Какую жизнь я вел для стихов!
Три войны, все на коне и в мире на большой дороге.
К Н. Батюшков. Из письма к В, А. Жуковскому от июня 1817 г. (III, 447)
В конце февраля 1807 года Батюшков внезапно и неожиданно для всех оставил Петербург и выехал в Прусский поход, в качестве сотенного начальника Петербургского милиционного баталиона.
Давнее значение слова «милиция» — «войско, формируемое из граждан только на время войны». «Ополчение, ратники, народная рать»,— прибавляет Владимир Даль.
Из секретного циркуляра министра внутренних дел В. П. Кочубея (17 декабря 1806 г.):
«Цель сего вооружения есть иметь в готовности сильный отпор против такого неприятеля, который приобык, пользуясь своим счастием, действовать не одною силою оружия, но и всеми способами обольщения черни, который, врываясь в пределы воюющих с ним держав, всегда старается ниспровергать всякое повиновение внутренней власти, возбуждать поселян против законных их владельцев, уничтожать всякое помещичье право, истреблять дворянство и, подрывая коренные основания государств, похищать законное достояние и собственность прежних владельцев, возводить на места из людей, ему преданных, и, таким образом подменяя весь вид правительства, на развалинах прежнего порядка утверждать свое жестокое самовластие. Из сего видно, что война с таковым неприятелем не есть война обыкновенная, где одна держава спорит с другою о праве или пространстве владения. В настоящей войне каждый владелец собственности, каждый помещик должен признавать себя лично и непосредственно участвующим...»1 В войнах с Наполеоном 1805 — 1807 годов России не везло. В самом начале кампаний союзники так ослаблялись французами, что не оказывали русским войскам сколько-нибудь существенной помощи, и вся тяжесть первых заграничных походов ложилась на выносливые плечи русского солдата. При походе 1805 года союзническая австрийская армия была сразу после открытия военных действий разгромлена (под Ульмом), что привело к «позору Аустерлица». Не лучше было и осенью 1806 года, когда, тоже в самом начале, Наполеон в один день наголову разбил (при Иене и Ауэрштедте) две прусские армии — и русские войска оказались вновь почти единственными деятелями в войне. 16 ноября 1806 года Александр I подписал манифест о войне с Францией. Русские войска под командованием фельдмаршала Бенигсена, вступив в Пруссию, нашли ее почти безоруж ною и чуть не всю, с Берлином и крепостями, завоеванною Наполеоном. Русская армия оказалась в изоляции, одна против вдвое сильнейших войск французов, предводительствуемых человеком, в самом имени которого для Европы было тогда нечто устрашающее. Положение создалось чрезвычайное: война приблизилась к западным границам России. А Россия еще не вполне выпуталась из Персидской кампании и была вплотную занята кровавой распрею с Турцией. Для войны на два фронта нужны были и деньги, и войска,— но и того и другого было недостаточно; к тому же русские армии были разделены огромными пространствами. Родине угрожала опасность нешуточная — приходилось прибегать к мерам исключительным.
30 ноября 1806 года вышел манифест императора о создании народного ополчения. Тридцать одна губерния России должна была выставить шестьсот двенадцать тысяч ратников. Рядовых ратников выставляли помещики (из числа крепостных), государственные крестьяне, удельное ведомство и мещанские общества. Начальствующие — пятидесятники, сотники, тысяцкие и командующие губернским ополчением — избирались из своей среды дворянством. Главнокомандующие семи областей, заключавших в себе каждая по нескольку губерний, были облечены полною властью командующих армиями и назначены правительством2. В эти тревожные дни, 13 января 1807 года, Батюшков уходит с прежней службы по министерству просвещения и определяется на хлопотливую должность письмоводителя в канцелярию генерала Н. А. Татищева, начальника милиционного войска Петербургской области (ей предстояло выставить девяносто тысяч ратников). Правителем канцелярии был А. Н. Оленин, также желавший послужить общему патриотическому делу.
