Он написал и немало иной, нежной прозы, но главными в нем сидели те четыре года. Он был словно тот партизан, который не знал, что война кончилась, и все пускал эшелоны под откос — все писал о войне свои бесстрашные пронзительные книги.
Наше сибирское
солнце
С годами, со временем придет осознание величия его трудов, это участь всех классиков — на животрепещущий нерв строки, на выписанные с болью памяти образы, на вплетенную в нить повествования судьбу нанесут «хрестоматийный глянец».
Мы читали его урывками, что-то пропуская, что-то изредка перечитывая, не успевая следить за новыми повестями, рассказами... Мы не успевали — суета, спешка. А он успевал. Успевал быть рядом — и мы знали, что он есть, наш современник, необъятная глыба, — успевал вглядеться в нас, живущих и ушедших, — и несуетно, с мыслью о бесконечности времени и о кратковременности человеческого бытия, рассказать нам истину об этой несуразной, но безумно любимой жизни.
Прости нас. Солнце кого-то греет, кого-то обжигает. Но без него нельзя, невозможно жить, без него — тьма и холод.
Горячая правда, открытость и искренность — до боли, из нутра — это тяжело. Это требует от читателя встать на ту же ступеньку сознания и осмысления себя в мире, эпохе, среди людей, на которой стоит сам пишущий. Не по силам дотянуться рукой до солнца, но всякий может принять его свет.
Помню, как мы с дочкой учили наизусть отрывок к уроку литературы из «Последнего поклона». Вернее, зубрила дочь, а я молча перелистывала страницы, находя и находя пронзительные описания детства героя, его воспоминания и картины замерзших берегов Енисея Все казалось таким знакомым и близким — цвет, запахи, звуки... И подумалось: ведь это в каждом из нас. Здесь частичка детства любого красноярца, это в нас, в нашу кровь и плоть влились первыми отголосками окружающего мира и морозный воздух Енисея, и распадки и проталины Гремячего лога, и глинистый обрыв Юдинской горки, где в норках гнездились ласточки...
Это настолько близкое, родное, что не выдумать никому — только прожить. И каким человеческим и писательским даром надо обладать, чтобы все это запечатлеть с искренней любовью к родной земле, с проникающей к самому сердцу чистотой — и передать нам. Возьмите, это ваше, и помните, кто вы есть, откуда родом, где ваши корни, и оставайтесь людьми, творите добро и любите Бога и себе подобных. «Берегите всегда и всюду, и везде, вечно берегите мир наш подоблачный и живую жизнь». Слово писателя — его завет. Кто-то услышит, кто-то поймет. Если оно сказано, произнесено и написано, — значит, его не зря выуживали сетями разума из потока времени, оно дойдет до желающего услышать. В этом чудо творчества.
Истина, выстраданная с трудом и простая одновременно, не умирает, не исчезает, она передается почти генетически другим, освещая путь поиска во тьме вопросов. А то, что произведения Виктора Астафьева этой истиной обладают — закодированной в его строках тайной нашего человеческого существования, — несомненно.
«Чудо в тепле, за печкой живет. Чудо слушает сказки, вой в трубе. Чудо мохнатое, доброе, домовитое. Чудо — платок покойной матери на больных ногах. Чудо — руки бабушки, ее ворчанье и шумливая ругань. Чудо — встречный человек. Чудо — его голос, глаза, уши. Чудо — это жизнь!» — слова семнадцатилетнего мальчишки, выписанного автором с самого себя. Он писал, как велело ему сердце, всегда открыто и честно, не лукавя и не заигрывая с читателем, его языку были подвластны и молитва и брань, и музыка и «тьмы низких истин», он не боялся быть непонятым или кому-то не угодить. И это открытое и любящее сердце он отдал по крупице всем нам. Чтобы согреть нас надеждой, чтобы мы могли отыскать в себе и других то, что делает «жизнь беспредельной и вечной, вечной, как сама доброта».
И еще — напомнить о непреходящем чувстве любви к родине, неразрывной пуповиной с которой связан человек, ее соками и хлебами поится и кормится, на ней стоит и в нее ляжет, и без которой сам человек-то и немыслим:
«Все проходит: любовь, сожаление о ней, горечь утрат, даже боль от ран проходит, но никогда-никогда не проходит и не гаснет тоска по родине...» Наше счастье, что этой родиной для писателя была Сибирь, а мы — его «родичи»: «А Енисей, не спящий даже ночью, крутолобый бык на той стороне, пилка еловых вершин над дальним перевалом, молчаливое село за моей спиной, кузнечик, из последних сил работающий наперекор осени в крапиве, вроде бы один он во всем мире, трава, как бы отлитая из металла, — это и была моя родина, близкая и тревожная».
«Пастух и пастушка», «Царь-рыба» и «Прокляты и убиты», «Веселый солдат» и «Пролетный гусь», «Последний поклон» и «Звездопад», «Печальный детектив» и «Кража» — необъятный мир страдания и любви, все тревоги и печали нашей жизни и эпохи сгустком крови запечатлелись в невыносимо правдивом повествовании.
И это наша история, наша судьба и наше осознание русского духа. И пока жив русский человек, он будет в пьяном угаре тренькать: «Я вас спрашиваю, что такое жисть?», а более трезвые ему ответствовать: «Мы вот тебя вожжами свяжем, под скамью поместим, и ты узнаешь, что такое жисть», — а подросток, услышав этот сакраментальный вопрос, будет обдумывать его всю свою последующую жизнь — и писать книги. Которые мы читали, читаем и будем читать... Потому что хотим узнать истину о себе самих и о мире, в котором живем. И в котором будут жить наши дети и внуки. Пусть их согреет сибирское солнце.
