Из письма К. Н. Батюшкова к Н. И. Гнедичу, 12 июля 1807 г., Рига:
«...Признаюсь, что ты меня мало любишь или ленив. В твоих письмах мало чистосердечия да и так коротки! Пиши ко мне поболее обо всем... Я по возвращении моем стану тебе рассказывать мои похождения, как Одиссей... Поедем ко мне в деревню и заживем там. Если бог исполнит живейшее желание моего сердца, то я с тобой проведу несколько месяцев в гостеприимной тени отеческого крова. Если же и нет, то буди его святая воля. Помнишь ли того, между прочим, гвардейского офицера, которого мы видели в ресторации, молодца? Он убит. Вот участь наша... Ничто так не заставляет размышлять, как частые посещения госпожи смерти. Ваши братья-стихотворцы пусть венчают ее розами; право, она для тех, которые переживают, не забавна. Напиши мне, кстати, говоря о смерти, что делается на бульварах, в саду и проч. Я получил от Катерины Федоровны письмо. Дядюшка очень, видно, болен, желает меня видеть. Дай бог, чтоб был жив...» (III, 15 — 16).
Из письма Н. И. Гнедича к К. Н. Батюшкову, 2 августа 1807 г., Петербург:
«...Ты не взыщешь, что ни книг тебе не посылаю, ни сам к тебе не буду; если б наши души были видимы, так ты бы увидал мою близ тебя. Мы бы поплакали вместе, ибо и тебе должно плакать: ты лишился многого, и совершенно неожиданно — душа человека, так дорого тобою ценимого, улетела: Михаил Никитич 30-го числа июля скончался»8.
М. Н. Муравьев заболел еще до отъезда Батюшкова в армию; уже больным хоронил он умершего 28 февраля друга своей молодости И. П. Тургенева. Известие о Тильзитском мире сразило его окончательно...
О смерти Муравьева Батюшков узнал уже в Даниловском: это была одна из многих горестей, обрушившихся на него.
Уход Батюшкова в военную службу неожиданно и глубоко оскорбил Николая Львовича: единственный сын, успевающий на привычном поприще чиновника,— и вдруг такой шаг, и, что называется, без родительского благословения... Какие-то «доброжелатели» не преминули воспользоваться этой размолвкой и стали посылать клеветнические письма: отцу — на сына, сыну — на отца посыпались «наветы», и все родственники оказались впутанными в какую-то не вполне ясную, но неприятную интригу.
В этой семейной ссоре сестры неожиданно оказались на стороне «неразумного» Константина. Собственно, вместе с отцом жили две незамужние сестры: пятнадцатилетняя, младшая, Варенька и двадцатидвухлетняя Александра, некрасивая и уже подготовившая себя к тому, чтобы остаться старой девой.
Среди создавшейся накаленной обстановки Николай Львович, объявил о своем решении жениться вторично. Избранницей его оказалась «мелкодушная» устюженская дворянка Авдотья Никитична Теглева. Сведений о ней почти не сохранилось: мы знаем лишь, что в одном из писем Александра Николаевна Батюшкова назвала ее «самой бесчувственной женщиной»...
Да и не в Авдотье Никитичне было дело, а в том, что после вторичной женитьбы отца брат и сестры оставались как бы «ни при чем» в смысле имущественном. Николай Львович особенным здоровьем не отличался; к тому же на старости лет он впал в невозможную сентиментальность (что очень видно из его писем) и у него обнаружились признаки склероза. Появилось реальное опасение, что «самая бесчувственная женщина» может его — не дай бог — сжить со свету и остаться наследницей довольно значительных имений покойной маменьки.
Дело осложнялось еще и тем, что единственному сыну Н. Л. Батюшкова Константину еще не исполнилось двадцати одного года, а до этого времени (до мая 1808 года) он не мог вступить во владение. Поэтому в 1807 году в Даниловском развернулись очень неприятные сцены: дети настаивали на разделе имения и, при живом отце, искали опекуна. Дело пошло в суд: в Вологду, Новгород, Петербург...
Начались хлопоты. В августе Константин вместе с сестрами оставил родительский дом и перевез сестер в старое, заброшенное имение покойной матери — сельцо Хантоново. Оно находилось в Новгородской волости, в тридцати верстах от новообразованного, «выморочного» городишка Череповца.
