Между тем повар-оккультист закончил письмо и стал перечитывать его, явно довольный тем, как он тонко все сочинил, ловко обойдя военную цензуру:
     
      "Дорогая жена!
      Когда ты получишь это письмо, я уже несколько дней пробуду в поезде, потому что мы уезжаем на фронт. Меня это не слишком радует, так как в поезде придется бить баклуши и я не смогу быть полезным, поскольку в нашей офицерской кухне не готовят, а питание мы получаем на станциях. С каким удовольствием я по дороге через Венгрию приготовил бы господам офицерам сегединский гуляш! Но все мои надежды рухнули. Может, когда мы приедем в Галицию, мне представится возможность приготовить настоящую галицийскую "шоулю" - тушеного гуся с перловой кашей или рисом. Поверь, дорогая Геленка, я всей душой стремлюсь, по мере сил и возможностей, скрасить господам офицерам жизнь, полную забот и напряженного труда. Меня откомандировали из полка в маршевый батальон, о чем я уже давно мечтал, стремясь всею душою даже на очень скромные средства поднять офицерскую полевую кухню на должную высоту. Вспомни, дорогая Геленка, как ты, когда меня призвали, желала мне от всей души попасть к хорошему начальству. Твое пожелание исполнилось: мне не только не приходится жаловаться, но наоборот. Все господа офицеры -наши лучшие друзья, а по отношению ко мне - отцы родные. При первой же возможности я сообщу тебе номер нашей полевой почты".
     
      Это письмо явилось следствием того, что повар-оккультист вконец разозлил полковника Шредера, который до сих пор ему покровительствовал. На прощальном ужине офицеров маршевого батальона, по несчастной случайности, на долю полковника опять не хватило порции рулета из телячьих почек, и "отец родной" отправил "сынка" с маршевым батальоном на фронт, вверив полковую офицерскую кухню какому-то несчастному учителю из школы слепых на Кларове.
      Повар-оккультист еще раз пробежал написанное. Письмо показалось ему достаточно дипломатичным для того, чтобы помочь хоть некоторое время удержаться подальше от поля боя, так как, что там ни говори, а даже на самом фронте должность повара есть своего рода дезертирство. Правда, до призыва на военную службу он как редактор и издатель оккультного научного журнала о загробном мире написал большую статью о том, что никто не должен бояться смерти, и статью о переселении душ.
      Теперь он подошел к Швейку и Ванеку и начал подглядывать к ним в карты. В этот момент оба игрока забыли и думать о чинопочитании. Они играли в "марьяж" уже не вдвоем, а втроем, вместе с Ходоунским.
      Ординарец Швейк распекал старшего писаря Ванека:
      - Просто удивительно, как вы ухитряетесь так глупо играть. Ведь вы же видите, что он играет на ренонсах, что у меня нет бубен, и все-таки, как неразумная скотина, вместо восьмерки идете трефовым валетом, и этот балбес выигрывает!
      - Подумаешь, сколько крику из-за одной проигранной взятки,-- послышался вежливый ответ старшего писаря.-- Вы сами играете, как идиот. Из пальца, что ли, я вам высосу бубновую восьмерку, когда у меня на руках совсем нет бубен, а только крупные пики и трефы. Эх вы, бардачный заседатель!
      - Тогда вам надо было, умная вы голова, играть без козырей! - с улыбкой присоветовал Швейк.-- Точь-в-точь такое случилось как-то раз в винном погребке "У Вальшов". Там тоже один дуралей имел на руках козыри, но не пользовался ими, а все время откладывал самые маленькие карты в прикуп и пасовал. А какие были карты! Всех мастей, самые крупные! И так же как теперь, если бы вы играли без козырей, я не имел бы никакой выгоды, так и в тот вечер ни мне и ни кому другому это не было выгодно. Шло бы все это кругом, а мы платили бы да платили. Я в конце концов не выдержал и говорю: "Господин Герольд, будьте любезны, не валяйте дурака, играйте без козырей". Ну, а он на меня как набросится: имею, мол, право играть, как хочу, а вы должны держать язык за зубами, я-де с университетским образованием. Но это ему дорого обошлось. Хозяин трактира был знакомый, официантка относилась к нам более чем ласково, а патрулю мы разъяснили - и все было в наилучшем порядке. Прежде всего, это хулиганство - нарушать ночную тишину и звать патруль только потому, что ты, поскользнувшись у трактира, упал, проехался по льду носом и в кровь его расквасил. Кроме того, мы и пальцем не тронули этого господина, когда он шулерничал в "марьяже". Ну а когда его разоблачили, он удирал так быстро, что трахнулся со всего размаху. Хозяин трактира и официантка подтвердили, что мы действительно вели себя чрезвычайно джентльменски, а он ничего лучшего не заслужил. Сидел с семи часов вечера до полночи всего за одной-единственной кружкой пива да стаканом содовой воды и корчил из себя бог весть кого потому только, что он профессор университета, а в "марьяже" понимал как свинья в апельсине... Ну, кому теперь сдавать?
      - Теперь сыграем в "прикупного",-- предложил повар-оккультист,-- по десять геллеров и по два.
      - Лучше расскажите нам,-- предложил старший писарь Ванек,-- о переселении душ, как это вы рассказывали барышне в кантине, когда разбили себе нос.
      - О переселении душ я уже слыхал,-- отозвался Швейк.-Как-то, несколько лет тому назад, я решил, чтобы не отстать от других, заняться, простите за выражение, самообразованием и пошел в читальный зал Пражского промышленного общества. Но, поскольку вид у меня был непрезентабельный и на заднице просвечивало, заняться самообразованием я не смог, в читальный зал меня не пустили и вывели вон, заподозрив, что я пришел красть шубы. Тогда я надел праздничный костюм и пошел в библиотеку Музея. Там мы с товарищем получили книжку о переселении душ. В этой книжке я вычитал, что один индийский император после смерти превратился в свинью, а когда эту свинью закололи, он превратился в обезьяну, из обезьяны - в барсука, из барсука - в министра. На военной службе я убедился, что в этом есть доля правды. Ведь всякий, у кого на эполетах хоть одна звездочка, обзывает солдат либо морской свиньей, либо другим каким звериным именем. Поэтому можно предположить, что тысячу лет тому назад эти простые солдаты были знаменитыми полководцами. А в военное время такое переселение душ -глупейшая вещь. Черт знает, каких только метаморфоз не произойдет с человеком, пока он станет, скажем, телефонистом, поваром или пехотинцем! И вдруг он убит гранатой, а его душа вселяется в какую-нибудь артиллерийскую лошадь. Но вот в батарею, когда она занимает высоту, опять попадает снаряд и разносит на куски лошадь, в которую воплотилась душа покойника. Теперь эта душа мигом переселяется в обозную корову, из которой готовят гуляш для всей воинской части, а из коровы - ну, скажем, в телефониста, а из телефониста...
