Он откидывается на спину и снова растягивается на старом розовом ковре, закинув руки за голову; глядит вверх, прямо ей в глаза:
      - Твой стилистически весьма интересный синопсис данного сюжета имеет лишь один недостаток: в нем ничего не сказано о том, что ты нарочно выбрала такой момент, когда я не мог не отказать тебе.
      - Отвергаю это утверждение целиком и полностью. На самом деле это был такой момент, когда от тебя требовался лишь скачок воображения.
      - Сквозь твой обруч.
      Она подходит на шаг ближе и яростно взирает на него, скрестив руки поверх белого халата.
      - Послушай, Майлз, пора нам кое-что как следует прояснить. Раз уж ты так точно сравнил себя с дрессированным псом, так и быть, приму участие в дурацкой игре - я спускаю тебя с поводка. Я понимаю - инфантильный ум должен каким-то образом высвобождать нецеленаправленную энергию. Но все эти роли, все эти шуточки, необходимость делать вид, что я даже и не слышала о Цветане Тодорове и о герменевтике, о диегезисе и деконструктивизме (91), -со всем этим теперь покончено. Когда речь идет о литературных проблемах, требующих истинной зрелости и опыта, как, например, конец произведения, решаю я. Это ясно?
      - Да, доктор.
      - И можешь избавить меня от твоего сарказма. Должна напомнить, что ты всего лишь абсолютно случайное и преходящее биологическое явленьице и что...
      - Что я такое?!
      - Ты слышал. Микроскопическое ничтожество, амебоподобный трутень, трупная муха, заблудившаяся в полете сквозь неизмеримый зал вечности. Тогда как я - архетип женщины, наделенный архетипическим здравым смыслом, развивавшимся на протяжении многих тысячелетий архетипическим пониманием высших ценностей. Сверх всего этого, тебе, как и мне, прекрасно известно, что мое физическое присутствие здесь абсолютно иллюзорно и является всего-навсего эпифеноменом, результатом определенных электрохимических реакций, происходящих в правой и, если хочешь знать, патологически гипертрофированной доле твоего мозга. Более того, - она останавливается, чтобы перевести дух, - ну-ка убери руку с моей щиколотки!
      - Да мне просто интересно знать, есть ли у архетипов щиколотки.
      - Только попробуй поднять руку повыше, получишь здоровенный пинок. Какого еще не получал.
      Он убирает руку.
      - Итак, ты говорила...
      - Вопреки твоим слишком ощутимым недостаткам и несоответствиям, я все-таки сохраняла слабую надежду, что в один прекрасный день ты сможешь - с моей помощью - осознать, что самое малое, чем ваш эгоистичный, самонадеянный и надоедно-животный пол обязан моему полу за все его прошлые...
      - Ради Бога, не начинай все сначала!
      - ...жестокости, - это немного нежной привязанности, когда мы об этом просим.
      - То есть требуется перетрах?
      Она опускает голову, меряя его пристальным взглядом, потом очень медленно направляет в его сторону обвиняющий палец, словно пистолет, курок которого она вот-вот готова спустить:
      - Майлз, я тебя предупреждаю. Ты на самом краю пропасти.
      - Тогда я беру обратно этот вульгаризм.
      - Я сказала, что мне необходимо?
      - Нежная привязанность. Постараюсь в следующий раз не забыть.
      Она решительно скрещивает на груди руки и глядит на дальнюю стену комнаты.
      - Между прочим, пока шла та последняя сцена, я приняла решение. Следующего раза не будет.
      Тиканье часов с кукушкой звучит особенно громко в тишине, спровоцированной этим "указом". Губы Майлза расплываются в улыбке.
      - Кто это сказал?
      - Я это сказала.
      - Как ты только что изволила меня проинформировать, на самом деле ты вовсе не стоишь здесь надо мной - ты у меня в голове. Мне не совсем ясно, каким образом любое решение по поводу нашего совместного будущего может зависеть от тебя одной.
      Она бросает на него быстрый проницательный взгляд. В глазах его, в его улыбке светится нескрываемое самодовольное ехидство. Однако никогда еще за всю долгую историю своего существования, подобная улыбка не стиралась с лица с такой быстротой. Несколько мгновений он способен издавать только слабое кряканье, затем резко садится, широко раскрыв от удивления рот. Из положения сидя он поднимается на колени, яростно водя руками в пустом пространстве, которое только что, пару секунд назад, заполняла она. Она бесследно исчезла. Он встает на ноги, в отчаянии снова ощупывая руками воздух вокруг себя. Поспешно оглядывает палату, приседает, чтобы заглянуть под кровать, потом снова оглядывает замкнутое серыми стенами пространство.
      - О Господи!
      Он решительно шагает к двери, рывком отворяет ее, только чтобы вновь увидеть ту же самую палату, вход в которую загораживает его собственное отчаянное лицо, венчающее фигуру его оставшегося в одиночестве двойника. Закрыв дверь, он прислоняется к ней спиной и пристально вглядывается в кровать. Мгновение спустя он поднимает левую руку и со всей силы щиплет себя за кисть пальцами правой. Снова оглядывает комнату. Наконец сдавшись, он сглатывает ком в горле, откашливается. Голос его обретает странный, полувопросительный-полуумоляющий тон:
      - Эрато... дорогая?
      Тишина.
      - Сука паршивая!
      Тишина.
      - Этого не может быть!
      - Этого не только НЕ не может быть. Это есть. Голос ее раздается из того угла комнаты, где стоят стол и стул, но голос совершенно бестелесен. Нет ни малейшего признака ее физического присутствия.
      - Да куда ты подевалась, ради всего святого?
      - Туда, откуда мне вообще не следовало уходить.
      - Разве можно так поступать? А ты еще рассуждала о том, что я нарушаю правила...
      - Хочу кое-что спросить у тебя, Майлз. Интересно, стал бы ты обращаться со мной так по-варварски злобно, как в последние час-полтора, если бы я была не той, что есть на самом деле, а дочерью крестного отца какой-нибудь мафии? Если бы ты знал, что мне стоит только поднять телефонную трубку и сказать ему пару слов, как он заключит контракт на твое убийство?
      - А я хочу знать, почему я тебя не вижу?
      - У тебя только что развилась небольшая аневризма мозга, то есть патологическое расширение артерии. К сожалению, это повлияло на центры, управляющие контактом между волеизъявлением и мысленной визуализацией. Они расположены вблизи кортекса (92) и часто оказываются легко уязвимы.
      Кажется, им овладевает ужас какого-то иного рода. В отчаянии он устремляет взгляд на пустой стул:
      - Я даже не помню, как ты выглядишь!
      - Может быть, хотя бы это отучит тебя лезть в те области, о которых ты и понятия не имеешь. Вроде амнезии.
      На ощупь, словно слепой, он пробирается к кровати и тяжело садится в изножье.
      - Это необратимо?
      - Уверена, что все литературное сообщество вместе со мной станет молить Бога, чтобы так оно и было.
      - Ты не можешь так со мной поступить. - Голоса больше не слышно. Он просовывает руку под полу пурпурного халата и прикладывает ладонь к сердцу. - Мне дурно.
      - Ты не ответил на мой вопрос.
      - Мне нужен врач.
      - Я - врач.
      - Настоящий, реальный врач.
      - Если хочешь знать, Майлз, та абсурдно-романтическая роль, какую мне вечно приписываешь ты, да и весь твой невротический род, не имеет к реальности никакого отношения. А я, между прочим, получила медицинское образование психолога-клинициста. И так уж случилось, что моя специализация - психическое расстройство, которое вы, невежды, именуете литературой.
      - Психическое расстройство?
      -Вот именно, Майлз. Психическое расстройство.
      - А как же...