Патриотический подъем в стране был действительно небывалым. Молодые дворяне охотно шли в ряды ополченцев. В адрес милиционных округов поступало большое количество жертвований: деньги, драгоценности, недвижимое имущество, оружие, провиант, фураж, скот... Это была своеобразная прелюдия к «грозе двенадцатого года», когда
...явилось все величие народа,
Спасающего трон, и святость алтарей,
И древний град отцов, и колыбель детей.
(В. А. Жуковский)
Между тем опасность все приближалась. 14 декабря 1806 года произошло сражение при Пултуске: наполеоновские войска были приостановлены, но русская армия вынуждена была отойти в Восточную Пруссию. Здесь, недалеко от Кенигсберга, у города Прейсиш-Эйлау, 26 — 27 января 1807 года разыгралось генеральное сражение. Русские солдаты проявили в нем необычайную храбрость и стойкость. Наступление французов было задержано,— но и русские войска понесли значительные потери.
Наспех собранная милиция направилась в Пруссию.
Из письма К. Н. Батюшкова отцу, 17 февраля 1807 года:
«...Падаю к ногам твоим, дражайший родитель, и прошу прощения за то, что учинил дело честное без твоего позволения и благословения, которое теперь от меня требует и Небо, и земля. Но что томить вас!.. Я должен оставить Петербург, не сказавшись вам, и отправиться со стрелками, чтобы их проводить до армии. Надеюсь, что ваше снисхождение столь велико, любовь ваша столь горяча, что не найдете вы ничего предосудительного в сем предприятии. Я сам на сие вызвался и надеюсь, что государь вознаградит (если того сделаюсь достоин) печаль и горесть вашу излиянием к вам щедрот своих...
Надеюсь, что и без меня Михайло Никитич сделает все возможное, чтоб возвратить вам спокойствие и утешить последние дни жизни вашей. Он и сам чрезвычайно болен, к моему большому огорчению...» (III, 4— 5). Письмо написано отрывисто и беспорядочно. Батюшков идет против воли отца и всеми силами успокаивает его. И в конце пишет фразу, не оставляющую никаких сомнений: «...поездку мою кратковременную отменить уже не можно: имя мое конфирмовано государем» (III, 5).
Сборы в армию проходили в спешке и, вероятно, втайне от родных. За день до написания письма, 16 февраля, Батюшков занял тысячу рублей у некоего «крестьянина князя Урусова Егора Петрова сына Белянина»3, 22 февраля — получил назначение и еще через несколько дней оказался в дороге.
Губернский секретарь Батюшков стал сотенным начальником милиционного баталиона. С этого времени — и до конца сознательной жизни — у него только и было что дороги, дороги, дороги... Скиталец вышел на предначертанный путь.
Ужели слышать все докучный барабан?
Пусть дружество еще, проникнув тихим гласом,
Хотя на час один соединит с Парнасом
Того, кто невзначай Ареев вздел кафтан
И с клячей величавой
Пустился кое-как за славой.
Первый батюшковский экспромт, написанный через несколько дней после отъезда: 2 марта 1807 года. Батюшков в Нарве: он рассматривает знаменитый водопад и места не менее знаменитого сражения столетней давности, где в 1700 году быстрый Карл XII наголову разбил армию Петра Великого... Поэт весел, он «пустился за славой»: ему кажется, что слава его не обманет.
Десять лет спустя в записной книжке Батюшков заметит о себе (в третьем лице): «Он служил в военной службе и в гражданской; в первой очень усердно и очень неудачно; во второй — удачно и очень неусердно».
Пока же, двадцатилетний, он окрылен надеждами и полон сил. Он пишет Гнедичу шутливо и чуть свысока: «Вообрази себе меня едущего на Рыжаке по чистым полям, и я счастливее всех королей, ибо дорогою читаю Тасса или что подобное. Случалось, что раскричишься и со словом:
О доблесть дивная, о подвиги геройски! —
прямо набок и с лошади долой. Но это не беда! Лучше упасть с Буцефала, нежели падать, подобно Боброву, с Пегаса» (III, 8)4. И ниже в том же письме (из Риги от 19 марта): «Мы идем, как говорят, прямо лбом на французов. Дай бог поскорее! Хотя поход и весел, но тяжел, особливо в моей должности. Как собака, на все стороны рвусь» (III, 10).
