Не удовлетворяясь только украшением верха храма, плотники-мастера колоссально подняли храмы к верху, как бы стремясь подняться из северной котловины выше, восполнить недостающие на севере высоты и горы. Храмы поднимались до 40 сажен высоты, в 20 саж. были обычными, многоглавие доходило до 21 главы. Так развернулся мастер-плотник, оказавшийся безудержным, богатейшим художником, который примитивным топором создал великое искусство. И не только внешность сооружений деревянного зодчества столь замечательна, но и вся техника его проникнута мудрым и практически острым взглядом художника, учитывающего и природу и климат и свойство материала.
Все постройки сделаны из полусырого леса, рядами положенных друг на друга бревен, соединенных на выступающих углах чрез соответствующий круглый выруб в бревнах, Полусырой лес при ссыхании давил друг на друга, и все сооружение становилось крепким, слитным, одномассным, устойчивым.
Существовал другой способ сруба «в зуб», «в лапу», когда бревна соединялись по углам, уже не выступающим наружу, через внутренний выруб в концах бревен. В таком случае внутренность храма всегда была обтесанной и нередко закругленной в углах. Северные снега, обилие дождей вызвали острый высокий подъем кровель на два ската, шатром или клином. Для придания большей прочности строению особенно тщательно делали кровлю. На сруб ставили «быки», связанные «обрешетинами» и соединенные вверху «князевой слегой». «Быки» врубались внизу в верхний «венец» сруба. Тес кровли зажимался внизу «застрехой», а вверху на «князьке» придавливался тяжелым «охлупнем». Вследствие сплошного «вруба» всех частей, такая кровля отличалась огромной сопротивляемостью всем капризам северной природы и все разрушающему времени. Каждый вершок сооружения привлекал самое пристальное внимание мастера-плотника. И так он умел работать, таким был мастером и художником своего дела, что приходится становиться в тупик перед той одаренностью, какой веет от деревянного зодчества, от памятников, созданных одним топором несколько веков назад. Вот перед вами «венцы» - гладкие, ровные, они обрублены поперечной рубкой. Рука так привычна, удар так заносится и падает, что «венец» создает впечатление опиленного. Косяки окоп и дверей, потолок, иол, крыша, брусья и доски галерей и крылец – обтесаны самым тончайшим образом опять одним топором. Налицо какая-то нечеловеческая работа, если вспомнить о колоссальных храмах в 40 сажен высоты.
Достаточно представить себе изготовление из бревен тесу, чтобы понять происхождение слова «тес» от глагола «тесать», чтобы изумиться поразительному упорству и настойчивости древних мастеров. Работа эта была все же настолько тяжелой и утомляющей, что древние строители очень скупы были к декоративным украшениям, состоящим из так называемых «причелин», висящих досок. Их употребляли только в крайнем случае, когда нужно было прикрыть некрасиво выступающие углы «венцов» или остроту «князьков». Обыкновенно эти небольшие доски не имеют никаких украшений, резьбы, словно строитель говорил народу в этой «причелине» о том тяжелом труде, который вложен на ее выработку, и просил не требовать от него большого. Мастер-плотник, выполняя задания украшений сооружения, предпочитал насекать и вырубать их на живом теле постройки: на столбах крыльца, вереях ворот, на полотнищах их, на косяках дверей и окон. Мы видим, какое было нелегкое, трудное, истомляющее дело – деревянное зодчество, целый подвиг, искус, «страда». Природа, собравшая и организовавшая северного строителя, научила его терпению и выносливости, приучила его работать лихорадочно верно, набело, угрожая после короткого лета застать стужей, прервать его дело. И когда вспоминаешь, что те простые и захватывающие величием своих форм многокупольные храмы, поднимающиеся на десятки сажен от земли, созданы чрезвычайно примитивными средствами, бывшими в руках древних мастеров-плотников, не можешь бесконечное число раз не думать об исключительной их одаренности, о великом зодчем - нашем народе. Потому, может быть, такое действие и производят эти гигантские создания, что на каждом вершке их как бы задержалась теплая, человеческая, всегда немного дрожащая рука, отраженный свет глаз строителя. Это общее ощущение сопутствует исследователю при его работе от самых первоначальных, примитивных сооружений до самых совершенных и причудливых. Несомненно, всякое искусство начинается с простейших, незатейливых форм, и велика должна быть действительно сила его, если впечатления первоначальные не блекнут, не тускнеют, а только количественно увеличиваются при полном обзоре всего достигнутого за ряд столетий.
Вот тут выступает одна загадка в искусстве, часто смущающая и вводящая в заблуждение исследователей. Эта загадка – сравнение величин в искусстве. Надо раз навсегда отказаться от неубедительных и неправильных сравнений величин в искусстве, надо изгнать из художественного словаря темные и пустые определения: «больше», «меньше», «беднее», «богаче». Такие определения только затемняют светлую стихию искусства, принижают ее. Сравнивать можно только искусство с не-искусством. Ибо несомненно – как тысячи родников, малых и больших рек, миллиарды дождевых капель вмещаются в морях и океанах, так каждое явление искусства впитывает в себя все вдохновения творца, где бы и как бы он не творил – и каждое творение самоценно и несравнимо ни с каким другим. С этой точки зрения любовно останавливаешься на простейшей первичной форме храмового сооружения деревянного зодчества. Пред нами самая обыкновенная бревенчатая изба, крытая на два ската с крестом на князьке, строенная, как говорится в старинных документах и летописях «древяна клетцки». Четырехугольник, несколько повышенный – вот весь несложный тип храмика, зерно северного зодчества. Наряду с четырехугольным храмиком встречаем восьмиугольные сооружения, перекрытые на восемь скатов, шатром «древяна вверх». Эта форма появилась в глубокой древности. И можно думать, что четырехугольник и восьмиугольник в храмовом зодчестве появились одновременно и жили и развивались, не мешая друг другу. Не надо было никаких заимствований, влияний откуда бы то ни было, чтобы мастер-плотник на первых же порах создал форму для храма округлую, восьмигранную. Появление же шатрового перекрытия вызывалось уже самой конструкцией восьмигранника.
Может быть, восьмигранник даже появился не сразу. Сначала мастер-плотник от четырехгранника перешел к шестиграннику, а когда он прибавил еще две грани и окончательно остановился на восьмиграннике, то этот шестигранный промежуточный тип стал не нужен, отмер. Кое-где на севере встречаются до сих пор шестигранные паперти и алтари. Древнейшим строителем не могло не руководить стремление сразу же, на истоках его деятельности создать храм «дом Бога», который бы был отличен своими формами от жилья обыкновенных людей. И художественное чутье ему подсказало восьмигранник, шатер, высокую башню, поднимающуюся к небу. Потом, настолько эта форма гармонирует с северными остроконечными еловыми и сосновыми лесами, как никакая другая, что порой эти сооружения человеческих рук кажутся созданием самой северной природы, ее особым видом творчества. В дальнейшем развитии северного зодчества появляется тип соединения избы с шатром – четверик, переходящий в восьмерик. Взыскательный и скупой художник, стремящийся использовать все предыдущее, всю сумму сделанной работы, успехов, навыков, естественно, создал этот смешанный храм. Как результат проб соединения четверика с восьмериком должны были появиться храмы «четверик на четверике», «восьмерик на четверике». В этих трех типах с многочисленными ответвлениями и особенностями в разработке деталей северное деревянное зодчество дожило до XVII века. В XVII столетии произошел факт, который ярче всего подчеркнул – какой тип храма был чисто народной формой, дорогой и любимой, выросшей из самого народного духа и религиозных представлений народа. Факт этот - знаменитое запрещение патриархов возводить шатровые храмы, заменив их «освященным пятиглавием». Как в борьбе с раскольниками государственная власть принесла деревянному зодчеству и всему северному искусству неисчислимый вред, так запрещением строить шатровые храмы она нанесла удар еще более сильный. Народ, вдали от Москвы, вне досягаемости, в глуши севера, целый век спустя продолжал возводить запрещенные шатровые храмы, но все же на свободное ни чем не стесняемое творчество в старину была надета некая узда. Вдохновение и творчество несовместимы с запрещением. Невольно народ должен был подчиняться, и мы видим целые купы пятиглавых деревянных храмов. Лишь предыдущей вековой историей свободного независимого творчества, накопившимся умением следует объяснить, что в этом «заказном» пятиглавом храме деревянному зодчеству удалось создать прекрасные памятники. Неистощимая творческая стихия, как бы испытывая боль от положенного запрета на самый близкий душе шатровый храм, нашла выход в создании многоглавых храмов и «кубастых» с выпяченными боками в четырехскатных изогнутых крышах, хотя бы приблизительно напоминающих дорогой шатер. Отрицательное и положительное смешались, формы зодчества стали еще богаче по разнообразию, но приспособление основной мысли о шатровом храме, стремление хотя бы косвенно выразить ее, через внесение в композицию дополнений в виде ли поднимающихся одна над другой глав или выпяченных кровель сделали свое злое дело. Ясные, простые, грандиозные сооружения старины с их невиданными в наше время необыкновенной толщины бревнами, стали мельчать, загромождаться привнесением декоративных украшений, размениваться на мелочи, дробиться и терять древний творческий размах и силу. Общий дух XVII столетия, влияние и давление Москвы не могли уберечь и северное деревянное искусство в исконных для него формах. В конце XVIII века замыкается дальнейший путь развития деревянного зодчества, имевшего даже по дошедшим до нас летописным указаниям восьмисотвековую давность.
