Муравьевы никогда не жили особенно открытым домом, предпочитая домашнее уединение и тихие семейственные радости. Батюшков попал в «муравейник» как племянник и любимый родственник. В качестве родственника он вошел и в первые литературные знакомства: с Г. Р. Державиным и В. В. Капнистом — известными и немножко меценатствующими литераторами; и с молодыми питомцами Муравьева — Н. Ф. Кошанским, А. И. Тургеневым, А. Е. Измайловым...
В «муравейнике» особенно ценились именно родственные связи: сестрица Федосья Никитична Лунина, двоюродные братья Иван и Захар Матвеевичи. Подрастают дети: у Михаила Никитича — Никита и Александр, у Федосьи Никитичны — Михаил, у Ивана Матвеевича — Матвей, Сергей, Ипполит, у Захара Матвеевича — Артамон... Все эти дети в будущем стали видными декабристами — но это произошло двадцать лет спустя, а пока что текут счастливые и обнадеживающие первые годы царствования Александра Павловича: 1804, 1805, 1806-й... Отцы и матери будущих мятежников ведут тихую семейственную жизнь — и Батюшков вполне «свой» в этих счастливых семействах.
Дальним свойственником Муравьевых был и молодой петербургский вельможа Алексей Николаевич Оленин. Родной брат его жены, Елизаветы Марковны (урожденной Полторацкой), был женат на двоюродной племяннице Муравьевых — вполне достаточное родство для поддержания прочных связей!
У Оленина была большая семья и, в отличие от Муравьевых, открытый дом: приемы, рауты, чтения, редко балы, домашние спектакли... «Это имя,— пишет об А. Н. Оленине С. Т. Аксаков,— не будет забыто в истории русской литературы. Все без исключения русские таланты того времени собирались около него, как около старшего друга...»17
А. Н. Оленин не был ни писателем, ни ученым в настоящем значении этого слова. Он принадлежал к тому разряду талантливых дилетантов, которые в начале прошлого столетия стали весьма распространенным явлением. Немножко историк и археолог. Немножко художник и искусствовед. Страстный коллекционер, ставший первым директором и фактическим устроителем Публичной библиотеки в Петербурге. И, конечно, сановник: незаменимый секретарь Государственного совета и многих комитетов и комиссий. Чуть-чуть либералист и реформатор, деятель особенной александровской формации, сторонник дозволенных нововведений.
Оленин был старше Батюшкова на двадцать четыре года.
Племянник екатерининского вельможи князя Григория Волконского, он в молодости обучался за границей (в Страсбурге и Дрездене), где пристрастился к пластическим искусствам (несмотря на то что учился на артиллерийского офицера). Он дослужился до обер-офицерского чина, участвовал в шведской кампании, строил фортификационные сооружения — но это не было его настоящим призванием. Он был неплохой рисовальщик и гравер, а заведуя с 1797 года Монетным двором, познакомился и с медальерным искусством. «Этот достойный сановник,— пишет о нем С. С. Уваров,— был от природы страстный любитель искусств и литературы. При долговременной службе он все свободное время посвящал своим любимым предметам. Может быть, ему недоставало вполне этой быстрой, наглядной сметливости, этого утонченного проницательного чувства, столь полезного в деле художеств, но пламенная его любовь ко всему, что клонилось к развитию отечественных талантов, много содействовала успехам русских художников»18. Когда в 1817 году он стал президентом Академии художеств, известие это было воспринято с большой радостью.
Пользуясь расположением просвещенного вельможи екатерининских времен графа А. С. Строгонова и умея ладить с власть имущими, он быстро продвинулся на поприще служебном: причем продвинулся именно благодаря талантам своим, а не искательством у знатных персон. Знающий и деловитый, он умел всем сделаться нужным. Сам император покровительствовал Оленину и прозвал его «Tausendkunstler» — тысячеискусником. Знаток античной филологии и истории, он владел несколькими языками. Страстный археолог и нумизмат, он написал несколько ученых трудов, весьма добросовестных: «Письмо о камне Тмуторокан-ском» (1806), «Рязанские русские древности» (1831) и т. д. Он состоял в переписке с европейскими знаменитостями — Гумбольдтом, Шамполионом, Шлецером. Он сумел организовать работу русских историков, археологов, языковедов: А. И. Ермолаева, Ф. Г. Солнцева, А. X. Востокова. Знаменитый «Опыт российской библиографии» В. С. Сопикова (1813—1831) был создан во многом при его участии и под его руководством. Оленин был неплохим любителем-рисовальщиком: его иллюстрации к сочинениям Державина и Озерова пользовались известностью. И конечно же покровителем искусств: его попечениями пользовались Кипренский и Брюллов, рисовальщик Орловский и медальер Федор Толстой, Егоров, Шебуев, Мартос, Щедрин,
Уткин...
В доме Олениных на Фонтанке и в пригородной усадьбе Приютино (которая находилась в семнадцати верстах от Петербурга, за Пороховыми заводами) бывали и те, кто покровительствовал хозяину, и, чаще, «несановные» знаменитости. У Олениных встречались дипломаты и ученые, писатели и художники,
актеры и светские прелестницы. Здесь узнавались свежие поли тические новости и последние известия о театральных премьерах и научных открытиях. Здесь создавались репутации и произносились приговоры новым книгам и новым спектаклям. Здесь в разные времена бывали Державин, Хемницер, Болтин, Разумовский, Капнист, Богданович, Озеров, Карамзин, Гнедич, Крылов, Кипренский, Брюллов, Венецианов, Глинка...— всех трудно перечислить. «О количестве гостей, посещающих семейство Оленина, можно судить по тому, что на даче А. Н., Приютино... находилось 17 коров,— а сливок, никогда не доставало»19.
