«Указ Государственной Коллегии иностранных дел.
Коллежского асессора Батюшкова, находившегося лейб-гвардии в Измайловском полку штабс-капитаном и уволенного за раною от военной службы с определением к статским делам, всемилостивейше жалуя в надворные советники, повелеваем причислить в ведомство Государственной
Коллегии иностранных дел и поместить сверх штата при миссии нашей в Неаполе с жалованьем по тысяче рублей в год, считая рубль в пятьдесят штиверов голландских, из общих государственных доходов, выдав ему из оных на проезд до места назначения годовой его оклад, то есть тысячу рублей, во столько же штиверов.
На подлинном подписано Собственною Его императорского величества рукою тако: Александр.
Каменный Остров. Июля 16-го дня 1818 года. Контрассигновал статс-секретарь граф Нессельрод»28.
Батюшков — А. И. Тургеневу, 10 сентября 1818, Москва:
«Я знаю Италию, не побывав в ней. Там не найду счастия: его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях, мне драгоценных. Ни зрелища чудесной природы, ни чудеса искусства, ни величественные воспоминания не заменят для меня вас и тех, кого привык любить. Привык! Разумеете меня? Но первое условие — жить, а здесь холодно, и я умираю ежедневно. Вот почему желал Италии и желаю. Умереть на батарее — прекрасно; но в тридцать лет умереть в постеле — ужасно и, право, мне что-то не хочется» (III, 531 —532).
А. И. Тургенев — П. А. Вяземскому, 18 сентября 1818,
Петербург:
«Вчера получил письмо от Батюшкова из Москвы. Он обещает приехать к нам в конце этого месяца, но заедет прежде в Череповец... Начинает уже грустить и по снегам родины, которой еще не успел покинуть»29.
К. Н. Батюшков—П. И. Шаликову, 11 сентября 1818,
Москва:
Вот мой удел, почтенный мой поэт:
Оставя отчий край, увижу новый свет,
И небо новое, и незнакомы лицы,
Везувий в пламени и Этны вечный дым,
Кастратов, оперу, фигляров, папский Рим
И прах, священный прах всемирныя столицы.
Но где б я ни был (так я молвлю в добрый час),
Не изменюсь, душою тот же буду
И, умирая, не забуду
Москву, отечество, друзей моих и вас!
Батюшков — графу Н. П. Румянцеву, 19 октября 1818,
Петербург:
«Оставляя Россию, осмеливаюсь повторить вам, милостивый государь, что я исполню поручения ваши: и в Неаполе, и в окрестностях оного тщательно осмотрю монастыри, частные и публичные библиотеки, и если найду что-нибудь важное касательно истории нашего отечества, уведомлю вас; что могу, куплю и доставлю немедленно»30.
Батюшков — А. И. Тургеневу, конец октября 1818, Петербург:
«Вы столько раз были мне полезны и делом, и советом, что я имею право на ваше дружество. Этот силлогизм не так дурен, как вам с первого взгляду покажется. Обнимаю вас от всей души и прошу любить вашего Ахилла, который ворчит про себя: ах, хил! — и впрямь, болен простудой, насморком, головою, а не умом, ибо знает цену Жуковскому и Карамзину, — не сердцем, ибо любит вас по-старому» (III, 535).
Батюшков — И. И. Дмитриеву, 31 октября 1818, Петербург:
«Из Неаполя буду напоминать о себе, буду писать к вам и из отчизны Горация и Цицерона. Эта мысль меня утешает при отъезде из России более, нежели надежда увидеть Италию» (III, 536).
Батюшков — М. Ф. Орлову, 3 ноября 1818, Петербург:
«Арзамас» весь рассеялся по лицу земному; я сам послезавтра еду в Италию; но где бы мы ни были, сохраним в памяти сердца и ума величественный Рейн, лучшее украшение общества нашего»31.
Батюшков — Д. Н. Блудову, начало ноября 1818, Петербург:
«Но я покидаю любезное отечество и, через Вену и Флоренцию, спешу в Рим (на который я и взглянуть не достоин!). В Неаполе буду ждать ваших писем, ибо уверен, что вы удостоите ответом»32.
Батюшков — сестре Александре, 16 ноября 1818, Петербург:
«Из записки моей к старосте видишь, что о брате можешь быть покойна: 1 200 ежегодно получать с моих деревень, пока опека будет в силах уплачивать сама. Советую тебе приезжать в феврале в Петербург, предуведомя недели за две Катерину Федоровну. О сестре Юлии не беспокоюсь: Катерина Федоровна все сделает» (III, 537 — 538).
Вяземский — А. И. Тургеневу, 17 ноября 1818, Варшава:
«Отчего же этот Батюшков не едет через Варшаву? Тут уже не Варшава на карте, а я. Неужели я не стою каких-нибудь верст?»33
Батюшков — Вяземскому, 15 — 18 ноября 1818, Петербург:
«Еду в Неаполь. Тургенев упек меня. Заеду к тебе освидетельствовать твою музу... Приготовь мне конурку для приезда; напомни княгине. Желаю тебе здравия. Сам болен, но доволен. Паспорт в руке, Италия предо мною. Авось выздоровею! А если умру там, то не забудь, милый друг, написать элегию на мою смерть» (III, 538).
