Тильзитский мир был поражением России. Казалось бы, она вышла из войны с Пруссией без территориальных потерь и даже приобрела Белостокский округ,— но Наполеон продиктовал крайне тяжелые экономические условия: Россия примкнула к континентальной блокаде Англии. Англия в ответ на это стала добиваться выступления Швеции против России, и поводом для войны послужило невыполнение Швецией условий блокады.
28 января 1808 года начались военные действия. Русские войска под командованием генерала Ф. Ф. Буксгевдена перешли границу — и к лету почти вся Финляндия была очищена от шведских войск. Затем война затянулась. Александр I сменил командование и выслал значительное подкрепление, в числе которого был отправлен тот баталион гвардейских егерей, где прапорщик Батюшков состоял в должности адъютанта. Рядом с ним служил И. А. Петин; там же состояли на службе два молодых французских эмигранта: граф Делагард и Шап де Растиньяк.
О, любимец бога брани,
Мой товарищ на войне!
Я платил с тобою дани
Богу славы не одне:
Ты на кивере почтенном
Лавры с миртом сочетал:
Я в углу уединенном
Незабудки собирал...
(«К Петину»)
Командовал баталионом полковник Андрей Петрович Турчанинов, хороший знакомый Батюшковых: и он не принуждал молодого адъютанта к особенно усердной службе.
Однако уже через неделю после приезда Батюшкову довелось принять участие в горячем деле. 15 октября 1808 года перемирие со шведами было нарушено, и один из самых горячих боев развернулся у кирки Иденсальма (или Иденсальми) в северной части Финляндии, в окрестностях Копио. Сражение было жарким: в нем был убит командовавший отрядом егерей генерал-адъютант князь М. П. Долгоруков.
Из письма К. Н. Батюшкова сестрам, 1 ноября 1808 г.,
Иденсальми:
«...Приезжаю в баталион, лихорадка мучит 7 дней. Прикладываю мушку к затылку; кричат: «Тревога!» Срываю, бегу в дело — и подивитесь, друзья мои, теперь здоров... Я оставался с своей ротой в резерве, но был близ неприятеля. Что бог вперед даст, не знаю» (III, 19 — 20). Через две недели стычка со шведами повторилась снова. К тому времени убитого Долгорукова заменил генерал-майор Илья Иванович Алексеев. И. П. Липранди вспоминает: «Очень часто, или, лучше сказать, ежедневно к Алексееву... наезжали... гости, начиная с обеда до поздней ночи... Накануне предприятия шведов, 29-го октября, приехали к обеду из лейб-егерского полка капитаны граф Шап де Растиньяк, шевалье Делагард, подпоручик Нарышкин, баталионный адъютант К. Н. Батюшков, гвардейской артиллерии поручик Карабин и человека четыре из штаба Тучкова и армейских... они, исключая Карабина и Батюшкова, оставались далеко за полночь, были из одного лагеря и едва прибыли на место, как выступили на совершение блистательного
подвига»19.
С юга послышались ружейные выстрелы — шведы, ободренные недавним успехом, вновь напали на войска, стоявшие у Иденсаль-мы. Нападение было так неожиданно, что шведы, замечает Батюшков, «забрались даже в наш лагерь» (III, 21). Начальник авангарда генерал Тучков послал за подкреплениями: в их числе был и гвардейский егерский баталион. Егеря отрезали шведам путь к отступлению — и произошла ожесточенная схватка, окончившаяся полным поражением шведского отряда. Героем дня стал Петин. Он, пишет Батюшков, «с ротой егерей очистил лес, прогнал неприятеля и покрыл себя славою. Его вынесли на плаще, жестоко раненного в ногу. Генерал Тучков осыпал его похвалами, и молодой человек забыл и болезнь, и опасность. Радость блистала в глазах его, и надежда увидеться с матерью придавала силы».
А Батюшкову вновь не довелось отличиться: он не вовремя ушел от гостеприимного Алексеева и занимался совершенно другими делами:
Помнишь ли, любимец славы,
Иденсальми? страшну ночь? —
Не люблю сии забавы,—
Молвил я,— и дале прочь!
Между тем как ты штыками
Шведов за лес провождал,
Я геройскими руками...
Фляжку с водкой осаждал.
(«К Петину», первоначальный вариант)
Потом Батюшков воевал уже без Петина. Гвардейские егеря двинулись к северо-западу, на Улеаборг. «Теперь,— писал Батюшков в «Отрывке из писем русского офицера...»,— всякий шаг в Финляндии ознаменован происшествиями, которых воспоминание и сладостно, и прискорбно. Здесь мы победили; но целые ряды храбрых легли, и вот их могилы! Там упорный неприятель выбит из укреплений, прогнан; но эти уединенные кресты, вдоль песчаного берега или вдоль дороги водруженные, этот ряд могил русских в странах чуждых, отдаленных от родины, кажется, говорят мимоидущему воину: и тебя ожидает победа — и смерть!» Батюшков уже не может воспринимать войну однозначно: любая победа заставляет задуматься о цене ее, о цели ее и о человеке, сложившем кости на холодной, чужой земле...
