О самом докторе Антоне Дитрихе мы знаем мало. Знаем, что он, будучи врачом зонненштейнской клиники, ухаживал за больным Батюшковым с 21 февраля/4 марта 1828 года до середины 1830 года. Он доставил его из Зонненштейна в Россию и жил при нем в Москве, пока была хотя какая-то надежда на излечение. И все это время он с завидной немецкой аккуратностью вел ежедневный «дневник болезни» выдающегося русского поэта.
Доктор Дитрих, «предобродушный немец» (так его охарактеризовал Д. В. Дашков) был не чужд литературе и даже переводил на немецкий язык стихотворения Жуковского, Вяземского и самого Батюшкова (он перевел послание «Мои Пенаты»). Всей душой он хотел вернуть поэта к жизни и творчеству. Поэтому сухие, протокольные строки его дневника интересны не только для специалистов-психиатров. Они раскрывают упорную борьбу врача, очень ценящего своего пациента, и мучительные переживания больного, осознающего свою болезнь, борющегося с нарастающим безумием и не отступающего перед его натиском.
Батюшкова Дитрих называет просто «он», «больной»... «Дневник болезни надворного советника и кавалера русского императорского двора г. Константина Николаевича Батюшкова» дошел до нас в копии на немецком языке. Он ни разу, по понятным причинам, полностью не публиковался. Мы также приводим небольшую его часть, выбирая лишь самые характерные отрывки.
4 марта (21 февраля по старому стилю: Дитрих все записи, даже и сделанные в России, датирует по григорианскому календарю) 1828 года — первая запись в дневнике: «У больного насморк и кашель; состояние духа покойное. С доктором Пиницем он обошелся дружески... На Жуковского очень сердит...»
22 февраля/5 марта: «...Он показывал восковой слепок с портрета брата, хотя и не особенно сделанный, но, по его словам, очень схожий с оригиналом. Жалуется на ослабление памяти... Не приходя в возбуждение, он несколько раз повторил: «Я еще не совсем дурак!»
27 февраля/10 марта: «На его слова можно положиться — он всегда держит их. Ночные похождения окончились».
14/26 марта: «Жаловался на боль в ноге, что, вероятно, связано с развивающимися припадками подагры, от которой умерли его отец, дед и прадед... Сегодня утром послал своей сестре через доктора Пиница восковой портрет отца, сделанный небрежно, но очень похожий...»
4/16 апреля: «Больной отлично сознает, насколько пострадал его рассудок. О родных говорил много и очень тепло, не вспомнил только Муравьевых, сосланных в Сибирь; им руководило, вероятно, сострадание к сестре...»
5/17 апреля: «Как сообщил служитель, больной сегодня очень грустен и постоянно призывает к себе смерть... Все сегодняшнее утро он провел в своей комнате, пряча заплаканное лицо в подушки...»
24 апреля/6 мая: «...Больной сдержан в обращении и вполне разумен, так как отстранился от обычных ложных идей. В нем снова проснулось желание деятельности; мы застали его рисующим, и он сейчас же попросил бумагу и карандаши для того, чтобы рисовать автопортрет...»
26 мая/7 июня: «Он просил служителя сходить к барону Ф. Хану (служившему прежде при русском посольстве в Неаполе) и, считая его живущим над собою в верхнем этаже, умолял его из человеческого сострадания не мучить его больше».
В середине 1828 года было решено увезти неизлечимо больного Батюшкова из Зонненштейна в Россию. Доктор Дитрих взялся сопровождать и лечить поэта.
20 июня выехали из Пирны А. Н. Батюшкова и Е. Г. Пушкина, а 4 июля Батюшков, сопровождаемый Дитрихом, бароном А. М. Барклаем-де-Толли (сыном героя Отечественной войны, который взялся помогать Батюшкову), слугой Яковом Маевским и санитаром Шмидтом, покинул Зонненштейн. Дитрих замечает в дневнике: «Известие, что дорожный экипаж у ворот, он принял с жаром со словами: «Отчего так поздно? Я здесь уже четыре года!»