      - Удивляюсь,-- прервал Швейка явно задетый телефонист Ходоун-ский,-- почему именно я должен быть мишенью для идиотских острот?
      - Ходоунский, который содержит частное сыскное бюро с фирменной маркой "Око", как у святой троицы, не родственник ли ваш? - невинно спросил Швейк.-- Очень люблю частных сыщиков. Несколько лет тому назад я отбывал воинскую повинность вместе с одним частным сыщиком по фамилии Штендлер. Голова у него напоминала еловую шишку, и наш фельдфебель любил повторять, что за двадцать лет службы он видел много шишкообразных военных голов, но такой еловой шишки даже представить себе не мог. "Послушайте, Штендлер,-- говорил он ему,-- если бы в нынешнем году не было маневров, ваша шишковидная голова даже для военной службы не пригодилась бы. Ну, а теперь по вашей шишке будет, по крайней мере, пристреливаться артиллерия, когда мы придем в такую местность, где не найдем лучшего ориентира". Ну и натерпелся же бедняга от него! Иногда во время похода вышлет его фельдфебель на пятьсот шагов вперед, а потом командует: "Направление - голова-шишка!" Этому самому Штендлеру и как частному сыщику страшно не везло. Бывало, он частенько рассказывал, сидя в кантине, сколько пришлось претерпеть ему на этой службе! Получает он, например, задание: выследить супругу одного клиента. Прибегает такой клиент сам не свой в их контору и дает поручение разузнать, не снюхалась ли его супруга с другим, а если снюхалась, то с кем снюхалась, где и как снюхалась. Или же наоборот. Этакая ревнивая баба захочет выследить, с кем шляется ее муж, чтобы иметь основание почаще устраивать дома скандалы. Штендлер был человек образованный, говорил о нарушении супружеской верности в самых деликатных выражениях и, бывало, чуть не плакал, рассказывая нам, как от него требовали, чтобы он застиг "ее" или "его" in flagrant! / На месте преступления (лат.)/. Другой бы, скажем, обрадовался, если бы застал такую парочку in flagrant!, и только глаза бы пялил, а Штендлер, по его словам, в таких случаях сам терялся. Он всегда изысканно выражался и говорил, что смотреть на все эти похабные гнусности у него нет больше сил. Бывало, у нас слюнки текут, как у собаки, мимо которой пронесли вареную ветчину, при его рассказах о позах, в каких он заставал разные парочки. Когда нас оставляли без отпуска в казарме, он нам все это очень тонко описывал. "В таком положении, говорит, я видел пани такую-то с паном таким-то,-- и сообщал их адреса. И был очень грустный при этом.-- А сколько пощечин я получил с той и другой стороны! Но больше всего меня угнетало, что я брал взятки. Одну взятку до самой смерти не забуду. Он голый, и она голая. В отеле - и не заперлись на крючок! Вот дураки! На диване они не поместились, потому что оба были толстые. Резвились на ковре, словно котята. А ковер такой замызганный, пыльный, весь в окурках. Когда я вошел, оба вскочили, он встал передо мной, руку держит фиговым листком. Она же повернулась ко мне спиной, на коже ясно отпечатался рисунок ковра, а к хребту прилип окурок. "Извините, говорю, пан Земек, я частный детектив Штендлер из бюро Ходоунского, и мой служебный долг поймать вас in flagrant!, согласно заявке вашей уважаемой супруги. Дама, с которой вы находитесь в недозволенной связи, есть пани Гротова". Во всю свою жизнь я не видел более спокойного гражданина. "Разрешите,-- сказал он как ни в чем не бывало,-- я оденусь. Во всем единственно виновата моя супруга, которая своей необоснованной ревностью вынуждает меня вступать в недозволенную связь и, побуждаемая необоснованным подозрением, оскорбляет меня как супруга упреками и отвратительным недоверием. Если, однако, не остается никакого сомнения и позора уже не скрыть... Где мои кальсоны?" - спросил он спокойно. "На постели". Надевая кальсоны, он продолжал: "Если уже позор скрыть невозможно, остается одно: развод. Но этим пятно позора не смоешь. Вообще развод-- вещь серьезная,-рассуждал он, одеваясь.-- Самое лучшее, если моя супруга вооружится терпением и не даст повода для публичного скандала. Впрочем, делайте, что хотите. Я вас оставляю здесь наедине с этой госпожой". Пани Гротова между тем забралась в постель. Пан Земек пожал мне руку и вышел".
      Я уже не помню хорошенько, как нам дальше рассказывал пан Штендлер, что он потом ей говорил. Только он весьма интеллигентно беседовал с этой дамой в постели, очень культурно рассуждал, например, что брак вовсе не установлен для того, чтобы каждого вести прямо к счастью, и что долг каждого из супругов побороть похоть, а также очистить и одухотворить свою плоть. "При этом я,-- рассказывал Штендлер,-- начал раздеваться, и, когда разделся, одурел и стал диким, словно олень в период случки, в комнату вошел мой хороший знакомый Штах, тоже частный детектив из конкурировавшего с нами бюро Штерна, куда обратился пан Грот за помощью относительно своей жены, которая якобы была с кем-то в связи. Этот Штах сказал только: "Ага, пан. Штендлер in flagranti с пани Гротовой! Поздравляю!"-- закрыл тихо дверь и ушел.