Елена УВАРОВА.
«ПОЧЕМУ ТЫ ЛЕЖИШЬ ОДИН ПОСРЕДИ РОССИИ?»
Комок
4 декабря 2001 г.
Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат. Веселый солдат.
За эти два дня нет сил уже слышать официозные речи о Великом писателе. Он был такой сильный и талантливый, что стыдно звенеть медяками казенщины. Он был наш золотой запас, наше оправдание. Нет сил слушать Всех, кто хочет примазаться к его славе. Теперь — к посмертной.
Пусть скажут свое слово те, кто его знал и любил при жизни.
Он ушел — это горе. Но какое счастье, что он жил! Здесь, в Овсянке, В Академгородке. С нами рядом. Какое счастье, что многим из нас довелось знать его. Слышать его неподражаемый усмешливый голос, видеть победительную улыбку. Читать его. Сейчас пустота утраты нависла прежде всего над его близкими — над Марьей Семеновной, над внуками, над родней. Но сейчас по всей стране, на Вологодчине, в Сибири, в Москве плачут люди, которые успели подружиться с ним.
Ничего не кончилось. Он долго будет жить с нами, и — после нас, потому что такая сила не уходит сразу.
Елена КРУПКИНА
«ВИКТОР» — ЗНАЧИТ «ПОБЕДИТЕЛЬ»
...Хотя все мы прекрасно знаем, что всякий человек смертен, она застает нас врасплох всегда неожиданно, всегда не вовремя, Всегда не к месту.
Когда нынешней весной открывали возрожденный краевой музей, я увидел Виктора Петровича Астафьева, и сердце вдруг сжалось: такой он был маленький, высохший, совершенно седой, смотрящий куда-то мимо всех и видящий что-то такое, что прочим было недоступно, да и сам он был уже недоступен суете и страстям мира сего.
И все равно — уход его был неожиданным.
Почти четверть века прожил он, вернувшись из Вологды, на родной земле, и все мы как-то привыкли к тому, что есть вот такой у нас Виктор Петрович - мудрый, веселый, рассудительный, горячий, есть некий эталон человеческого и профессионального поведения, есть некий высший авторитет (в первозданном смысле этого слова), есть человек, на которого можно равняться и перед которым может быть стыдно, если сделаешь что-нибудь не то.
Помнится, тогдашнее краевое партийное начальство встретило приезд Астафьева без всякого восторга: слишком независим, слишком неудобен, слишком популярен, не слишком тактичен и вообще не член КПСС... Это уж потом принялись водить вокруг него хороводы и ходить вприсядку.
Но уже одно его присутствие вмиг погасило вечно тлеющий в провинциальной писательской среде раздор. Как в анекдоте: «А потом пришел лесник и всех разогнал». Потому что имел на это право.
Для меня Виктор Петрович прежде всего — победитель. Жизнь делала все, чтобы не было такого писателя на Руси, — искалечила детство, послала в огонь войны, добивала выжившего на фронте солдата послевоенной нищетой и голодухой. Но он не сдался и состоялся. Не сделался ни озлобленным диссидентом с кукишем в кармане, ни литературным барином вроде тех, чьи имена в наше время как-то мгновенно забылись.
Остался самим собой, не считаясь с чужими мнениями, с веяниями времени, с общепринятыми в ту пору нормами. Он сам себе был и норма, и правило.
И когда пришли новые времена, новые веяния и новые нормы, легче ему не стало, поскольку настоящему человеку никогда не бывает легко.
В последние годы о нем писали и говорили много и по-разному — от розовых дамских умильных соплей («Наша совесть... Наша духовность... От него свет исходит...») до красно-коричневых помоев ненависти, злобы и зависти («Клеветник... Очернитель... Приспособленец »).
В последнем особенно преуспевали те, кому он в свое время помогал (в том числе — и материально), писал рекомендации в Союз писателей СССР, предисловия к книгам, чьи «шедевры» проталкивал в литературные журналы, потому что был очень добрым человеком, а никакое доброе дело не остается безнаказанным, особенно в России.
Он никогда не жаловался на эти газетные крысиные укусы, разве что самым близким людям, но бесследно они не проходили и, несомненно, сократили срок его земного существования. Кремень-то он был кремень, да ведь душа-то все равно беззащитна!
Вы думаете, его серые и хвостатые обличители сейчас испытывают чувство стыда? Как бы не так! По их крысиной логике — кто кого пережил, тот того и победил. И у меня нет ни малейшего желания упоминать сейчас их поганые имена рядом с именем Виктора Петровича.
Но и забывать их не следует.
От нас ушел не просто писатель Астафьев. От нас ушел последний Настоящий Русский Писатель — учитель, наставник, пророк, обличитель, борец.
Больше таких не будет. Литература стала обычной профессией вроде топ-менеджмента. Книга превратилась в текст, литераторы сделались работниками сферы обслуживания, число их сократилось до востребованного книжным рынком значения.
Вместе с Астафьевым ушел и Настоящий Русский Язык. Осталась какая-то сильно американизированная феня, слабо украшенная экономическими и уголовными терминами. Некому теперь стукнуть кулаком по столу, чтобы на корню пресечь готовящуюся реформу русского языка — такую, чтобы двоечникам было удобно, а образованным людям — тошно.