Д. В. Дашков, со слов Дитриха, отметил некоторые характерные детали этого, первого, дня путешествия: «Выехавши из Sonnenstein, вспомнил мать: вышел из коляски, бросился на траву и горько рыдал, крича: «Маменька, маменька!» Потом, указав на сердце, сказал: «Тут болит». Дитрих, не зная по-русски, запомнил все русские слова его»46.
Путешествие было долгим: Теплиц, Билин, Шлан, Прага, Галиция, Броды... Дитрих отметил: «Разнообразие прелестных долин, холмов, чистое темно-голубое небо производили на больного сильное впечатление, возбуждая в нем поэтическое настроение, которое сильно удивляло меня. Солнце и луну он боготворил, молитва его, обращенная к светилам, была трогательна и кротка при виде луны и всегда неумеренно восторженна при восходе
солнца».
Днем 17 июля 1828 года путешественники пересекли русскую границу. «Когда мы ступили на русскую землю, он, увидя солдата, попросил у него кусок черного хлеба, говоря, что у русского солдата всегда есть в запасе черный хлеб. Взял ломоть, отломил два куска, один дал мне, другой перекрестил и тут же съел...»
До Москвы ехали чуть ли не двадцать суток: больной пришел в сильное возбуждение, сопровождавшееся иногда приступами буйства... Наконец 4 августа прибыли в Москву, а на другой день поселили Батюшкова в небольшом домике в Тишине переулке, в Грузинах, который был специально нанят для поэта Е. Ф. Муравьевой. После перенесенных «буйных» припадков болезнь уже не поддавалась активному лечению,— и все усилия были направлены лишь на некоторое облегчение душевных страданий.
А. Н. Батюшкова— В. А. Жуковскому, 18 августа 1828, Москва:
«Мое свидание с Катериной Федоровной и заботы к приготовлению жилища нашему Страдальцу (были) причиною моей медленности вас известить о моем приезде в Москву... Мой бедный Залог приехал 4 числа сего месяца; не имею горестного утешения его видеть, но нахожу способ получать каждый час о нем известье и невидимкою устраивать его хозяйство... С помощью бога надеюсь иметь возможность отлучиться на короткое время отсюда, желаю обнять сестер, с лишком семь лет с ними в разлуке...»47
Это — предпоследнее дошедшее до нас письмо А. Н. Батюшковой, верной и незаменимой сестры поэта Александры: тихой, незаметной, полуграмотной — и великой русской женщины! Она не вышла замуж и всю суматошную, непутевую жизнь свою посвятила своим родным — и прежде всего брату. Живя чуть не впроголодь и неумело занимаясь хозяйством, она высылала ему все деньги, какие скапливала,— и получала в ответ короткие благодарности в письмах... Она всю жизнь заботилась о нем и, будучи едва старше его, сумела заменить ему мать, а ее чистая, трогательная и по-бабьи суетливая любовь с лихвой возместила для Батюшкова всех тех Лилет и Аннет, которых он рисовал в своем воображении. Она, посвятившая всю себя своим близким, сама оставалась очень одинока — и никто не замечал этого одиночества. Когда брату стало плохо, она бросилась на помощь — забыв о всех своих тяготах и болезнях. Ее брат, ее «Страдалец», ее «Залог» — стал смыслом всего ее суетливого существования.
Она была и осталась добрым ангелом — и исчезла так же тихо и незаметно, как исчезают добрые ангелы... Уехав осенью 1828 года из Москвы, она уже не воротилась туда. Через несколько месяцев ее настигла та же «родовая» душевная болезнь, что и ее «Страдальца». И почти никто не заметил ее болезни и никак не отозвался на нее. В сумасшествии Александра Николаевна прожила еще двенадцать лет в
имении Хантоново, без друзей, без родных, на руках дворовых людей...