Путь великий, целостный, вполне законченный и ярко очерченный от истоков до исхода. Два основных потока прорезают эту восьмисотлетнюю давность – храмы «древяна клетцки» и «древяна вверх», все остальные типы только видоизменения основных, вызывавшиеся развитием зодчества с одной стороны и преградами вроде патриаршего запрещения возводить шатровые храмы в XVII веке с другой. Даже больше – не два основных потока, а один, единое стремление ввысь, если мы смотрим на храм «древяна клетцки» в его «клинчатом» перекрытии. Один поток, только раздвоившийся. Древний мастер едва ли делал особенное различие между храмом «древяна клетцки» и «древяна вверх». То, что в типе «древяна вверх» шатер, башня, были зримы явственно для строителя, в типе «древяна клетцки» он дорисовывал в своем воображении, ибо не было видимой округлости, но все линии бежали, стремились вверх, и «клинчатые клетцкие» храмы издали и теперь производят впечатление шатровых. Во всяком случае, храмы «древяна клетцки» дошли до нас в большем количестве, и их необходимо рассмотреть отдельно. Почти все эти храмы не особенно значительных размеров, но все же явственно отличаемы от простого жилья. Пускай те же конструкции, планы, но появление на князьке креста или небольшой главки с крестом совершенно видоизменяют сооружение, а «клинчатые» кровли даже без главки и креста никогда не могли бы быть приняты просто за гражданское жилье. Затем неизбежные меньшие прирубы с востока и запада (для алтаря и паперти) совершенно уже не соответствовали простой рубленой избе. Любопытно отметить – как сильна была мысль строителя о шатровом храме в этом частном попутном случае с прирубами к четверику – нередко можно видеть прирубы шестигранной и восьмигранной формы.
Не тут ли сделаны были первые шаги к будущему совершенному и прекрасному храму? Художественное творчество древних строителей с особым вниманием останавливалось на постановке главки с шейкой на коньке «клетцкой» церкви.
Главки ставились на разной формы постаменты, то четвериковые, то многогранные, то с выступающими округлыми боками, но наиболее красивой постановкой и кажется древнейшей является укрепление главки с барабаном в крышу через разрез конька на две части. Этот прием очень распространенный и всегда неизменно очаровывает, неизгладимо запечатлеваясь в сердце. Крыша как бы схватила главку с барабаном, слилась с ними в одно неразделимо целое, важное, серьезное, задумчивое.
В ряде других памятников с такой установкой главки надо назвать превосходную церковь Богоявления в Елгомской пустыни Олонецкой губернии Каргопольского уезда. Две врезных главки ее в клинчатых крышах, поднявшихся на довольно значительную высоту, так уместны, так нужны для оживления суровых мощных линий во всем строгом облике этой замечательной церкви XVII в. Усложнения в плане «клетцких» храмов вызваны чисто условиями северной природы – холод, половодья. Поднимаясь выше, собственно, «клетцкий» храм располагается «на подклети», как бы переходах во второй этаж «в горницу», что вызвало сооружение крылец с лестницами и с рундуками. Крыльца нередко делали с двумя выходами по бокам и вели в крытые рундуки. Кроме крылец «клетцкие» храмы иногда имеют придаток с трех сторон – западной, южной и северной – галереи или «нищевники» (тут помещались нищие во время службы). Разраставшееся население, потребности его вызвали к жизни устройство при церквах приделов с особыми алтарями. «Клетцкий» храм должен был расстаться со своим основным первоначальным типом. Его обсели со всех сторон – крыльца, галереи, приделы.
Приделы представляли ничто иное, как тот же «клетцкий» храм в миниатюре.
Для строителя это было затруднением, но для искусства, красоты, пожалуй, в большинстве случаев, новой радостью для глаз.
Благодаря этим наслоениям храмы приобретали характер таинственных жилищ с причудливыми переходами, подъемами, приделами, словно сторожившими и охранявшими то, что совершалось за гигантскими бревенчатыми стенами храма. Высшего развития «клетцкие» храмы достигли с появлением покрытий, напоминающих острый клин.
Эта, одна из переходных форм крыши к шатру, очаровательная по силуэту, вызвала к жизни довольно значительное изменение конструкции верхних «венцов» «клетцкого» - храма. Чем острее был клин, тем ближе к клети были «сливы» (желобов еще не имелось), происходило гниение нижних слоев рубки. Мастер-плотник изобрел выход – верхи сруба постепенно удлинялись с восточной и западной стороны, «венцы» южной и северной сторон образовывали выгнутость – и таким образом дождь и снег отводились сравнительно далеко от храма. Форму эту удлинения и выгиба называли «повалом».
Практические затруднения вызвали очень практичный прием и в то же время красивый художественный мотив в зодчестве: клинчатые крыши через прибавление «полиц» – сливов с северной и южной стен производят впечатление крылатых, более легких и изящных и обоснованных со стороны конструктивной. Без «полиц» клинчатая крыша как бы висела на основном теле рубки, ничем, кроме конька, не удерживаемая, как бы съезжающая на землю. «Полицы» конструктивно обосновали ее. Крыши «полицы» крылись в два ряда с прокладкой бересты обрезанным «красным» тесом. Покрытие железом крыш и тесом стен – продукт недавнего времени, один из способов сохранения от разрушения памятников старины, сохранение тепла и дешевизны материалов фабричного производства.
С эстетической стороны древние храмы часто потеряли наполовину свое обаяние монументальности, циклопичности рубки от сплошного однообразного полотнища из тесу и от зеленой или красной железной крыши.
Скрылась из глаз сильная и властная рябь бегущих в вышину огромных, крепких, как каменных, бревен, скрылись великолепные рогатые выступы углов, исчез дух простой и здоровой древности – могучий, тяжелый памятник заключен в тонкую безвыразительную деревянную коробку больших размеров.
Таковы формы, особенности и путь развития храмов «древяна клетцки». Надо сказать, что эти памятники раскиданы по всей Великороссии; на севере несомненно преобладающее значение имел тип шатрового храма, и на нем соединялись в неразрывном союзе и забота и любовь безыменных мастеров. «Клетцкий» храм являлся только преддверием к шатровому храму, как бы нащупыванием зодчим витавших в его душе форм шатра.
Шатровой храм – венец достижения в смысле практического удобства и неизреченной красоты. Он мог быть огромным по высоте, гораздо более вместительным, свободно допускавшим к своим граням, подножию, приделы, алтари, трапезы, более устойчивым при осадке здания и при сопротивлении северным ветрам. Шатровый храм вместил в своем типе все удобные и полезные детали «клетцкого» храма – повалы, полицы, крыльца. Строитель имел налицо значительный материал для творчества, обилие деталей, соединив которые со своей внутренней религиозной страстностью к «Дому Бога» стремящемуся ввысь, развернулся в возведении шатровых храмов во всю, положительно гениальную ширь. И так как почти все шатровые храмы поразительны по красоте, где бы они ни стояли – на далекой ли Кеми, почти у полярного круга, около Вологды, в Каргополе, в Устюге, в костромских лесах, то невольно чувствуешь, как проявилось в них соборное народное творчество, как они были народным делом, были одинаково близким ему по всем концам колоссального края. Та нечеловеческая трудность работы топором, короткое летнее время для работ и такое множество памятников ясно свидетельствуют о больших плотничьих артелях, переходивших с места на место с одинаковыми взглядами и вкусами и пониманиями своего дела.
Словно весь народ, весь север возводил эти удивительные шедевры зодчества.
Снова и снова нельзя не поражаться ничтожным примитивным средствам, простым и ясным, как северный солнечный день, конструкциям, посредством которых стали возможным такие невиданные образы искусства. Первоначально шатровый храм имел отличие от «клетцкого» храма только в центральной части, которая была у шатрового храма восьмигранной, с востока и запада к нему примыкали два меньших прируба для алтаря и притвора, так же как и у «клетцкого». Образцами такого древнего шатрового храма является церковь Николая Чудотворца в селе Панилове Архангельской губ. Холмогорского уезда (1600, если не считать галерей, прирубленных к западному притвору позднее); Георгиевская церковь в Вершине на реке Верхней Тойме Сольвычегодского уезда (1672); Владимирская церковь в Белой Слюде Сольвычегодского уезда (1642 г.) и Сретенская церковь в Красной Ляге Каргопольского уезда (1655).
