24 ноября, в Даниловском, умер Николай Львович Батюшков.
Батюшков — сестре Александре, 26 ноября 1817:
«Я получил печальное известие о кончине нашего родителя... Я сам был болен и только вчера встал с постели. Надеюсь после 30-го сего числа выехать и для того прошу тебя подождать меня... Чувствую вполне твою горесть, но прошу тебя и заклинаю именем дружбы и самого батюшки беречь свое здоровье, столь драгоценное мне и Юленьке. Детей мы не оставим, не правда ли? Поможет сам бог, и что-нибудь для них сделаем. Я возьму маленького, а ты — сестрицу. Об имении еще ничего сказать не могу. От продажи спасу, а там оглядимся» (III, 481). «Маленький», упоминаемый в письме,— это брат Помпеи, который был на двадцать три года моложе Константина. Он и десятилетняя Юлия остались круглыми сиротами.
Из воспоминаний Помпея Николаевича Батюшкова: «Впервые я отчетливо запомнил брата Константина, когда он приехал в Даниловское вскоре после похорон отца. Помню, как сестра Александра повела меня и Юленьку в кабинет отца. Там я увидел молодого еще человека среднего роста, с белокурыми вьющимися волосами, в сюртуке, застегнутом на все пуговицы. Он стоял, опершись о край стола, и лицом, так же как и всем обликом, был похож на отца. «Поздоровайтесь с братцем», — тихо проговорила Александра, подталкивая нас с сестрой вперед. Я нерешительно подошел к брату, который нагнулся и поцеловал Юленьку и меня. «Братик, дорогой мой братик», — прошептал он, нежно погладив меня по голове.
Как я узнал впоследствии, наше денежные дела были в ужасном состоянии, и Константин взял на себя устройство их, оплатив из своих весьма скудных средств самые
неотложные долги, тем самым предотвратив продажу Даниловского с молотка...»22
Декабрь месяц 1817 года Батюшков провел в суете. Он ездит то в Даниловское, то в Устюжну, то в Хантоново, то в Вологду, то в свою деревню Меники, которую собирается заложить. За этот месяц ему удалось сделать почти невозможное: заложив последнее свое владение — двести четырнадцать душ23, — он расплатился с самыми срочными долгами. Он поднял на ноги всех своих родственников, у всех занял, что мог, — но продажа Даниловского, назначенная уже на 10 февраля 1818 года, была отменена.
В начале января Батюшков выехал в Петербург (приехал 9 января) — и тотчас же в Опекунском совете занял еще 14 700 рублей под ежегодный процент в 882 рубля...24 Пора было подумывать о службе, не «почетной», но действительной.
Батюшков — Жуковскому, начало января 1818, Петербург:
«Ты забыл меня в моих огорчениях, Жуковский! Это стыдно, и, что всего стыднее, забыл о моем деле, которое около пяти месяцев стоит на одном месте. Вступись за меня, милый друг, и реши мою судьбу. Выпроси мне у Северина отказ: все лучше, нежели нерешимость, лучше, ибо дела мои требуют решительных мер. ...Асмодею поклон и всему «Арзамасу». Новый президент ожидает меня к обеду: время одеваться. Прости. Поклон Пушкину-старосте. Племяннику его легче» (III, 487 — 488).
Покамест Батюшкову остается только заседать в «Арзамасе». Между прочим, он в ту пору оказался чуть ли не единственным арзамасцем, который хоть как-то сотрудничал в неосуществленном журнале. В начале 1818 года он, по просьбе Уварова, перевел несколько отрывков из греческой антологии. Греческого языка он не знал и воспользовался французскими подстрочниками Уварова, написавшего об «Антологии» небольшую статью. Потом, когда планы «арзамасского» журнала рухнули, а Батюшков был уже далеко от Петербурга, в 1820 году Д. В. Дашков выпустил эту статью и эти переводы отдельной брошюрой, изданной в количестве семидесяти экземпляров. Ни Батюшков, ни Уваров не были указаны в качестве авторов, назывались лишь инициалы: «Ст.» и «А.» (Старушка и Ахилл) — и подчеркивалось: «два приятеля», «беспечные провинциалы», «с славою незнакомые» ...Всего Батюшков перевел тринадцать отрывков. Вот один из них:
Свершилось: Никагор и пламенный Эрот
За чашей Вакховой Аглаю победили...