В затяжных походах и стычках прошла трескучая зима. С декабря до марта егеря стояли в городе Вазе. «Здесь царство зимы...— пишет Батюшков в «Отрывке...».— Едва соседняя скала выказывает бесплодную вершину; иней падает в виде густого облака; деревья при первом утреннем морозе блистают радугою, отражая солнечные лучи тысячью приятных цветов. Но солнце, кажется, с ужасом взирает на опустошения зимы; едва явится, и уже погружено в багровый туман, предвестник сильной стужи. Месяц в течение всей ночи изливает сребряные лучи свои и образует круги на чистой лазури небесной, по которой изредка пролетают блестящие метеоры. Ни малейшее дуновение ветра не колеблет дерев, обеленных инеем: они кажутся очарованными в своем новом виде. Печальное, но приятное зрелище — сия необыкновенная тишина и в воздухе, и на земле!»
В марте началось новое наступление. Корпус под командованием П. И. Багратиона, усиленный и гвардейскими егерями, совершил знаменитый марш по льду Ботнического залива и после тяжкого ледового перехода 5 марта 1809 года занял Аландские острова. Через два дня передовые части с боями заняли Грислехами. Почти в то же время корпус М. Б. Барклая-де-Толли занял Умео, а части, двинутые на север, теснили шведов к Торнео. 13 марта шведский отряд генерала Гриппенберга был взят в плен.
Однако с наступлением весенней распутицы пришлось отвести войска обратно, и... шведская кампания вновь приняла затяжной характер. Егеря стали на зимние квартиры в местечке
Надендаль в окрестностях городка Або. Батюшков, страдающий от болезней, а еще более — от безделья и одиночества,— подал в отставку, и добрейший полковник Турчанинов отставку принял. Оставалось дождаться решения из Петербурга.
Из письма А. Н. Оленина к К. Н. Батюшкову, 14 ноября
1808 г., Петербург:
«...Третьего дня получил я от Владислава Александровича Озерова пятый акт «Поликсены», который, за домашними моими огорчениями, я еще не читал. Потом, что еще тебе сказать? — Фуриозо танцует на веревке, а Дюпор прыгает на полу. Французских актеров наехала целая орава, один другого хуже. У нас в доме те же лица и те же знакомые, давно только не видал я Гнедича, бог знает, что с ним сделалось»20.
Из письма К. Н. Батюшкова к А. Н. Оленину, 24 марта 1809 г., Надендаль:
«Теперь скажу вам о себе, что я обитаю славный град Надендаль, принадлежавший доселе трекоронному гербу скандинавскому... О Петербурге мы забыли и думать. Здесь так холодно, что у времени крылья примерзли. Ужасное единообразие. Скука стелется по снегам, а без затей сказать, так грустно в сей дикой, бесплодной пустыне без книг, без общества и часто без вина, что мы середы с воскресеньем различить не умеем. И для того прошу вас покорнейше приказать купить мне Тасса (которого я имел несчастие потерять) и Петрарка, чем меня чувствительней-ше одолжить изволите» (III, 26).
Эта — «органическая» — скука иногда перемежается скукой «деятельной». Батюшков посещает Абовский театр («сарай a jour, актеров таковых точно, как Лесаж описывает»), бывает на местных балах и даже встречает старых знакомых. В письме к сестрам от 12 апреля читаем: «Мадам Чеглокова здесь. Я ее вижу время от времени. Но я от нее смертельно скучаю, и без ресторанного пунша сошел бы с ума уже давно» (III, 31, подлинник по-французски). И в следующем письме (от 3 мая): «Мадам Чеглокова, которую я вижу часто, не смогла вскружить мне голову, и все прошло безболезненно» (III, 33, подлинник по-французски).
Несмотря на меняющиеся настроения, чувство скуки остается главенствующим, и о нем Батюшков постоянно повествует в обширных письмах к Гнедичу. А Гнедич — рассказывает о своих бедах и печалях. Их переписка — как своеобразный диалог, где не строчки, а фразы, не чернила, а голоса...
БАТЮШКОВ: В каком ужасном положении пишу к тебе письмо сие! Скучен, печален, уединен. И кому поверю горести раздранного сердца? Тебе, мой друг, ибо все, что меня окружает, столь же холодно, как и самая финская зима, столь же глухо, как камни (III, 29).
ГНЕДИЧ: ...Хотелось мне первому дать знать тебе о производстве тебя в подпорутчики и поздравить стихами... Это, однако же, не много разобьет грусть, на тебя напавшую. Не думаю, чтобы печальная Финляндия была совершенною ей причиною, сердце твое насильно хотело обнаружиться. Стало быть, тяжелее скрывать, нежели чувствовать. Или одни поэтические мечтания, превращающие рай в ад и ад в рай, возмущают твою душу?21
БАТЮШКОВ: Зачем нет тебя, друг мой! Ах, если в жизни я не жил бы других минут, как те, в которых пишу к тебе, то, право, давно перестал бы существовать. Пиши ко мне чаще, прошу тебя. Почта, говорят, установлена, и мы можем теперь поверять друг другу чувства сердец наших (III, 29).