Некому теперь сказать людям горькую и жестокую правду о них самих. Астафьев говорил, не боялся. Он заслужил это право судить нас по делам нашим.
Его правда была близка и понятна даже людям иных языков и наречий, поскольку все мы живем на одной планете и плывем в одной лодке.
Трудно, невозможно заполнить образовавшуюся с его уходом пустоту. Его имя объединяло и собирало множество совершенно разных людей, которые при других обстоятельствах вряд ли бы познакомились. Он хотел, чтобы люди жили в добре и мире, — хотел невозможного, но настоящий писатель и должен хотеть невозможного.
И невозможно найти слова, чтобы утешить его родных и близких. Тут надо не «выражать соболезнование», а просто плакать вместе с ними, чтобы стало немного легче.
Недаром сам Виктор Петрович любил цитировать древнего арабского поэта Абу-аль Маари: «Постойте — поплачем!»
И будем жить так, чтобы не было нам стыдно перед писателем Астафьевым — ни за себя, ни за Россию, ни за русскую литературу.
Михаил УСПЕНСКИЙ
«...Литератор, если он от Бога, не может быть «пораженным» и «побежденным», тем более «духовно», не в его силах оставить перо и бумагу, он обречен работать до последнего вздоха, «без выходных и отпусков», и когда начнет умирать, последней мыслью, наверное, будет: «Так вот она какая, смерть-то! Всю жизнь неправильно писал, надо подняться, правильно написать » Пока человеческая мысль работает, происходит и духовное напряжение
Побывавши в некоторых странах, в особенности в древних, «ознакомившись», пусть и бегло, с культурным наследием человечества, я понял одно: это оно, человечество, обязано культуре, иначе оно упало бы снова на четвереньки. А культура — человечеству, пусть и В муках ее родившему, спасла мир от одичания. Будем надеяться, что и родившие ее поймут, что Это поставить на колени нельзя, оно уже выше нас, мечущихся людей, оно в небе, его, Это, прежде всего музыку, даже водородной бомбой не убить — сгорит деревянная скрипка, останется божественный звук!
На этом стоим и стоять будем!»
Мы снова открываем Ваши книги...
Пятнадцатитомник Астафьева я купил себе этим летом, аккурат к отпуску. Его начало как раз совпало с той некрасивой историей, помните? — когда красноярские депутаты отказали в пенсии писателям-фронтовикам.
Сколько тогда мерзости и бесстыдства выплеснулось наружу! В чем только не обвиняли злопыхатели автора «Проклятых и убитых»: это, дескать, и поклеп на русскую армию, и предательство, и воспевание фашистских генералов. А «продвинутые» московские критики упрекали писателя в неоправданном натурализме. Какой-то умник даже антисемитизм там разглядел. (Это сквозь какой же микроскоп надо было читать роман?)
Сейчас каюсь: написав про ту историю пару заметок, сам я книги, из-за которой разгорелся сыр-бор, еще не читал - собирался, как только появится много свободного времени. Но, знакомый с военной прозой Астафьева по рассказам, «Пастуху и пастушке», «Веселому солдату», по повести «Обертон», не верил, что в последнем, пожалуй главном своем романе, писатель вдруг ни с того ни с сего стал «шельмовать» братьев-окопников, с которыми хлебал из одного котелка. И правильно делал, что не верил!
Сел в поезд и, едва застучали колеса, открыл «Проклятых и убитых». Оторваться было невозможно! С такой непостижимой силой, так мощно и неотвратимо нахлынула и увлекла за собой громада астафьевского таланта, так захватило душу все это пронзительное, рвущее сердце, что одним словом и не назовешь, в общем, все, все... «И жизнь, и слезы, и любовь...» Смерть, война, фронтовое братство и предательство, переправа, в которой уцелел лишь каждый пятый, человеческие судьбы, промозглые землянки, благородство и низость, сволочи-замполиты, вера и бессилие, горечь и неистребимый астафьевский сарказм...
О, Боже! Да где ж вы, слепцы, нашли в «Проклятых и убитых» «глумление над русским солдатом», где вы там увидели «очернительство» и «предательство»? Над кем «глумится» автор? Может, над старовером Колей Рындиным? Или над старшиной Шпатором - отцом родным для солдатиков? Над боевым капитаном Щусем? А может, светлый образ интеллигентного полуеврейского парня — Ашота Васконяна, который на войне, среди простых русских мужиков, обрел настоящую силу духа и поднялся до недосягаемых нравственных вершин - это и есть антисемитизм?! Похоже, господа критики, вы просто не читали романа. Вам о нем просто кто-то рассказывал. Иначе увидели бы, что нет там никакого «шельмования», а есть неизбывная боль, праведная злость, сострадание, жестокая окопная правда и... такая трепетная любовь к этому самому солдату, какая и не снилась авторам сусальных кинолент и книжек о войне, что пачками появлялись в «годы застоя», где все фрицы — недоумки, а русский воин только и мечтает, как бы броситься под вражеский танк со связкой гранат. Ни кушать ему, родимому, не надо, ни портянок менять, ни по нужде сходить — только под танк, без страха и сомнений.