      - С моей точки зрения, ты просто некто, кому необходимо какой-либо деятельностью освободиться от подавленного ощущения первичной травмы. Как это обычно бывает, травма оставила у тебя ярко выраженное стремление к деструктивному реваншу. И - опять-таки как обычно - ты пытался сублимировать это столь же ярко выраженной тенденцией к вуаеризму и эксгибиционизму. Я встречалась с этим явлением десятки тысяч раз. Точно так же ты подчиняешься характерной патологии, когда пытаешься справиться с этой невыявленной травмой путем постоянной погруженности в квазирегрессивную активность, выражающуюся в писании и публикации написанного. Со всей ответственностью могу заявить, что здоровье твое могло бы значительно улучшиться, если бы ты полностью и совершенно открыто погрузился бы в те два вида регрессивной активности, что лежат в самой основе твоей деятельности.
      - Стал бы открыто подглядывать в замочную скважину и выставлять напоказ собственные гениталии?
      - Существует профессия, допускающая и даже вознаграждающая подобного рода активность. Правда, в несколько сублимированной форме.
      - А именно?
      - Театральная деятельность, Майлз. Тебе надо было бы стать актером или режиссером. Только, боюсь, уже слишком поздно.
      - Лицом к лицу ты не решилась бы так разговаривать со мной.
      - Ты так считаешь потому, что всегда с неизбежностью воспринимаешь меня как суррогат собственной матери, иными словами, как главный объект подавляемого чувства отторжения, эдипова комплекса, трансмутировавшего в
      Rachsucht (93), то есть потребность в реванше, мести. Мне думается, тебе давно пора перечитать труды Фрейда. Или другого из моих наиболее талантливых учеников- Фенихеля. Попробуй прочесть его "Психоаналитическую теорию невроза". Нью-Йорк, У. У. Нортон и Кь, тысяча девятьсот сорок пятый год.
      - Да если бы Фрейд хоть раз встретился с тобой, он утопился бы в Дунае!
      - Не будь ребенком, Майлз. Ты только снова и снова подтверждаешь мой диагноз.
      - Что ты хочешь этим сказать? Как это- "снова и снова"?
      - Не думаю, что мне удастся благоприятно истолковать истинные намерения, лежащие в основе потребности унижать, хотя бы и символически, женщину-врача. - Он молчит. Вдруг ее голос раздается гораздо ближе, у самой кровати, прямо за его спиной: - На самом-то деле, знаешь, это не были удары грома и трезубцы. В нашей семье всегда верили в целительные силы самой природы.
      Он сидит понурив голову; вдруг, без всякого предупреждения, резко оборачивается и бросается через угол кровати, словно регбист, импровизирующий перехват, туда, откуда доносится голос. Увы, его правое колено цепляется за довольно высокий угол больничной койки, и, несмотря на отчаянные попытки удержаться, он летит на пол. Сердито поднимается на ноги. Теперь выводящий его из себя голос раздается откуда-то из-под купола потолка, прямо над его головой:
      - На твоем месте я бы не стала волноваться. Ведь это не помешает тебе вести абсолютно нормальный образ жизни. Очень возможно, что гораздо более полезный. В качестве землекопа. Или мусорщика.
      Он устремляет взгляд вверх:
      - Знаешь, лучше тебе здесь больше не появляться. Богом клянусь.
      -А я вовсе не намерена снова здесь появляться. На самом деле в очень скором времени твоя аневризма распространится на близлежащие слуховые центры. Ты не сможешь даже слышать мой голос.
      Он почти кричит в потолок:
      - Да я буду рад и счастлив, как только ты уберешься на свою гребаную, насквозь проссанную гору!
      Яркая выразительность этого заявления оказывается несколько подпорченной тем, откуда раздается ее ответ - голос снова звучит от столика в углу палаты:
      - Я с тобой не совсем еще покончила. Прежде всего мне хотелось бы, чтобы ты учел, как тебе повезло, что я не попросила папочку устроить тебе обширное кровоизлияние в мозг. Не стану уделять внимание твоему издевательскому скептицизму и стремлению высмеять все, что я отстаиваю. Я полагаю, что при весьма поверхностном уровне твоего интеллекта и общей клинической картине вряд ли возможно винить тебя за то, что ты весь пропитан дешевым иконоборческим духом бесталанной и саморазрушительной культуры.
      - Да тебе же нравилось все это - до малейшей детали!
      - Нет, Майлз. Если мне и удалось создать у тебя подобную иллюзию, то лишь потому, что я хотела тебя испытать. Посмотреть, каких глубин можешь ты достичь в своем падении. В тщетной надежде, что ты вот-вот воскликнешь: "Довольно! Я не могу касаться священных тайн!"
      - Господи, попалась бы ты сейчас мне в руки!
      - Главное, чего я не могу тебе простить, - это неблагодарность. Я уже давно не проявляла к своим пациентам такого интереса, как к тебе. А если говорить о художественной стороне дела, я просто из кожи вон лезла, чтобы, вопреки собственным естественным склонностям, приспособиться к твоему тяжкому, спотыкающемуся, буквалистскому воображению. Теперь, когда этот эпизод подошел к концу, могу признаться, что абзац за абзацем заставляли меня издавать молчаливый вопль: да неужели здесь не появится хоть малейший признак маскирующей метафоры?
      - Я тебя сейчас убью!
      - И когда я наконец исчезну навеки - а это может произойти с минуты на минуту, - я хочу, чтобы ты запомнил, как упустил единственный в жизни шанс. Вместо этого, Майлз, я сейчас сидела бы у тебя на коленях. Между прочим, я могла бы даже поплакать немножко, чтобы ты почувствовал себя таким сильным, настоящим мужчиной и всякое такое. Если бы ты подошел ко мне с должным вниманием, поухаживал бы за мной, как надо... ведь я вовсе не похожа на ту карикатурную, одержимую старуху пуританку, которую ты втащил сюда без всякой необходимости. Твои утешительные ласки переросли бы в эротические, я не стала бы противиться тому, что ты воспользовался бы моим настроением... в подобных обстоятельствах это было бы вполне правдоподобно, и мы оба, совершенно естественно, оказались бы в положении, удовлетворяющем нас обоих. И это выражалось бы словом "любовь", Майлз, а не тем отвратительным техническим термином, который употребил ты. Мы слились бы в одно целое, нежно и страстно прощая друг друга. Весь эпизод этим и закончился бы, последняя сцена могла бы стереть все ранее нагроможденные нелепости. Но - не вышло. А ведь мы могли бы... твоя гордая мужественность в глубочайшем единении с моей самозабвенно отдающейся женственностью вызвала бы на моих глазах новые слезы, на этот раз - слезы плотского наслаждения.
      - О Боже мой!
      - Представь только наши слившиеся в предельной близости тела, ожидающие вечной кульминации! - Голос умолкает, словно осознав, что слишком высоко взлетел в своих лирических пропозициях; затем продолжает несколько более умеренно: - Вот что ты разрушил. Теперь это - за пределами возможного. Навеки.
      Он мрачно смотрит в тот угол, откуда раздавался голос.
      - Поскольку я больше не способен тебя визуализировать, я не могу даже представить себе, что я такое упустил. - Подумав, добавляет: - А что касается ожидания вечной кульминации, это больше напоминает обыкновенный запор, чем что-нибудь иное.
      - Ты просто невообразимо лишен всякого воображения! И всяких чувств к тому же.
      Теперь он скрещивает на груди руки и, с рассчитанным коварством, устремляет взгляд на пустой стул возле углового столика.
      - Впрочем, к твоему сведению, я все еще помню ту темнокожую девушку.
      - Не желаю о ней даже и упоминать! И вообще, с самого начала эта идея была совершенно излишней.
      - И как здорово она тебя переплюнула. Что касается внешности.
      - Как же ты можешь судить? Ведь ты забыл, как я выгляжу!
      - Процесс дедукции. Если она была такая, то ты должна была бы быть иной.
      - Но одно вовсе НЕ следует из другого!
