимствовать инструментарий рынка – гибкие цены, прибыль, процент т.д. Такая концепция хорошо согласовывалась с неолиберальной методологией «идеального и реального строя». Реальный строй «экономики советского типа», все более отклоняясь в сторону капиталистического рынка, в то же время оставался в своей основе центрально-управляемым, а потому дуалистичным, противоречивым и недостаточно эффективным.
Более последовательная концепция конвергенции была выдвинута на базе методологии институционально-социологического направления. Известный голландский экономист Я. Тинберген выступил с аргументацией о существовании в современный исторический период (при сближающихся целях) единственной рациональной хозяйственной системы, сочетающей элементы плана и рынка, экономических и социальных критериев. В направлении этой рациональной системы и происходит движение на Западе, так и на Востоке. «Так как цели социальной и экономической политики Запада и Востока все нее сближаются, а среди многих мыслимых структур лишь одна является оптимальной, обе структуры постепенно развиваются в направлении к этому оптимуму» 6 [Tinbergen J. Die Role der Planungstechniken bei einer Annaherung der Strukturen in Ost und West – Wirtschaftsplanung im Ostblock. Beginn einer Liberalisierung. Stuttgart, 1966. S. 35]. Фактором этой общей рационализации выступает возрастающая роль науки в обществе вообще и ее влияние на государственную политику в особенности. Концепция трансформации советской экономики Дж. К. Гэлбрейта исходит из того, что современное производство требует формирования крупных хозяйственных организаций, действующих планомерно и согласующих свои планы друг с другом. Как и на Западе, в СССР в организациях и в обществе в целом к власти приходит техноструктура, т.е. слой администраторов и специалистов. Этот слой ориентируется не на решение социальных задач общества, а на упрочение своих позиций путем расширения производства, научно-технического прогресса, выпуска сложной, прежде всего военной, продукции. Для обеспечения устойчивости производства и сбыта техноструктура нуждается в увеличении государственного бюджета, в гонке вооружений. Таким образом, вступив в стадию «нового индустриального общества», советская экономика утрачивает свою исходную социальную и идеологическую ориентацию и становится разновидностью современной технократической бюрократизированной системы со всеми ее противоречиями и социальными конфликтами.
В общем следует сделать вывод, что в своем большинстве теории конвергенции не рассматривали процесс трансформации советской экономики как движение к некоему гармоничному, бесконфликтному обществу. За немногими исключениями, в них предполагалось не полное, а лишь частичное сближение западной и советской экономических моделей. Предполагалось также, что различия могут сохраняться и усиливаться в той мере, в какой хозяйственная система зависит не от технических, а от политических и идеологических факторов (У. Ростоу, Д. Белл).
Тем не менее теории конвергенции содержали тот общий вывод, что советская экономическая система развивается в русле мировых тенденций и по мере «глобализации» экономики, интенсификации международных связей степень сходства различных систем будет возрастать.
Теории конвергенции стали объектом широкой критики, главным образом со стороны советологов, близких к неоконсервативному течению в экономической науке. По мнению западногерманского советолога Г. Вагенера, «конвергенция в смысле движения к единой, однозначно определяемой оптимальной системе не вырисовывается как основное направление исторического процесса» 7 [Wagener H. Zur Analyse von Wirtschaftssystemen. Eine Einf?hrung. Bonn, 1979. S. 266]. Еще более категоричен другой советолог из ФРГ, Г. Рейманн: «Центрально-управляемая система несовместима с современной индустриальной экономикой» 8 [Reimann G. Der rote Profit. Fr. a/M, 1968. S. 213].
Американские советологи П. Грегори и Р. Стюарт выдвигают против этой теории методологические аргументы: «Трудно разработать модель конвергенции, которую можно было бы верифицировать. Большинство исследователей конвергенции произвольно выбирают показатели и рассматривают их изменения во времени... Но как перейти от этих изолированных явлений (или оценить их масштабы и значение) к общей теории конвергенции экономических систем?» 9 [Gregory P., Stuart R. Comparative Economic Systems. Boston, 1980. P. 408]
Теоретики командной экономики старались выработать принципиально иной подход к эволюции советской экономической системы. Согласно этому подходу, зависимость от определенной идеологии и политической структуры не позволяет этой системе развиваться, лишает ее гибкости, способности к органичному приспособлению. При сохранении основ командной системы попытки усвоить элементы рыночного механизма носили формальный характер и были обречены на неудачу.