У Астафьева русский солдат — не безликая масса сплошных героев, — он живой, реальный человек, которому, как говорится, ничто человеческое А какая палитра типажей, какие характеры! Натурализм? Да, имеет место быть. Но не как самоцель, а как сильное, оправданное в этом контексте, средство: ведь не о ягодках-цветочках пишет автор, а о войне — страшной, кровавой, грязной, о которой, наверное, нельзя писать иначе. Вернее, можно, но это будет уже не Астафьев. Его военная проза неподражаема, хотя от некоторых сцен аж волосы на голове шевелятся и ком подкатывает к горлу. Показательный расстрел перед строем двух «дезертиров» — братьев Снегиревых, вся вина которых была в том, что они сходили в родную деревню за провиантом... Грязь, вши, голод и почти бандитский беспредел резервного таежного лагеря, в котором здоровые деревенские парни превращались в оборванных доходяг. Страшный, безумный, героический бой за высоту Сто, после которого вода в реке пузырилась кровавой пеной, а трупами был усеян весь берег...
В поезде я читал жене вслух некоторые куски (благо ехали в отдельном купе), у нее слезы на глаза наворачивались. В конце-концов она отложила модную книжку, которую взяла в дорогу, и попросила читать все подряд. Так и доехали до самой Москвы — с Астафьевым и его «другой» войной.
Пишу эти строки в четверг, в день смерти писателя, и вот что думаю. Завтра в стране выйдут десятки газет со статьями о нем. Как его только не назовут: и классиком, и провидцем, и совестью нации. Может быть, со Львом Толстым в очередной раз сравнят. Славословиям не будет конца, хотя покойный этого страшно не любил. Дальше — будет больше. Улицу в Красноярске вздумают его именем назвать — причем какую-нибудь старую захотят переименовать. Памятники, мемориальные доски, дом-музей в Овсянке, пароход, школа, библиотека имени Астафьева...
Все это, может, правильно, наш земляк достоин самых высоких почестей. Но лучший памятник писателю — когда после смерти читают его книги. Для этого он и жил. Так читайте же, читайте! Примерно так сам Виктор Петрович однажды ответил людям, которые приехали к нему за интервью. Где-то год назад, придя к писателю, я застал у него дома московских киношников — они прибыли от Никиты Михалкова, который собирается снимать фильм по военным произведениям Астафьева.
— Целый день меня пытают, мучают, — в шутку пожаловался В.П. — На пленку снимают: «Расскажите еще о войне!». Да что еще рассказывать-то? Все уже написано, говорю, читайте! Вот, возьмите — и подарил им свое собрание сочинений...
Кстати, тот самый 15-томник есть в книжных магазинах. Стоит — смешно сказать — в пределах двухсот рублей! Вы еще можете успеть его купить. Но торопитесь — не сомневаюсь, что после смерти писателя это редкое издание сметут с прилавков —тираж всего 10 тысяч. Бросьте же, наконец, свой дурацкий телевизор — и возьмите в руки томик Астафьева. Сейчас — самое время. Кто его знает, может там, за последней чертой, писателям да поэтам за каждую их книжку, оставленную на земле и прочитанную, несколько грехов отпускается?
Если есть загробная жизнь, то пусть легко и весело будет вам на небесах, дорогой наш Петрович, — а не так, как было здесь. Нет, мы не плачем. Мы снова открываем ваши книги.
Сергей БУРЛАКУ
«Вечером так хорошо умирать.
Закат неторопливо погас. Сок его по жилам трав скатился В землю. Сухо и чисто зашелестела степь. Скакало что-то на мохнатых лапах, то западая, то выпрыгивая на чуть уже заметный свет. Это Вырвало и гнало Ветром куст, пока он не упал В дотлевающий костерок зари.
— Господи! — Вздохнула женщина и дотронулась губами до того, что было могилой, но уже срослось с большим телом земли.
Костлявый татарник робкой мышью скребся о пирамидку. Покой окутывал степь.
— Спи! Я пойду. Но вернусь к тебе. Скоро. Совсем скоро мы будем вместе. Там уже никто не в силах разлучить нас.
Она шла и видела не ночную благостно шелестящую степь, а море, В бескрайности которого качалась одиноким бакеном острая пирамидка, и зыбко было Все В этом мире.
А он, или то, что было когда-то им, остался В безмолвной земле, опутанный корнями трав и цветов, утихших до Весны.
Остался один — посреди России».
«Пастух и пастушка»
НЕ ПОСЛЕДНИЙ ПОКЛОН
«Писатель всегда творит один на один
с собой... На чистом листе всё видно,
и сделается явно, кто как относится к своему
народу...»
В. Астафьев
Союз правых сил
на Енисее
4 декабря 2001 г.
Наверное, каждый человек живёт один на один с собой, со своей совестью, со своим прошлым. И с Богом — у кого он есть.
Мерило прожитого и пережитого — это память. Память личная и память о тебе. Если какой-нибудь человек сказал бы, что он не отказывается ни от одной секундочки, оставшейся позади, оставшейся за спиной, — в искренность и в само существование такого идеального человека трудно было бы поверить. Идеал ведь тем и хорош, что к нему нужно стремиться, но достигнуть опасно — скучно станет, неинтересно жить...
Виктор Астафьев прожил жизнь долгую, интересную, не монотонную. Наверное, остались и в его памяти секунды, минуты, которые хотелось бы забыть, вытравить кислотой времени и забвения. Одно можно сказать наверняка: это были всего лишь секунды и минуты. Не месяцы и годы чадящего существования, которые в своём последнем на этой земле слове могли бы поставить под сомнение, увы, многие из нас.