Деревянный господский дом стоял на высоком холме с видом на величавую Шексну-реку и на безбрежные северные леса и болота. Дом был построен еще в начале восемнадцатого столетия, обветшал и поминутно грозил разрушением. Зимой в нем было
очень холодно — не натопишь... При доме — небольшой птичий двор и сад. Рядом — большое село.
Впрочем, Батюшков даже и не успел как следует разглядеть своего наследственного имения, своих «отеческих Пенат». Дела требовали немедленного прибытия в Петербург, и он пустился в новую дорогу, и опять понеслись верстовые столбы и почтовые
станции...
Вслед за тем в Петербурге начались хлопоты, бумажные и денежные. В них включились два зятя Батюшкова — муж старшей сестры Анны Абрам Ильич Гревенс, петербургский чиновник, и муж сестры Елизаветы Павел Алексеевич Шипилов, служивший в Вологде.
Расписка
«Милостивый государь мой Абрам Ильич!
Так как вы, попечитель моего имения и имения сестер моих, изволили занять для наших надобностей две тысячи рублей, которые я и получил, о чем даю вам сию расписку.
Покорнейший слуга Константин Батюшков
Сентября, 6 дня, 1807»9.
Подобные документы также стали вехами всей жизни Батюшкова. Кому он только не писал расписок! И А. И. Гревенсу, и П. А. Шипилову, и в Опекунский совет, и в лондонский банк, и купцу Алексею Дмитриеву, и нижегородскому мещанину Ивану Серякову... В архивах сохранилось около сотни батюшковских расписок: и на две тысячи, и на шестьсот пятнадцать рублей, и даже на четыре рубля восемь копеек! Обратим внимание на этот трогательный факт. Многие стихи и прозаические произведения — чуть ли не половина творческого наследия Батюшкова — безвозвратно утрачены; а векселя и расписки — остались. К деньгам во все времена относились бережнее, чем к стихам. И денег Батюшкову всегда не хватало.
27 сентября 1807 года вышел манифест Александра I о роспуске милиции. Ополчение было распущено по домам, кроме его подвижной части, поступившей на укомплектование армии и зачтенной вместо рекрутов. Из нее вырос лейб-гвардии егерский полк — и Батюшков решил остаться в армии, переведясь в этот
полк прапорщиком...
Военная служба, однако, началась не вполне удачно: осенью 1807 года Батюшков тяжело заболел и хворал всю зиму. Об этой его болезни сохранилось лишь глухое упоминание в позднейшем письме к А. Н. Оленину: «Довольно напомнить вашему превосходительству о том, что вы для меня собственно сделали, а мне помнить осталось, что вы просиживали у меня умирающего целые вечера, искали случая предупреждать мои желания, когда оные могли клониться к моему благу, и в то время, когда я был оставлен всеми, приняли me peregrine errante под свою защиту... и все из одной любви к человечеству» (III, 26). В эту
трудную зиму Батюшков особенно сблизился с Олениным и с его семейством. Между ними завязалась обширная переписка, из которой до нас, к сожалению, дошли лишь незначительные отрывки10.
В 1807— 1808 годах «пиитоприродный» (по выражению Оленина) Батюшков почти ничего не пишет. Он публикует в «Драматическом вестнике» лишь басню «Пастух и Соловей», посвященную драматургу В. А. Озерову, и басню «Сон Могольца» (своеобразный ответ на одноименную басню Жуковского). При всем том он скоро становится уже заметной фигурой российской словесности.
Из письма В. А. Озерова к А. Н. Оленину, 23 ноября 1808 г.:
«Прелестную его басню («Пастух и Соловей» Батюшкова.— В. К.) почитаю истинно драгоценным венком моих трудов. Его самого природа одарила всеми способностями быть великим стихотворцем, и он уже с молода поет соловьем, которого старые певчие птицы в дубраве над Ипо-креною заслушиваются и которым могут восхищаться»11. Батюшков снова попробовал переводить Тассо,— а потом — потерял первый том и... как-то остыл к самому переводу. Позже на увещевания Гнедича он отвечал с раздражением: «...прошу тебя оставить моего Тасса в покое, которого я верно бы сжег, если б знал, что у меня одного он находится» (III, 64). Батюшков-поэт чувствует себя сейчас на каком-то переломном моменте: старое отошло и разонравилось, а нового еще нет... И вдохновение где-то близко... а не ухватишь!