О, радость! Здесь они сей пояс разрешили,
Стыдливости девический оплот.
Вы видите: кругом рассеяны небрежно
Одежды пышные надменной красоты;
Покровы легкие из дымки белоснежной,
И обувь стройная, и свежие цветы:
Здесь все развалины роскошного убора:
Свидетели любви и счастья Никагора!
Угадать авторство было, однако, нетрудно. В. К. Кюхельбекер в разборе брошюры назвал две возможные кандидатуры авторов: Батюшков или «молодой творец Руслана» (то есть Пушкин) — и заметил, что «по наслаждению, которое чувствуешь, читая стихи, по сладостной мелодии каждого из них, по удивительному искусству в образовании и сохранении пиитического перевода, высочайшего совершенства в просодии», переводы могут принадлежать только кому-нибудь из этих двух поэтов. Но и он, в конечном счете, указал-таки на Батюшкова: «По некоторым приметам, в коих не можем отдать себе отчета, мы склонны приписать сии переводы Батюшкову: многие живо напоминают его образ выражаться»25.
В Лаисе нравится улыбка на устах.
Ее пленительны для сердца разговоры,
Но мне милей ее потупленные взоры
И слезы горести внезапной на очах.
Я в сумерки вчера, одушевленный страстью,
У ног ее любви все клятвы повторял
И с поцалуем к сладострастью
На ложе роскоши тихонько увлекал...
Я таял, и Лаиса млела...
Но вдруг уныла, побледнела
И — слезы градом из очей!
Смущенный, я прижал ее к груди моей:
«Что сделалось, скажи, что сделалось с тобою?» —
«Спокойся, ничего, бессмертными клянусь;
Я мыслию была встревожена одною:
Вы все обманчивы, и я... тебя страшусь».
По поводу этого стихотворения Белинский писал: «Сколько грусти, задушевности, сладострастного упоения, нежного чувства и роскоши образов...» Белинский считал антологические стихи Батюшкова «лучшим произведением его музы». Приведя в третьей статье цикла «Сочинения Александра Пушкина» четверостишие Батюшкова:
Сокроем навсегда от зависти людей
Восторги пылкие и страсти упоенье.
Как сладок поцалуй в безмолвии ночей,
Как сладко тайное в любови наслажденье! —
Белинский заметил: «Такого стиха, как в этой пьеске, не было до Пушкина ни у одного поэта, кроме Батюшкова; мало того: можно сказать решительнее, что до Пушкина ни один поэт, кроме Батюшкова, не в состоянии был показать возможности такого русского стиха».
А Батюшков не особенно и гордился этими антологическими переводами, написанными «между делом» «безделками». Он даже не упомянул о них ни в одном из своих писем.
К маю 1818 года, не дождавшись ответа относительно своей судьбы, Батюшков решает ехать на юг лечиться: осуществлять давнишнюю свою мечту.
Батюшков — Вяземскому, 9 мая 1818, Петербург:
«Я оставляю Петербург: еду в Крым купаться в Черном море, в виду храма Ифигении. Море лечит все болезни,— говорит Эврипид; вылечит ли меня — сомневаюсь. Как бы то ни было, намерен провести шесть месяцев в Тавриде» (III, 494).
Между тем весной 1818 года из Петербурга разъезжались арзамасцы, общество «распадалось само собою». Жуковский, живущий в Москве, пишет «Отрывок арзамасской речи» — последнюю дань бывшим протоколам...
Братья-друзья арзамасцы!
Вы протокола послушать,
Верно, надеялись.
Нет протокола!
О чем протоколить?
Все позабыл я, что было в прошедшем у нас заседаньи!
Все! Да и нечего помнить!
С тех пор, как за ум мы взялися,
Ум от нас отступился! Мы перестали смеяться —
Смех заступила зевота, чума окаянной «Беседы»...
Далее Жуковский подробно рассказывает о каждом арзамасце: кто что делает, кто куда уехал...
Я, Светлана, в графах таблиц, как будто в тенетах,
Скорчась сижу; Асмодей, распростившись с халатом свободы,
Лезет в польское платье, поет мазурку и учит
Польскую азбуку; Резвый Кот всех умней: мурличит
Нежно: «люблю» и просится в церковь к налою; Кассандра,
Сочным бифштексом пленясь, коляску ставит на сани,
Скачет от русских метелей к британским туманам и гонит
Чолн Очарованный к квакерам за море; Чу в Цареграде
Стал не Чу, а чума и молчит; Ахилл по привычке
Рыщет и места нигде не согреет; Сверчок, закопавшись
В щелку проказы, оттуда кричит, как в стихах: «Я ленюся!»