В его судьбе сплавилось всё: и сиротское полуголодное детство (а кто из наших отцов, дедов жил в то время сыто?..), и война, на которую его не позвали, — на которую он ушёл сам, совсем ещё пацаном. И раны, и боль. А потом, когда он только начинал печататься и когда со временем его стали называть Русским писателем — именно так, с большой буквы, — боль не унималась. И те из нас, кто читал его сердцем, а не глазами, читал не ради неразборчивой закорючки в студенческой зачётке, чувствовали неуютство, неуспокоенность писателя, щемящую любовь к своей родине и к своему народу. Они оставляли глубокие царапины на той внутренней и потаённой, глубоко личной оболочке души, которую у большинства советских писателей нельзя было оцарапать и гранёным алмазом...
Боль физическая проходит, зарубцовывается шрамами. Боль души — если душа есть, если мучает её прошлое, настоящее, будущее своей земли, — не проходит никогда.
Мы знали, что ему было больно. Мы знали, что он тяжело болел. Но грустная весть всегда бьёт наотмашь — с первыми сообщениями проснувшегося радио, с первыми встреченными знакомыми, которые спешат поделиться — нет, конечно же, не личной трагедией, но каким-то неуловимым смятением, ощущением того, что ещё один кирпичик выбит из фундамента культуры русской и навечно лёг в основание культуры мировой.
«Вы слышали? Сегодня умер Астафьев...»
Конечно, мы слышали. И уж, конечно, по канонам извечной русской традиции, первое, что приходит в голову при вести об очередной утрате — это слова покаяния: «Простите, Виктор Петрович. Простите тех, кто подтравливал вас спекуляциями на общем прошлом, кто унижал вас шкурной непримиримостью...». Но зачем это теперь? Не нужно.
Поклониться бы просто. И, как бы ни был велик соблазн процитировать самого писателя, с благодарностью воспользоваться его же словами, — поклон этот будет далеко не последним.
«Воскресения, воскресения, воскресения. Силы есть, способные это сделать. Не мешал бы впредь сатана и помогал бы Бог, которого мы гневим и гневим, но он иногда обращает к нам свой милосердный лик, прощает нам наши тяжкие грехи, спасает и врачует нас. На это и будем надеяться». Так Виктор Петрович Астафьев ответил на просьбу «Литературной газеты» пожелать что-нибудь нашему народу.
На это и будем надеяться. На этом и не будем прощаться.
Политсовет Красноярской организации «СОЮЗА ПРАВЫХ СИЛ» от лица всех членов СПС выражает глубокие соболезнования родным и близким покойного. Он был великим писателем и настоящим гражданином. Им гордился и будет гордиться наш Сибирский край, который он прославил на весь мир.
Пусть родная земля будет ему пухом.
ПОСЛЕДНИЙ ПОКЛОН
Труд
4 декабря 2001 г.
1 декабря в Красноярске ! и Овсянке прощались с Виктором Петровичем Астафьевым. Резкий ветер с Енисея бросал охапки снега в лица плачущих людей. Скорбная очередь тянулась издалека, кружила вокруг краеведческого музея, где в зале под старинными иконами покоился он. Плечом к плечу стояли высокие чиновники, приезжие знаменитости и никому не известные жители города — перед Астафьевым все они оказались равны. Ангельскими голосами печально пели дети из православного хора «София», горели свечи.
Около 20 тысяч человек, пришедшие сказать писателю и просто человеку последнее «прости», не роптали, даже когда двери перед ними закрыли. Двух часов, отведенных для прощания, увы, не хватило. «Каждый из нас теперь, наверное, будет думать, что не успел побеседовать с ним еще раз. При его жизни не услышал мудрые, такие простые и такие необходимые слова», — говорила заместитель министра культуры России Наталья Дементьева. «Спите спокойно, простите всех нас за суетность. Прощайте», — сказал губернатор Красноярского края Александр Лебедь.
Гражданская панихида закончилась быстро, обошлись без пустых и пышных фраз, как и просил в своем завещании Виктор Астафьев. А потом печальный кортеж двинулся в Овсянку, на осиротевшую родину писателя. Земляки его, потеряв своего защитника, мучаются сейчас одной мыслью — как теперь без него жить дальше. Астафьев радел за село, болел за его будущее. Только благодаря трудам Виктора Петровича здесь появились и церковь, снесенная во времена лихолетья, и хорошая библиотека — такие в деревнях обычно не водятся. Для жителей Овсянки он был не абстрактным, известным на весь мир человеком — добрым соседом. Мог посидеть рядом, на лавочке или завалинке, поболтать. Мог дать хороший совет, растолковать старикам и старухам, куда и как надо обращаться, чтобы решить какую-то проблему.
Узкая улица Щетинкина, на которой стоит дом писателя, в скорбный день всех односельчан вместить не смогла. Во двор для прощания зашли только самые близкие. Не хватило места и в маленькой церквушке, где отпевали Виктора Петровича. Вместе со священнослужителями в песнопениях принимал участие и артист Алексей Петренко. Он, давний друг Астафьева, приехал в Красноярск за три дня до кончины, в последнюю ночь читал над ним псалтырь.
— Я как-то вдруг почувствовал — надо ехать, — говорил Петренко, — и 26 ноября мы с женой прилетели. Он ужинал, сказал: «Простите, что я ем при вас». Потом спросил: «Ну че, Бульбу-то сыграл?» Я ответил, что не только Бульбу, но и всех героев, прочитал на телевидении всего «Тараса Бульбу», сняли 24 серии. «О-о! — говорит, — молодец, а то в Украине-то пока еще надумают». В общем, с юмором был, веселый. Я, с одной стороны, видел немощное тело, но в нем был такой дух!