Поход движется. Митава, Шавли, Юрбург... Переход через границу. Современник Батюшкова, офицер, участвовавший в этом же походе, отмечает в своем дневнике: «Вступление в Прусские пределы чрез реку Неман. Переход через оную по причине недавнего замерзания оной был весьма опасен: люди переходили на некотором расстоянии один от другого, поодиночке, а все полковые тягости и обоз переправляли на постланных досках по замерзшему только за два дня Неману»5.
Рядом с Батюшковым — Иван Петин, друг и ровесник. С ним поэт как-то сразу очень сблизился. «Души наши были сродны. Одни пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и та же беспечность, которые составляли мой характер в первом периоде молодости, пленяли меня в моем товарище. Привычка быть вместе, переносить труды и беспокойства воинские, разделять опасности и удовольствия теснили наш союз. Часто и кошелек, и шалаш, и мысли, и надежды у нас были общие».
Петин был тоже поэт (как, впрочем, большинство воспитанников Московского благородного пансиона) — и почти так же известен, как Батюшков. Перед походом в сборнике «Утренняя заря»
была напечатана его басня «Солнечные часы», которая сразу же стала популярной:
На улице большой, широкой,
На башне, не весьма высокой,
Для пользы или для красы
Стояли солнечны часы.
Пока был день и свет блистал,
Пока он башню освещал:
Кто мимо тех часов ни шел,
Всяк, подходя, на них смотрел —
Сокрылся день, и солнца нет:
Никто к часам не подойдет.
Счастливцы мира! не гордитесь,
И на того вы не сердитесь,
Кто скажет вам,
Что вы — подобны сим часам.
Так, в мечтах о высокой поэзии и в жажде славы воинской прошли март, апрель и первая половина мая...
Русская армия сосредоточивалась на выгодной позиции под Гейльсбергом — маленьким немецким городком в двадцати милях к югу от Кенигсберга: именно на Гейльсбергские высоты Бенигсен стремился заманить неприятеля. Наполеон, однако, не спешил и сделал упреждающий марш: он занял Данциг и пленил шестнадцатитысячный гарнизон под командой Калькрейта и князя Щербатова. И только в мае развернулись военные действия. 22 — 27 мая — бой под Гутштадтом, где был разбит корпус маршала Нея. И сражение при селении Лиомитен — здесь особенно отличился гвардейский корпус полковника Э. Сен-При. И бой при Лаунау, в котором участвовала сотня Батюшкова, только что прибывшая с похода...
Наконец 28 — 29 мая произошло сражение под Гейльсбергом.
О Гейльсбергски поля! О холмы возвышенны!
Где столько раз в ночи, луною освещенный,
Я, в думу погружен, о родине мечтал;
О Гейльсбергски поля! В то время я не знал,
Что трупы ратников устелют ваши нивы,
Что медной челюстью гром грянет с сих холмов,
Что я, мечтатель ваш счастливый,
На смерть летя против врагов,
Рукой закрыв тяжелу рану,
Едва ли на заре сей жизни не увяну...—
И буря дней моих исчезла, как мечта!..
(«Воспоминания 1807 года»)
Эти строки — почти единственное свидетельство об участии Батюшкова в Гейльсбергском сражении. В официальных документах указывается лишь «отменная храбрость» губернского сек ретаря Батюшкова. В воспоминаниях А. С. Стурдзы находим замечание, что поэта «вынесли полумертвого из груды убитых и раненых товарищей»...6
Пуля пробила Батюшкову ляжку и, вероятно, повредила спинной мозг. Во всяком случае, именно эта рана стала главной причиной многочисленных болезней и недугов Батюшкова, жалобы на которые (с непременным упоминанием этой старой раны) рассыпаны во многих его письмах. Потом в жизни Батюшкова будут еще и войны, и сражения — пострашнее Гейльсбергского,— но ни разу не будет он в них ни ранен, ни контужен, ниже царапины не получит...