«10 июля 1841 года. Вологодской дворянской опеке. Пошехонский уездный предводитель дворянства от 12 июня уведомил меня, что пошехонская помещица Александра Николаевна Батюшкова кончила жизнь, оставив недвижимое имение, состоящее в уездах: Пошехонском — сельце Ханто-нове, деревнях Хантановом и Петряеве; Череповском — в деревне Филимонове; всего 67 мужеска пола душ...»48 Опись имения, составленная после смерти «пошехонской помещицы», точно фиксирует то, что оставила она миру после себя: семь «святых образов», двенадцать «книг французских», четыре серебряные ложки, «чайник фарфоровый и чашка с блюдечком», восемь «чулок бумажных», две пары постельного белья — и еще кое-какую мелочь...49 Опись эта рисует картину крайней, удручающей бедности и запустения, в коих жила последние годы любимая сестра поэта. Всю жизнь она обо всех заботилась, и никто не позаботился об ней.
Но не будь ее — кто знает, существовал ли бы в русской литературе поэт Батюшков? Константин часто бывал к ней несправедлив, иногда — мелочно придирчив. Но всегда любил ее, и любил, наверное, больше всех других женщин, встречавшихся на пути, обольщавших, вдохновлявших—и исчезавших... А оставшаяся при нем навсегда, до конца дней, сестрица Александра, в ее простых бумажных чулках и с неприхотливыми душевными запросами, — не была ли той, которая действительно осталась достойной «памяти сердца»?..
Вернемся, однако, к дневнику Дитриха.
12/24 августа 1828: «Несмотря на суетное желание уйти из нового места, он никогда не выходит из ворот, хотя те не закрываются; он жаждет тишины, и самый ничтожный шум возбуждает его...»
18/30 сентября: «Не позволял топить у него печку; его не послушали, и он открыл окно, уверяя все время, что в печке притаились Штакельберг, Нессельроде и многие другие, которые начнут мучить его...»
11/23 ноября: «То скучал, то насмехался; вообще же был тих».
18/30 января 1829: «Вечером пришли князь Вяземский и Верстовский; последний играл на фортепиано в моей комнате; дверь была открыта, и больной мог отлично слышать игру... Он, лежа на диване, лепил из воска и не казался раздраженным, потому опыт и не был прекращен».
19/31 января: «Утром рассказывал всякий вздор, с негодованием отнесся к вчерашней музыке...»
15/27 февраля: «Утром умолял Шульца принести ему кинжал, чтобы умертвить себя, ибо жизнь ему надоела; ему чудились Вяземский, Жуковский, император Александр Павлович и другие, которые записывали все, что он говорил и немедленно отсылали куда-то записанное...» В дневниках Дитриха часто повторяется, что Батюшков главными виновниками своей трагедии считал графа Штакельберга, канцлера Нессельроде и Александра I. Последний однажды явился больному в образе душителя с веревкой.
В его теперешнем состоянии светлые минуты особенно радостны.
28 августа/9 сентября 1829:
«Сегодня он вылепил из воска рог изобилия, обвитый змеей, голова которой выдается назад. Он приделал к нему ушко и повесил к окну, положив в него два живых цветка...»
19/31 декабря: «Последние полтора месяца... большею частью был спокоен, в целые дни проговорит не больше нескольких слов, постоянно гуляет по двору и саду...» В феврале 1830 года Батюшков заболел воспалением легких. Болезнь протекала долго и тяжело. Дитрих записал в дневнике: «Вероятно, он скоро покончит с этим миром». Больного посетил знаменитый московский доктор М. А. Маркус и согласился с этим предположением. С конца февраля до конца марта Батюшков почти ничего не ел, ослаб, его чаще стали мучить припадки.
Из дневника историка М. П. Погодина, 14 марта 1830:
«Батюшков очень дурен. Неужели он умрет?.. В роковые дни idns Martii к нему с Дитрихом. Чрез окно. Лежит почти неподвижный. Дикие взгляды. Взмахнет иногда рукою, мнет воск. И так лежит он два месяца. Боже мой! Где ум и чувство? Одно тело чуть живое. Страшно!»50
А. С. Пушкин — Вяземскому, около 18 марта, Москва:
«Наше житье-бытье сносно. Дядя жив, Дмитриев очень мил. Зубков член клуба. Ушаков крив. ...Батюшков умирает»51.