Любовь РАК
Красноярск - Овсянка
Алексей ТАРАСОВ
КРАЙ РУССКОЙ ЖИЗНИ
Последний приют
Виктора Астафьева
Московские новости.
№ 49 4-10 декабря 2001 г.
Оканчивая пастораль «Пастух и пастушка» и прощаясь с молодым лейтенантом Борисом Костяевым, Виктор Астафьев писал: «Остался в безмолвной земле, опутанный корнями трав и цветов, утихших до весны.
Остался один — посреди России».
Первого декабря посреди России на сельском кладбище, прижатом горами к Енисею, под березками схоронили великого писателя, одного из духовных лидеров страны, Виктора Петровича Астафьева.
Уходил он тяжело. 21 апреля случился первый инсульт. С той поры Астафьев маялся по больницам лишь с небольшими перерывами. Недуг не отступал, прогрессировал. Сказывались фронтовое ранение головы, больное сердце, диабет. Почти обезножел. Не слушалась рука. Писатель пытался надиктовать давно задуманное повествование о своей собаке, но через два дня прервал это занятие — устная речь уж сильно разнилась с теми словами, что выходили из-под руки. Второй инсульт настиг в октябре, но Астафьев выписался из клиники уже через три недели.
Он физически не мог находиться в больничных стенах. Уехал домой, в свою квартиру в красноярском Академгородке — умирать. Последнюю перед уходом неделю с трудом говорил, потерял зрение. Он неловко себя чувствовал, стеснялся беспомощности — привык быть сильным и стойким. Пытался шутить. Третий инсульт произошел ночью 29 ноября. Дважды за ночь реанимационная бригада возвращала его на эту землю, в третий раз не смогла. В гостях у Астафьевых в это время находился народный артист РСФСР Алексей Петренко, друг Виктора Петровича. Он прилетел в Красноярск 26-го — как чувствовал. Мария Семеновна, вдова, разрешила Петренко до прихода батюшки и монашек читать над покойным псалтырь.
До утра 1 декабря, когда началась гражданская панихида, церковная служба шла в квартире Астафьевых без перерыва — сменялись лишь священнослужители. Последняя служба прошла в часовне Святителя Иннокентия Иркутского, построенной в Овсянке хлопотами писателя. Овсянцы плакали. В родовое гнездо Астафьев вернулся в 1980 году. Приехал на родину помирать. Однако Господь дал ему еще два десятка лет деятельной жизни. И в Овсянке Астафьев появлялся сразу за скворцами. И писал здесь до поздней осени. Минувшее лето было первым, когда Виктор Петрович не смог приехать в свой «дом творчества».
Нынче по Овсянке, 330 лет назад заложенной казаками на живописном берегу Енисея, тоже пора читать заупокойные молитвы. Регулярно вспыхивают старые избы, оставшиеся без хозяев, умерших, спившихся или подавшихся в Красноярск на заработки, берег зарастает травой и мусором, воронье одолевает. На века запечатленное на страницах астафьевских книг самобытное селение отходит. И тут же воскресает в новом обличье. Реинкарнация литературной Овсянки — краснокирпичные новорусские коттеджи. Высокие толстые стены, узкие окошки — бойницы, бойцовские собаки, религия монетаризма.
За восемь соток землицы «рядом с классиком» нувориши минувшим летом предлагали 300 тысяч целковых. Под дымами пожарищ треть Овсянки уже скуплена «дачниками», как опасливо селяне называют новых хозяев. «Раньше в деревне кланялись друг другу при встрече, нагишом не ходили, — жалуются старики на бесстыжих соседей. — А без Виктора Петровича мы вовсе сгинем. Он хоть за нас заступался».
«Дачники» в батраки аборигенов не берут — водки, мол, пьют много. Лесозаготовители обанкротились. Так что работы для старой Овсянки нет и не предвидится. А когда-то ее было так много, что своих людей на нее не хватало, пленные японцы ударно вкалывали. Работодатель в поселке нынче один — библиотека-музей Астафьева, ухоженностью своей поражающая.
Сам патриарх русской словесности вспоминал строки японского поэта: «Дома продают. Поля продают. Пьют вино беспробудно. Так погибают люди деревни моей. Так что же сердце мое влечет меня к ним?»
Как Овсянку прижали к Енисею саянские сопки, так стариков с их неказистыми избами теснят ухватистые богатые горожане. Встретились две цивилизации: старая Россия, сонно пребывающая сама в себе, и новая. Два мира в одной деревушке, равно самодостаточные. Противоположности в борьбе и единстве. Астафьевский дом — горница, кабинетик и кухня. Все очень скромно. Как-то, говоря о новых соседях, он сказал: «Они меня ненавидят за то, что я живу не так, как они. А я не хочу так жить».
У него не получилось бы. Трижды уже проходили в Овсянке астафьевские чтения, собиравшие литераторов со всей страны, — мероприятие абсолютно некоммерческое. Помню, на первых «Литературных встречах в российской провинции» Астафьев привел пример из жизни краевой научной библиотеки, коему был свидетелем: «Директор библиотеки возмущалась своими сотрудниками: «Дуры, дуры, им третий месяц зарплаты не платят, ребятишки одни кинуты, на дорогу денег нет, а они про какую-то методику сцепились, как казаки, шашками рубятся». И, конечно, это преступление, что им зарплату не платят, и во многом обижают их, но и слава им за то, что есть еще сегодня в России люди, что за культуру, как казаки, шашками рубятся...»