Да оживлю теперь я в памяти своей
Сию ужасную минуту,
Когда, болезнь вкушая люту
И видя сто смертей,
Боялся умереть не в родине моей!
Но небо, вняв моим молениям усердным,
Взглянуло оком милосердным...
При Гейльсберге русские солдаты дрались геройски — но Бенигсен не сумел воспользоваться победой: армия отступила к Фридлянду. Там, через три дня после Гейльсберга, 2 июня 1807 года, произошло сражение, решившее ход кампании. Русские войска были разгромлены, Александр I заключил перемирие — и 25 июня в Тильзите был заключен позорный для России мир.
Батюшкову не пришлось стать свидетелем этого поражения:
«В тесной лачуге на берегах Немана, без денег, без помощи, без хлеба (это не вымысел), в жестоких мучениях, я лежал на соломе и глядел на Петина, которому перевязывали рану. Кругом хижины толпились раненые солдаты, пришедшие с полей несчастного Фридланда, и с ними множество пленных...»
Там, в юрбургском госпитале, Батюшков имел случай оценить яркую личность своего друга Петина и надолго запомнил один случай. Однажды к раненым офицерам зашли пленные офицеры французской армии. Их не преминули принять по всем законам гостеприимства и пригласили разделить скудную трапезу. Французы разговорились — и тут вошел Петин.
«Посудите о нашем удивлении, когда наместо приветствия, опираясь на один костыль, другим указал он двери нашим гостям. «Извольте идти вон,— продолжал он,— здесь нет места и русским: вы это видите сами». Они вышли не прекословя, но я и товарищи мои приступили к Петину с упреками за нарушение гостеприимства. «Гостеприимства! — повторял он, краснея от досады,— гостеприимства!» —
«Как! — вскричал я, приподнимаясь с моего одра,— ты еще смеешь издеваться над нами?» — «Имею право смеяться над вашею безрассудною жестокостию»,— «Жестокостию? Но не ты ли был жесток в эту минуту?» — «Увидим. Но сперва отвечайте на мои вопросы! Были ли вы на Немане у переправы?» — «Нет». — «Итак, вы не могли видеть того, что там происходит?» — «Нет! Но что имеет Неман общего с твоим поступком?» — «Много, очень много. Весь берег покрыт ранеными; множество русских валяется на сыром песку, на дожде, многие товарищи умирают без помощи, ибо все дома наполнены; итак, не лучше ли призвать сюда воинов, которые изувечены с нами в одних рядах? Не лучше ли накормить русского, который умирает с голоду, нежели угощать этих ненавистных самохвалов? — спрашиваю вас? Что же вы молчите?»
Этот урок патриотизма, преподанный Петиным, был нов для нравов тогдашней «джентльменской» войны. Но именно такого рода патриотизм явился основой будущей, Отечественной войны, фундаментом победы над Наполеоном. В 1815 году, к которому относятся «Воспоминания о Петине», Батюшков уже вполне прочувствовал это — и с благодарностью вспомнил этот случай, научивший поэта многому.
Из Юрбурга Батюшков был перевезен в Ригу. Он поправлялся: он был готов к новой счастливой жизни.
Из письма К. Н. Батюшкова к Н. И. Гнедичу, июнь
1807 года. Рига:
«Любезный друг! Я жив. Каким образом — богу известно. Ранен тяжело в ногу навылет пулею в верхнюю часть ляжки и в зад. Рана глубиною в 2 четверти, но не опасна, ибо кость, как говорят, не тронута, а как? — опять не знаю. Я в Риге. Что мог вытерпеть дорогою, лежа на телеге, того и понять не могу. Наш баталион сильно потерпел. Все офицеры ранены, один убит. Стрелки были удивительно храбры, даже до остервенения. Кто бы это мог думать? Но бог с ними и с войной!..» (III, 12— 13).