Памятников такого чистого типа шатровых церквей, как мы уже говорили выше, сохранилось очень мало, наперечет. Видимо, патриаршее запрещение в XVII веке было более губительным, чем кажется сначала, так как не может быть никакого сомнения, что народ, строя свои шатровые церкви в измененном виде на четверике восьмерик в дальнейшем, всем своим сердцем и душой склонен был к древнейшему типу, когда гигантский восьмиконечный столб, башня высоко поднимались от земли к северному торжественному небу и заканчивались огромным восьмигранным шатром с лемеховой главкой. То явное желание сохранить мысль о шатре, даже отступя от полного его идеала, поставив восьмиконечник на требуемый церковью четырехгранник и тем самым, внося архитектурное неудобство в смысле трудного приспособления к четырехграннику приделов, говорит о насильственном характере изменения более, чем о естественном желании комбинировать два типа. Так как шатровый храм от земли был древнейший, то патриаршее запрещение, приостановившее его возведение в XVII столетии, способствовало его естественному уничтожению от давности, невозобновляемые храмы быстро исчезали, на месте сгоревших уже не строили точно «по старине». Все множество дошедших до нас комбинированных шатровых храмов на четверике, как раз воздвигнуто после патриаршего запрещения, в XVII и в XVIII веках. Припоминая народную психологию при сооружении «клетцких» храмов, видевшую в них тот же шатровый храм, несколько недоконченный по видимости, но вполне ясный в воображении, можно допустить, что народ примирился с такой же, но уже меньшей видимой недоконченностью и шатрового храма на четверике, раз в его воображении жил полный образ мощного шатра с земли. Но как все же ни красивы и ни великолепны шатровые храмы комбинированного типа, они далеко не действуют так полно и глубоко на зрение и сердце, как действуют шатровые, древнейшие храмы.
Те выходят как бы прямо из земли, связанные с нею корнями, прямые, строгие, стройные огромные свечи – колонны, лишенные всего случайного, отвлекающего внимание на мелочи, лишенные как бы всякой связи с суетливым человеческим миром, поставленные на страже мира, обращенные только к горнему, великанские своими бревнами, углами, колчугами лемехового шатра и непонятно-таинственные доселе, так некрасиво названной своей «луковицей» главкой, с размахнувшимся крестом па лазури. Здоровое, целое, вечное искусство народа, его сила, воля, как бы мускулатура его, уверенные взмахи закаленной, неослабевающей от работы руки! Народное миропонимание, его вера, его свеча небу поставлена в образе шатрового храма.
«Идея вечности и необъятности церкви Христовой выражена здесь невероятно сильно и до последней степени просто, – говорит знаменитый исследователь русского искусства Игорь Грабарь.
Здесь именно храм понимается как то начало, которое должно господствовать в мире, – говорит известный ученый Евгений Трубецкой. – Сама Вселенная должна стать храмом. Здесь мирообъемлющий храм выражает собою не действительность, а идеал, не осуществленную еще надежду всей твари и большая часть человечества пребывает пока вне храма. И постольку храм олицетворяет собою иную действительность, то небесное будущее, которое манит к себе, но которою в настоящее время человечество не достигло. Мысль эта с неподражаемым совершенством выражается архитектурою наших древних храмов, в особенности Новгородских» (северных деревянных, оказавших влияние на зодчество Новгорода и Москвы. И. Е.).
«Недавно в ясный зимний день мне пришлось побывать в окрестностях Новгорода. Со всех сторон я видел бесконечную снежную пустыню – наиболее яркое из всех возможных изображений здешней нищеты и скудости. А над нею, как отдельные образы потустороннего богатства, жаром горели на темно-синем фоне золотые главы белокаменных храмов. Я никогда не видел более наглядной иллюстрации той религиозной идеи, которая олицетворяется русскою формою купола–луковицы.
Ее значение выясняется из сопоставления. Византийский купол над храмом изображает собою свод небесный, покрывший землю. Напротив, готический шпиц выражает собою неудержимое стремление ввысь, подъемлющее от земли к небу каменные громады. И, наконец, наша отечественная «луковица» воплощает в себе идею глубокого молитвенною горения к небесам, через которое наш земной мир становится причастным потустороннему богатству. Это завершение русского храма – как бы огненный язык, увенчанный крестом и к кресту заостряющийся. Когда смотришь издали при ярком солнечном освещении на старинный русский монастырь, или город, со множеством возвышающихся над ним храмов, кажется, что он весь горит многоцветными огнями. А когда эти огни мерцают издали среди необозримых снежных полей, они манят к себе как дальнейшее потустороннее видение града Божьего. Над храмом есть иной подлинный небесный свод, который напоминает, что высшее еще не достигнуто земным храмом; для достижения ею нужен новый подъем, новое горение, вот почему купол принимает подвижную форму заостряющегося к верху пламени» (Кн. Е. Н. Трубецкой. Умозрение в красках. М. 1916).
Северная «луковица» на шатровом храме, крытая лемехом, еще более напоминает дрожащее, неровное, всегда отклоняющееся пламя.
Так народу удалось отразить свое сердце, душу во внешних, полных сокровенного смысла формах шатрового храма. Дальнейшему нашему обзору подлежат шатровые храмы комбинированного типа. Их множество на нашем севере. Перечислить все бесконечные особенности, детали сооружений немыслимо, придется ограничиться только наиболее существенным и важным. Переход от шатра с земли сначала к четверику, а потом уже к возведению на него восьмерика л шатра, сразу же сказался па ослаблении впечатления.
Четверик вобрал в себя большую часть восьмигранника, подавил его, – и вскинутый к небу шатер уже потерял свое обаяние грандиозности. Древний строитель почувствовал несомненно связанность своего творчества, он стал стремиться избавиться от нее. Появились совсем маленькие шатровые храмики с небольшими четвериками и преобладающими над всем шатрами. Такова, напр., в Шуе Кемского уезда, церковь Климента.
Испробовал неудовлетворенный зодчий и другой прием – поднял все составные части храма ввысь – четверик, восьмигранник и шатер.
Получился огромный высокий храм Малой Шальги Каргопольского уезда, храм, далеко отстающий по своим художественным достоинствам от древнего храма. В процессе приспособлений, древнему зодчему удалось в конце концов найти соответствующие пропорции частей – шатер с луковицей и восьмигранник стали занимать почти две, трети высоты - и только тогда почувствовался древний, такой божественно вычерченный, тонкий силуэт настоящего шатрового храма. Потом покрытие восточного прируба для алтаря бочкой, постановка по четырем граням восьмерика маленьких декоративных бочек или теремков (очень любимых на всем севере), прирубы к четверику крест на крест высоких приделов с бочкообразной теремковой крышей, поднимающихся почти до восьмигранника, окончательно скрывало из глаз назойливый, разрушающий композиционную стройность, четверик. Словно все усилия древних строителей сводились к тому, чтобы заслонить, застроить четверик другими постройками и, расширив низ, площадь, на которой стоит храм, создать большую видимость шатра.
Быть может и галереи, иногда обегающие с трех сторон такие храмы, имели такое же служебное значение. Когда рассматриваешь Вознесенскую церковь в селе Конецгорье Шенкурского уезда, Рождества Богородицы в селе Заостровьи на Северной Двине и др. с их четырьмя прирубами, покрытыми бочками – теремками, так хорошо и красиво закрывшими четверик, заявляющий о себе только небольшими угловатыми выступами между приделов, нельзя отделаться от сделанного нами выше предположена о сознательной настойчивости зодчего скрыть четверик. Крещатый храм с могуче царящим над ним восьмигранником и шатром, с легким воздушным великолепного рисунка повалом в основании шатра, действительно создает полную иллюзию древнего шатрового храма.
Даже углы четверика, если еще над ними поставлен декоративный теремок, способствуют усилению этого впечатления. Так застройкой была сохранена дорогая привязанность строителя к безоблачно ясной архитектурной композиции восьмигранника от земли, однако влечение древнего мастера к красоте было настолько исключительным, он так повсюду искал красоты прежде и раньше всего, что приделы к четверику из простых «прикрывателей» четверика превратились в органически связанные части всего сооружения, совершенно самостоятельные, необходимые, нужнейшие, получившие в равной мере внимание зодчего, как и все остальные части.
