Первого марта 1803 года в департамент народного просвещения поступил «на ваканцию писца» высокий человек в аккуратном, но стареньком сюртучке. Он был одноглаз, и правильное, красивое лицо его было изрыто следами оспы. Звали его Николай Иванович Гнедич.
В департаменте Батюшков и Гнедич познакомились, и вскоре знакомство это переросло в дружбу, большую и трогательную. Дружба Батюшкова и Гнедича в восприятии современников стала классической дружбой поэтов.
Гнедич был выходец из Малороссии, с Полтавщины, и происходил из казачьего рода сотников Гнеденко. Отец его, маленький помещик маленького сельца Бригадировки, жил в доме под соломенною крышею и был истинным сельским обывателем, а мать — умерла при его рождении. Гнедич был тремя годами старше Батюшкова (он родился 3 февраля 1784 года) и к моменту их знакомства прошел большую жизненную школу. В детстве он привык стойко переносить неизбежную бедность; девяти лет он был отдан в «словенскую семинарию» и пять лет провел среди толпы одичавших от побоев, схоластического учения и плохого корма бурсаков, подобных Хоме Бруту из повести Гоголя «Вий». Уже в семинарии Гнедич проявил недюжинные способности к учению (в особенности — способности к древним языкам) и наклонность к сочинительству виршей и к театральному «лицедейству». Кто-то из семинарского начальства обратил на способного юношу покровительственное внимание — и Гнедич был переведен в харьковский «коллегиум» (устроенный по образцу иезуитских школ), который блестяще окончил в 1800 году.
Перед ним открывались две дороги: стать либо священником, либо учителем. Он выбрал третью и, с помощью каких-то рекомендательных писем, попал в Московский университет. «Некогда в университете,— вспоминал С. П. Жихарев, соученик Гнедича,— его называли 1'etudiant aux echasses* [*студент на ходулях (фр.)], или просто ходульником, потому что он любил говорить свысока и всякому незначительному обстоятельству и случаю придавал какую-то важность. Между прочим он замечателен был неутомимым своим прилежанием и терпением, любовью к древним языкам и страстью к некоторым трагедиям Шекспира и Шиллера, из которых наиболее восхищался «Гамлетом» и «Заговором Фиеско»11. Именно в университете «семинарист» Гнедич особенно увлекся античной литературой: под влиянием лекций известного «классика» П. А. Сохацкого.
Как наследие ктиторского воспитания, у Гнедича навсегда осталась страсть к театральной декламации. Уже в университете он пленял своих товарищей «одушевленным, сильным чтением» драматических писателей. По тогдашнему мировоззрению своему он был близок и «просветителям» XVIII века и с увлечением декламировал монолог мужественного республиканца Вероны из трагедии Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе». Перевод этой пьесы в 1802 году стал первым литературным опытом Гнедича, доставившим ему известность.
Тогда же он должен был оставить университет: необходимо было служить. Гнедич переехал в Петербург и несколько лет вел жизнь почти нищенскую, кой-как перебиваясь заработком писца и случайными литературными «приношениями». В 1803 году он выпустил роман «Дон Коррадо де Герера», не имевший успеха у читателей. Первые стихотворные опыты его оказались, однако, более удачными — элегии «Общежитие» и «Перуанец к испанцу», переложения песен Оссиана сделали его имя популярным в передовых литературных кругах. Но несмотря на то что литература не давала средств к безбедному существованию, Гнедич, однако, избрал для себя долю литератора. Так что его знакомство с молодым поэтом Батюшковым было совершенно естественным.
Батюшков и Гнедич были розны почти во всем. Гнедич высок, суховат и очень серьезен. Батюшков маленький и подвижный, скоро и легко увлекается, горячо и пылко спорит. Гнедич очень стоек в характере и убеждениях. Батюшков быстро поддается всякому влиянию. Гнедич необыкновенный трудолюбец и весьма упорен во всяком труде. Батюшков простодушен и беспечен, живет лишь «вдохновениями». Гнедич, выбрав цель, твердо идет к ней. Батюшков не задумывается о выборе цели: самолюбивые мечты порой заносят его очень далеко — но тем болезненнее бывает отрезвление. Гнедичу, даже и в молодости, свойственна некоторая театральная торжественность во внешних проявлениях. Батюшков всегда нежен и прост и вовсе лишен
поэтического облика.