Реальное приспособление имеет место в обществе, но ведет к разрушению строя, потому что система вынуждена допускать все больше таких элементов хозяйствования, которые подрывают ее основу. Еще в 1960 г. английский экономист неоклассического направления М. Полани выступил с утверждением, что советская экономика базируется не на централизованном управлении, а на замаскированных рыночных операциях 10 [Soviet Survey. 1960. № 34. P. 93]. Тогда видные советологи (Г. Гроссман, |Н. Ясный, П. Уайлз) выступили с возражениями.
Несколько позже французский советолог Е. Залески трактовал хозрасчетную деятельность советских предприятий как по существу «стихийную экономическую жизнь» и писал о циклическом движении советской экономики11 [Zaleski E. Planification de la croissance et fluctuations ?conomiques en URSS. T. I. P., 1962. P. 297]. В дальнейшем, особенно после 1965 г., тезис о том, что «экономика советского типа» предполагает взаимодействие плана и рынка, получил широкое хождение в советологии. Однако при этом подчеркивалось, что: 1) рынок играет здесь подчиненную, второстепенную роль; 2) он несовместим с планом, поэтому экономика становится неэффективной; 3) рынок в конечном счете «разъедает» директивное планирование 12 [Neuberger E., Duffy W. Comparative Economic Systems. Boston, 1976. P. 126] *[ Имея в виду центрально-управляемое и децентрализованное хозяйство, западногерманский советолог Ф. Хаффнер писал: «В действительности рынок существует в обеих системах, которые не соответствуют абстрактным моделям, а функционируют на базе различных систем контроля» (Haffner F. Systemkontrare Beziehungen in der Sowjetischen Planwirlschaft: Ein Beitragzur Theorie der mixed ?konomic. 11978. S. 192). Известный американский советолог Г. Гроссман подчеркивал, что «использование ценовых инструментов не только носит ограниченный и избирательный характер, но и служит главным образом дополнением к существующей структуре административного контроля над использованием ресурсов» (Grossman G. Price Control, Incentives Innovation in the Socialist Economy. The Soviet Price Mechanism. N.С., 1977. P. 166)].
Именно таков общий смысл концепции «второй экономики», выдвинутой рядом советологов, и прежде всего известным теоретиком командной экономики Г. Гроссманом 13 [Grossman G. La seconde ?conomie et la planification ?conomique sovi?tique // Revue d'?tudes comparative Est-Ouest. P., 1981]. Указанная концепция вначале предполагала всего лишь наличие наряду с плановой деятельностью также неплановой: производство на приусадебных хозяйствах, торговля на колхозных рынках, неофициальная индивидуальная трудовая деятельность (ремесленничество, репетиторство и др.). В дальнейшем сюда были включены противозаконные экономические действия: подпольное производство и реализация продукции, самогоноварение, спекуляция, проституция и др. И наконец, данное понятие распространилось и на такие явления, как коррупция в хозяйственном аппарате, неофициальные соглашения о взаимных поставках или льготах, которые скрыты за формальными договорами между предприятиями и организациями, массовые хищения на производстве и в торговле и т.п.
Иначе говоря, понятие «вторая экономика» охватывает практически всю неплановую и всю противозаконную деятельность, связанную с производством, реализацией, перераспределением продукции и услуг и доходов. С точки зрения концепции «второй экономики» именно всеохватывающая совокупность открытых либо тайных хозяйственных связей и отношений, образующая подлинный рынок, позволяла поддерживать неэффективную командную систему, лишенную внутренних импульсов развития. Однако «вторая экономика», поддерживая официальную систему, одновременно ее и разрушала, расшатывала плановую и производственную дисциплину, подрывала официальные принципы распределения и мотивации. Таким образом, авторы данной концепции приходили к выводу, что «вторая экономика», подготавливая крушение командной системы, в то же время составляет основу будущей капиталистически-рыночной системы.