Дивный по красоте храм такого типа находится в юроде Кеми, он многошатровый – главный центральный шатер и два шатра с северной и южной стороны. Как на пример многошатровья, вызванного давлением из Москвы, собственно, шатрового пятиглавия – следует указать на красивую церковь в посаде Ненокса Архангельской губернии. Занимаясь приделами с подобающей древним мастерам серьезностью, они, наконец, создали, нашли поразительной силы, грации, тонкости и благородства - прием украшения приделов посредством тех же бочек, только входящих одна в другую, тянущихся к верху, то почти соприкасаясь с восьмигранником, то входя в него через малюсенький теремок.
Среди всех замечательных сооружений северного зодчества, такие церкви, как Климентовская в посаде Уна Архангельского уезда и Успенская в Варзуге Кольского уезда, являются в буквальном смысле потрясающими, до того прекрасны их покойные, дивно–стройные и какие-то певучие облики. Требование жизни слить пятиглавие с шатром вызвало целый ряд интересных памятников, хотя уже несомненно уступающих по общему силуэту и красоте обыкновенному шатровому храму. Тут шатер теряет свое главенствующее значение, он только «шатер на крещатой бочке» – декоративный придаток на доминирующем, вытянутом к верху некрасивом коробкообразном четверике, главки мелкие, игрушечные, слабые.
Церкви Димитрия Солунского в Челмохте Холмогорского уезда, Архангела Гавриила в селе Юромском-Великодворском на Мезени способны уже вызвать некоторую скорее грусть, а необычную для всего северного зодчества подступающую к горлу радость от прекрасных видений.
Только чудесное крыльцо Гавриильцевской церкви, шатровая колокольня и вся группа построек вокруг снова действуют па зрителя возбуждающе и как то забывается мгновенная печаль. Наиболее драгоценная страница нашей художественной истории перевернута – гениальный шатровый храм со многими его отступлениями и изменениями вставал перед нами, как высшее достижение и проявление самобытной, северной культуры, как создание самой вечно творящей, плодоносной природы. Идут другие страницы, которые однако будут только дополнением к основной лебединой песне северного зодчества.
Какие бы обличия не принимали северные деревянные храмы, как бы далеко, казалось, не отходили они от своих прообразов – в основе их, в душе их строителей жила идея шатрового храма, идея художественная и религиозная, какой то северный канон, будто постоянно слышимый ими и в свисте ветра и в шуме ели и в плескании кондовой лиственницы.
В половине XVII столетия появляются, так называемые «кубоватые» храмы – четырехгранник покрывается не шатром, а несколько странной выпуклой фигурой, весьма неудачно наименованной «кубом». Ближе по форме этот «куб» к «ковчегу». Те же причины и следствия вызвали появление этого новшества: запретительная настойчивость Москвы, требование пятиглавия и неуклонное желание художника сохранить шатер. Посредством сочетания уже известных и любимых народом бочек – теремков – кокошников, главок-луковиц и «ковчега-куба», близкого к требуемому московской церковью куполу, северному зодчему удалось умиротворить патриаршее строгое око. Только видоизмененный, снова был пред очами художника дорогой шатер. И пред нами «ковчего-кубоватые» храмы встают, как шатровые. Этого впечатления мастера достигали прежде всего тем, что они вытягивали, приподнимали «ковчеги-кубы» к верху, ввысь. Такие одноглавые храмы, напр., Параскева Пятница в Шуе Кемского уезда – особенно подчеркивали своим одноглавием шатровую форму. Применение «ковчега-куба» упростило задачи зодчих: работа не требовала былой тщательности отделки, свободно врезывались главки по углам, как требовала церковь, а все остальное – бочки – теремки – кокошники, приделы были допустимы. Отсюда возникло давно уже употреблявшееся, но еще случайно, многоглавие. На «ковчеге-кубе» поднялась пятерня глав, по приделам встали другие главы – и храмы одевятиглавились. Чисто декоративные части сооружения северные главки в руках мастера сделались действительно одним из неизгладимо выразительных способов «преукрашения» храмов. Наглядно показательна эта декоративная красота в замечательных памятниках Преображенской церкви в Чекуеве Онежского уезда, Владимирской в Подпорожьи Архангельской губ. и особенно в целых соединениях нескольких храмов по погостам Олонии и Онеги. Такие погосты, как Бережно-Дубровский Каргопольского уезда или Турчасовский Онежского уезда с десятками больших и малых главок являют удивительные зрелища для самого изысканного взгляда. Исчезают всегда, неизменно неуклюжие четверики – и только главы, поднимающиеся одна над другой, царят над всем и очаровывают своим дружным, тесным, словно сознательным серьезным и таинственным разговором там, на высоте. И вблизи, и издали эти леса главок подсказывают, подчеркивают неумирающую художественную мысль о шатре, только усложнившемся, рассевшемся по земле, превратившемся из одной могучей свечи в гигантский многосвещник. Обилие форм зодчества в XVII столетии, безусловная суетливость их, предчувствие коренных изменений, которые идут и неизбежно придут из условий неудержимо переменяющейся жизни, поколебленное древнее основание выразились в появлении на севере еще одного комбинирования, шатровой церкви – ярусных храмов. Знаток русского искусства Игорь Грабарь объясняет их появление влиянием украинских выходцев, которые в конце XVII и в XVIII веках весьма в большом количестве въезжают в Великороссию (в Архангельске и Холмогорах в течение 30 лет в начале XVIII столетия один за другим архиереи были малороссами; и привозят эту форму, распространенную на Украине, на русский север.
Но, видимо, эта ярусная форма была северному зодчему не особенно люба, так как ярусных храмов на севере немного, и они так из чистых украинских форм «осеверены», что нет особой надобности считать их заимствованными. Причудливо они своими чужими ярусными формами перемешались с северными кокошниками, ковчегами, восьмигранниками, крыльцами и лемеховыми главками–луковицами.
Вот Георгиевская церковь в Пермогорьи Сольвычегодского уезда на высоком берегу Северной Двины, четвериковая, с поднявшимся на ней восьмигранником в форме креста, выше две пересекшихся бочки с тремя выросшими из них главками. Какая своеобразная композиция – на четырехграннике легли один на другой, собственно, два креста и поставлен трехсвечник глав! Несмотря на подавляющий нижний четверик церковь очень стройна, как-то нарядна и запечатлевающа. Любопытная церковь находится в Корневе Кадниковского уезда со своими четырьмя восьмериками, уменьшающимися кверху, перекрытыми как бы двумя главами, вырастающими одна из другой. Странное и сильно зловещее впечатление производит ее огромная башня среди прирубленных к ней огромных бревенчатых изб, напоминающих остроги. Какая-то сторожевая башня старины! Исключительной по стройности будет церковь в Шевдинском городке Тотемского уезда, представляющая из себя соединение обычной шатровой с принципом ярусности. На восьмигранник с основания, заканчивающийся легким «повалом», введен круглый, чешуйчатый переход к меньшему восьмиграннику с меньшим «повалом», дальше шатер с его мощными линиями, тонкий, перехват шейки главки и сама главка с острым крестом. К основанию нижнего восьмигранника прирублены четыре высоких, строгих четверика приделов. Дивной красоты силуэт этой по существу шатровой церкви. Особенную ей легкость, прямо элегантность, придают два веерообразных, почти летящих «повалов» с взметнувшей между ними как бы небольшой волной перехода от восьмерика к восьмерику.
Нельзя оторвать глаз от мастерского рисунка всей живописной, радостной композиции этой церкви. Несомненно, она – одно из лучших чудес северного зодчества. Развитие этого приема – двух повалов и округлых переходов от восьмерика к восьмерику – проявляется в церкви Николы Великорецкого в селе Подмонастырском Тотемского уезда. Тут на четверике два восьмерика и шатер, те же «повалы», округлые переходы, но как неизмеримо несовершенна вся эта церковь при сравнении с церковью Шевдинского городка, как груба и резка в. своих контурах. Лучшее впечатление дает Преображенская церковь в Соденьге Вельского уезда, несмотря на свои игрушечные восьмерики, почти «кубичность» перехода и отсутствие шатра в возглавии.
Мил и очень любопытен храм Рождества Иоанна Предтечи в Кандалакше Кемского уезда. Он четырехъярусный, с чередующимися двумя восьмигранниками и четвериками, увенчанный огромной чешуйчатой луковицей. Это кажется наиболее ясный и бессмешанный ярусный храм на севере, скорее ярусно-шатровый, ибо все чередование его ярусов вновь и вновь оставляет зрительное впечатление шатра.