Они розно относились к поэзии и к задачам ее. Гнедич требовал от поэта непременно большой гражданственной темы и порицал «карамзинистов». Батюшков, напротив, был очень склонен к «безделкам» и к мечтательной поэзии. Они спорили и
устно, и письменно.
Около 1806—1807 года между Батюшковым и Гнедичем возникло нечто вроде соглашения: оба одновременно предприняли поэтический перевод выдающихся произведений мировой литературы. Гнедич принялся за перевод «Илиады» Гомера, Батюшков — за перевод «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо. И тот и другой были влюблены в подлинники; и тот и другой великолепно знали языки: один — греческий, другой — итальянский.
Гнедич переводил «Илиаду» двадцать лет, совершив своеобразный литературный подвиг. В 1807 году он приступил к пе реводу «Илиады» александрийским стихом (вслед за поэтом XVIII века Ермилом Костровым), перевел три песни,— и понял, что для перевода надобно искать другой стихотворный размер. Он создал русский гекзаметр—и вновь (с 1811 года) принялся за перевод, который, бесконечно переделывая, отважился выпустить в свет лишь в 1829 году.
Батюшков же начал переводить «Освобожденный Иерусалим» Тассо в 1808 году, в следующем году закончил перевод первой песни (из него до нас дошел лишь отрывок — вольный перевод тридцать второй — сорок первой октав) и перевел еще несколько отрывков и разных мест поэмы. И на этом остановился и даже стал «раскаиваться», что взялся за этот перевод. Как ни убеждал его Гнедич, как ни сердился на то, что Батюшков «оставил Тасса», — перевод далее не двинулся.
Своеобразным памятником этого соглашения молодых поэтов стало послание Гнедича «К К. Н. Батюшкову» («Когда придешь в мою ты хату...»), написанное в 1807 году. В послании говорится о темах этих переводов. Батюшков улетает мечтой
Туда, туда, в тот край счастливый,
В те земли солнца полетим,
Где Рима прах красноречивый
Иль град святой, Ерусалим.
А сам Гнедич переносится вослед за «песнью волшебной Омира»
В край героического мира
И поэтических богов.
Батюшков написал ответ на это послание — «Твой друг тебе навек отныне...». Этот ответ — памятник отказа от былых, юношеских увлечений. Друг Гнедича поэт Батюшков
...отслужил слепой богине,
Бесплодных матери сует.
Он «покинул мирт и меч сложил» и теперь живет и — «безвестностью доволен...» Он, как обычно, разочаровался.
А Гнедич, как это часто бывает в дружбе подобного рода, избрал для себя роль «дядьки» Батюшкова, учителя жизни, попечителя нежного, слабого и хрупкого душою друга. Гнедич по-настоящему умел оценить его тонкий ум и дарование. Он умел щадить его чуткое сердце и раздраженное самолюбие, умел быть снисходительным к его прихотям и слабостям. Как всякий «дядька» и наставник, Гнедич бывал слишком строгим и назойливым,
и наставления его порой весьма докучали Батюшкову. Как всякий воспитанник, Батюшков бывал шаловлив, капризен и частенько несправедлив к попечителю своему. Но такие их отношения очень естественно продолжились и были приняты обоими до конца жизни. Гнедич учил Батюшкова жизни, а тот делал по-своему. Потом, после пережитых разочарований, он вновь обращался к Гнедичу за советом и помощью,— и тот вновь помогал, советовал, выручал и «ходил», как то и положено
«дядьке».
Он же был первым поверенным сочинений Батюшкова: почти каждое вновь написанное произведение тот посылал к нему на отзыв и на одобрение. А Гнедич — если ему нравилось — отдавал в журналы. И одновременно укорял Батюшкова за то, что тот забросил переводить Тассо.