Большое влияние на обоснование концепции неизбежного отказа от планово-централизованной системы хозяйствования оказали работы известного американского экономиста А. Бергсона, посвященные анализу и прогнозам эффективности советской экономики 14 [Bergson A. Planning and Productivity under Soviet Socialism. L., 1968; The Soviet Economy toward the Year 2000 / Ed. by A. Bergson, H.-S. Levin. L., 1983]. До конца 60-х годов А. Бергсон полагал, что СССР проигрывает Западу с точки зрения «статической эффективности», т.е. с точки зрения отдачи ресурсов, но имеет преимущество по «динамической эффективности» (т.е. по темпам повышения последней). Правда, это преимущество Бергсон объяснял возможностью заимствования технического и иного опыта у Запада. Так что по мере сокращения разрыва оно как бы автоматически исчезало. Однако в начале 70-х годов А. Бергсон опубликовал расчеты и прогнозы, свидетельствующие, что эффективность экономики СССР стала снижаться вследствие того, что высокий уровень капиталоемкости и материалоемкости производства уже не мог быть компенсирован ростом производительности труда. Бергсон предсказывал неуклонное снижение темпов роста СССР в 70 – 80-х годах вплоть до нуля и делал вывод о том, что необходимость перехода на рыночную модель очевидна.
Дополнительная аргументация была выдвинута последователем А. Бергсона М. Голдманом. По его мнению, централизованная экономика не в состоянии овладеть информационной технологией, а тем более развивать ее 15 [Goldman M. Gorbachev's Challenge. Economic Reform in the Age of High Technology. N.Y., 1987]. Отсюда делался вывод, что военно-промышленный комплекс СССР по этой причине уже не заинтересован в сохранении хозяйственного централизма; последний лишился тем самым своей главной опоры и потому обречен. Концепция затухания темпов роста «экономики кого типа» и ее несовместимости с информационной революцией получила официальное признание в выступлениях государственных деятелей Запада. Изложенное выше показывает, что у западных экономистов в послевоенный период не было принципиального единства взглядов ни на природу советской экономики, ни на пути ее эволюции. Вместе с тем выдвигаемые концепции, хотя и были далеки от раскрытия всей сложности и противоречивости советской хозяйственной системы, верно «схватывали» отдельные ее черты, противоречия, тенденции.
Советская экономическая наука в годы перестройки резко расширила рамки исследования реальной природы советской хозяйственной системы, хотя процесс этот далек от завершения. Западная экономическая мысль при всей ее предвзятости имеет, однако, то преимущество, что успела накопить аналитический и концептуальный задел в этой области. Ее методология помогает полнее учесть взаимодействие разнообразных факторов, формирующих конкретный экономический строй общества. Поэму и теории, и методологические подходы экономистов-советологов могут быть весьма полезны для научного осмысления противоречивого пути, пройденного советской экономикой в послевоенный период.
Позволяет ли послевоенный опыт бывшего СССР, Восточной Европы, КНР вплоть до начала 90-х годов однозначно ответить на вопрос, который был издавна объектом спора среди западных экономистов: возможна ли вообще эффективная экономика, построенная на базе централизованного планирования?
Даже авторитетные советологи неоклассического направления констатируют, что в 50 – 60-х годах командная экономика переживала расцвет, ее упадок начался потом, с 70-х годов, когда были исчерпаны факторы экстенсивного роста. Однако логическая неувязка здесь состоит в том, что в 50 – 60-х годах в СССР наблюдался и максимум повышения эффективности, т.е. максимум интенсивного, а не только экстенсивного роста.
Значит ли это, что возможность относительно эффективной командной экономики доказана? Чем же объяснить тогда снижение эффективности и темпов в 70 – 80-х годах?
Видимо, ближе к истине те советологи, которые связывают упадок «экономики советского типа» с изменением самого характера развития производительных сил в 70 – 80-х годах. Бурное развитие компьютерной техники и информатики, непрерывное преобразование технологий и продукции, распространение мелкого высокотехничного производства товаров и услуг, постоянное изменение потребностей и многое другое – все это оказалось не под силу громоздкому централизованному планированию. Неоднократные попытки освоить принципиально новую технику (например, автоматизированные системы управления в 70-х годах, автоматизацию производства в 80-х годах) чаще всего заканчивались провалом, технический прогресс затормозился.
Можно предположить, что эффективность системы централизованного планирования тесно связана с определенным типом производства, с определенной фазой крупной машинной индустрии. Характерные черты этой фазы – высокая концентрация и специализация массового производства на крупных и сверхкрупных предприятиях, относительная устойчивость технологий и ассортимента продукции, медленные качественные изменения в потребностях и структуре потребления и др.