      Он откидывается назад, опираясь на локоть.
      - Я все еще ощущаю ее прелестную темно-смуглую кожу, ее тело - такое жаркое, плотно сбитое, с такими роскошными формами... Она была просто потрясающая. - Он улыбается пустому стулу в углу палаты. - Из чего, боюсь, я должен заключить, что ты, видимо, довольно толста и лицо у тебя одутловатое. Разумеется, это не твоя вина. Уверен, психиатрия - профессия не очень-то здоровая.
      - Ни секунды не желаю слушать все эти...
      - А ее губы! Словно цветок джаккаранды. Твои-то, видно, пахли греческим луком или чем-то еще в этом роде. Все возвращается... я вспоминаю, было совершенно чудесное ощущение, что она и вправду этого хочет, что нет ничего запретного, что все будет принято... Она была словно великий джаз, Бесси Смит (94), Билли Холидэй... (95) Думаю, впечатление, которое оставила ты, кем бы ты ни была, - это прежде всего ханжеская боязнь собственного тела, вечная неспособность отрешиться, отдать всю себя, просто еще одна холодная как рыба интеллектуалка; типичная белая американка, родом из первых поселенцев, дама протестантского вероисповедания, язвительная, как оса, и абсолютно фригидная, даже если ее вообще кто-нибудь когда-нибудь и...
      Руку он увидеть не смог, но пощечина была вполне реальной. Он прикладывает собственную ладонь к пострадавшей щеке.
      - Ты вроде бы говорила что-то про психолога-клинициста?
      - Но я ведь еще и женщина! Свинья ты этакая!
      - Я думал, ты уже ушла.
      Голос раздается от двери:
      - Почти. Но прежде, чем уйти, должна заявить тебе, что ты - самый абсурдный из всех самонадеянных мужчин, с которыми я когда-либо имела дело. Бог Ты мой, и у тебя еще хватает наглости... самое главное, чего вы, вселенские петухи-задаваки, так и не сумели усвоить, - это что свободную женщину в сексе обдурить невозможно. Я бы тебя не включила и в первые пятьдесят тысяч мужиков - даже здесь, в Англии, в стране, чьи мужчины - если говорить о постели - занимают в мире самое заднее место, просто славятся этим задним местом - в буквальном смысле слова. Мне это было видно с первой минуты нашей встречи. Ты просто зашелся бы от счастья, если бы я была моряком или хористом из хора мальчиков. - На миг в комнате воцаряется тишина. - Темнокожая девушка! Смех да и только! А с кем, по-твоему, ты сейчас разговариваешь? Серьезно? Кто, по-твоему, была Смуглая леди сонетов? Это только для начала. И речь не только о Шекспире. Мильтон. Рочестер (96). Шелли. Человек, создавший "Будуар" (97). Китc. Г. Дж.Уэллс. - Голос замирает На пару мгновений, потом звучит вновь, уже не так взволнованно. - Я даже как-то провела дождливый вечер с Т. С. Элиотом (98).
      - Где же это?
      Помешкав, голос отвечает:
      - В Лондоне. Только ничего не вышла.
      - Почему?
      - Это совершенно к делу не относится. - Он не произносит ни слова. - Ну если тебе так уж необходимо знать, по какой-то совершенно нелепой причуде он переоделся клерком из бюро по продаже домов. Надел идиотскую шляпу, одолженную у текстильного миллионщика. Мне было скучно, я устала, а он, откровенно говоря... ну это не важно. В конце концов, весь раскрасневшись, но по-прежнему нерешительно, он на меня набросился. И на прощание поцеловалвесьма снисходительно. Уверена, ты бы тоже так сделал, если бы я дала тебе хоть малейшую возможность. Не надейся и не жди.
      - Слушай, почему бы тебе не взяться писать мемуары? Очень советую.
      - Одно могу тебе сказать. Если я бы и взялась их писать, то лишь для того, чтобы поведать правду о таких, как ты. Если хочешь знать, отчего ты абсолютный ноль в сексе и почему обаяния у тебя как у корзины с грязным бельем, так это потому, что - подобно всем мужикам твоего склада - ты ни на йоту не приблизился к пониманию женского интеллекта. Все вы думаете, что мы только и способны падать к вашим ногам, раскрыв...
      - Продолжай, продолжай! - Он садится прямо. - Всего минуту назад ты...
      - Как характерно! Типичный аргумент из полицейского досье, который так обожает моя старшая сестрица-ханжа. Если она чувствовала это вчера, то должна чувствовать то же самое и сегодня. Что же такое, по-твоему, освобожденность?
      - Во всяком случае, не логика. Это уж точно.
      - Так и знала, что ты это скажешь. А тебе, с твоим жалким мужским умишком, никогда не приходило в голову, что логика - как ты это называешь - всего-навсего эквивалент психологического "пояса невинности"? К чему, по-твоему, пришел бы весь этот мир, если бы мы все, от начала начал, рядились в одну лишь логику и больше ничего не знали? Так и ползали бы в том до тошноты надоевшем саду. Пари держу, этот слюнтяй всех веков и народов и есть твой самый любимый герой. Свел жену с ума скукой домашнего существования. Не позволял ей даже тряпки себе покупать время от времени. Да любая женщина тебе скажет, чего тот змей добивался. Просто он с задачей не справился.
      - А не могли бы мы вернуться к конкретной теме? Всего минуту назад ты...
      - Я пыталась вдолбить в твою тупую голову, что я не просто стала для тебя невидимой, я всегда была для тебя невидимой. Все, что ты видел во мне, было лишь тем, что тебе хотелось видеть. Метафорически же все, что ты видел, сводилось вот к этому.
      Неожиданно и странно, на расстоянии примерно трех футов от двери, футах в пяти над полом, в воздухе возникает поднятый вверх изящный мизинец; но почти в гот же момент, как он успевает его разглядеть, мизинец исчезает.
      - Ну, я могу представить себе другую часть твоего анатомического строения, которая гораздо ярче - просто чертовски ярко! - могла бы выразить твою суть. В Древней Греции она называлась "дельта".
      - Отвратительная дешевка!
      - Зато точно.
      - Запрещаю тебе говорить. Ни слова больше! Кто ты такой? Разложившийся наемный писака десятого разряда. Недаром "Таймс" в "Литературном приложении" пишет, что ты -оскорбление, брошенное в лицо серьезной английской литературе.
      - А я, между прочим, считаю это одним из величайших комплиментов в свой адрес!
      - Еще бы! Ведь это единственное признание твоей исключительности!
      Молчание. Он снова откидывается на локте, опускает глаза, разглядывает кровать.
      - По крайней мере ты все-таки кое-что для меня сделала. Я смог осознать, что эволюция совершенно сошла с ума, который и так-то был у нее далеко не в лучшей форме, когда вовлекла женщин в эволюционный процесс.
      - И извлекла тебя из лона одной из них.
      - За что вы вечно отыгрываетесь на нас, устраивая в отместку низкие и злобные трюки.
      - А вы - невинные и белокрылые, славные своим неприятием насилия мужчины, ни сном ни духом ни о чем таком и представления не имели!
      - Пока вы нас не обучили.
      - Не молчи. Продолжай, не смущаясь. За тобой плотными рядами стоят твои сторонники с диагностированной и сертифицированной мужской паранойей.
      Он грозит вытянутым пальцем в сторону двери:
      - Вот что я тебе скажу. Даже если бы Клеопатра, твоя тетка с Кипра, и Елена Троянская вместе воплотились в тебе одной и стояли бы там, возле двери, я бы на тебя и смотреть не стал не то чтобы тебя коснуться!
      - Тебе незачем беспокоиться! Я скорее предпочла бы, чтобы меня стая орангутанов изнасиловала!
      - Меня это вовсе не удивляет.
      - Мне приходилось встречать всяких презренных...
      - А также бедных долбаных орангутанов!