      "Теперь уж все равно,-- сказала пани Гротова,-- нечего спешить одеваться. Рядом со мною достаточно места".-- "У меня, милостивая государыня, действительно речь идет о месте",-ответил я, сам не понимая, что говорю. Помню только, я рассуждал о том, что если между супругами идут раздоры, то от этого страдает, между прочим, и воспитание детей".
      Далее он нам рассказал, как он быстро оделся, как вовсю удирал и как решил обо всем немедленно сообщить своему хозяину, пану Ходоунскому. По дороге он зашел подкрепиться, а когда пришел в контору, на нем уже был поставлен крест. Там уже успел побывать Штах, которому его хозяин приказал нанести удар Ходоунскому и показать ему, что представляет собою сотрудник его частного сыскного бюро. А Ходоунский не придумал ничего лучшего, как немедленно послать за женой пана Штендлера, чтобы она сама с ним расправилась, как полагается расправиться с человеком, которого посылают по служебным делам, а сотрудник конкурирующего учреждения застает его in flagranti. "С той самой поры,-- говорил пан Штендлер, когда об этом заходила речь,-- моя башка стала еще больше походить на еловую шишку".
      - Так будем играть в "пять-- десять"?
      Игра продолжалась.
      Поезд остановился на станции Мошон. Был уже вечер,-- из вагона никого не выпустили.
      Когда поезд тронулся, в одном вагоне раздалось громкое пение. Певец словно хотел заглушить стук колес. Какой-то солдат с Кашперских гор, охваченный религиозным экстазом, диким ревом воспевал тихую ночь, которая спускалась на венгерские долины:
     
      Gute Nacht! Gute Nacht!
      Allen Muden sei's gebrach..
      Neigt der Tag stille zu Ende,
      ruhen alle fleis'gen Hande,
      Bis der Morgen ist erwacht.
      Gute Nacht! Gute Nacht!
      / Спи, усни! Спи, усни!
      Очи сонные сомкни.
      Луч погас на небе алый,
      засыпай же, люд усталый,
      и до утра отдохни.
      Спи, усни! Спи, усни! (нем.)/
     
      - Halt Maul, du Elender! / Заткнись ты, несчастный! (нем.)/ - прервал кто-то сентиментального певца который сразу же умолк. Его оттащили от окна.
      Но "люд усталый" не отдыхал до утра. Как во всем поезде при свечах. так и здесь при свете маленькой керосиновой лампы, висевшей на стенке продолжали играть в "чапари". Швейк всякий раз, когда кто-нибудь проигрывал при раздаче козырей, возвещал, что это самая справедливая игра. так как каждый может выменять себе столько карт, сколько захочет.
      - Когда играешь в "прикупного",-- утверждал Швейк,-можешь брать только туза или семерку, но потом тебе остается только пасовать. Остальные карты брать нельзя. Если же берешь, то на свой риск.
      - Сыграем в "здоровьице",-- предложил Ванек под общий одобрительный гул.
      - Семерка червей! - провозгласил Швейк, снимая карту.-С каждого по десяти геллеров, сдается по четыре карты. Ставьте, постараемся выиграть.
      На лицах всех присутствовавших выражалось такое довольство, точно не было никакой войны, не было поезда, который вез солдат на передовые позиции, на кровавые битвы и резню, а сидят они в одном из пражских кафе за игорными столиками.
      - Когда я начал играть, не имея на руках ничего, и переменил все четыре карты, я не думал, что получу туза,-сказал Швейк после одной партии.-- Куда вы прете с королем? Бью короля тузом!
      В то время как здесь короля били тузом, далеко на фронте короли били друг друга своими подданными.
     
      x x x
     
      В штабном вагоне, где разместились офицеры маршевого батальона, с начала поездки царила странная тишина. Большинство офицеров углубилось в чтение небольшой книжки в полотняном переплете, озаглавленной "Die Sunden der Vater". Novelle von Ludwig Ganghofer / "Грехи отцов" Роман Людвига Гангофера (нем.)/. Все одновременно сосредоточенно изучали страницу сто шестьдесят первую. Командир батальона капитан Сагнер стоял у окна и держал в руке ту же книжку, открытую на той же сто шестьдесят первой странице.
      Он смотрел на пейзаж, открывавшийся перед ним, и размышлял о том, как, собственно, вразумительно объяснить, что с этой книгой надлежит делать. Все это было строго конфиденциально.
      Офицеры между тем пришли к заключению, что полковник Шредер совершенно спятил. Он уже давно был малость не в себе, но все же трудно было ожидать, что он так сразу свихнется. Перед отправкой поезда он приказал всем офицерам собраться на последнее совещание, во время которого сообщил, что каждый должен получить по экземпляру книги "Die Sunden der Vater" Людвига Гангофера. Книги эти он приказал принести в канцелярию батальона.
      - Господа,-- произнес он чрезвычайно таинственно,-никогда не забывайте страницу сто шестьдесят первую!
      Внимательно прочитав эту страницу, офицеры ничего не поняли. На сто шестьдесят первой странице какая-то Марта подошла к письменному столу, взяла оттуда какую-то роль и громогласно высказала мысль, что публика должна сочувствовать страданиям героя пьесы; потом на той же странице появился некий Альберт, который без устали острил. Но так как остроты относились к предыдущим событиям, они казались такой ерундой, что поручик Лукаш со злости перекусил мундштук.
      - Совсем спятил старикашка,-- решили все.-- Теперь кончено. Теперь его переведут в военное министерство.
      Обдумав все как следует, капитан Сагнер отошел от окна. Большим педагогическим талантом он не обладал, поэтому у него много времени ушло на то, чтобы составить в голове план лекции о значении страницы сто шестьдесят первой.
      Прежде чем начать свою речь, он обратился к офицерам со словами: "Meine Herren!" / Господа! (нем.)/ - как это делал дед-полковник, хотя раньше, перед отправкой, все они были для него "Kameraden" / Товарищи (нем.) /.
      - Also, meine Herren! / Итак, господа! (нем.)/ - И Сагнер принялся читать лекцию о том, что вчера вечером он получил от полковника инструкцию касательно страницы сто шестьдесят первой в "Die Sunden der Vater" Людвига Гангофера.
      - Also, meine Herren! - продолжал он торжественно.-Перед нами совершенно секретная информация, касающаяся новой системы шифровки полевых депеш.