В послевоенный же период, особенно начиная с 60-х годов, на Западе и в Японии происходила смена фаз индустриального развития; «экономика советского типа» оказалась неспособной вовремя себя трансформировать, как это сумел сделать капитализм. В ней отсутствовал тот механизм саморазвития, приспособления, которым должен обладать любой жизнеспособный организм.
Это самоизживание системы было усугублено чрезмерно тяжелой ношей глобальной гонки вооружений, в которую втянулся СССР, а также стратегическими просчетами инвестиционной политики, что вело к систематической бесполезной растрате значительной части национальных ресурсов.
Широкая информированность населения о том, что жизненные стандарты в СССР резко понижены по сравнению с западными, что разрыв в эффективности и уровне потребления с Западом возрастает, привела к деморализации общества и падению трудовой дисциплины. Политические и идеологические рычаги управления, играющие центральную роль в «экономике советского типа», оказались значительно ослабленными, что еще более приблизило ее кризис. Подобно тому как очевидные пороки довоенного капитализма глубоко повлияли на экономическую систему СССР, ужесточив ее, послевоенная социализация капитализма резко ускорила дезинтеграцию советской системы. Многие советологи в то же время далеки от того, чтобы рассматривать «экономику советского типа» как «неудачный исторический эксперимент». Они отмечают такие сильные аспекты этой экономики, как беспрецедентная социальная защищенность населения, способность мобилизовать и перемещать ресурсы, успешно решать узкий круг сложных приоритетных задач и др. Воздействие этих аспектов определенным образом подталкивало социальную и хозяйственную трансформацию в странах Запада.
3. Концепции экономической реформы
Начало перестройки в СССР в 1985 г. большинство советологов восприняло как очередной «косметический ремонт» системы. Следует отметить, что первоначально намечавшиеся в СССР меры (перегруппировка капиталовложений, переход к плановому управлению на основе экономических нормативов и др.) действительно давали повод для сомнений относительно глубины намечаемых перемен. Однако уже начиная с 1988 г., когда демократическая перестройка в политической сфере резко углубилась и стала явной готовность руководства страны к переводу экономики на рельсы регулируемого рынка, советологи резко изменили свое отношение к происходящим в СССР переменам, перешли на позиции поддержки реформы. Как из рога изобилия стали появляться многочисленные рекомендации, содержащие, как правило, советы ускоренного введения рыночных механизмов.
Однако начавшийся в 1990 г. кризис и распад советской экономики явился для подавляющего большинства советологов полной неожиданностью. Значительная их часть поторопилась отмежеваться от хозяйственного провала, объясняя его причины не реализацией своих рекомендаций правительством СССР, а просчетами этого правительства. Между тем мрачная реальность кризиса и распада во весь рост поставила вопрос о том, насколько оказалась компетентной западная экономическая советология* [В работе, изданной в 1990 г., сотрудники весьма консервативного американского Института Кейто Пол Роберте и Карен Ляфоллет пишут о «провале попыток западных экспертов и мудрецов создать правдивую картину советской системы» {Roberts P., La Follette KM. Inside the Soviet Economy. Washington, 1990. P. 5)]. Насколько ее теоретические концепции соответствовали практическим рекомендациям и насколько последние действительно расходились с тем, что осуществляло правительство СССР?
Рассмотрим кратко в этой связи эволюцию советологических взглядов за период 1985 – 1990 гг.
Прежде всего ход развития в СССР в 70-х и первой половине 80-х годов подтвердил вывод советологов о необходимости перехода к рыночному механизму хозяйствования. Однако в отношении реальности такого перехода мнения разделились. Советологи реформистского направления уже на ранних этапах перестройки расценили ее как неизбежное ускорение демократических перемен и заявили о своей поддержке 16 [Hough J. Opening up the Soviet Economy. Washington, 1988]. В то же время большинство советологов консервативного направления до 1988 г. заявляло (и, как выяснилось, достаточно дальновидно), что рыночная децентрализация потребует отказа от марксистской идеологии, руководящей роли партии и ликвидации многонациональной «империи». Кроме того, предупреждали советологи, переход к рынку породит общественные потрясения вследствие неизбежного при рыночной реформе ослабления социальной защиты, интенсификации труда, массовой безработицы, длительного понижения жизненного уровня. Поэтому политическое руководство, по мнению этих советологов, от рыночной реформы скорее всего откажется и ограничится полумерами.