Душою салона и хранительницей его была «гордая Элиза»— Елизавета Марковна, жена Оленина и мать многочисленного семейства. Ее отец был основателем придворной певческой капеллы — и тоже имел отношение к музам. Немножко грузная, со следами былой красоты, и всегда болезненная, «гордая Элиза» была умной, доброй и хлопотливой женщиной. «Ей хотелось, чтобы все у нее были веселы и довольны,— пишет Ф. Ф. Вигель,— и желание ее беспрестанно выполнялось. Нигде нельзя было встретить столько свободы, удовольствия и пристойности вместе, ни в одном семействе — такого доброго согласия, такой взаимной нежности, ни в каких хозяевах — столько образованной приветливости... Гувернантки и наставники, англичанки и французы, дальние родственницы, проживающие барышни и несколько подчиненных, обратившихся в домочадцев, наполняли дом сей, как Ноев ковчег, составляли в нем разнородное, не менее того весьма согласное общество и давали ему вид трогательной патриархальности»20.
Батюшков как-то сразу стал у Олениных «своим». Может быть, потому, что подружился со старшим сыном А. Н. Оленина Николаем. Может быть, потому, что атмосфера в доме Олениных, особенно литературная, была близка к атмосфере дома Муравьевых.
Симпатии салона Олениных были связаны с тем направлением в искусстве, которое условно можно назвать «неоклассицизмом» или «романтическим классицизмом», и с новым художественным стилем «ампир». Вкус Оленина уже не удовлетворялся вычурными формами искусства XVIII века, и в кругу его не было ярых поклонников литературы прошедшей эпохи. Стремление к простоте и строгости искусства рождало поиски новых форм и нового поэтического слога. Образцы их искались и в классической римской и греческой литературе, в «подражаниях древним»,— и в русском искусстве и русской истории. Это было стремление сделать саму русскую жизнь предметом поэтического творчества. Не случайно литературными «знаменами» этого салона стали Батюшков, Гнедич — переводчик «Танкреда» и «Илиады», Крылов — комедиограф и баснописец.
Наиболее характерными произведениями, отразившими симпатии салона Олениных, были трагедии В. А. Озерова, который пытался примирить условности классицистической трагедии с живыми человеческими чувствами. Озеров попытался несколько реформировать старый классицистический жанр именно привнесением в него новых, сентиментально-романтических мотивов, оживить красивым и звучным стихом ходульный и напыщенный язык классицистических произведений. Первая оригинальная трагедия Озерова «Эдип в Афинах» (1804) была с восторгом принята в салоне Олениных, где автор ее читал, а успех премьеры был воспринят как торжество литературных устремлений этого салона. Вторая его трагедия — «Фингал» (1805) — была создана уже при непосредственном участии самого Оленина, который указал Озерову на сюжет одной из песен Оссиана.
Батюшков, кстати, принимал самое горячее участие в этих торжествах Озерова. В 1807 году, оставив Петербург, он живо интересуется судьбой третьей его трагедии — «Димитрий Донской», а узнав о том, что против Озерова ополчились его литературные недруги, прислал посвященную ему басню «Пастух и Соловей», в которой убеждал «любимца строгой Мельпомены» презреть «кваканье» противников и не расставаться с музами.
Оленин и Батюшков, несмотря на разницу в летах, были очень похожи. Оба — «маленькие живчики», «чрезмерно сокращенные особы», отличавшиеся миниатюрностью, почти «кукольностью» сложения. Оба — чрезвычайно острые и умные собеседники, люди веселого нрава и доброго сердца. В письме к Олениным от 11 мая 1807 года Батюшков с грустью заметил: «Часто вспоминаю я наши беседы, и как мы критиковали с вами проклятый музский народ! —!!!!!» (III, 11). А об отношении Оленина к Батюшкову можно судить хотя бы по обращению в первом из сохранившихся его писем к поэту (от 25 июня 1808 года): «Любезный мой Константин, хотя не порфирородный, но пиитоприродный...»21
Дружба с семейством Олениных, начавшаяся в самые первые, юношеские годы, стала для Батюшкова одной из немногих жизненных отрад. «Гостить у Олениных, особенно на даче, было очень привольно,— вспоминает современник,— для каждого отводилась особая комната, давалось все необходимое, и затем объявляли: в 9 часов утра пьют чай, в 12 часов завтрак, в 4 часа обед, в 6 часов полудничают, в 9 часов вечерний чай; для этого все гости сзывались ударом в колокол; в остальное время дня и ночи каждый мог заниматься чем угодно: гулять, ездить верхом, стрелять в лесу из ружей, пистолетов и из лука... Как на даче, так и в Петербурге игра в карты у Олениных никогда не устраивалась, разве в каком-нибудь исключительном случае; зато всегда, особенно при А. Н., велись очень оживленные разговоры... Несмотря на глубокую ученость А. Н., при нем. все держали себя свободно...»22
Счастливые дни, веселые первые годы: 1804, 1805, 1806-й... Потом все переменилось.