      Молчание.
      - Если ты хоть на миг вообразил себе, что это тебе так вот сойдет...
      - А если ты думаешь, что я не согласился бы лучше не знать ни одной буквы алфавита, чем снова оказаться с тобой в одном помещении...
      - Если бы ты даже пополз на коленях отсюда прямо в вечность, моля о прощении, я ни за что тебя не простила бы.
      - А если бы ты поползла на коленях оттуда сюда, я тебя тоже не простил бы.
      - Я тебя ненавижу!
      - И вполовину не так сильно, как я тебя.
      - Ну уж нет! Ведь я способна ненавидеть как женщина.
      - Которая ни одну мысль в голове не может удержать дольше, чем на пять минут.
      - Нет может. Про такое дерьмо, как ты.
      Он вдруг улыбается, опять садится на кровати совершенно прямо и засовывает руки в карманы халата.
      - Я раскусил твою игру, милая моя женщина.
      - Не смей называть меня твоей милой женщиной!
      - Я прекрасно знаю, почему ты на самом деле стала невидимой.
      Снова наступает молчание. Он легонько и чуть насмешливо манит ее пальцем:
      - Ну иди, иди сюда. Я же знаю - ты не сможешь устоять перед яблоком. Хоть ты всего лишь архетип.
      В комнате по-прежнему царит тишина. Наконец от двери звучит краткий вопрос:
      - Почему?
      - Потому что, если бы ты не была невидимой, я обвел бы тебя вокруг самого маленького моего пальца в считанные минуты. - И он поднимает вверх собственный мизинец.
      С минуту в комнате стоит напряженная тишина; затем от двери раздается звук, не поддающийся передаче с помощью алфавита - греческого ли, или английского, не важно: что-то вроде "урргхх" или "арргхх", одновременно очень глубокого и более высокого тона; может показаться, что кому-то медленно режут горло или у кого-то выжигают душу; что чье-то терпение выходит за пределы всяческого терпения, боль- за пределы нестерпимой боли. Звук раздается близко, но в то же время будто бы исходит из самых дальних глубин вселенной, исторгнут из запредельной и в то же самое время глубочайшей внутренней сути одушевленного существа, из самой сути его страдания. Будь здесь третий слушатель, особенно из тех, кто знаком с не очень-то оптимистической теорией касательно природы космоса, то есть с идеей, что в один прекрасный день наступит коллапс вселенной, спавшейся от ужаса перед собственной, постоянно повторяющейся глупой тщетой, этот звук показался бы ему не только вполне оправданным, но и берущим за душу. Однако мужчина на кровати меж простеганных серых стен совершенно явно и несколько цинично забавляется, не испытывая никаких особых чувств по поводу этого то ли стона, то ли предсмертного хрипа, спровоцированного им самим.
      Что только не могло бы за этим последовать... но то, что последовало, вылилось в гораздо более банальный, хотя и совершенно неожиданный звук. Внезапно из дотоле молчавших часов с кукушкой, висящих в углу на стене, раздается хриплое жужжание, пощелкивание шестеренок и регуляторов хода. Этот шум, правда нелепо затянувшийся и абсурдно суетливый, явно предвещает какое-то важное событие. И оно наконец происходит: крохотный швейцарский оракул появляется из деревянной машины и выкрикивает свою чудодейственную весть.
      При самом первом "ку-ку" доктор Дельфи снова становится видимой. Она стоит у двери в белом халате, руки ее еще не успели опуститься - они всего на пару дюймов ниже ее головы, которую явно только что сжимали в порыве отчаяния. Но сейчас она уже смотрит на часы в углу с выражением удивленного восхищения - так мог бы смотреть ребенок, услышав звонок, знаменующий конец урока; при втором "ку-ку" она обращает лицо к Майлзу Грину, который поднялся с кровати и импульсивно протягивает к доктору Дельфи руки; при третьем "ку-ку" оба они большими шагами устремляются друг к другу, запинаясь о старый розовый ковер, а при четвертом - если бы оно раздалось - они сжимают друг друга в объятьях.
      - О дорогая!
      - Мой дорогой!
      -Дорогая!
      - Дорогой!
      -Дорогая!
      - О мой дорогой!
      Эти столь похожие на кукование слова и фразы все же лишены приятной ритмичности и быстроты, свойственных настоящему, умудренному долгим опытом голосу часов; к тому же требуется больше времени, чтобы их произнести, чем прочесть, поскольку они звучат больше как сдавленные вздохи, чем слова, и перемежаются множеством лихорадочных, затяжных и вроде бы ненасытных поцелуев. Наконец она отворачивает голову, хотя тела их по-прежнему сплетены друг с другом, и произносит уже более связно:
      - Я думала, они остановились.
      - Я понимаю.
      - О Майлз, кажется, целая вечность прошла.
      - Я знаю... Честно, я ничего такого не имел в виду...
      - Дорогой, я понимаю. Это я во всем виновата.
      - Я тоже очень виноват.
      - Нет не виноват.
      - Моя дорогая!
      - О дорогой!
      - Я люблю тебя.
      - И я тебя.
      - Ради всего святого, пусть эта дверь исчезнет.
      - Да, да, конечно.
      Она поворачивает голову и смотрит на дверь. Та исчезает. И снова они целуются, а затем падают на ковер.
      - Мой милый, мой бедняжка, ангел мой, смотри, какой большой... нет, нет, погоди, я сама, не то все пуговицы оборвешь.
      И наступает тишина.
      - Милая моя, дорогая....
      И снова тишина.
      - Ты просто чудовище... как я люблю, когда ты....
      Тишина. И вот что-то странное начинает происходить вокруг, хотя двое на потертом ковре слишком погружены в себя, чтобы заметить это. Какая-то дымка едва заметно, словно крадучись, проникает в комнату и окутывает серые стеганые стены. Вскоре становится очевидно, что они быстро и совершенно необъяснимо утрачивают свою субстанцию и текстуру, да и всякую твердость вообще. На месте ткани и мягкой набивки возникает какой-то туман, будто бы сумерки; сквозь туман или, точнее, внутри тумана виднеются странные, сюрреалистические формы, они движутся, словно тени, видимые сквозь матовое стекло или наблюдаемые в сумеречных океанских глубинах через иллюминатор батисферы.
      - Как хорошо... Еще!
      И снова молчание.
      - О Майлз! Я умираю...
      Молчание. И почти сразу:
      -Нет, не останавливайся! Еще...
      Если бы только глаза их были открыты, они смогли бы увидеть, что предательские стены изменяются теперь еще быстрее, в темпе крещендо, совпадающем с темпом их собственных движений; теперь они словно сделаны из сплошного прозрачного стекла, не пропускающего лишь звуки. И - о ужас, ужас! - вокруг палаты, превратившейся в стеклянный ящик, в подобие прямоугольного парника, в ночной мгле, нарушаемой лишь рассеянным светом, пробивающимся из комнаты, появляются нестройные фаланги пациентов и тех, кто их обслуживает: больные в халатах, сестры и нянечки обоих полов, уборщики, швейцары, врачи палатные и специалисты, сотрудники всех мастей; они теснятся ближе и ближе, оставляя свободной лишь одну из стен; вот уже их первые ряды прижаты вплотную к стеклу, призрачные лица за бортами аквариума, по ту сторону прозрачной стены. Они стоят там, молчат и смотрят печально и похотливо - так обездоленные взирают на тех, кому выпала счастливая доля, или голодные, сквозь ресторанные окна, глядят на кормящихся и кормящих. Единственное, что остается укрытым от чужого внимания, святым и неприкосновенным,- это слово. Правда, в комнате сейчас звучат уже не слова, а их фрагменты, обрывки алфавита.