      Кадет Биглер вытащил записную книжку и карандаш и голосом, выражавшим необычайное усердие и заинтересованность, произнес: "Я готов, господин капитан".
      Все взглянули на этого глупца, усердие которого в школе вольноопределяющихся граничило с идиотизмом. Он добровольно пошел на войну и при первом удобном случае, когда начальник школы вольноопределяющихся знакомился с семейным положением своих учеников, объявил, что его предки писались в прошлом "Бюглер фон Лейтгольд" и что на их гербе было изображено крыло аиста с рыбьим хвостом.
      С этого времени кадета прозвали "крыло аиста с рыбьим хвостом". Биглера сразу невзлюбили и жестоко над ним издевались, тем более что герб совсем не соответствовал солидной фирме его отца, торговавшего заячьими и кроличьими шкурками. Не помогало и то, что этот романтический энтузиаст честно и усердно стремился поглотить всю военную науку, отличался прилежанием и знал не только то, чему его учили. Чем дальше, тем больше он забивал себе голову изучением трудов по военному искусству и истории войн. Он всегда заводил разговор на эти темы, пока его не обрывали и не ставили на свое место. В кругу офицеров он считал себя равным высшим чинам.
      - Sie, Kadett! / Вы, кадет! (нем.)/ - сказал капитан Сагнер.-- Покуда я не разрешу вам говорить, извольте молчать. Вас не спрашивают. Нечего сказать, умный солдат! Я сообщаю совершенно секретную информацию, а вы записываете в записную книжку. В случае ее потери вас ждет военно-полевой суд!
      Помимо всего прочего, у кадета Биглера была скверная привычка оправдываться: он старался убедить каждого, что у него только благие намерения.
      - Осмелюсь доложить, господин капитан,-- ответил он,-даже в случае потери записной книжки никто не сможет расшифровать, что там написано. так как я стенографирую и мои сокращения прочесть никто не сумеет. Я пользуюсь английской системой стенографии.
      Все посмотрели на него с презрением. Капитан Сагнер махнул рукой и .продолжал свою лекцию:
      - Я уже упоминал о новом способе шифровки полевых донесений. Вам, вероятно, казалось непонятным, почему полковник рекомендует читать именно сто шестьдесят первую страницу романа Людвига Гангофера "Грехи отцов". Это, господа, ключ к новой шифровальной системе, введенной согласно новому распоряжению штаба армейского корпуса, к которому мы прикомандированы. Как вам известно, имеется много способов шифровки важных сообщений в полевых условиях. Самый новый метод, которым мы пользуемся,-это дополнительный цифровой метод. Тем самым отпадают врученный вам на прошлой неделе штабом полка шифр и ключ к нему.
      - Система эрцгерцога Альбрехта, заимствованная из Гронфельда,-- восемь тысяч девятьсот двадцать два Р,-проворчал себе под нос дотошный кадет Биглер.
      - Новая система необычайно проста,-- разносился по вагону голос капитана.-- Я лично получил от господина полковника второй том и ключ. Если нам, например, должны будут передать приказ: "Auf der Kote 228 Maschinengewehrfeuer linksrichten" / На высоте 228 направить пулеметный огонь влево (нем.)/, то мы, господа, получим следующую депешу: Sache - mit - uns - das -- wir - aufsehen - in-- die-- ver-sprachen - die - Martha -- dich - das - angstlich - dann - wir - Martha - wir -den - wir - Dank - wohl - Regiekollegium - Ende - wir -versprachen - wir - gebessert - versprachen - wirklich -denke - Idee - ganz - herrscht - Stimme - letzten / Вещь -- с - нами - это - мы - посмотреть - в - эта - обещали -- эта - Марта - себя - это - боязливо - тогда - мы -Марта - мы - этого - мы - благодарность - блаженно -коллегия - конец - мы - обещали - мы - улучшили - обещали -- действительно - думаю - идея - совершенно - господствует -- голос - последние (нем..)/.
      Это исключительно просто, без всяких излишних комбинаций. Из штаба по телефону в батальон, из батальона по телефону в роту. Командир, получив эту шифрованную депешу, расшифрует ее следующим способом: берем "Die Sunden der Vater", открываем страницу сто шестьдесят первую и начинаем искать сверху на противоположной странице сто шестидесятой слово "Sache". Пожалуйста, господа! В первый раз "Sache" встречается на странице сто шестидесятой по порядку фраз пятьдесят вторым словом, тогда на противоположной сто шестьдесят первой странице ищем пятьдесят вторую букву сверху. Заметьте себе, что это "а". Следующее слово в депеше - это "mit". На странице сто шестидесятой это - седьмое слово, соответствующее седьмой букве на странице сто шестьдесят первой, букве "и". Потом идет "uns", то есть, прошу следить за мной внимательно, восемьдесят восьмое слово, соответствующее восемьдесят восьмой букве на противоположной, сто шестьдесят первой странице. Это буква "f". Мы расшифровали "auf". И так продолжаем, пока не расшифруем приказа: "На высоте двести двадцать восемь направить пулеметный огонь влево". Очень остроумно, господа, просто, и нет никакой возможности расшифровать без ключа сто шестьдесят первой страницы "Die Sunden der Vater" Людвига Гангофера.
      Все молча посмотрели на злосчастные страницы и задумались. На минуту воцарилась тишина, и вдруг кадет Биглер озабоченно вскрикнул:
      - Herr Hauptmann, ich melde gehorsam... Jesus Maria! Es stimmt nicht / Господин капитан, осмелюсь доложить... Иисус Мария! Не получается! (нем.)/
      И действительно, все было очень загадочно. Сколько господа офицеры ни силились, сколько ни старались, никто, кроме капитана Сагнера, не нашел на странице сто шестидесятой названных слов, а на противоположной, сто шестьдесят первой странице, которой начинался ключ, соответствующих этому ключу букв.
      - Meine Herren! - неловко замялся капитан Сагнер, убедившись, что кадет Биглер прав.-- В чем дело? В моем "Die Sunden der Vattr" Гангофера все это есть, а в вашем нет?