Видимо, количество таких искренних, не от сегодняшнего мира людей, как библиотекари, о которых вспоминал Астафьев, — величина постоянная. И еще первых участников встреч в Овсянке Астафьев призывал: «Держитесь, дорогие мои. А уж народ как-нибудь, как встарь, когда находил для учителей, обучавших по деревням ребятишек, кусок хлеба с квасом, найдет и для вас этот кусок хлеба с квасом. Не даст погибнуть». Что будет с Овсянкой и овсяницами сейчас, после Астафьева? Где, в чьих словах будут искать спасение от неправды и зла сельские учителя и библиотекари, эти герои прошедшего времени? Времени, когда веровали в мессианскую роль литераторов. Григорий Бакланов, навещавший Астафьева перед прошлыми чтениями, сказал, что тоталитарная цивилизация была цивилизацией книг: «Литература заменяла людям жизнь или была для них жизнью», время читать и время жить. Ныне российское общество избавлено от иллюзий относительно роли властителей дум в его существовании. Русский народ не спасли от одичания ни великие его писатели, ни художники, ни музыканты. Население пугающе деятельно «борется за выживание».
Этому населению шестой части суши Астафьев в глаза говорил о плебействе, рабстве, брехливости. И тут же жалел этих людей. Так жалеть наш надсаженный народ не было дано никому. Астафьев не судил, но, содрогаясь, смел говорить тяжелобольному его диагноз, почти не оставляющий шансов. Послушайте, что он говорил мне в декабре 97-го: «Когда я был депутатом, слушал-слушал и вдруг меня осенило — не надо трогать народ, не надо никакой перестройки, ничего не надо, пусть идет, как идет. Да, мы плохо живем по сравнению с другими, да, идем к катастрофе, но мы хоть идем медленно. Да, плохо живем, но люди наши, замороченные, замученные нескончаемыми напастями, другой жизни не знают. Кто моря не видал, тому и лужа в диковинку. Так уж не трогайте вы их. Пусть задавит их со временем в этих хрущевках, развалятся они, вымерзнут, выродятся — рожаем-то сегодня только больных детей. Красноярск, Пермь, Челябинск, многие другие города Урала и Сибири уже непригодны для жизни. Мы не готовы к изменениям, не созрели до демократии. Почему так присосалось много к заводам нашим бандитов? Да потому что сами мы не умеем управиться, мы так и не обрели достоинства. А нас заставили думать, самих отвечать за поступки. Что получилось с нашим фермерством? Да деревня смотрит сериалы, спит от десяти до десяти, а к корове-то надо вставать к 4-5 часам утра. В «Председателе» есть замечательная фраза — Ульянов там кричит: «Вы развратились нищетой!» И в том зале, среди депутатов, мне еще тогда стало ясно, что мы не осилим этих предложенных народу изменений, не готовы мы к ним и ничего, кроме разлада, разброда не добьемся. Так оставьте хоть видимость какого-то житья, какой-то дисциплины. Хотя бы видимость... Это выстрадано мной.
...Были времена и пострашней на Руси. Райвоенкоматы, помню, не справлялись с наплывом нашего брата, демобилизованных. Мы все друг друга знали, и я видел потом, как мои знакомые ребята падали от заброшенности, ран, словно здоровый, молодой лес. Сейчас можно хлебом досыта наесться, а тогда людей насмерть залавливали в очередях. Послевоенная жизнь была бедней, но мы все же радовались, что выжили, и потому, несмотря ни на что, было много добрых людей и доброты творилось. А не то сгинули бы и я, и Мария Семеновна, ребятишки. Вот исчезновение доброты сейчас, озлобление общества — самое жуткое из происходящего».
Астафьев говорил, что неблагодарность — самый тяжкий грех. Рос сиротой, потому каждый доставшийся кусочек радости запоминался, застревал в душе потребностью отозваться на добро. Не жалел своего времени на помощь другим. Родная тетка Виктора Петровича в день его похорон вспоминала свое с Витей голодное детство: «Когда он был маленьким, прибегал к нам, его мама кормила. А он недавно мне говорит, мол, до сих пор помню, как твоя мамка угощала меня шаньгами».
Астафьев постоянно возвращался мыслями к своей маме. Говорил, что «доживает мамин век» — сам не думал прожить более пятидесяти лет: «Живу ее годы». Она утонула в Енисее в 29 лет. Вот что он мне рассказывал: «В 34-м году выловили утопленницу мать и пикетчик у нее, распухшей от воды, почерневшей, отрезал палец с обручальным кольцом. Отпилил складником».
Сейчас он встретится и с мамой, и с дочерьми своими Лидией и Ириной, с сестренкой, умершей еще до его рождения, со всеми родными и близкими своими людьми. Отмаялся. Нам остались его книги. «Господи! Где наш предел? Где остановка? Укажи нам, окончательно заблудившимся, путь к иной жизни, к свету и разуму!..
И прости нас, Господи! Прости и помилуй. Может, мы еще успеем покаяться и что-то полезное и разумное сделать на этой земле, и научим разумно, не по-нашему, распоряжаться жизнью своей и волей наших детей и внуков. Прости нас на все времена, наблюдай нас и веди к солнцу, пока оно не погаснет».
«Известия» —
специально для «МН»
КРАСНОЯРСК - ОВСЯНКА
Сергей Павленко
ОН БЫЛ СОВЕСТЬЮ НАЦИИ
Труд. № 49
6 декабря 2001 г.