      Снаружи, в паре шагов от того места, где находилась дверь, стоит невозмутимая и грозная фигура очкастой старшей сестры, на ее лице не видно ни голода, ни похоти, лишь некий психологический эквивалент ее жестко накрахмаленной униформы. По обеим сторонам от нее - ряды лиц, но вокруг - пустота, словно в чашку с культурой бактерий капнули антисептик. Ничей взгляд не загипнотизирован происходящим так, как ее. Глаза ее следят за теми двумя с таким напряжением, что даже сверкают. Лишь однажды она отводит взор, чтобы обозреть зловещим молниеносным взглядом ряды молчащих лиц слева, справа и напротив собственного лица. Так могли бы, оценивая, взирать на посетителей своих заведений алчный директор театра или мадам - хозяйка борделя. Она УВИДЕЛА, как и угрожала, но пределы ее восприятия ограничены -она способна видеть, но не способна чувствовать.
      Все кончено; ничего не замечающие двое теперь лежат, обессилев, бессознательно повторяя позу самого первого, строго клинического своего совокупления: пациент на спине, а врач у него на груди, уронив голову ему на плечо; однако на этот раз их руки нежно сжимают друг друга, пальцы тесно сплетены. Их немые зрители еще несколько мгновений наблюдают, но вдруг, словно наскучив ожиданием и недовольные их неподвижностью, прекращением действа, отворачиваются и, запинаясь и шаркая, исчезают, истаивают во тьме забвения. Только сестра не двигается с места. Скрестив на груди пухлые руки, она по-прежнему пристально смотрит в комнату: пусть более слабые души истаивают во тьме, но она - она никогда не изменит своему долгу, обязанности подглядывать, осуждать, ненавидеть и порицать все плотское.
      Это оказывается слишком даже для стен. В сто раз быстрее, чем стали прозрачными, стены переживают обратную метаморфозу. Сестра поражена, от неожиданности она пытается сделать шаг вперед, с минуту еще можно видеть ее возмущенное, расстроенное лицо и ладони, прижатые к мутнеющему стеклу, словно она готова скорее проломить преграду, чем вот так лишиться своей добычи. Напрасно: не понадобилось и десяти секунд, чтобы после недолгого отклонения от нормы теплые стены из защищающих и поощряющих девичьих грудок, пусть даже несколько однообразных и не того цвета, возвратились на место. Все внешнее снова исчезает.
     
     
     
      IV
     
      Deux beaux yeux n'ont qu'a parler.
      Manvaux La Colome (99)
     
      Богом клянусь, поговорить она умеет! Конечно, она побольше на свете повидала, чем ты да я в том-то и секрет.
      Фланн О 'Брайен У Двух Лебедей (100) (с небольшими изменениями)
     
     
     
      Майлз Грин открывает глаза и устремляет взор вверх - на церебральный купол потолка. Думая - если говорить правду и пытаться сохранить хотя бы малую тоику подобия мужской психологии - вовсе не о юной греческой богине, покоящейся сейчас в его объятьях, вечно прекрасной, страстной, дарящей и принимающей дар, но о том, что, если попробовать осуществить немыслимое и описать этот потолок из нависающих над ними сереньких грудок, ради точности описания потребовалось бы употребить весьма редкое слово "мосарабский" (101); это в свою очередь уводит его мысль в альгамбру (102), а оттуда - к исламу он целует волосы лежащей рядом с ним гурии
      - Дорогая, прекрасно сделано. Было очень интересно.
      Она целует его в плечо:
      - Мне тоже, дорогой.
      - Пока еще не самый интересный вариант, но все же...
      Она снова целует его в плечо.
      - Тут есть определенные возможности.
      - Сегодня ты просто превзошла себя в некоторых эпизодах.
      - Так ведь и ты тоже, милый.
      - Правда?
      - Этот твой новый смэш слева... чтобы гонорары мне выплачивать.
      - Просто рефлекс.
      - Это было прелестно. - Она целует его в плечо. - Я была в восхищении. Могла бы прикончить тебя на месте.
      Он улыбается, не сводя глаз с потолка, и привлекает ее к себе чуть ближе:
      - Умненкая-разумненькая доктор Дельфи.
      - Умненький-разумненький Майлз Грин.
      - Идея была твоя.
      - Но без тебя мне ее было никак не осуществить. Всю жизнь ждала кого-нибудь вроде тебя.
      Он целует ее в волосы.
      - Мне так ярко помнится тот вечер. Когда ты впервые появилась.
      - Правда, милый?
      - Я сидел, стучал на той идиотской пишущей машинке.
      - Вычеркивая по девять слов из каждых десяти.
      - Застряв на той чертовой героине.
      - Дорогой, просто она ведь была не я. А я была жестокой, чтобы сделать доброе дело.
      Он поглаживает ее по спине.
      - И вдруг смотрю - ты! Во плоти! Сидишь себе на краешке моего стола.
      - А ты чуть со стула не свалился от удивления.
      - А кто бы удержался?! Когда такое ослепительное создание вдруг возникает ниоткуда. И заявляет, что явилась сделать мне предложение.
      Она приподнимается на локте и сверху вниз усмехается ему:
      - На что ты отвечаешь: "Какого черта! Что это такое вы о себе вообразили?"
      - Я был несколько ошарашен.
      - А когда я тебе все объяснила, ты сказал: "Не говорите ерунды, я вас в жизни не видел". - Она склоняется к нему и легонько касается губами его носа. - Ты такой был смешной!
      - Да я и вправду не мог этому поверить. Пока ты не сказала, что тебе до смерти надоело прятаться за спинами всех выдуманных женщин. Вот тогда я и начал понимать, что мы работаем на одной волне.
      - Потому что тебе самому до смерти надоело их выдумывать.
      Он улыбается ей - снизу вверх:
      - Ты по-прежнему здорово это делаешь. Невероятно убедительно.
      - Ведь это от всего сердца.
      Он целует ей запястье.
      - Так чудесно- наконец обрести кого-то, кто понимает.
      Она с притворной застенчивостью опускает взор долу:
      - Дорогой, ну кто же, как не я?
      - Как надоедает писать... а еще больше - публиковать написанное!
      Она нежно улыбается ему и задает наводящий вопрос:
      - И следовательно...
      - Вот если бы мы могли отыскать совершенно невозможный...
      - Не поддающийся написанию...
      -Не поддающийся окончанию...
      - Не поддающийся воображению...
      - Но поддающийся бесконечным исправлениям...
      - Текст без слов...
      - Тогда наконец-то мы оба могли бы стать самими собой!
      Она наклоняется и целует его.
      - И что же в конце концов?
      Он смотрит в потолок, словно на него снова снизошел прекрасный миг абсолютного озарения.
      - Проклятье художественной литературы.
      - А именно?
      - Все эти нудные куски текста меж эротическими сценами. - Он вглядывается в ее глаза. - Это был решающий довод. Тут-то я и понял, что мы созданы друг для друга.
      Она снова роняет голову ему на плечо.
      - А я забыла, что я тогда сделала.
      - Ты сказала: "Господи, так чего же мы ждем?"
      - О Майлз, я не могла быть настолько бесстыдной!
      - Очень даже могла!
      - Мой милый, я ни с кем не была вот так, по-настоящему, самой собой, чуть ли не целых семнадцать веков. С тех самых пор, как появились эти кошмарные христиане. Все другие писатели, которых я тебе успела назвать... да они и на милю ко мне - настоящей - приблизиться не смогли. Ты - первый, правда-правда, знаешь, с каких пор... после этого... как его... не могу вспомнить, как его звали. Просто я не могла ждать ни минуты дольше. - Она вздыхает. - А ты починил ту несчастную узенькую оттоманку?
      - Так и оставил ее со сломанными ножками - как сувенир.
      - Дорогой мой, как мило с твоей стороны!
      - Это самое малое, что я мог сделать.
      Она целует его в плечо.