Арфа, всегда неизменная Арфа, молча жиреет!..»26
Обратим внимание, как точно Жуковский заметил основную особенность личности Батюшкова: «Ахилл по привычке рыщет и места нигде не согреет...»
Сам Батюшков в письме к Вяземскому об этом «умирании» «Арзамаса» сообщает короче и суше: «Блудов уехал; Северин здесь; Полетика отправился в Америку; Тургенев пляшет до упаду, или, лучше сказать, отдыхает в Москве; брат его весь в делах; Уваров говорил речь, которую хвалят и бранят, в ней много блистательного; Вигель потащился с Блудовым. Вот история «Арзамаса». Забыл о Пушкине молодом: он пишет прелестную поэму и зреет» (III, 494).
Батюшков — сестре Александре, 11 мая 1818, Петербург:
«Еду сию минуту в Москву, оттуда в Одессу; через Москву еду нарочно с тем, чтобы отдать брата в пансион. Если тебе нельзя, то пришли его в коляске на евоих, с людьми надежными; вели им остановиться на хорошем постоялом дворе и отыскать меня в доме Московской гимназии у директора оной Петра Михайловича Дружинина. ...Брату изготовь белье нужное, и поболее. Человек ему, полагаю, не будет нужен, но если бы нянька его согласилась год пробыть в Москве, то было бы это не худо... О деньгах не беспокойся: я заплачу за полгода...» (III, 495). Приехав в Москву, Батюшков, однако, не застал П. М. Дружинина: тот по какому-то делу уехал в Калугу. Оставалось ждать... Он устраивается на квартире у Никиты Муравьева и проводит все свободное время с ним, с Сережей Муравьевым-Апостолом и с их товарищами. И опять-таки: никаких сведений о тех разговорах, которые Батюшков вел с активными членами декабристского общества, не сохранилось.
Батюшков — Е. Ф. Муравьевой, середина мая 1818, Москва:
«Никита... желает нетерпеливо воротиться в Петербург и тоскует об вас. День ото дня мое уважение к нему возрастает: дружба моя и привязанность давно одинаковы. Вы можете быть счастливы таким сыном» (III, 496). И в следующем письме:
«Он бодр и весел: о чем ему скучать и сокрушаться? У него нет никаких несчастий... У него же рассудок слишком здрав: вы это лучше моего знаете. Целые дни мы проводим вместе или у него, или у Полторацких, или на улице» (III, 498).
Дружинин наконец приехал, и дело с устройством Помпея в пансион разрешилось как нельзя лучше. Дело же о службе Батюшкова между тем никак не решалось — и не решилось бы, если бы не Жуковский. В начале июня Батюшков получил письмо от Тургенева, где тот советовал обратиться с просьбой о службе непосредственно к государю. «У меня, у Никиты руки опустились...— сообщает Батюшков в письме к Тургеневу.— Между тем входит Жуковский, только что приехавший из Белева. Он напирает с доводами, с доказательствами, и мы решились. Жуковский пишет письмо к государю. Вот он сидит там за столиком, полуодетый, а я за другим, в ожидании письма» (III, 500).
В письме к государю, написанном с помощью Жуковского, Батюшков кратко излагал историю своей жизни, своей службы и своей болезни — и добавлял: «...желаю, по крайней мере, посвятить себя такому званию, в котором бы я мог с некоторою пользою для Отечества употребить немногие мои сведения и способности; желаю быть причислен к Министерству иностранных дел и назначен к одной из миссий в Италии, которой климат необходим для восстановления моего здоровья, расстроенного раною и трудным Финляндским походом. Смело приношу просьбу мою к престолу монарха, всегда благосклонным участием одобряющего в своих подданных стремление к пользе Отечества»27.
Письмо было послано к Тургеневу. Жуковский приписал в сопроводительной записке о том, что Батюшков смиренно подождет своей будущей участи в Москве. Батюшков, в этой же записке, высказал сомнение, сможет ли он остаться. Жуковский размашисто и уверенно подмахнул: «Останется» (III, 502). Батюшков, однако, уехал...