      - С вашего разрешения, капитан,-- отозвался опять кадет Биглер, - позволю себе обратить ваше внимание на то, что роман Люднига Гангофера в двух томах. Соблаговолите убедиться: на первой странице написано "Роман в двух томах". У нас первый том, а у вас второй.-- развил свою мысль дотошный кадет.-Поэтому ясно как день, что наши сто шестидесятая и сто шестьдесят первая страницы не совпадают с вашими. У нас совершенно иной текст. Первое слово депеши у вас должно бы получиться "auf", а у нас выходит "Heu"!
      Теперь все обнаружили, что Биглер не так уж глуп.
      - Я получил второй том в штабе бригады,-- сказал капитан Сагнер. По-видимому, произошла ошибка. Полковник заказал для вас первый том. Очевидно,-- продолжал он таким тоном, словно для него все было ясно и просто еще задолго до начала лекции о чрезвычайно удобном способе шифровки,-- в штабе бригады перепутали. В полк не сообщили, что дело касается второго тома, и вот результат.
      Кадет Биглер обвел всех торжествующим взглядом. Подпоручик Дуб шепнул поручику Лукашу, что "крыло аиста с рыбьим хвостом" здорово утерло нос капитану Сагнеру.
      - Странный случай, господа,-- снова начал капитан Сагнер, желая завязать разговор и рассеять удручающее молчание.-- В канцелярии бригады сидят ограниченные люди.
      - Позволю себе подчеркнуть,-- перебил его неутомимый кадет Биглер, которому снова захотелось похвастаться своим умом,-- подобные вещи секретного, строго секретного характера не должны были идти из дивизии через канцелярию бригады. Дела армейского корпуса, являющиеся секретными, сугубо секретными, должны передаваться сугубо секретным циркуляром только командирам частей, дивизий и бригады. Мне известны системы шифров, которыми пользовались во время войн за Сардинию и Савойю, во время англо-французской осады Севастополя, во время боксерского восстания в Китае и во время последней русско-японской войны. Системы эти передавались...
      - Плевать нам на это, кадет Биглер,-- с выражением презрения и неудовольствия прервал его капитан Сагнер.-Несомненно одно: система, о которой шла речь и которую я вам объяснил, является не только одной из лучших, но, можно сказать, одной из самых непостигаемых. Все отделы контрразведки вражеских штабов теперь могут заткнуться, они скорее лопнут, чем разгадают наш шифр. Это нечто совершенно новое. Подобных шифров еще никогда не бывало.
      Дотошный кадет Биглер многозначительно кашлянул.
      - Позволю себе обратить ваше внимание, господин капитан,-- сказал он,-- на книгу Керикгофа о военной шифровке. Книгу эту каждый может заказать в издательстве Военного научного словаря. Там подробно описывается, господин капитан, метод, который вы нам только что объяснили. Изобретателем этого метода является полковник Кирхнер, служивший при Наполеоне Первом в саксонских войсках. Это, господин капитан, метод Кирхнера, метод шифровки словами. Каждое слово депеши расшифровывается на противоположной странице ключа. Метод был усовершенствован поручиком Флейснером в его книге "Handbuch der militarischen Kryptographie" /"Руководство по военной тайнописи" (нем.)/, которую каждый может купить в издательстве Военной академии в Винер-Нейштадте. Пожалуйста, господин капитан.
      Кадет Биглер полез в чемоданчик и вынул оттуда книжку, о которой только что говорил.
      - Пожалуйста. Извольте удостовериться. Флейснер приводит тот же самый пример. Тот же самый пример, который мы все сейчас слышали.
      Депеша: "Auf der Kote 228 Maschinengewehrfeuer linksrichten".
      Ключ: Ludwig Ganghofer "Die Sunden der Vater", zweiter Band..
      Извольте проследить дальше. Шифр "Sache-- rnit-- uns-das-- wir - aufsehen - in - die - versprachen - die -Martha". Точно, слово в слово то самое, что мы слышали минуту назад.
      Возразить было нечего. Сопливое "крыло аиста с рыбьим хвостом" было абсолютно право. В штабе армии один из генералов облегчил себе работу: нашел книгу Флейснера о военных шифрах, и дело с концом.
      Пока все это выяснялось, поручик Лукаш старался побороть необъяснимое душевное волнение. Он кусал себе губы, хотел что-то возразить и, наконец, сказал, но совсем не то, что намеревался сказать сначала.
      - Не следует все это воспринимать трагически,-- произнес он в каком-то странном замешательстве.-- За время нашего пребывания в лагере у Брука-на-Лейте сменилось несколько систем шифровки депеш. Пока мы приедем на фронт, появятся новые системы, но думаю, что там вовсе не останется времени на разгадывание подобной тайнописи. Прежде чем кто-нибудь из нас успеет расшифровать нужный пример, ни батальона, ни роты, ни бригады не будет и в помине. Практического значения это не имеет!
      Капитан Сагнер нехотя согласился.
      - Практически,-- подтвердил он,-- по крайней мере, что касается моего опыта на сербском фронте, ни у кого не хватало времени на расшифровку. Это не значит, конечно, что шифры не имеют значения во время продолжительного пребывания в окопах, когда мы там засели и ждем. Что же касается частой смены шифров, это тоже верно. Капитан Сагнер одну за другой сдавал свои позиции. - Главная причина того, что теперь при передаче приказов из штаба на позиции все меньше и меньше пользуются шифрами, заключается в том, что наши полевые телефоны недостаточно совершенны и неясно передают, особенно во время артиллерийской канонады, отдельные слоги. Вы абсолютно ничего не слышите, и это вносит еще большую путаницу.
      - Замешательство - самое скверное, что может быть на фронте, господа,-- пророчески изрек он и опять умолк.-- Через минуту,-- снова заговорил капитан, глядя в окно,-- мы будем в Рабе. Meine Herren! Солдаты получат здесь по сто пятьдесят граммов венгерской колбасы. Устроим получасовой отдых.-- Он посмотрел на маршрут.-- В четыре двенадцать отправление. В три пятьдесят восемь - все по вагонам. Выходить из вагонов по ротам: одиннадцатая и т. д. ...Zugsweise, Direktion Verpflegsmagazin No 6 /Походной колонной, направление-- склад No 6 (нем.)/. Контроль при выдаче ведет кадет Биглер.