Батюшков раздавал все, какие мог, долги и прощался со всеми, кого любил. Он ездил в Приютино: последний раз по знакомым местам. Он сидел у больного Жуковского, ездил к Карамзиным, гулял с Пушкиным,— и всем обещал писать, писать, писать... И все надеялись на лучшее.
К этому времени относили любопытное литературное предание, сохраненное первым биографом Пушкина П. В. Анненковым: «Рассказывают, что Батюшков судорожно сжал в руках листок бумаги, на котором читал пушкинское послание «Юрьеву», и проговорил: «О, как стал писать этот злодей!»34.
Нам кажется, что эта красивая легенда, часто повторяющаяся в работах о молодом Пушкине, не соответствует действительности. Прежде всего, послание «Юрьеву», ранее датировавшееся пушкинистами 1818 годом, теперь датируется 1821-м (а в это время, как увидим ниже, ничего подобного произойти не могло). Но дело не только в датах: того восторга и трагического отчаяния, той зависти, которые приписываются в этом апокрифе Батюшкову, вовсе не было в его характере. Если бы Батюшкову действительно довелось прочитать знаменитые строки из послания «Юрьеву», в которых создается обаятельный автобиографический образ:
А я, повеса вечно праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний,—
то он, верно, крепко порадовался бы пушкинской удаче! Так он радовался «Певцу во стане русских воинов» Жуковского и его исключительному успеху (и не завидовал ему); так он приветствовал «Первый снег» Вяземского — без зависти, а лишь со знанием дела и искреннею любовью.
Отзывы Батюшкова о Пушкине, сохранившиеся в его переписке, свидетельствуют о бережно-восторженном отношении к молодому поэту: без зависти и без отчаяния, а только с искренней радостью встречает он все его успехи. Он, как и Жуковский, мог бы при случае написать: «Победителю-ученику...»— и вовсе бы не терзался этим!
Из письма к А. И. Тургеневу, июнь 1818:
«Ссылаюсь на маленького Пушкина, которому Аполлон дал чуткое ухо...» (III, 510).
Из письма к А. И. Тургеневу, 10 сентября 1818: «Сверчок что делает? Кончил ли свою поэму? Не худо бы его запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою. Из него ничего не будет путного, если он сам не захочет; потомство не отличит его от двух однофамильцев, если он забудет, что для поэта и человека должно быть потомство: князь А. Н. Голицын московский промотал двадцать тысяч душ в шесть месяцев. Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если... Но да спасут его музы и молитвы наши!» (III, 533 — 534).
Из письма к Д. Н. Блудову, начало ноября 1818: «Сверчок начинает третью песню поэмы своей. Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, веселость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше. С прискорбием вижу, что он предается рассеянию со вредом себе, и нам, любителям прекрасных стихов»35.
Из письма к Н. И. Гнедичу, май 1819 (Батюшков в Неаполе услышал от кого-то, что Пушкин собирается вступить в военную службу): «Жаль мне бедного Пушкина! Не бывать ему хорошим офицером, а одним хорошим поэтом менее. Потеря ужасная для поэзии!» (III, 555). Нигде нет ничего похожего на зависть или злорадство — только самые светлые и чистые чувства. Даже желание отправить Пушкина в Геттинген «и кормить года три молочным супом и логикою» благородно и аналогично желанию Жуковского, высказанному уже после первого знакомства с лицеистом Пушкиным (из письма к Вяземскому от 19 сентября 1815 года): «Боюсь я за него этого убийственного лицея — там учат дурно! Учение, худо предлагаемое, теряет прелесть для молодой пылкой души, которой приятнее творить, нежели трудиться и собирать материал для солидного здания! Он истощит себя. Я бы желал переселить его года на три, на четыре в Геттинген или в какой-нибудь другой немецкий университет!»36
Впрочем, если на то пошло, апокрифическая фраза Батюшкова о «злодее»-Пушкине аналогична восклицанию Жуковского: «Он мучит меня своим даром, как привидение!»
Одним словом, Батюшков прощался с Пушкиным, сознавая, что оставляет в нем «наследника» и хочет, чтобы наследник этот был достоин высокого звания русского поэта. И не случайно, что при расставании Пушкин был рядом с ним.
19 ноября 1818 года, во втором часу, перед обедом, из Петербурга в Царское Село выехала большая компания известных людей. Катерина Федоровна Муравьева и сын ее Никита, декабрист. Его двоюродный брат Михаил Лунин, тоже декабрист, и сестра его Екатерина Уварова. Много литераторов: Гнедич, Жуковский, Александр Тургенев, Александр Пушкин. Инженер Павел Львович Шиллинг, создатель телеграфа. И — Батюшков.
В Царском Селе их ожидал ужин с шампанским. Как писал Тургенев, они «горевали, пили, смеялись, спорили, горячились, готовы были плакать и опять пили...»37. Пушкин сочинил какой-то экспромт, который, к сожалению, не сохранился. Они провожали Батюшкова.
В девять часов вечера Батюшков выехал из Царского Села в Вену, а из нее в Венецию, Рим, Неаполь...
Жуковский - И. И. Дмитриеву, 22 ноября 1918, Петербург:
"Я был болен: три недели вылежал и высидел дома. Теперь поправляюсь, и первый мой выход на свет божий была поездка в Царское Село, где мы простились всем "Арзамасом" с нашим Ахиллом-Батюшковым, который теперь бежит от зимы не оглядываясь и, вероятно, недели через три опять в каком-нибудь уголку северной Италии увидится с весною"38.