Из письма К. Н. Батюшкова сестрам, 17 июня 1807 г., Рига (подлинник по-французски):
«...Мне пришлось много страдать во время переезда из Пруссии, но сейчас, благодаря всемогущему, который соизволил меня спасти или сохранить жизнь, я нахожусь в самом гостеприимном доме из когда-либо существовавших. Доктор прекрасен. Меня окружили цветами и ухаживают, как за ребенком... Не тревожьтесь о моем теперешнем состоянии. Хозяин дома Мюгель — самый богатый торговец в Риге. Его дочь очаровательна, мать добра, как ангел: все они меня окружают и для меня музицируют...» (III, 14 — 15).
Под письмом Гнедичу, вместо подписи, Батюшков нарисовал самого себя: молодой курчавый офицер в военном сюртуке, по-домашнему незастегнутом, и — на костылях. Костыли придают ладной его фигурке особенную грацию и вовсе не вредят внеш. ности...
Правда, в письме к сестрам — настораживающее замечание: «Не пишите мне ничего такого, что могло бы меня огорчить. Мои нервы стали слабыми, я раздражаюсь по всякому поводу» (III, 14). Правда, о войне, на которую когда-то так рвался, Батюшков вспоминает сейчас с неудовольствием и раздражением...
Купеческое семейство, однако, столь радушно приняло раненого и так усердно ему попечительствовало, что он, кажется, скоро вполне оправился и от раны, и от тягостной раздражительности,— и, как следовало ожидать, влюбился в очаровательную дочь.
Семейство мирное, ужель тебя забуду
И дружбе и любви неблагодарен буду?
Ах, мне ли позабыть гостеприимный кров,
В сени домашних где богов
Усердный эскулап божественной наукой
Исторг из-под косы и дивно исцелил
Меня, борющегось уже с смертельной мукой!
Ужели я тебя, красавица, забыл,
Тебя, которую я зрел перед собою
Как утешителя, как ангела небес!..
В конце прошлого века Леонид Николаевич Майков, самый увлеченный и самый «капитальный» биограф Батюшкова, принялся за поиски адресата этого первого серьезного поэтического чувства. Первая любовь особенно привлекательна. Тем более что у Батюшкова немного было этих самых «любовей» (да и о тех мы знаем до обидного мало!). А без них биография поэта, воспевавшего житейские наслаждения, и романтика, искавшего «милый идеал», оказывается какой-то неполной, непроясненной... В книге Л. Н. Майкова, в примечании, читаем: «Все наши попытки собрать в Риге сведения о негоцианте Мюгеле и его семействе оказались безуспешными»7. За этими скупыми «комментаторскими» строками стоит множество прочитанных адрес-календарей, списков, бюллетеней, архивных документов. Если б они принесли результат, если бы нашлась таинственная «девица Мюгель», если бы разгадалась загадка, подобная лермонтовской «загадке Н. Ф. И.»... Ведь любовь-то все-таки была!
Я помню утро то, как слабою рукою,
Склонясь на костыли, поддержанный тобою,
Я в первый раз узрел цветы и древеса...
Какое счастие с весной воскреснуть ясной!
(В глазах любви еще прелестнее весна).
Я, восхищен природой красной,
Сказал Эмилии: «Ты видишь, как она,
Расторгнув зимний мрак, с весною оживает,
С ручьем шумит в лугах и с розой расцветает;
Что б было без весны?.. Подобно так и я
На утре дней моих увял бы без тебя!»
Тут, грудь ее кропя горячими слезами,
Соединив уста с устами,
Всю чашу радости мы выпили до дна!
Эмилия... Может быть, это имя Эмилии Мюгель, реально существовавшей рижской немочки. А может быть — некое условное поэтическое имя, вроде Хлои или Мальвины... Этого мы не знаем: в поэтической биографии она мелькает слабою тенью, каким-то намеком на неясные, но прекрасные черты, взволновавшие чуткое и разборчивое сердце.