      Минуту-другую они лежат молча, тесно прижавшись друг к другу на ковре цвета увядающей розы. Потом он проводит рукой вдоль ее спины - шелковистая гладкая кожа, словно теплая слоновая кость, - и прижимает ее к себе еще теснее.
      - Пари держу, что все-таки смогли.
      Она отрицательно качает головой:
      - Я же всегда пряталась за кем-нибудь другим!
      - Вроде Смуглой леди сонетов. - Он целует ее волосы. - Ты раньше никогда об этом не упоминала.
      - Ну... на самом деле эти отношения были не очень-то счастливыми.
      - Будь хорошей девочкой. Выкладывай!
      Полусмеясь-полусмущенно она шепчет:
      - Майлз, это же очень личное.
      - Да я ни одной живой душе не скажу.
      Она с минуту колеблется.
      - Ну... Одно могу сказать. Кем бы он ни был на самом деле, но Лебедем Эйвона (103) он не был никогда.
      Он поворачивается к ней, взволнованно и удивленно:
      - Ты что, хочешь сказать, что все это написал-таки Бэкон? (104)
      - Вовсе нет, дорогой. Я хочу сказать, что единственное воспоминание о прошлом, которое ему так никогда и не удалось вызвать в собственной памяти в часы молчаливого раздумья, было о такой элементарной вещи, как ванна. Вот я и вышла из всего этого такой отстраненной. Откровенно говоря, я только и могла выдержать все это, если находилась на таком расстоянии от него, чтобы перекрикиваться можно было. Помню, я как-то встретила его на Старом Чипсайде (105), он шел, похлопывая себя ладонью по лысине и без конца повторяя одну и ту же строку... просто не мог придумать следующую. Пришлось просто прокричать ему новую с другой стороны улицы... я остановилась около девчонки, торговавшей лавандой, - надо же мне было как-то оберечь себя.
      - Какая же это была строка?
      - "Не знаю я, как шествуют богини..." (106)
      - И что же ты ему крикнула?
      - "От вас несет, как от свиньи в мякине!" Или как там выражались в елизаветинские времена.
      Он улыбается:
      - С тобой не соскучишься!
      - Да все они одинаковые! Если бы историки литературы не были такими злыднями, они давным-давно поняли бы что у меня был ужасно тяжелый период между Римской империей и изобретением внутреннего водоснабжения.
      Он некоторое время молчит.
      - Если бы только я с самого начала понял, что ты - настоящая - ничего не принимаешь всерьез.
      Ее рука скользит к низу его живота.
      - Так-таки - ничего?
      - Кроме этого.
      Она щиплет его за складочку кожи у пупка.
      - Я всего лишь такая, какой хочешь видеть меня ты.
      - Тогда, значит, это - не реальная ты.
      - Это - реальная я.
      - Тогда ты можешь рассказать мне правду про Смуглую леди.
      - Мой милый, да она тебе нисколечко не понравилась бы. Она была точно как сестра Кори.
      - Что - буквально? Физически похожа на сестру Кори? Не может быть!
      - Как вылепленная. По странному совпадению.
      И опять он поворачивается к ней в сильнейшем удивлении:
      - Эрато, ты не... ты надо мной не смеешься?
      - Разумеется, нет, Майлз. - Она поднимает глаза и встречается с ним взглядом. - Я очень рада была бы над тобой посмеяться.
      Он роняет голову на ковер и устремляет глаза в потолок:
      - Господи Боже мой! Черная!
      - Мне казалось, мы с тобой остановились на шоколадно-коричневой, дорогой.
      - И ты не была против?
      Она вздыхает:
      - Дорогой, ну конечно же я пошутила. Про то, как шла по Старому Чипсайду. Просто я была чем-то у него в мозгу. Просто это что-то в его мозгу удивительно похоже на что-то в твоем. Разница только в том, что ты не хочешь оставить его там.
      Я не имею в виду только тебя лично: все вы, сегодняшние, этого не хотите. Все должно быть "реальным", "настоящим", иначе оно просто не существует. Ты же прекрасно знаешь, что реальная "настоящая я" -это я воображенная. Я реальна в твоем смысле слова потому, что ты хочешь этого. Именно это я и имела в виду пару минут назад.
      - Но ведь это именно ты явилась и вполне реально сидела на моем письменном столе в самый первый раз.
      - Дорогой, мне просто хотелось посмотреть, как это - быть по-настоящему реальной. Естественно, надо было выбрать - для кого стать реальной. Столь же естественно, что я выбрала тебя. Вот и все дела. Если смотреть на вещи реально.
      Несколько секунд они лежат молча. Потом он слегка отодвигается:
      - Может, теперь полежим на кровати?
      - Конечно, милый.
      Она поднимается и помогает подняться ему. Они нежно обнимают друг друга, губы к губам, идут - рука в руке и удобно устраиваются на кровати в той же самой позиции: ее голова у него на плече, его рука обвивает ее плечи, ее правая нога закинута на его ноги. Он произносит:
      - Совсем забыл, какой из не поддающихся написанию вариантов это был.
      - Двадцать девятый.
      - А я думал, тридцатый.
      - Нет, дорогой. Это же второй после двадцать седьмого, а двадцать седьмой был тот, где ты заставил меня... - Она теснее прижимается к нему. - Ну, сам знаешь. Ты жестокий-жестокий.
      - Ты хочешь сказать, когда ты заставила меня заставить тебя...
      - Ш-ш-ш...
      Она целует его плечо. Часы удовлетворенно тикают, вынашивая очередное "ку-ку". Мужчина на кровати произносит, обращаясь к потолку:
      - Ни за что бы не поверил. Как мы с тобой делаем это все более невозможным от раза к разу.
      - Я же тебе говорила. О маловер!
      - Я помню, дорогая. - Его рука скользит вниз по ее нежной спине, потом легонько похлопывает. - Ты и сестра Кори.
      Она опять небольно щиплет его за складочку кожи.
      - Я как сестра Кори.
      - У тебя так здорово этот образ получается. Я все время забываю, что ты и она - одно и то же существо. - Он целует ее волосы. - С тех самых пор, как она, то есть, я хочу сказать, ты... фантастика! Вовсе не удивительно, что старик Уильям... ведь когда ты пускаешься во все тяжкие... И вовсе не удивительно, что он так рано облысел, если все это происходило у него в голове!
      - Конечно в голове, милый.
      Он нащупывает ее правую ладонь. Их пальцы переплетаются. Теперь они лежат молча, погруженные в воспоминания.
      - Вот что мне показалось неверным сегодня. Я хочу сказать, всего два раза. Мы же не можем считать interruptus (107). - Она не отвечает. - В среднем у нас бывает три, правда ведь?
      - На самом деле, с рецидивами, три и три десятых, дорогой.
      - Два раза - это не очень хорошо.
      - Ну, мы же можем это компенсировать.
      - Все дело в литературных кусках. Когда мы на них застреваем, мы забываем о самом существенном.
      - Мой дорогой, мне не хочется тебе противоречить, но, если учитывать, кто я такая, я не могу совершенно от них отказаться.
      - Ангел мой, я понимаю - ты не можешь. Просто...
      - "Просто" - что, дорогой?
      Он поглаживает ее спину.
      - Честно говоря, я думал об одной из твоих сегодняшних вариаций. -Он похлопывает ее пониже спины. - Разумеется, она была выстроена весьма умело, как всегда. Но я не мог не задуматься, соответствует ли она контексту.
      - Какую из вариаций ты имеешь в виду?
      - Когда ты притворилась психоаналитиком. Вся эта ерундистика про мой вуаеризм и эксгибиционизм. Если откровенно, я тогда же решил, что это - перехлест. В данных обстоятельствах. И самую малость похоже на удар ниже пояса. Особенно там, где ты толкуешь про пристрастие к матери.
      Она приподнимается на локте:
      - Но, Майлз, дорогой мой, кто же совсем недавно говорил, что готов прямо-таки съесть мои груди?