В конце XVII и в начале XVIII века северное народное зодчество, переживя незначительную неустойчивость и колебания во время стройки «кубастых» и «ярусных» храмов, оборевая в себе надвигающиеся «правящие вкусы» церковной власти, вдруг достигло зенита своего творчества, апогея, сумасшедшего, гениального размаха. Вся восьмисотвековая (писаная) история зодчества, все ее плоды, успехи, все ее линии, силуэты, все ее формы, зародыши форм соединились вместе, ожили, воскресли, запели в душе гениальных, последних гениальных строителей севера – и пред нами встали памятники величайшей культуры, невиданные, немыслимые, пугающие своей смелостью и даже кощунственностью над всеми возможными выкладками разума. Шатер и необыкновенное многоглавие – высшее их достижение. Вечно любимая мысль о «Божьей башне», о шатре и о бессчетном количестве куполов–многосвещников наконец вылились вовне, в потрясающей силы памятниках.
Как всегда, появлению жемчужин самой крупной величины во всяком искусстве, появлению гениальных памятников деревянного зодчества предшествовали памятники, подготовлявшие рождение титанов. В них только еще намекалось о счастливых поисках художественной мысли, уже направившейся в определенную, заветную сторону. Таковы, многокупольные церкви: Ильинская в Чухчерьме Холмогорского уезда и Сретенская в Заостровьи близ Архангельска. Девятикупольные композиции этих храмов уже бесконечно красивы, настолько красивы, что огромные четверики, на которых они стоят, впервые в северном деревянном зодчестве кажутся величественными и достойными поддерживать обворожительные семьи глав с шатром–патриархом посредине.
Но эти восемнадцать глав как бы выставлены художником на пробу, на испытание, на смотр, они еще дозволены и количественно церковью (девятиглавие – девять чинов ангельских или девять чинов угодников).
За ними неизбывно идут другие храмы–пробы на многоглавие – девятиглавая церковь Кижского погоста Петрозаводского уезда. Здесь строитель ввел на четверики восьмигранник, покрыл его почти круглой крышей и в верхних гранях восьмерика поставил в кружок восемь глав на подставках, с главной центральной посредине. В Шуйском погосте Петрозаводского уезда древний строитель сделал шаг дальше. На главный четверик он поставил через уступчатый переход шестерик (форма единственная и исключительная во всем зодчестве севера). Четыре главы он поставил на небольших бочках по углам уступа. На шестерике он возвел «крещатую бочку»', поставив на ее концах еще четыре главы. В пересечении «крещатой бочки» он водрузил маленький восьмерик и увенчал его главной главой.
Словно бы художник, проверив себя на девятикуполах, стоявших рядами по три в Чухчерьме и Заостровьи, а затем, поместив их в кружок на Кижском погосте, в Шуйском погосте раскидал их на большом пространстве, на разной высоте, придав им постепенное восхождение. Этот последний храм полон уже сказочного своеобразия, купола его уже так живописно рисуются на высоте, так поднимающиеся ряды их своевольны, что вы предчувствуете, как следующий шаг художника будет полон самой необузданной неожиданности. И вот его осенило необузданное вдохновение, наступил самый светлый, самый пленительный момент творчества, взвилась ничем не удерживаемая, неудержимая творческая мысль, проходящая через все преграды и затруднения «воительницей– победительницей».
В Вытегорском посаде Олонецкой губернии Каргопольского уезда поднялся семнадцатиглавый необыкновенный храм, а в Кижах Олонецкой губернии Петрозаводского уезда двадцатиодноглавая Преображенская церковь – два памятника высочайшего народного искусства.
«Оба они построены в начале XVIII века» – пишут Игорь Грабарь и Ф. Горностаев – и в сущности тождественны по приему, только в Кижском храме прибавлены верхние четыре главы, места для которых имеются и в Вытегорском, но не использованы.
Кроме того, в Кижах прибавлен еще лишний восьмерик под центральной главой. На первый взгляд в Кижском храме поражает необычайность, почти фантастичность этого многоглавия, дающего какую-то хаотическую группу глав и бочек, перемежающихся и чередующихся друг с другом. Затем останавливает затейливость прячущихся в бочке глав. Только ритмичность последних наталкивает па мысль, что здесь есть система и план и при том план исключительный и небывалый. Чем больше всматриваешься в эту несравненную сказку куполов, тем яснее становится, что зодчий, создавший ее, – неподражаемый творец форм и мотивов. Однако при всей гениальности этого фантастического сооружения, оно все же не творение одного человека, не дело одного какого-либо исключительного гениального зодчего.
Перед нами народное творчество, где личность тонет, где нет ни одного мотива, ни одной безделицы, неиспользованной раньше, где нет пи одной черты, чуждой народу и его многовековому искусству. Здесь важна лишь группировка этих форм и мотивов, своеобразна уже самая мысль идти в направлении к этой вдохновенной концепции, – мысль, осенившая зодчего в минуту поистине счастливую. Какими же строительными приемами он руководствовался? Обращаясь к плану, мы видим, что прием его далеко не нов. Это все та же древнейшая форма крещатого шатрового храма, – восьмерик, к сторонам которого по осям прирублены четыре четверика. Как во всех древних шатровых храмах, центральная его часть и здесь срублена восьмигранной, начиная с самою нижнего венца.
Кижский храм очень близок по плану к шатровым храмам в Шевдинском городке и Заостровьи Шенкурском. Но и в фасаде не все здесь ново, и, присматриваясь, к прирубленным четверикам, образующим в плане концы креста, мы вновь встречаем те же расслоенные, ступенчатые бочки, которые мы видели в храмах в Уне и в Варзуге. Таким образом Кижский храм до половины своей высоты, вместе с центральным восьмериком, кажется подготовленным для принятия шатра, но зодчий заменил его известным приемом «четверик на четверике» – или что то же, восьмерик на восьмерике. При этом при переходах от большого восьмерика к меньшему он поставил на бочках два ряда глав, возведя над главным восьмериком восемь бочек и глав, а над вторым – четыре. Над третьим, верхним восьмериком он водрузил центральную главу прямо на его плоской кровле. При кажущейся хаотичности – все ясно, здраво и логично. Зодчий, создавший это подлинное «дивное диво» может быть назван глубоким знатоком своего искусства, и вместе сыном своего времени, не чуждавшимся и новых для него форм «четверика – на четверике». Этот храм есть последний храм на пути развития национальной русской архитектуры. Смело и бодро слиты в нем в одно непринужденное художественное целое и новшество современной ему эпохи, и богатое наследие созданных народом форм. Чтобы оценить все несравнимое очарование этой поистине единственной вдохновенной купольной сказки, надо вспомнить, что не так еще давно весь храм стоял необшитым. Его седые бревна, то укорачиваясь в бочечных лбах, то снова раздвигаясь в повалах, давали невероятное богатство линий и форм и прямо пленительно–прекрасные ракурсы уходящих в небо масс. При этом все бочки, теремки и главки отливали сверкающим серебром своей чешуи».
Такой дивной симфонией закончилось наше северное народное зодчество. В Кижах и Вытегорском посаде – устье великого многоводного потока, разбежавшегося по всей стране извилистыми, прихотливыми притоками, напоившими и отучнившими родную землю поразительно прекрасными образами своеобычного, своеобразного, самобытного, самостоятельного искусства.
Кроме храмов, деревянное зодчество создало по всему северному краю превосходную, художественно законченную колокольню или «колокольницу». Тут, кажется, не было никаких колебаний и поисков формы – восьмигранник, открытая круглая площадка на столбах в вышине его для звона, увенчивающаяся любимым шатром с маленькой главкой. Словом – шатер в миниатюре. Такие колокольни у всех типов северных храмов – «клетцких», «шатровых», «кубастых», «ярусных», «многокупольных». Это, видимо, следует объяснить поздним появлением колокольни, не раньше, во всяком случае, XV, а то и XVI столетия. До того времени в церковь созывались звоном в особое «било», металлическую доску, где-нибудь висевшую на двух столбах с перекладиной поблизости с церковью. Но когда разрослось население, расселилось, стало удаляться от церквей, появилась надобность в колоколах, более громких, чем «било». Эта потребность вызвала устройство особого помещения для колоколов, соответствующего созидаемым храмам. Если древний зодчий стремился «дом Бога» сделать всегда необыкновенным, «пречудным», то и на колокольню он не мог смотреть иначе. Идеальный шатровый тип уже был создан – осталось только умножить на лишний шатер с необходимым приспособлением для колоколов общую купу шатров какого-нибудь погоста или одинокого храма или посада. Тем более упрощалась задача, что колокольня всегда строилась отдельно от храма, не вводилась в общую конструкцию храма, не нарушала ее. Настолько была сильна на севере традиция ставить колокольню отдельно от храма, что когда в каменном зодчестве колокольню уже давно слили с общими массами храма, деревянный север упорно возводил ее «на особицу». Ясно, художественная мысль северного зодчего не затратила никаких усилий на выискивание типа колокольни, она неизменно повторяла около каждого храма один лишний шатер. И стоят эти прекрасные шатры по всему северу, часто тягаясь своей высотой с храмами, и порою оспаривая у них изящество и тонкость силуэта.