Черты эти сохранились в стихотворении «Воспоминания 1807 года», напечатанном в 1809 году. Кажется, об этой же любви повествуется в стихотворениях «Радость», «Ложный страх», «Любовь в челноке»... Правда, поэтический текст очень своеобразно преломляет порой жизненные факты. Но картина первого порыва чувства во многих стихах Батюшкова, несомненно, биографична:
Помнишь ли, о друг мой нежный!
Как дрожащая рука
От победы неизбежной
Защищалась — но слегка?
Слышен шум! ты испугалась!
Свет блеснул, и вмиг погас;
Ты к груди моей прижалась,
Чуть дыша... блаженный час!
Ты пугалась; я смеялся.
«Нам ли ведать, Хлоя, страх!
Гименей за все ручался,
И Амуры на часах...»
(«Ложный страх»)
Как роза, кропимая
В час утра Авророю,
С главой, отягченною
Бесценными каплями,
Румяней становится,—
Так ты, о прекрасная!
С главою поникшею,
Сквозь слезы стыдливости,
Краснея, промолвила:
«Люблю!» — тихим шепотом...
(«Радость»)
Куда девалися восторги, лобызанья
И вы, таинственны во тьме ночной свиданья,
Где, заключа ее в объятиях моих,
Я не завидовал судьбе богов самих!..
(«Воспоминания 1807 года»)
Кажется, что эта любовь поэта была встречена взаимностью. Между тем она не могла окончиться счастливой развязкой: слишком большие социальные различия были между русским дворянином-военным и дочерью немецкого купца. Можно было лишь грустить о неизбежной разлуке.
Из письма К. Н. Батюшкова к Н. И. Гнедичу, 12 июля 1807 г., Рига:
«...Я в отечестве курительного табаку, бутерброду, кислого молока, газет, лакированных ботфорт и жеманных немок живу весело и мирно; меня любят. Хозяйка хороша, а дочь ее прекрасна: плачут, что со мной должно расставаться» (III, 16).
Батюшков все-таки медлит покидать Ригу. Он поправился уже до того, что начал выезжать в общество и познакомился, в частности, с проживавшим там графом Михаилом Юрьевичем Велеурским (Виельгорским), известным впоследствии музыкантом. В послании к нему, написанном через два года, он вспоминает эти — первые — встречи и «обетованный край», в котором его сердце «с любовью отдыхало»... Эти два месяца в Риге и эта любовь к таинственной «девице Мюгель» окажутся едва ли не самыми счастливыми в его жизни. Больше нигде не встретит он такой ласки «семейства мирного», больше никогда не будет он жить в такой цельности человеческого чувства, больше никто не будет любить его так открыто, преданно и просто. В «Послании к г. Велеурскому» воспоминание о счастливых днях в Риге заканчивается безотрадным поэтическим призывом:
О, мой любезный друг! отдай, отдай назад
Зарю прошедших дней и с прежними бедами,
С любовью и войной!..
Потом Батюшков еще не раз пожалеет об этом несвершившемся счастье, о том, что в одну и ту же воду нельзя ступить дважды...
Теперь я, с нею разлученный,
Считаю скукой дни, цепь горестей влачу,
Воспоминания, лишь вами окриленный,
К ней мыслию лечу.
И в час полуночи туманной
Мечтой очарованной
Я слышу в ветерке, принесшем на крылах
Цветов благоуханье,
Эмилии дыханье;
Я вижу в облаках
Ее, текущую воздушною стезею...
Раскинуты власы красавицы волною
В небесной синеве,
Венок из белых роз блистает на главе,
И перси дышат под покровом...
«Души моей супруг!» —
Мне шепчет горний дух.—
«Там, в тереме готовом
За светлою Двиной,
Увижуся с тобой!..
Теперь прости»... И я, обманутый мечтой,
В восторге сладостном к ней руки простираю,
Касаюсь риз ее... и тень лишь обнимаю!