      - Зачем же нам прибегать к таким далеко идущим выводам лишь из-за того, что в виде сестры Кори ты завела себе пару потрясающих титек?
      - Только в виде сестры Кори?
      - Да нет конечно. - Он касается рукой тех, что сейчас так близки к нему. - В виде вас обеих.
      - Майлз, я слышала это совершенно четко. Ты сказал "в виде сестры Кори".
      -Оговорился.
      Она опускает взгляд на собственную грудь:
      - Если честно, не вижу никакой разницы.
      - Любимая, и в самом деле, никакой существенной разницы нет.
      Она поднимает голову:
      - Как это - "существенной"?
      - Только в крохотных нюансах. Да и потом, не можешь же ты ревновать к самой себе? Просто в ее образе ты самую малость повнушительней и посмелее. Кажешься еще более бесстыдной и вызывающей, чем есть. - Он протягивает руку и ласково гладит предмет дискуссии. - Твои нежнее и утонченнее. Изысканнее. - Она снова изучает их нежную изысканность, но теперь с некоторым сомнением во взгляде. -Дай-ка я их поцелую.
      Она ложится, снова опустив голову ему на плечо.
      - Все это не важно.
      - Ты тщеславная глупышка.
      - Теперь я жалею, что позволила тебе уговорить меня принять образ чернокожей девушки.
      - Ну, моя дорогая, мы же договорились. Мне и правда необходимо, чтобы ты являлась еще и в другом образе хотя бы затем, чтобы я мог вспомнить, как божественно ты выглядишь в собственном. В любом случае главное мое соображение заключается в том, что, как бы ни соблазнительно было обвинять меня в инцесте и прочих грехах, у нас с тобой есть масса более важных вещей, которыми следует заняться. У нас сегодня были длиннющие периоды, где нет ни малейшего намека на секс. Порой я чувствую - мы утрачиваем всякое представление о приоритетах. Нам следует вернуться к духу того совершенно замечательного времени, - где же это было, а? - когда мы почти ни слова не произносили.
      - В номере восьмом.
      - Он был так великолепно структурирован, весь такой плотный, серьезный, безостановочный - ну, ты понимаешь. Конечно, мы не всегда можем достичь таких высот, но все же...
      - Кажется, я вспоминаю, что в том эпизоде была столь же долго сестрой Кори, как и самой собой.
      - Разве, любимая? Совсем забыл. - Он похлопывает ее по спине. - Как странно. Поклясться мог бы - все время была только ты.
      Воцаряется молчание. Эрато лежит, по-прежнему тесно к нему прижавшись. В ее позе изменилось лишь одно: теперь ее глаза открыты. На миг можно было бы предположить, что она затаила в душе обиду. Но очень скоро выясняется, что это предположение абсолютно иллюзорно, так как она вытягивает губы и целует то место у его плеча, где только что покоилась ее голова.
      - Ты прав, дорогой, как всегда.
      - Не надо так говорить. Лишь иногда.
      - Дело в том, что я чувствую, как ты становишься все лучше и лучшегораздо лучше меня - в умении быть невозможным.
      - Чепуха.
      - Нет, правда. У меня нет этой твоей интуитивной способности портить настроение. Не так-то просто этому научиться, если провела всю жизнь, пытаясь делать обратное.
      -Но у тебя сегодня все просто чудесно получалось. Ты говорила такое, чего я, кажется, никогда не мог бы простить.
      Она снова целует его в плечо и вздыхает:
      - Я очень старалась.
      - И преуспела.
      Она прижимается еще теснее.
      - Во всяком случае, это доказывает, как я была права, явившись к тебе с самого начала.
      - Очень великодушно с твоей стороны, дорогая.
      Она некоторое время молчит.
      - Правда, я так никогда по-настоящему и не объясняла тебе почему.
      - Ну как же, разумеется, объясняла. Раз двадцать, в периоды отдыха. Говорила, как тебе нравится моя чувствительность в отношении женщин, как ты обнаружила, что у меня проблемы с литературным творчеством... и всякое такое. - Она молча целует его плечо. Он смотрит в потолок. - Что, ты хочешь сказать - была какая-то другая...
      - Да нет, ничего, милый.
      - Ну скажи же.
      - Только не обижайся. - Она гладит ладошкой его грудь. - Знаешь, оттого, что я теперь чувствую, как мы близки... Мне не хочется, чтобы у меня были от тебя хоть какие-то тайны.
      - Давай выкладывай.
      Она снова прижимается тесней.
      - Понимаешь, я не думаю, что ты мог хоть когда-нибудь представить себе, как привлекательны твои проблемы с литтворчеством были... и есть... для женщины вроде меня. - Ее пальчики гладят его правый сосок. - Я никогда тебе этого не говорила, Майлз, но я ощутила это во время самой первой встречи с тобой. Разумеется, ты и понятия не имел, что это я, я пряталась за той, коп" ты тогда пытался вообразить. Но, мой дорогой, я все время внимательно за тобой наблюдала.
      - И что же?
      - И я подумала, слава богам, вот наконец-то нашелся мальчик, которому никогда не удастся ничего сделать, пытайся он хоть тыщу лет. Да к тому же он и сам наполовину уже понимает это. И весь период твоего созревания, все то время, что расшибал себе лоб о стену, выдавливая эти свои... мой дорогой, как это трудно... я же знаю, у тебя были самые добрые намерения и ты очень старался, а я и правда пыталась помочь, но давай все же взглянем правде в глаза, это были отчаянные и безнадежные, совершенно бесплодные попытки дать мой точный портрет... все это поистине ужасное для меня время я не теряла веры в тебя. Потому что знала: в один прекрасный день наступит озарение и ты осознаешь, что твои попытки столь же бессмысленны, как попытки человека с одной ногой стать олимпийским атлетом. И тогда наконец-то произойдет то самое, великолепное и тайное, что только может произойти между нами. - Она на миг замолкает, потом издает негромкий смешок. - Ты был такой забавный в образе старшей сестры. Каждый раз она у тебя получается все лучше и лучше. Я чуть не рассмеялась. вслух. - Он не произносит ни слова. - Майлз, ты понимаешь, что я хочу сказать?
      -Да. Прекрасно понимаю.
      Что-то в его голосе заставляет ее приподняться на локте и взволнованно вглядеться в его лицо. Она поднимает руку и гладит его щеку.
      - Мой дорогой, влюбленные должны быть откровенны друг с другом.
      - Я знаю.
      - Ты же только что был вполне откровенен со мной о сестре Кори. Я просто стараюсь отплатить тебе тем же.
      - Понимаю.
      Она треплет его по щеке.
      - И ты всегда обладал поразительной неспособностью выразить себя. Это так привлекательно- много интереснее, чем обладать умением пользоваться словами. Мне кажется, ты себя ужасно недооцениваешь. Людей, знающих, что они хотят сказать, и умеющих сказать это, десяток на пенни. Неспособность подобрать ключ к тому и другому - поистине бесценный дар. Ты почти уникум, единственный в своем роде. - Она внимательно его разглядывает, в глазах - нежное сочувствие. - Вот почему, если реально смотреть на вещи, я явилась, чтобы стать для тебя реальной, дорогой мой. Вот почему я чувствую себя с тобой в полной безопасности. Ведь я знаю, что, даже если когда-нибудь ты случайно - упаси тебя Боже... впрочем, я знаю, что ты таким шансом в жизни не воспользуешься, - надуешь меня, попытаешься описать все это, у тебя все равно ничего не получится, пытайся ты хоть миллион лет. Между прочим, я когда-то рассматривала кандидатуры других писателей, но ни один не дал мне ощутить столь же неколебимое чувство безопасности, какое даешь ты.- Она наблюдает за ним молча минуту-две, затем склоняется над ним, глаза ее до краев полны искренней заботы, губы застыли у самого его рта. - Майлз, ты же знаешь, раз ты такой, ты можешь иметь меня всегда, когда пожелаешь. - Она целует его в губы. - И как пожелаешь. А если бы все было иначе и ты мог бы записать все это, я никак не могла бы быть с тобой. Мне пришлось бы вернуться и снова превратиться в тень на лестничных клетках твоего мозга, в занудный старый призрак бога из машины, а я даже и подумать не могу о том, чтобы быть для тебя лишь мыслью. - Она снова его целует, но на этот раз губы ее едва касаются его губ. - А вот это у тебя получается гораздо, гораздо лучше, должна я сказать.