Из Москвы он выехал вместе с Сергеем Муравьевым-Апостолом, который тоже направлялся в Одессу, к отцу своему. Два бывших адъютанта Раевского весело стремились на юг. В двадцатых числах июня они были уже в Полтаве. Тургеневу Батюшков покаянно написал из Полтавы о своем отъезде и о «своем деле», добавив: «...верьте, что все приму с благодарнос -тию, даже место пономаря при неаполитанской миссии...» (III, 509). В письме из Полтавы к Муравьевой он описал самое путешествие: «Мы тащились по такой грязи и дождю, о каких я и понятия не имел. Ехали день и ночь, устали несказанно; двенадцать часов спали здесь мертвым сном и еще не отдохнули!» (III, 512).
10 июля прибыли в Одессу.
Батюшков — Е. Ф. Муравьевой, 12 июля 1818, Одесса:
«Здесь встретили нас жары и прелестная погода. Я начал купаться; будет ли польза — не знаю. От дороги я устал и все еще слаб. Здесь я нашел графа Сен-При и живу в гостеприимном его доме. Он ко мне ласков по-старому и все делает, чтобы развеселить меня: возит по городу, в италиянский театр, который мне очень нравится, к иностранцам, за город на дачи. Одесса — чудесный город, составленный из всех наций в мире, и наводнен италиянцами. Италиянцы пилят камни и мостят улицы: так их много!.. Адресуйте письмо на мое имя в канцелярию графа Лан-жерона, в Одессу: отсюда перешлют его в Крым, если я туда поеду, что легко может случиться, ибо здешние ванны для меня недостаточны и без козловских грязей едва ли могу обойтиться» (III,512 — 513).
Батюшков оживлен и деятелен: он ежедневно купается («Море здесь как море и немного приятнее ледяного залива Финского»; III, 517) и непрестанно пишет Муравьевой, Тургеневу, Гнедичу, Оленину... Он встречается все с новыми людьми. К. Ф. Сен-При, знакомый еще по Каменцу-Подольскому, ныне херсонский губернатор. И. М. Муравьев-Апостол, с неизменной
любезностью и с вечными проектами: сейчас он надумал перевести младшего сына в Одесский лицей. Аббат Николь, управляющий Ришельевским лицеем,— Батюшков с похвалой отзывается о его педагогической системе. Некто Корсаков, с которым Батюшков когда-то познакомился в Петербурге у М. С. Лунина. Княгиня Зинаида Волконская, пленившая всю Одессу броской своей красотою: «она, говорят, поет прелестно и очень любезна» (III, 515).
Наконец, Батюшков вспомнил и о своей должности почетного библиотекаря Императорской библиотеки — и поехал изучать древности Ольвии. Бывший греческий город находился в поместье Ильинском графа Кушелева-Безбородко. В письме к Оленину Батюшков подробно живописует свое путешествие к античным развалинам: «Я снял план с развалин, или, лучше сказать, с урочища, и вид с Буга. Рисовать я не мастер, но сии виды для меня будут полезны: они пояснят мое описание, если когда-нибудь вздумается мне привесть в порядок мои записки...» (III, 518). В письмах к Оленину и к графу Н. П. Румянцеву Батюшков рекомендует коллекцию греческих древностей, составленную одесским собирателем И. П. Бларамбергом: ее экспонаты — геммы, камеи, амфоры, статуи — могли бы служить украшением столичных хранилищ. Батюшков и сам раздобыл для библиотеки погребальную урну, две медали и колено трубы римского водопровода... Он с умилением ходит по местам, где бились когда-то Святослав и Суворов, где жила Ифигения, героиня драмы Эврипида, которую он тут же вознамерился перевести...
Батюшков — Гнедичу, июль 1818, Одесса:
«Я кое-что написал об Ольвии. В Петербурге на досуге переправлю и сообщу твоему просвещению. ...Жалею, что не мог ничего сделать для Библиотеки; принялся усердно и доволен собою: не ожидал в себе такой рыси; всем надоел здесь медалями и вопросами об Ольвии» (III, 522). Батюшков уже собрался было в Евпаторию — лечиться сакс-кими грязями,— но 29 июля получил письмо от Тургенева, извещавшее о назначении на службу в Неаполь. И Батюшков выехал обратно в Петербург.