Они нужны, народ должен был полюбить свои сторожевые шатры с колоколами. Недаром же, когда в Великом Новгороде в 1526 году отлили для Новгородской звонницы первый колокол в 250 пудов, то об этом не могла умолчать даже летопись и говорила о нем, как о необыкновенном событии. Это в городе, в оживленном торговом центре России. Появление колоколов в глуши, в дремучих лесах, на берегах великих северных рек, на Олонецких озерах, среди необозримо безлюдных тихих, молчаливых пространств было событием еще большим, чем в Великом Новгороде. Да и нигде так не звучат таинственно и обольстительно, так грустно, сосредоточенно важно и протяжно колокола, как в северной глуши. Звон несется по лесам, по рекам, манит, навевает печаль, всколыхивает душу непонятной скорбной музыкой и нежной тревогой заброшенности человеческой в страшном и радостном и таком неисчислимо-необъятном мире.
Колокольни доканчивают то видение красоты, что создал север в своем зодчестве. Великие безыменные мастера, создатели этой красоты, как живые, с их говором, лицами, уверенностью в своем мастерстве, тщательностью, мудрой ясностью выступают перед нами своими памятниками. И не только памятниками, но и в тех документах старины, которые дошли до нас и по которым мы можем воссоздать серьезный, мудрый, сознательный образ древнего многоликого строителя.
В древних юридических актах, опубликованных Н. В. Калачовым (1819–1888), известным историком–юристом и профессором Московского Университета и Петербургского Археологического института, находим эту блестящую, исчерпывающую характеристику, тем более важную, что, читая ее, мы как бы присутствуем при начальном моменте творчества мастеров, уже снимающих с плеч свои дорожные сумки, чтобы «заутра» приняться возводить очередное дивное произведение искусства.
Перед нами «подрядная» на рубку церкви, которая включает в себя и план предполагаемой церкви и те обязательства, которые берут на себя мастера при осуществлении плана.
«Подрядная» гласит: «срубить стопы церковной сорок рядов, до повалу; срубить пределы покручая, по подобию и на тех пределах поставить на шеях главы, по подобию и с гребни резными; и вышед с пределов срубить четверня так же по подобию; восьмерику восемь рядов розвалить; четверику рубить по подобию ж. С розвалу поставить крестовая бочка на четыре лица; на тех бочках поставить пять глав; а под ту большую соборную главу срубить шестерня брусовая в лапу; а те бочки и главы обшить чешуею; а крыть олтари, и пределы, и трапеза и паперть в два теса скалвами с причелины и с гребнями резными; а подволоки соборной церкви и в пределах гладкие под лицо в косяк в закрой; а в олтарех и в трапезе гладкого в закрой же на брусье; а стены тесать, от подволоки тесать до мосту и скоблить; и лавки положить с причелинами и с подставки; и престолы, и жертвенники и тябла как водится по подобию; а окон красных восемь; а волоковых по подобию с кожухи; а паперть забрать в косяк, окна через прясло с подзоры; а рундук рубить на три всхода, а столбики поставить точеные, а покрыть шатром с подволоки и с подзорами; а в церкви трои двери на косяках, а четвертая в паперти дверь; а трапеза у церкви забрать решоткою вышина в груди человек... А главы строить на церкве мерою соборная шесть сажен, а малые четыре главы по три сажени, а на пределах по четыре сажени, а бочки и главы построить как на Тифенском посаде у Флора и Лавра бочки и главы... А та вся постройка и церковная утварь строить самым добрым гладким мастерством и углы обровнять гладенко».
Как немного, как все несложно и как бесконечно сложно это «доброе гладкое мастерство».
С грустью приходится останавливаться на гражданском зодчестве севера – у него общая судьба с гражданским деревянным зодчеством всей России – его нет почти, оно не дошло, не достояло до современности, большею частью оно погорело, частично его подтолкнуло само население к исчезновению, пленившись «духом времени», общением с городами, с городской культурой и ее дешевой мишурой. В дальних уездах – Сольвычегодском, Устьсысольском, Никольском, на Мезени, на Печоре, на Онеге, в Олонии еще живут отголоски древности в плане поселений, в их общих массах, хотя избы и дома порою совершенно подгороднего типа, но, нет, нет, да и проглянет в крылечке, воротах, крыше седая древность, чудесно убереженная в душе нового плотника, переданная ему невольно в наследство его отдаленными предками. По отдельным избам, очень немногочисленным, кое-где еще стоящим, уже не жилым часто, можно восстановить живописную картину былого. Огромные избы с тяжело лежащими на них крышами, с могучими и мощными крыльцами о двух всходах, бревенчатыми стенами, отливающими какой-то странной окраской иссиня-серебристой, седой, четвериковые они были подстать могучим и «превеликим» храмам и колокольням севера. Все это нарядное, даже пышное, особенно в отделке и резьбе фигурных вышек, на домах, например, в Сольвычегодском уезде, также очень недурно, также результат северных способностей к резьбе, всегда здесь процветавших, но это уже другое время, это конец XVIII и начало XIX веков, это новое искусство, связанное с городом, искусство индивидуальное, чахлеющее и отцветающее раньше срока. Оно порой принимает такое лукавое обличье, что не в меру увлекающиеся любители не усомнятся счесть его принадлежащим «седым векам». Но это только заблуждение. Великолепные Строгановские хоромы в Сольвычегодске, известные по плохим рисункам, являются в некотором роде образцом хоромного зодчества на севере. Менее пышные хоромы были, безусловно, в В. Устюге, где жило не мало богатых переселенцев из Новгорода.
К гражданскому зодчеству севера, собственно, могут быть отнесены церковные крыльца, так как они рубились у храмов исключительно для украшения, помимо, конечно, своей служебной роли – служить входом и выходом – и ничем больше не были связаны с храмом. Это тем более можно, что есть все данные предполагать, особенно сравнивая их с уцелевшими кое-где древними крыльцами при избах, они были простым повторением типа, выработавшегося и употреблявшегося при жилых постройках. Тогда количество гражданских памятников увеличится превосходными образцами зодчества, и древняя как бы «жилищная» Россия станет понятнее и ярче. Вот крыльцо Ильинской церкви в Поче Тотемского уезда о двух всходах, покрытое только двумя огромной ширины тесинами двускатно, поддерживаемое двумя двойнями стоек у концов. Все оно открытое, как бы срублена одна грань шатра, усечена сверху и поставлена на землю, с боков поднялись две лестницы и завернули на особый взъем, ведущий в «трапезную» храма. Между крыльями крыши, против входа в «трапезную» - тонкая, нарядная стенка, упирающаяся в два вырезных столбика. Такое же почти крыльцо в Никольской церкви в Юмишеве Сольвычегодского уезда. Прелестное крыльцо с дорожками резьбы у Никольской церкви в Панилове Холмогорского уезда. Но особенно эффектно и живописно крыльцо Вознесенской церкви в Конецгорьи Шенкурского уезда, какой-то теремок с аркадой трех окон на улицу. Превосходное крыльцо Введенской церкви в с Ростовском Шенкурского уезда, покрытое бочкой, высокое, стройное. Оригинально крыльцо с полой бочкой на верху в Никольской церкви в Малошуйке Онежского уезда. Одновсходные крыльца, конечно, значительно уступают двухвсходным, они всегда производят впечатление недоконченных. Безусловно, строитель испытывал затруднения при возведении их, сочетая их с общими пропорциями храма. Пространственно большие, лишенные однобокости, двухвсходные крыльца ему были любее – есть где повторить любимую форму бочки, нарубить резьбу, закрутить высокую лестницу, раскинутся шире, конструктивнее с западной стеной шатра. При храмах, переполненных чудесными украшениями глав, бочек, теремков переходов, рубки изящных повалов, блистающего лемеха, крыльцо было одной, только одной красивой деталью. Совершенно особенное значение приобретало оно при жилой избе. Здесь оно являлось самым прекрасным, самым главным и важным украшением. Когда вообразишь себе мощную старую, бревенчатую избу с угнетающей тяжелой крышей, нависшей с фасада своим коньком с прорезной «причелиной» и крыльцом о двух всходах из Конецгорья или из Почи, то гражданское зодчество севера встанет пред тобою, как меньшой брат великого храмового искусства. Во всяком случае, они сродни.