      Все посмотрели на кадета Биглера, словно предупреждая: "Придется тебе, молокосос, выдержать здоровый бой".
      Но старательный кадет достал из чемоданчика лист бумаги, линейку, разлиновал бумагу, разграфил лист по маршевым ротам и начал спрашивать офицеров о численном составе их рот; однако ни один из командиров не знал этого толком,-- они могли дать требуемые цифровые данные только приблизительно, пользуясь какими-то загадочными пометками в своих записных книжках.
      Капитан Сагнер с отчаяния принялся читать злополучную книгу "Грехи отцов". Когда поезд остановился на станции Раб, он захлопнул ее и заметил:
      - Этот Людвиг Гангофер неплохо пишет.
      Поручик Лукаш первый выпрыгнул из штабного вагона и направился к Швейку.
     
      x x x
     
      Швейк и его товарищи давно уже кончили играть в карты, а денщик поручика Лукаша Балоун почувствовал такой голод, что начал бунтовать против военного начальства и разорялся о том, что ему прекрасно известно, как объедаются господа офицеры. Теперь хуже, чем при крепостном праве. В старину на военной службе было не так. Еще в войну шестьдесят шестого года офицеры, как рассказывал ему дедушка, живший на содержании у своих детей, делились с солдатами и курицей, и куском хлеба. Причитаниям Балоуна не было конца, и Швейк счел нужным похвалить военные порядки и нынешнюю войну.
      - Уж очень молодой у тебя дедушка,-- добродушно улыбаясь, начал он, когда приехали в Раб.-- Твой дедушка помнит только войну шестьдесят шестого года, а вот дедушка моего знакомого Рановского служил в Италии еще при крепостном праве. Отслужил он там двенадцать лет и вернулся домой капралом. Работы для него не находилось. Так вот, этого дедушку нанял его же отец. Как-то раз поехали они на барщину корчевать пни. Один пень, как нам рассказывал тот дедушка, работавший у своего тятеньки, был такой здоровенный, что его не могли с места сдвинуть. Ну, дед и говорит: "Оставим эту сволочь здесь. На кой мучиться?" А лесник, услышав это, стал орать и замахнулся на него палкой: "Выкорчевать пень, и все тут". Капрал и сказал-то ему всего-навсего: "Ты молокосос, я старый отставной солдат",-- а уже через неделю получил повестку и опять должен был явиться для отбывания воинской повинности в Италии. Пробыл он там еще десять лет и написал домой, что, когда вернется, трахнет лесника по голове топором. По счастью, лесник умер раньше своей смертью.
      В этот момент в дверях вагона появился поручик Лукаш.
      - Швейк, идите-ка сюда! - сказал он.-- Бросьте ваши глупые разглагольствования, лучше разъясните мне кое-что.
      - Слушаюсь, иду, господин обер-лейтенант.
      Поручик Лукаш увел Швейка с собой. Взгляд, которым он наградил его, не предвещал ничего хорошего.
      Дело заключалось в том, что во время позорно провалившейся лекции капитана Сагнера поручик Лукаш, сопоставив факты, нашел единственно возможное решение загадки. Для этого, правда, не пришлось прибегать к особо сложным умозаключениям, так как за день до отъезда Швейк рапортовал Лукашу: "Господин обер-лейтенант, в батальоне лежат какие-то книжки для господ офицеров. Я принес их из полковой канцелярии".
      Когда Лукаш и Швейк перешли через второй путь и остановились у погашенного локомотива, который уже неделю дожидался поезда с боевыми припасами, Лукаш без обиняков спросил:
      - Швейк, что стало с этими книжками?
      - Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, это очень длинная история, а вы всегда изволите сердиться, когда я рассказываю подробно. Помните, вы разорвали официальное отношение касательно военного займа и хотели мне дать подзатыльник, а я на это вам рассказал, что в одной книжке было написано, как прежде, во время войны, люди платили с окна: за каждое окно двадцать геллеров и с гуся столько же...
      - Этак, Швейк, мы с вами никогда не кончим,-- прервал поручик. Он заранее решил вести допрос так, чтобы этот прохвост Швейк самого важного не узнал и не мог этого использовать.-Знаете Гангофера?
      - Кто он такой? - вежливо осведомился Швейк.
      - Немецкий писатель, дурак вы этакий! - обозлился поручик Лукаш.
      - Ей-богу, господин обер-лейтенант,-- сказал Швейк, и лицо его выразило искреннюю муку,-- лично я не знаком ни с одним немецким писателем. Я был знаком только с одним чешским писателем, Гаеком Ладиславом из Домажлиц. Он был редактором журнала "Мир животных", и я ему всучил дворняжку за чистокровного шпица. Очень веселый и порядочный был человек. Посещал он один трактир и всегда читал там свои рассказы, такие печальные, что все со смеху умирали, а он плакал и платил за всех. А мы должны были ему петь:
     
      Домажлицкая башня
      Росписью украшена.
      Кто ее так размалевал,
      Часто девушек целовал.
      Больше нет его здесь:
      Помер, вышел весь...
     
      - Вы не в театре! Орет, как оперный певец,-- испуганно прошипел поручик Лукаш, когда Швейк запел последнюю фразу: "Помер, вышел весь..." - Я вас не об этом спрашиваю. Я хотел только знать, обратили вы внимание, что те книжки, о которых мы говорили,-- сочинение Гангофера? Так что стало с теми книжками? -- злобно выпалил поручик.