Весной 1808 года Батюшков вновь отправился в дорогу и 14 апреля был уже в Вологде, заняв довольно крупную сумму денег12. Там его ожидали дела по вводу во владение имением матери и много еще хлопотливых и тягостных историй...
Из письма К. Н. Батюшкова к П. А. Шипилову, 12 июня 1808 г., из Вологды в Петербург:
«...В Питере, я вижу, и с тобой прокатят, а обо мне уже и говорить нечего. Будь осторожнее; удивимся письмам, что я получаю. Посоветуйся, что делать, и спроси у Александры, я из сил выбился. Ложь и клевета со всех сторон, болтают, как собаки... Мне так надоели сплетни и пиявицы, что боже от них сохрани»13.
В довершение всего — еще одна смерть: в Петербурге умерла старшая сестра Анна. Умерла скоропостижно и неожиданно — Батюшков даже не попал на похороны: он в это время разъезжал по имениям и по родственникам, заглаживал какую-то «клевету» и производил расчеты крестьянских душ.
Раздел имения состоялся 12 июня 1808 года в Вологде (в губернском суде) и был утвержден в Череповце и Устюжне14.
Батюшков — ездит по тряским дорогам и жалуется на судьбу. Его ждут к армии, но дела не дают и выехать... Посреди черных дней попадаются и радостные.
Рескрипт
«Господин губернский секретарь Батюшков! В воздаяние отличной храбрости, оказанной вами в сражении прошедшего мая 29-го при Гейльсберге и Лаунау про-тиву французских войск, где вы, находясь впереди, поступали с особенным мужеством и неустрашимостью, жалую вас кавалером ордена святыя Анны третьего класса, коего знак у сего к вам доставляю; повелеваю возложить на себя и носить по установлению; уверен будучи, что сие послужит вам поощрением к вящему продолжению ревностной службы
вашей.
Пребываю вам благосклонный
Александр.
Военный министр: Аракчеев.
С. Петербург, 20 мая 1808»15.
Из письма А. Н. Оленина к К. Н. Батюшкову. 25 июня 1808. Из Петербурга в Вологду:
«...Твое первое письмо меня очень порадовало, в нем видно действие вольного воздуха и сельской жизни; второе письмо меня опечалило,— неужели это в порядке вещей, чтоб тем умирать, которые могут приносить нам утешение на земле, (а тем) жить, которые ее тело (гнетут) своим бытием? Но судьбы божий неисповедимы...
Вчера встретил я твоего Филиппа, только не Македонского, а приверженного своего клеврета — и обрадовался, что (при) верном случае могу к тебе (высла)ть медаль, к которой я большую цену приписываю, особливо когда она висит на георгиевской ленте, как у тебя, с настоящим свидетельством почтенного Старика нашего.— Вот она, прошу любить да жаловать. Теперь дело-то раскусили; сперва рожу от нее отворачивали, а теперь всякой ее хочет иметь — не можем от просьб избавиться»16.
Из письма Н. Л. Батюшкова к К. Н. Батюшкову. 24 июня 1808 г., из Даниловского в Вологду:
«По возвращении моем из Избоищ от тетушки моей Анны Андреевны, получил я твое письмо, распечатал и, прочитавши несколько раз с глубоким вниманием, обмочил его радостными слезами. Этому свидетель бог, а не кто другой. — Оставь, мой друг, вперед писать мне: госуд(арь) Батюшка. Пусть будет по-прежнему, и тогда-то вознесенный на меня меч клеветниками многими обратится на главу их. В ту яму, которую искусственно они рыли для меня,
впадут они сами... А я тебе клянусь, что с моей стороны все забыто и предано в архив забвения. Ты был свидетелем, мой друг, какие горькие слезы пролил я при твоем из Даниловского отъезде. Они не могут падать на ланиты у того, кто не имеет души и чувствительного сердца...»17 В хлопотах время шло незаметно, а начавшаяся русско-шведская война требовала присутствия лейб-гвардии егерского полка прапорщика и кавалера Батюшкова на месте постоянной службы. В начале осени, он, кой-как распутавшись с делами, поспешил в Финляндию...
Из письма А. Г. Ухтомского к П. А. Шипилову, 5 октября 1808 года:
«...Короткое с ним (Батюшковым. — В. К.) мое свидание этим кончилось, чтоб я вас известил, что все приемлемые им меры для избавления от похода были тщетны; в три часа после моего свидания он оставил Петербург, отправясь к батальону своему в Копио...»18