Кроме гражданского зодчества север проявил свои дарования в крепостном зодчестве, частично до нас дошедшем – это церковные ограды, монастырские стены, башни и остроги. Оберегая «превеликие и чудные» деревянные храмы от неизбежных пожаров, столь частых при тесной стройке, народ и строители обычно воздвигали их вдали от поселка, за версту, за полверсты (так образовалось впоследствии много погостов). Уединенное место требовало охраны народного сокровища в то старое, неспокойное, тревожное, богатое «лихим людом» время. Так возникла церковная ограда. И даже теперь, в те ночные часы, в которые бодрствуют при церквах и в деревне и в городе, не только «отбивают часы», но как бы протягивают руку к старине, как бы вспоминают о тревожных ночах древней Руси. Сторож, бьющий в колокол, напоминает «злому злодею», что церковь не покинута, охраняется и бережется. Древние ограды рубились вокруг всех церковных сооружений непрерывным кольцом с неизбежными «святыми воротами» и калитками. Рубились крепко, мощно, чтобы действительно охранять.
Прекраснейшая и живописнейшая ограда находится в Пудожском уезде в селе Спасском. Служебная роль этих построек, к которым было главное требование сделать недоступным, непреоборимым какое-либо покушение на храмы, не могла удовлетворить северного художника, только что создавшего какую-либо дивную шатровую церковь, колокольню. Ограда явилась для него как бы обрамлением его создания, и художник-строитель охотно и радостно возвел ее, непременно украсив «Святые ворота» лемеховым шатром, или бочкой, или теремком, поставил башенки с куполами на ее углах, на ее заворотах, пробежался узорами на концах двускатной кровли. Такая художественно ценная ограда когда-то окружала знаменитый Данилов скит в Повенецком уезде на Выге. Около монастырей, как более богатых религиозных центров, древний строитель возводил прямо грандиозные стены с могучими башнями, с амбразурами для бойниц, со сторожевыми вышками и со всякими другими приспособлениями для защиты. Такие интересные стены находятся вокруг Николо-Корельского монастыря под Архангельском с огромной центральной шатровой башней и пяти меньшими. Стены хотя и переделаны сорок лет назад, но едва ли они в общем своем виде далеки от прообраза со стороны, конечно, не художественной, а со стороны их огромности и производимого впечатления. Из острогов, которые были в Вологде, Тотьме, Устюге, Сольвычегодске, в Олонии, Кеми ничего не осталось, за исключением фотографического снимка ученого В. В. Суслова, успевшего в 1888 году сделать его с единственной, накренившейся на сторону нижней части угловой башни Кемского острога на Мурмане. Даже эти остатки – двойные стены их производят мощное, подавляющее впечатление. Но «острожное» зодчество однако представлено таким памятником, как потрясающий Якутский острог (1683 год) – и вполне поэтому доступно рассмотрению. То что этот памятник находится в Сибири, нисколько не должно смущать нас, так как в Сибири XVII века, только что начавшей заселяться, только что завоеванной, только что начавшей возводить остроги (начальный признак древней колонизации и утверждения Московского правительства) должны были строить несомненно те же северные мастера–зодчие, славившиеся по всей Великороссии испокон веков и не раз прежде вызывавшиеся Москвой, считавшей, например, плотников, живших на Ваге, лучшими мастерами. Якутский острог и другие, не дошедшие до нас – Иркутский, Тобольский, Канский есть создание северного зодчества.
Угрюмые массы Якутского острога с колоссальными башнями, как бы нахмурившимися своими верхними напусками, с одинокими круглыми прорезами для наблюдений, показывают, что северные зодчие, возводившие такие певучие гимны красоты шатровыми храмами, шатровыми колокольницами, умели, когда было нужно, устрашить, напугать, вырубить огромной силы монументальные памятники. Мрачный свидетель «времен минувших» – Якутский острог помимо своей художественной ценности, как один из колоссальных образов деревянного северного зодчества, поражающе откровенный и многоречивый свидетель целого исторического периода в жизни страны. Никакие документы истории, воспоминания современников не вскроют с такой зловещей явностью тогдашнюю жизнь страны, поразительную малоценность человеческой личности в угрюмом быту, мрачные принадлежности государственного управления, как гигантские бревна, схватившиеся в «лапу», Якутского острога. Из-за этих четырех стен действительно не было выхода – там ждали человека «дыба», «пытки» и «литье» в горло раскаленного металла. Так произведение искусства может отражать в своих формах эпоху, быт народа и его государственную и культурную высоту. В этом смысле Якутский острог, как бы летописный свод ряда веков темной русской жизни, накануне перехода к Петровскому апокалипсическому времени.
Картина северного деревянного зодчества была бы не полна, с существенным пропусками, если бы мы не остановились на замечательном и причудливом зодчестве мельниц. Север выработал два типа: столбянки (крупянки) и шатровые. Шатровая мельница изящна по своему силуэту, она непременно украшена резьбой, такой у нее всегда прелестный гребешок. Архитектурно очень интересен ее земляной четверик (помещение для жерновов), на котором поставлен шатер с маковкой. Общее впечатление огромной фантастической колонны, памятник сказочному богатырю Анике воину. Ее крылья напоминают открытый гигантский циферблат часов. На такую мельницу невольно смотришь как на памятник – символ нашей земледельческой России, на памятник крестьянского моря. Это символ ржаных необъятных полей. И что-то чрезвычайно важное, глубокое, сосредоточенное, какое-то таинственное связывается в душе, когда проходишь или едешь ночью мимо такой мельницы – все равно, брошены ли ее крылья неподвижно, или вертятся во мраке или в вечерних сумерках. Хотя в работе мельница кажется более торжественной и более таинственной. Столбянки менее красивы, более причудливы, более сказочны. Они производят сильнейшее воздействие обнаженностью своих архитектурных конструкций, напоминая вымерший животный мир отдаленных геологических эпох. Когда дует ветер «в соч» – и такая мельница машет своими крыльями, буквально овладевает чувство восторга и значительности от всего нашего человеческого бытья – сложного и непрочного, способного разрушиться от одной маленькой красной искры. Как это важно и как символично: достаточно ночью оставить такую мельницу одну, засыпать в жернова зерно и недосмотреть, как жернова, измолов муку, начнут тереться друг о друга, тысячи искр вырвутся из жерновов и зажгут ее избушку! Чудесное поразительное создание северного деревянного зодчества! Северный ландшафт был бы значительно беднее, если бы не было этих дивных, прекрасных видений на горизонте. И народ наш всегда с большим вкусом умеет их ставить, вкраплять в ландшафт около деревень или в поле, на горке непременно. Особенно они бывают хороши, когда стоят группами.
Вот такая чудесная группа есть около Григорьевского в трех верстах от города Вологды – тут вместе и шатровые и столбянки. Около самого города Вологды в конце Спасоболотской улицы стояла несколько лет назад такая же очаровательная группа мельниц столбянок, называвшихся Коровинскими (по имени хозяина). С расширением в этом месте железнодорожных построек, мельницы сломали, и на их месте появилась жалкая железнодорожная будка омертвелой банальной формы. Погиб безвозвратно живописный уголок города. Неизгладимое впечатление производила Спасоболотская улица летом, вся в зелени, в низине, одним концом своим замыкавшаяся Спасоболотской барочной церковью с вытянутыми, как на журавлиных шеях, главами и другим концом подбегавшая к купе Коровинских мельниц с полями за ними. В средине расстояния между мельницами и Спасоболотской церковью, выходя к характерному дореформенному мощению улицы фашинником, высилась (и теперь цела) очаровательная, самая красивая церковь в городе Царе-Константиновская XVII века. Был дивный великолепный ансамбль векового искусства. Мельницы, более простого и примитивного устройства, в большом количестве находятся в Олонии. Да и весь север очень богат этими памятниками прикладного зодчества. Перечисленными видами исчерпывается северное деревянное зодчество вовне. Конечно, в земледельческом крестьянском быту есть ряд построек не жилого характера – амбары, «магазеи», сеновалы, овины с гуменниками, но в них зодчество едва ли имело особое какое-либо отклонение от своих путей и перепутий. Та же рубленая избяная Русь. Особенности, не повторяемые в других постройках, есть в причудливо дымящихся овинах с гуменниками. Они не лишены своеобразной прелести по формам. Но едва ли и в древности овины с гуменниками строились особливо внимательно, так как они до сих пор являются самым «горючим материалом» в деревне, окрашивая каждую осень заревами деревенский горизонт. Отсюда неизбежно не дошли до нас древнейшие типы этой крестьянской лаборатории.