      - С теми, которые я принес из полковой канцелярии? -задумчиво переспросил Швейк.-- Они действительно, господин обер-лейтенант, были написаны тем, о котором вы спрашивали, не знаком ли я с ним. Я получил телефонограмму прямо из полковой канцелярии. Видите ли, там хотели послать эти книжки в канцелярию батальона, но в канцелярии не было ни души; ведь все непременно должны были пойти в кантину, ибо, отправляясь на фронт, никто не знает, доведется ли ему когда-нибудь опять посидеть в кантине. Так вот, там они были и пили. В других маршевых ротах по телефону тоже никого не смогли отыскать. Памятуя, что мне как ординарцу вы приказали дежурить у телефона, пока к нам не будет прикомандирован телефонист Ходоунский, я сидел и ждал, пока не дошла и до меня очередь. В полковой канцелярии ругались: никуда, мол, не дозвонишься, а получена телефонограмма с приказом забрать из полковой канцелярии книжки для господ офицеров всего маршевого батальона. Так как я понимаю, господин обер-лейтенант, что на военной службе нужно действовать быстро, я ответил им по телефону, что сам заберу эти книжки и отнесу их в батальонную канцелярию. Мне дали такой тяжелый ранец, что я едва его дотащил. Здесь я просмотрел эти книжки. И рассудил по-своему: старший писарь в полковой канцелярии сказал мне, что, согласно телефонограмме, которая была передана в полк, в батальоне уже знают, какие из этих книжек выбрать, который там том. Эти книжки были в двух томах-- первый том отдельно, второй -отдельно. Ни разу в жизни я так не смеялся, потому, что я прочел много книжек, но никогда не начинал читать со второго тома. А он мне опять: "Вот вам первые тома, а вот-- вторые. Который том должны читать господа офицеры, они уж сами знают!" Я подумал, что все нализались, потому что книжку всегда читают с начала. Скажем, роман об отцовских грехах, который я принес (я, можно сказать, знаю немецкий язык), нужно начинать с первого тома, ведь мы не евреи и не читаем сзаду наперед. Потом по телефону я спросил об этом вас, господин обер-лейтенант, когда вы возвратились из Офицерского собрания. Я рапортовал вам об этих книжках, спросил, не пошло ли на войне все шиворот-навыворот и не полагается ли читать книжки в обратном порядке: сначала второй том, а потом первый. Вы ответили, что я пьяная скотина. раз не знаю, что в "Отче наш" сначала идет "Отче наш" и только потом "аминь"... Вам нехорошо, господин обер-лейтенант? - с участием спросил Швейк, видя, как побледневший поручик Лукаш схватился за подножку погасшего паровоза.
      Бледное лицо Лукаша уже не выражало злобы. На нем было написано безнадежное отчаяние.
      - Продолжайте, продолжайте, Швейк... уже прошло. Уже все равно...
      - И я,-- прозвучал на заброшенном пути мягкий голос Швейка,-- придерживался, как я уже говорил, того же мнения. Однажды я купил кровавый роман "Рож Шаван из Баконского леса", и в нем не хватало первой части. Так мне пришлось догадываться о том, что было вначале. Ведь даже в разбойничьей истории без первой части не обойтись. Мне было совершенно ясно, что, собственно говоря, господам офицерам совершенно бессмысленно читать сначала вторую часть, а потом первую, и глупо было бы с моей стороны передавать в батальон то, что мне сказали в полковой канцелярии: господа офицеры, мол, сами знают, который том должны читать. Вообще вся история с этими книжками, господин обер-лейтенант, казалась мне ужасно странной и загадочной. Я знал, что господа офицеры вообще мало читают, а в грохоте войны...
      - Оставьте ваши глупости, Швейк,-- простонал поручик Лукаш.
      - Ведь я, господин обер-лейтенант, тогда же спросил, желаете ли вы сразу оба тома. А вы ответили точь-в-точь как теперь, чтобы я оставил свои глупости - нечего, мол, таскаться с какими-то книгами, и я решил: раз таково ваше мнение, то остальные господа офицеры должны быть того же мнения. Посоветовался я об этом с нашим Ванеком. Ведь он уже был на фронте и имеет опыт в подобных делах. Он сказал, что поначалу господа офицеры воображали, будто война - чепуха, и привозили на фронт, словно на дачу, целые библиотеки. Офицеры получали от эрцгерцогинь в дар даже полные собрания сочинений разных поэтов, так что денщики под тяжестью книг сгибались в три погибели и проклинали день, когда их мать на свет родила. Ванек рассказывал, что эти книги совершенно не шли на раскурку, так как были напечатаны на очень хорошей толстой бумаге, а в отхожем месте человек такими стихами обдирал себе, извиняюсь, господин обер-лейтенант, всю задницу. Читать было некогда, так как все время приходилось удирать; все понемножку выбрасывалось, а потом уже стало правилом: заслышав первую канонаду, денщик сразу вышвыривает все книги для чтения. Все это я уже знал, но мне хотелось, господин обер-лейтенант, еще раз услышать ваше мнение, и, когда я вас спросил по телефону, что делать с этими книжками, вы сказали, что, когда мне что-нибудь влезет в мою дурацкую башку, я не отстану до тех пор, пока не получу по морде. Так я, значит, господин обер-лейтенант, отнес в канцелярию батальона только первые тома этого романа, а второй том оставил на время в нашей ротной канцелярии. Сделал я это с добрым намерением, чтобы после того, как господа офицеры прочтут первый том, выдать им второй том, как это делается в библиотеке. Но вдруг пришло извещение об отправке, и по всему батальону была передана телефонограмма,-все лишнее сдать на полковой склад. Я еще раз спросил господина Ванека, не считает ли он второй том романа лишним. Он мне ответил, что после печального опыта в Сербии, Галиции и Венгрии никаких книг для чтения на фронт не возят. Единственно полезными являются только ящики в городах, куда для солдат складывают прочитанные газеты, так как в газету удобно завертывать табак или сено, что курят солдаты в окопах. В батальоне уже роздали первые тома этого романа, а вторые тома мы отнесли на склад.-- Швейк помолчал, а минуту спустя добавил: -- Там, на этом складе, чего только нет, даже цилиндр будейовнцкого регента, в котором он явился в полк по мобилизации.
      - Одно скажу вам, Швейк,-- с тяжким вздохом произнес поручик Лукаш.-- Вы даже не отдаете себе отчета в размерах своих проступков. Мне уже самому противно без конца повторять, что вы идиот. Слов не хватает, чтобы определить вашу глупость. Когда я называю вас идиотом, это еще очень мягко и снисходительно. Вы сделали такую ужасную вещь, что все преступления, совершенные вами с тех пор, как я вас знаю, ангельская музыка по сравнению с этим. Если бы вы только знали, что вы натворили, Швейк... Но вы этого никогда не узнаете! Если когда-нибудь вспомнят об этих книжках, не вздумайте трепаться, что я сказал вам по телефону насчет второго тома... Если зайдет речь о том, как обстояло дело с первым и вторым томами, вы и виду не подавайте! Вы ничего не знаете, ни о чем не помните! Посмейте только впутать меня в какую-нибудь историю! Смотрите у меня...