Вскоре, однако, выявилась политическая решимость руководства СССР проводить рыночную реформу. И тут произошло нечто труднообъяснимое. Как бы забыв о своих собственных предостережениях, многие советологи выступили с рекомендациями решительного и быстрого перехода к рынку: приватизации собственности, либерализации цен, введения конвертируемости рубля, ликвидации Госплана и министерств и т.п. Правда, часть советологов предлагала проводить эти меры постепенно и осторожно, через ряд промежуточных этапов 17 [Ellman M.. The USSR in the 1990. L., 1990]. Но общее во всех рекомендациях состояло в том, чтобы осуществить реформу не методом реорганизации, сознательного формирования рыночных структур, а методом либерализации, т.е. устранения планово-административного регулирования хозяйственной жизни в надежде, что рынок сформируется стихийно.
Именно этим путем либерализации (и не только в экономической сфере) и пошло правительство СССР в 1988 – 1990 гг. Плачевный результат известен. Переход к рынку не получился. Более того, оказались разрушенными те элементы рынка, которые имелись до 1985 г. Вместо «ускорения» и «подъема» – невиданный в истории страны кризис и инфляция, экономический и политический распад государства* [Попытка выработать взгляд на перестройку в СССР как на длительный и противоречивый процесс была предпринята на конференции, организованной летом 1989 г. радиостанцией «Свободная Европа – Радио «Свобода» (ее материалы опубликованы в сб.: Socialism, Perestroika and the Dilemmas of Soviet Economic Reform / Ed. by Tedstrong. Boulder, 1990)].
Как объясняют советологи подобную катастрофу? Та часть советологов, которая выступала за постепенный и осторожный переход к рынку, акцентирует внимание на ошибках экономической политики СССР: реформу надо было начинать с промышленности товаров народного потребления, затем заниматься сельским хозяйством и лишь в последнюю очередь можно было охватить реформой машиностроение, базовые отрасли; нельзя было допустить большого дефицита государственного бюджета, эмиссии и инфляции; не следовало полностью демонтировать командное планирование до включения рыночных механизмов и т.д.
Другая же часть советологов, наоборот, полагает, что «причиной провала явилась как раз постепенность, чрезмерная осторожность и растянутость в проведении рыночной реформы. Эти советологи также отмечают многочисленные ошибки правительства СССР, однако главную причину видят в «нерешительном», «колеблющемся» подходе к проведению мероприятий.
Концентрированным выражением второй позиции явился доклад большой группы советологов, подготовленный в конце 1990 г. под эгидой МВФ, МБРР, ОЭСР, ЕБРР 18 [The Economy of the USSR. A Study Undertaken in Response to Request by Houston Summit. Summary and Recommendations. Washington, 1990]. Доклад призван был ответить на официальный запрос руководителей семи ведущих стран Запада: как оценить состояние экономики и реформы в СССР, следует ли оказывать ему финансовую помощь?
Авторы доклада дают развернутый анализ официальной программы реформы в СССР «Основные направления...» и приходят к выводу, что содержащийся в ней «нерешительный сценарий» не обеспечивает ни стабилизации экономики, ни перехода к рынку. Авторы доклада выдвигают собственные рекомендации, сводящиеся к немедленной либерализации цен, введению жесткого режима экономии, приватизации мелкой и средней собственности. Главная же их рекомендация – «ускоренная интеграция СССР в мировое хозяйство» путем либерализации внешней торговли, инвестиций и введения конвертируемости рубля. Только после проведения этих мер Советскому Союзу могут быть предоставлены кредиты и инвестиции.
Таким образом, советологами не подвергается сомнению сам принципиальный метод перехода от централизованно-плановой системы хозяйства к рыночной – метод либерализации. При этом методе роль государства сводится к тому, чтобы устранять плановые и административные системы управления, вырабатывать законодательные рамки, а сами предприятия должны на свой страх и риск создавать новую рыночную систему взаимоотношений.
Однако реакция предприятий оказалась неожиданной для советологов (как и для правительства СССР). Повышая цены, предприятия одновременно стали разрывать взаимные связи, сворачивать производство. Это не только экономический провал в СССР, это также провал советологии. Ибо потерпел поражение их главный вывод относительно реформы – она должна осуществляться методом либерализации. Факты доказывают, что именно избранный путь (а не большая или меньшая скорость движения по нему) ведет в пропасть кризиса и развала.