Какими же внутри были пленительные создания великого народного искусства? – вот последний вопрос, на который надлежит ответить. Если внешние формы были так разнообразны, то внутреннее устройство положительно однообразно. При взгляде на исполинский шатровый храм, можно думать, что и внутри зрителя ожидает бесконечный шатер, теряющийся в высоте. Каково же бывает разочарование, когда попадаешь вместо ожидаемого, огромного помещения сначала в низкую, чуть выше человеческого роста большую избу «трапезу», из нее, наклоняясь, пролезаешь в главное помещение храма, обычно на треть выше «трапезы». Так северная природа подрезала крылья вдохновения мастера-строителя. В открытом поле он как бы не подчинился ей, дерзко оспорил у ней право на неудержимо-несравненное свое мастерство, пренебрегая жестокими стужами и бешеными ледяными ветрами, внутри же был сломлен ею, загнан в маленькую раковину, в которой не повернуться, не распрямиться. Единственным впечатлением его искусства в этом низком помещении будут гладко вытесанные топором многовершковые бревна и проистекающая отсюда нахмуренность и суровость помещения. Играющий красками икон иконостас усиливает серьезность помещения и придает ему вид торжественности и важности, совершающегося здесь. Когда за окном надвигаются потемки, когда зажжена одна лампада где-то в уголку, у грозного лика Николы, страшно и жутко в шатровом храме.
Иконостас в главном помещении шатрового храма резко указывает на особенности этого помещения, нежилого, только время от времени занимаемого молящимися. Не то совершенно трапеза, прирубававшаяся обычно к западной стороне восьмерика или четверика и. постепенно заснявшая видное место в церковной жизни. Эго большая низкая изба богатого дома старины с лавками, печками, слюдяными оконцами и с образами в красном углу. Она имеет всегда жилой вид, так как в самом ее названии «трапеза» или «трапезная» открывается ее назначение. Благодаря раскиданности на далеком друг от друга расстоянии жилья в Северной России, население вынуждено было собираться заранее к церкви, чтобы успеть к богослужению. В храмовые праздники бывало большое стечение народа. Потребности жизни, а они сказались, видимо сразу же, так как трапезы имеются у древнейших храмов, вызвали приспособление при храме особого помещения для жилья, ночевки и «стола» прихожан. Как остатки язычества были сильны в народе, очень показательны эти «братчины» при храмах и «кануны» праздников. В складчину варили «мед и брагу», готовили кушанья и угощались в трапезной. Обезопашивая прихожан от холода, давая им «кров и уют» и возможность подкрепиться, церковь обезопашивала и себя от молельщиков, отделяя главный храм от трапезной глухой рубленой стеной с небольшой дверью туда из трапезной.
Наплыв богомольцев мог быть значительным, и все они не упоместились бы в храме, а оставались в трапезной. Чтобы дать им возможность слушать службу, около дверей в главный храм из трапезной в толщину бревна прорезались щели от стены до стены. Зодчий использовал этот прорез, вплетал в него витые, красивые решетки, и вся стена становилась очень живописной и нарядной. Пример такой работы в Введенской церкви в Едоме Сольвычегодского уезда. Не оставлял без внимания зодчий и дверей при этом прорезе. Например, в той же церкви и во многих других массивные двери расписывались или нарубались затейливым рисунком, Служила трапеза и для других целей – она была кое-где на севере «курной избой», т. е. посредством ее отапливался храм.
«По характеру своего убранства, трапеза есть родное детище избы. Широкая по размерам, с невысоким потолком, она освещается обыкновенно тремя окнами с северной стороны и тремя с южной. Среднее на каждой стороне выделяется обыкновенно, как и в избах, своими украшениями и носит поэтому название «красного окна». Боковые назывались «волоковыми», так как они не затворялись, а задвигались «заволакивались». Потолок состоит из массивных балок, так называемых «матиц», которые забраны досками либо «прямью», либо в «косяк», либо в «разбежку». Гладко выструганные внутри бревенчатые стены, как и в избах, обставлены кругом примыкающими к ним «опушенными лавками», т. е. лавками, обшитыми узорными досками. В довершение сходства с избой иногда встречаются и так называемые «комнаты» или чуланы, примыкающие к печам. Не достает лишь необходимой принадлежности избы – полатей. Обширность трапезы, а иногда и главного помещения заставляла нередко подпирать матицы массивными столбами. Находясь на самом виду, они не могли быть не украшены и всегда были резными, причем резьба эта непременно исполнена в их толще, и совершенно отсутствуют какие бы то ни было декоративные «нашивки» или «прибивки» (Игорь Грабарь, Ф. Горностаев).
Чудесные столбы в трапезе церкви в Вирме Кемского уезда и, особенно, в Никольской церкви в Шижне того же уезда. В Шизненских столбах от верхней части к матицам врублены из толстого бруса совершенно фантастические, как бы огромные руки подпор. Композиция изумительной силы и до того неожиданна, до того хороша, что невольно охватывает чувство счастливого восторга при виде ее. Везде, во всем, всегда, неизменно северный строитель проявлял самые благодатные дарования.
Теперь пред нами встают другие задачи – найти то место, какое по праву принадлежит северному деревянному зодчеству в общей истории русского искусства, как оно вплелось в общую культуру, как оно отразилось на созданиях других областей нашей страны. Мы уже не будем повторяться о его самобытности неоспоримой и не оспариваемой ныне никем, не будем лишний раз говорить о том, что оно есть самое дорогое и бесценное нашей культуры – сосредоточим наше внимание исключительно на его влиянии на общую судьбу русской красоты. Влияние это прежде всего заключается в том общем явлении, замечаемом у всех европейских народов, что деревянные формы всегда предшествуют каменным – и в один из моментов исторической жизни народа отражаются на каменных формах. Таким путем прародитель европейского искусства – античный мир – нашел идеальные формы своего Парфенона. В России, не бывшей исключением в этом смысле, вследствие особенных условий ее природы – лесных неисчерпаемых богатств, деревянное зодчество предшествовало каменному, шло с ним потом рядом до конца XVIII столетия, повлияв на него с большой силой в средние века нашей истории и на рубеже новой. Таким образом – в истории русского искусства есть некоторые особенности, некоторое усиленное влияние деревянных форм на каменные, а потом в XVIII веке обратное явление – влияние каменных на деревянные.
Остановимся на Новгороде. Мы прежде уже говорили, что когда Киевско-Черниговская, Владимиро-Суздальская, Новгород-Псковская Русь заимствовали византийское искусство, то самобытные художественные культуры, озадаченные сначала памятниками совершенной культуры как бы пресеклись, но ошеломление также скоро, как и началось, прошло – и в дальнейшей истории искусства они упорно принялись выявлять свое самобытное лицо и преуспели в этом, создав изумительные шедевры искусства. Влияла деревянная местная культура Киевско-Черниговской и Владимиро-Суздальской Руси. Северное деревянное зодчество не могло влиять на них, так как нашествие татар в первой половине XIII века как бы смело с лица земли Киевско-Черниговскую и Владимиро-Суздальсгсую Русь, которые продолжали жить воспоминаниями миновавшего. Да и самое великое северное зодчество к этому моменту только, быть может, нашло свою чудную идею шатрового храма. Но на каменное строительство Новгорода оно влияло беспрерывно, с того момента, как на месте сгоревшей в 1045 году первой деревянной Софии о тринадцати верхах начала воздвигаться каменная София Новгородская, о которой так многозначительно говорят летописи, «где София, ту Новгород». Влияние это в тех изменениях, в тех упрощениях, к которым начал прибегать Новгород с постройки церкви Благовещения на Мячине близ Новгорода (1179). Пышные, огромные, показные храмы Византии встретили противодействие в народных склонностях и привычках новгородцев, привыкших к своему простому, уютному, домашнему деревянному искусству. Появляются каменные храмики, напоминающие большую деревенскую избу. Та новгородская скромность в орнаментации, прямо стыдливость даже, стремление действовать спокойной гладью памятников, пропорциями масс, их соотношением, работой, также не обошлись без воздействия деревянного зодчества, совместившего в себе все эти дары великого умения строить. Но особенно ясное влияние северного деревянного зодчества сказалось в Новгороде в расцвет новгородского зодчества во второй половине XIV века, когда были созданы Федор Стратилат на торговой стороне (1360), Спас Преображения на торговой стороне (1374) и Петр и Павел на Софийской стороне (1406). Эти храмы имеют, так называемый, фронтонный тип кровли, придающей им исключительное очарование. Но что такое фронтонный тип кровли, как не самое обыкновенное пересечение двух двускатных крыш деревянной крестьянской избы? В месте пересечения их возвышается огромный барабан с куполом, венчанный главкой на небольшой шейке. Перекрытие на восемь скатов дало четырем сторонам храмов высокие фронтоны, вполне соответствующие щипцу избы. Рассуждая несколько приближено, мы могли бы сказать, глядя на лучшие храмы Новгорода – Федора Стратилата, Спас Преображения и Петра и Павла – это северные деревянные шатры «на крещатой бочке». В самом деле – проведите прямую линию между нижними концами крыш по всем четырем сторонам храмов, вы получите нижний четверик, на нем огромные две бочки, раскинувшееся на весь четверик, а в их кресте подобие шатра.