20 марта А. Дитрих был уже уверен в близкой смерти Батюшкова и записал в дневнике: «Сегодня он также не проглотил ни крошки. Не захотел чая, а вместо него потребовал свежей воды. Слабость его, само собой разумеется, все более увеличивается. Около 6 часов вечера пришли навестить его старушка Муравьева с княгиней Вяземской... Прошло с полчаса, как вдруг Шмидт громко позвал меня, сообщив, что больной умирает. Мы с Маркусом поспешили в его комнату; судороги сводили ему ноги, голова лежала глубже обыкновенного, руки были раскинуты, он стонал от боли... Лицо его, бледное, осунувшееся, безжизненное, было лицом мертвеца; в глазах отражался его помутившийся дух... Судороги скоро прекратились и уже не
возвращались более. Он отказался от чая, два раза предложенного, и погасил свечу».
Через два дня в доме умирающего Батюшкова была отслужена всенощная, на которую, среди других друзей, пришел Пушкин: проститься со своим поэтическим учителем.
22 марта/3 апреля 1830: «Вечером была отслужена всенощная. Певчие пели посредственно, но издали пение трогало больного. Двери были раскрыты, и звуки доносились до него; он лежал неподвижно на диване с закрытыми глазами и даже не шевельнулся, когда на стол к нему поставили свечу. Поэт Александр Пушкин, бывший во время службы вместе с Муравьевой и княгиней Вяземской, подошел к столу, у которого лежал больной, и, отстранив свечу, с оживлением начал говорить что-то больному, который не шевельнулся и не промолвил ни слова, даже не обратил внимания на лиц, стоявших у него в прихожей. Вероятно, ему слышалось пение архангелов. Когда к нему послали сиделку с чаем, с единственной целью посмотреть, как он с ней обойдется, он ответил: «Вы мне решительно не даете покоя!» Всю ночь он простонал».
Как убедительно показал академик М. П. Алексеев, стихотворение Пушкина «Не дай мне бог сойти с ума...» написано, вероятно, под впечатлением этой, последней, встречи его с Батюшковым.
В. А. Жуковский — Д. П. Северину, 13 апреля 1830, Петербург:
«О Батюшкове, который теперь в Москве, куда уже два года как перевезен из Зонненштейна,— весьма худые вести: он почти при конце жизни, и надобно желать, чтобы эта жизнь кончилась, чтобы его высокая душа вырвалась из тех цепей, которые так страшно обременяли ее; надежды излечения для него нет никакой»52.
Впрочем, и в страшной болезни своей, в самые жуткие часы безумия, Батюшков остается поэтом. Вот запись из дневника Дитриха ( 1/13 августа 1828): «Он решительно не мог переваривать вопроса о времени. «Что такое часы? — обыкновенно спрашивал он и при этом прибавлял: — Вечность!»
Эта фраза больного Батюшкова, не будучи опубликованной, стала в определенном смысле крылатой. Именно она отразилась в известном стихотворении Осипа Мандельштама, горячего поклонника Батюшкова:
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?
И Батюшкова мне противна спесь:
«Который час?» — его спросили здесь,
А он ответил любопытным: «Вечность».
Может быть, подспудное сознание этой «вечности» помогло Батюшкову выжить в 1830 году. К середине апреля кризис миновал: больной начал есть, начал даже вставать с дивана. «Голос стал крепче, взгляд веселее и живее,— записывает Дитрих. Тем не менее Батюшков постоянно повторяет: «Хочу смерти и покоя!» К маю он уже совершенно выздоровел, окреп, пополнел, «хотя в психическом отношении ни на йоту не улучшился». Дитрих, наконец, пришел к выводу, что его пребывание у больного поэта бесполезно,— и решил возвратиться на родину.
Последняя запись в дневнике доктора Антона Дитриха датирована 18/30 мая 1830: «Сегодня больному исполнилось 43 года».