      Последний долгий поцелуй, и она отстраняется, принимает прежнюю позу, прижавшись щекой к его плечу и закинув ногу на его ноги. Он говорит, пристально глядя в потолок:
      - Между прочим, просто чтобы констатировать некий современный факт, очень многие считают...
      - Дорогой, я знаю. И вполне понимаю, что ты скорее поверишь им, чем мне.
      Он набирает в легкие побольше воздуха:
      - Я полагаю, мне следует указать на то, что сама ты на самом деле никогда в жизни ни одной строчки не написала и не имеешь ни малейшего представления, как чертовски трудно...
      - Дорогой... прости меня, пожалуйста. Есть еще одна, совсем незначительная деталь, которую я держала в секрете от тебя.
      - Что еще?
      - Ну... просто чтобы констатировать некий исторический факт: в самом начале, в течение нескольких веков после того, как вошел в обиход алфавит, у меня и у моих литературных сестер были некоторые проблемы. Видишь ли, дорогой, его распространение происходило не так уж быстро. Разумеется, мы были еще совсем зелеными в искусстве вдохновения. Но казалось, что все вокруг просто глухие или слепые. Отчасти виновата была опять эта противная Клио (108). Она с самого начала занялась тем, чем и до сих пор занимается, - подлизывалась к персонам у власти, ко всяким знаменитостям. Помимо всего прочего, она просто беспардонная снобка. И все ей удавалось, потому что она утверждала, что алфавит- лучший друг сборщиков налогов и помогает приносить доходы в бюджет страны. Ну все только так к нему и относились. Хорошо-прекрасно, вот теперь мы прищучим уклоняющихся от уплаты дани. Алфавит использовался только для их идиотских записей... сколько быков, и горшков меда, и кувшинов вина, и "Уважаемый сэр, настоящим уведомляю, что я получил вашу не удовлетворившую меня глиняную табличку от десятого пред."... ну ты знаешь. Так что всем остальным пришла в голову блестящая идея. Простым смертным, конечно, необходим пример, что-то такое, что могло бы показать, что не меньше денег и всяких дополнительных выгод могут приносить и литературные записи, а не только их занудные финансовые. Вот мы и договорились, что каждая из нас создаст образец на собственную тему, просто чтобы показать, как это делается. Короче говоря, Майлз, я разок все-таки кое-что нацарапала.
      - И это кое-что, несомненно, весьма удобным образом исчезло во тьме веков?
      - Нет, мой милый. Как раз на днях я видели один экземпляр в книжной лавке.
      Он не сводит глаз с потолка.
      - Ну рассказывай.
      - Конечно, я писала под псевдонимом. И вещь эта утратила свое первоначальное название.
      - Но мне хотелось бы знать.
      - Первоначальное название? Такая жалость! Оно так подходило к моему сюжету. - Она опирается на руку и глядит на него сверху вниз. - Майлз, это, конечно, к тебе не относится, но на самом деле я озаглавила работу "Мужчины: повзрослеют ли они когда-нибудь?". Или - если коротко- просто "Мужчины". Ну как тебе? Правда, умно получилось?
      Он бросает косой взгляд на ее оживленное, вопрошающее лицо. Она опускает глаза и обводит пальчиком контур его двуглавой мышцы.
      - Не скажу, что это такое уж совершенство. Ни в коем случае. Теперь-то я понимаю, что главную идею мне так и не удалось достаточно ясно выразить. Боюсь, я несколько переоценила читательский интеллект. До половины моих читателей так и не доходит, о чем это написано. Даже сегодня.
      Он снова пристально рассматривает потолок.
      - А скажи-ка мне ее современное название.
      - Знаешь, дорогой, у меня ведь есть еще одна противная сестра. Такая же ужасная снобка, как Клио. Они вечно объединяются и поддерживают друг друга. Ее зовут Каллиопа, она отвечает за эпическую поэзию. То, что она написала, - просто убиться можно, скучнее за всю жизнь ничего видеть не приходилось. Ни крупинки сколько-нибудь приличного секса, ни смешинки, ни юмора - от начала и до самого конца. Ну вот, просто чтобы натянуть ей нос, я взяла один ее персонаж - у нее этот герой никуда не годился - и построила своих "Мужчин" вокруг него. Чтобы показать, чего такие, как он, на самом деле стоят.
      - Будь любезна, скажи все-таки, как твоя работа по-настоящему называется.
      - Но, мой милый, я же только что тебе сказала.
      - Под каким названием она теперь известна?
      Ее пальчик рисует на простыне кружки и овалы.
      -Дорогой, мне неловко. Я же никогда никому про это не говорила. Не признавалась, что на самом деле ее написала я. Во многих отношениях она так примитивна... наивна. Не говоря уж о том, что все города там просто перепутаны.
      - А что, там так уж много конкретных названий?
      Она мешкает, продолжая ратовать кружки на простыне.
      - По правде говоря, довольно много.
      - Так она о путешествии?
      - Думаю, что-то вроде того.
      - Я, конечно, ни на миг не мог бы предположить, что по какому-то совершенно невероятному совпадению это путешествие началось сразу после разграбления Трои?
      - Дорогой, мне не очень хочется отвечать.
      - И может, она чуть больше известна под названием "Одиссея"?
      Она резко садится и отворачивается, закрыв лицо руками.
      -О Боже, Майлз! Какой кошмар! Ты догадался!
      Он закладывает руки за голову, продолжая смотреть в потолок. Она взволнованно оглядывается на него, затем импульсивно поворачивается и прижимается к нему всем телом.
      - Мой дорогой, не ревнуй, пожалуйста, не надо завидовать мне из-за того, что моя единственная, неловкая и незначительная попытка что-то написать по счастливой случайности стала чем-то вроде бестселлера.
      Он поворачивает голову и встречает ее встревоженный взгляд.
      - А я-то полагал, что сейчас у нас период отдыха.
      - Конечно.
      - Как же ты смеешь утверждать, что я еще невозможнее, чем ты... и из-за чего - из-за незначительного, совершенно проходного замечания о чьей-то там груди... просто абсурд какой-то. Да любой ученый-античник знает, что Гомер был мужчиной.
      Она резко отстраняется, заняв прежнюю позицию.
      - О Майлз, я тебя обидела!
      - Да он совершенно очевидно был мужчиной. Он же был гений. Если хочешь знать, завидуешь ты, а не я!
      - Теперь я жалею, что подняла этот разговор.
      - И хорошо сделала. Потому что это показывает, как работают твои мозги. Уровень твоего интеллекта. Если б ты на самом деле хотя бы прочла эту чертову поэму, ты поняла бы, что Одиссей вернулся в Итаку единственно из-за того, что понятия не имел, где взять другой корабль и где команду себе подобрать. И между прочим, Гомер с самого начала его гребаную женушку раскусил. Недаром она там все прядет да прядет. Всем прекрасно известно, почему паучьи самки так пауков любят.
      Она нежно прижимается к нему:
      - Майлз, не надо. Я сейчас расплачусь. Прямо как Пенелопа.
      Он вздыхает:
      - Ну ладно. Разумеется, он не мог сентиментальных слюней туда не подпустить. Думаю, даже в те времена приходилось хоть косточку обглоданную да бросить женщинам-читательницам на потребу.

К титульной странице
Вперед
Назад