ГНЕДИЧ: Минута возрождает их, минута и истребляет. Может быть, наступила уже для тебя минута истребительная.
БАТЮШКОВ: Мне так грустно, так я собой недоволен и окружающими меня, что не знаю, куда деваться. Поверишь ли? Дни так единообразны, так длинны, что самая вечность едва ли скучнее. А вы, баловни, жалуетесь на свое состояние! (III, 29).
ГНЕДИЧ: Нищета и гордость — вот две фурии, сокращающие жизнь мою и останок ее осеняющие мраком скорби. Ни один человек до сих пор не вошел в мое положение. Но может быть, одна суетность внушила мне мысль, что будто я стою того?.. В таком-то твой баловень Гнедич находится положении!
БАТЮШКОВ: Я подал просьбу в отставку... за ранами, чрез князя Багратиона, и надеюсь, что скоро выйдет решение. Так нездоров, что к службе вовсе не гожусь... (III, 34).
ГНЕДИЧ: Понесем одни бремя жизни сей, пусть стонет сердце, но заградим уста для стенаний — их никто не услышит, кроме подобных нам несчастливцев.
Батюшкову воистину тяжело: тоска, боли в груди, нестерпимо ноет нога, раненная в Прусском походе. Тильзитский мир позади — и совсем уже непонятно, отчего она болит и будет болеть до конца жизни... И нестерпимо хочется на родину.
Из письма К. Н. Батюшкова сестрам, 12 апреля 1809, Надендаль:
«Будучи за 2000 верст, я не могу давать советов, но если бы вы построили дом в Хантонове, это бы не помешало; стройте для себя, какой вы заблагорассудите. Но деньги небольшие на это нужны. Лучше рано, нежели поздно, иметь верный приют. Напиши об этом. Да не забудь присмотреть за садом и моими собаками. С каким удовольствием я бы возвратился под тень домашних богов!» (III, 31).
Луга веселые, зелены!
Ручьи прозрачны, милый сад!
Ветвисты ивы, дубы, клены,
Под тенью вашею прохлад
Ужель вкушать не буду боле?..
(«Совет друзьям»)
Наконец в конце
мая — начале июня вышла отставка, и бывший подпоручик лейб-гвардии егерского полка полетел в Петербург, оставляя печальную Финляндию. «Здесь на каждом шагу встречаем мы или оставленную батарею, или древний замок с готическими острыми башнями, которые возбуждают воспоминание о древних рыцарях; или передовой неприятельский лагерь, или мост, недавно выжженный, или опустелую деревню. Повсюду следы побед наших или следы веков, давно прошедших,— пагубные следы войны и разрушения!»
Воспоминания эти очень серьезно повлияли на творчество Батюшкова. Именно в Финляндии он бросил переводить Тасса: его внимание обратилось на иные предметы. Он увлекся Оссианом и мифологией древних скандинавов. Он как бы вновь ощутил прелесть родной северной природы, которую ярко изобразил в «Отрывке из писем русского офицера...». Кстати, это был его первый самостоятельный опыт в прозе... Батюшков на пороге нового, зрелого этапа своего творчества — и этап этот вот-вот
наступит.
В Петербурге его встречают новые печали и огорчения.
Из письма Н. И. Гнедича к А. Н. Батюшковой, 1 июня 1809 г., Петербург:
«Константин скоро едет, несмотря на то что в Петербурге нашем, право, для него весело — можно гулять и в Летнем саду...»22
Из письма К. Н. Батюшкова сестрам, 1 июля 1809 г.,
Петербург:
«Я хочу выехать во вторник: теперь меня ничто не останавливает: все получил, и абшид из военной коллегии. Надеюсь, что вы покойнее, нежели когда вас оставил. Здесь по делам нашим худого, или, лучше сказать, худшего ничего не слышал...
Дом Абрама Ильича осиротел; покойного Михаила Никитича и тени не осталось; Ниловых, где время летело так быстро и весело, продан. Оленины на даче; все переменилось; одна Самарина осталась, как колонна между развалинами... Итак, ожидайте меня к воскресенью. Целую вас, друзья мои, приготовьте комнату, а я накупил книг» (III, 37).
1 июля 1809 года был четверг; 5 июля, во вторник, Батюшков выехал; около 10 июля он был уже в Хантонове.
В это время на театре войны со Швецией вновь начались активные действия. Отряд Барклая-де-Толли начал новое наступление по берегу Ботнического залива и вновь овладел Умео. После бурных стычек и длительных переговоров 5 сентября 1809 года был подписан мирный договор, по которому Швеция уступала России всю Финляндию.
Так закончилась его вторая война.