      Поручик Лукаш говорил как в лихорадке. Момент, когда он умолк, Швейк использовал для невинного вопроса:
      - Прошу великодушно простить меня, господин обер-лейтенант, но почему я никогда не узнаю, что я такого ужасного натворил? Я, господин обер-лейтенант, осмелился вас спросить об этом единственно для того, чтобы в будущем избегать подобных вещей. Мы ведь, как говорится, учимся на своих ошибках. Вот, например, литейщик Адамец из Даньковки. Он по ошибке выпил соляную кислоту...
      Швейк не окончил, так как поручик Лукаш прервал его повествование:
      - Балбес! Ничего я не буду объяснять! Лезьте обратно в вагон и скажите Балоуну, пусть он, когда мы приедем в Будапешт, принесет в штабной вагон булочку и печеночный паштет, который лежит внизу в моем чемоданчике, завернутый в станиоль. А Ванеку скажите, что он лошак. Трижды я приказывал ему представить мне точные данные о численном составе роты. Сегодня мне эти данные понадобились, и оказалось, что у меня старые сведения, с прошлой недели.
      - Zum Befehl, Herr Oberleutnant, / Слушаюсь, господин обер-лейтенант (нем.)/-- пролаял Швейк и не спеша направился к своему вагону.
      Поручик Лукаш, бредя по железнодорожному полотну, бранил сам себя: "Мне бы следовало надавать ему оплеух, а я болтаю с ним, как с приятелем!"
      Швейк степенно влез в свой вагон. Он проникся уважением к своей особе. Ведь не каждый день удается совершить нечто столь страшное, что даже сам не имеешь права узнать это.
     
      x x x
     
      - Господин фельдфебель,-- доложил Швейк, усевшись на свое место,-- господин обер-лейтенант Лукаш, как мне кажется, сегодня в очень хорошем расположении духа. Он велел передать вам, что вы лошак, так как он уже трижды требовал от вас точных сведений о численном составе роты.
      - Боже ты мой! - разволновался Ванек.-- Задам же я теперь этим взводным! Разве я виноват, если каждый бродяга взводный делает, что ему вздумается, и не посылает мне данных о составе взвода? Из пальца мне, что ли, высосать эти сведения? Вот какие порядки у нас в роте! Это возможно только в нашей одиннадцатой маршевой роте. Я это предчувствовал, я так и знал! Я ни минуты не сомневался, что у нас непорядки. Сегодня в кухне недостает четырех порций, завтра, наоборот, три лишних. Если бы эти разбойники сообщали, по крайней мере, кто лежит в госпитале! Еще прошлый месяц у меня в ведомостях значился Никодем, и только при выплате жалованья я узнал, что этот Никодем умер от скоротечной чахотки в будейовицкой туберкулезной больнице, а мы все это время получали на него
      довольствие. Мы выдали для него мундир, а куда он делся - один бог ведает. И после этого господин обер-лейтенант называет меня лошаком. Он сам не в состоянии уследить за порядком в своей роте.
      Старший писарь Ванек взволнованно расхаживал по вагону.
      - Будь я командиром, у меня все бы шло как по-писаному! Я имел бы сведения о каждом. Унтера должны были бы дважды в день подавать мне данные о численном составе. Но что делать, когда наши унтера ни к черту не годятся! И хуже всех взводный Зика. Все шуточки да анекдоты. Ты ему объявляешь, что Коларжик откомандирован из его взвода в обоз, а он на другой день докладывает, что численный состав взвода остался без изменения, как будто Коларжик и сейчас болтается в роте и в его взводе. И так изо дня в день. А после этого я лошак! Нет, господин обер-лейтенант, так вы не приобретете себе друзей! Старший ротный писарь в чине фельдфебеля - это вам не ефрейтор, которым каждый может подтереть себе...
      Балоун, слушавший разиня рот, договорил за Ванека это изящное словцо, желая, по-видимому, вмешаться в разговор.
      - Цыц, вы там! - озлился разволновавшийся старший писарь.
      - Послушай-ка, Балоун,-- вдруг вспомнил Швейк,-- господин обер-лейтенант велел тебе, как только мы приедем в Будапешт, принести булочку и печеночный паштет в станиоле, который лежит в чемоданчике у господина обер-лейтенанта в самом низу.
      Великан Балоун сразу сник, безнадежно свесив свои длинные обезьяньи руки, и долго оставался в таком положении.
      - Нет его у меня,-- едва слышно, с отчаянием пролепетал он, уставившись на грязный пол вагона.-- Нет его у меня,-повторил он отрывисто.-- Я думал... я его перед отъездом развернул... Я его понюхал... не испортился ли... Я его попробовал! - закричал он с таким искренним раскаянием, что всем все стало ясно.
      - Вы сожрали его вместе со станиолем,-- остановился перед Балоуном старший писарь Ванек.
      Он развеселился. Теперь ему не нужно доказывать, что не только он лошак, как назвал его поручик Лукаш. Теперь ясно, что причина колебания численности состава "х" имеет свои глубокие корни в других "лошаках". Кроме того, он был доволен, что переменилась тема разговора и объектом насмешек стал ненасытный Балоун и новое трагическое происшествие. Ванека так и подмывало сказать Балоуну что-нибудь неприятно-нравоучительное. Но его опередил повар-оккультист Юрайда. Отложив свою любимую книжку -- перевод древнеиндийских сутр "Прагна Парамита", он обратился к удрученному Балоуну, безропотно принимавшему новые удары судьбы.
      - Вы, Балоун, должны постоянно следить за собой, чтобы не потерять веры в себя и в свою судьбу. Вы не имеете права приписывать себе то, что является заслугой других. Всякий раз, когда перед вами возникает проблема, подобная сегодняшней -сожрать или не сожрать,-- спросите самого себя: "В каком отношении ко мне находится печеночный паштет?"

К титульной странице
Вперед
Назад