Первый день зимы выдался в Красноярске на редкость серым, мрачным и неуютным. В тот холодный, продуваемый енисейскими ветрами, полдень город прощался со своим великим земляком, выдающимся писателем, Героем Социалистического Труда, лауреатом Государственных премий СССР и РСФСР Виктором Петровичем Астафьевым.
Прощался с ним не только Красноярск: из Москвы приехали народный артист СССР Алексей Петренко (актер гостил у Астафьева и не ожидал, что 29 ноября ему придется читать молитвы над телом умершего друга), первый заместитель министра культуры России Наталья Дементьева, кинорежиссёр-документалист Сергей Мирошниченко (автор знаменитого некогда фильма об Астафьеве «И прошлое кажется сном...»); из Санкт-Петербурга прилетел народный артист СССР Кирилл Лавров... Говорят, был среди прощающихся и замечательный русский писатель Владимир Крупин. К сожалению, не смог прибыть из-за болезни последний президент СССР Михаил Горбачев, телеграммы соболезнования прислали президент России Владимир Путин, писатель Александр Солженицын, кинорежиссер и актер Никита Михалков...
Далеко-далеко растянулась живая очередь красноярцев, желающих проститься с Виктором Астафьевым, и, несмотря на пронизывающий, почти февральский ветер, люди с цветами и венками терпеливо шли и шли к зданию краеведческого музея, где на втором этаже проходила церемония прощания, а людской поток все не убывал и не убывал (по официальным данным через траурный зал второго этажа музея за два часа прошло более восемнадцати тысяч человек). Многие плакали, с мужчиной, специально приехавшим из Новосибирска, даже случилась истерика, и пришлось звать медиков, которые дежурили неподалеку. А в полдень, когда двери музея закрылись для прощания, те, кто не успел этого сделать, остались на площади в ожидании траурного митинга.
У гроба великого писателя поочередно в почетном карауле вставали губернатор Красноярского края Александр Лебедь, мэр Красноярска Петр Пимашков, председатель Законодательного собрания Александр Усс, председатель Городского совета Владимир Чащин, начальник управления культуры администрации края Татьяна Давыденко...
Первым на коротком траурном митинге выступил губернатор Красноярского края Александр ЛЕБЕДЬ: «Ушел из жизни добрый, талантливый, глубокий и, наверное, поэтому колючий, веселый человек — Виктор Петрович Астафьев. ...Никому не кланялся, по любому вопросу «смел свое суждение иметь» и никому не боялся его высказывать. Жизнь прожил долгую, трудную, красивую. В зеркале жизни оставил свет такой яркости и силы, что сиять он будет в нем ровно столько, сколько будет стоять государство российское. Спасибо Вам, Виктор Петрович, спите спокойно, простите всех нас за суетность. И прощайте!»
Полномочный представитель президента России в Сибирском федеральном округе Леонид ДРАЧЕВСКИЙ: «Судьба великого художника и мыслителя всегда трагична и полна страданий. Полна страдании она не потому что не хватает обласканности властью или общественного признания, а потому что терзания... и громадная душевная рана, связанные с тем, что жизнь несовершенна... Виктор Петрович был подвержен тем же страданиям и только, может быть, в отличие от других, он пытался эту жизнь и эти несовершенства переделать. И пропускал все через сердце...».
Председатель Законодательного собрания Красноярского края Александр УСС: «Дорогая Мария Семеновна! Дорогие красноярцы! Земляки! Земля наша красноярская богата и щедра. Но таких людей, каким был Виктор Петрович Астафьев, дает она нам очень редко. И сегодня она забирает его у нас, забирает его к себе. Астафьев был где-то высоко, он был велик и загадочен, и в то же время он был с нами, он был доступен, понятен каждым своим словом, каждым своим поступком. Он был прост, он был один из нас, он был красноярцем, он был нашим сердцем, интеллектом, нашей душой. Будем благодарны судьбе за то, что мы жили с ним на одной земле. Светлая ему память!»
Первый заместитель министра культуры России Наталья ДЕМЕНТЬЕВА:
«Российская культура, Красноярская губерния, горожане сегодня прощаются с Виктором Петровичем Астафьевым... Кто-то из нас будет думать, что он не успел когда-то побеседовать с Виктором Петровичем, не смог еще раз при его жизни услышать мудрые, такие простые, но необходимые слова. Остаются книги... Прощайте, Виктор Петрович! Будем надеяться, что не только наше поколение, но и наши дети, наши внуки будут гордиться тем, что здесь жил и работал прекрасный русский человек, писатель Астафьев. Спасибо Вам».
Глава Красноярска Петр ПИМАШКОВ: «Со смертью Виктора Петровича Астафьева закончилась эпоха в истории русской литературы. Самобытное слово Астафьева завораживало нас, мы узнавали правду Астафьева о войне, которая обжигала. Виктор Петрович ко всем относился с открытой душой, но с особыми чувствами он относился к молодежи и старался дать ей то, чего недоставало в жизни ему самому -тепла, ласки, понимания и поддержки. Осиротел Красноярск. Виктор Петрович, Вы навсегда останетесь с нами! В сердце красноярской земли, которую Вы любили и отдали ей весь свой талант».
Народный артист СССР, лауреат Государственной премии СССР Кирилл ЛАВРОВ: «Дорогая Мария Семеновна! Уважаемые красноярцы! Сибиряки! Вы должны быть счастливы, что жили рядом с этим удивительным человеком. Но Виктор Петрович принадлежит не только вам, он - достояние русской земли, он - достояние каждого русского человека. Никто из писателей, из граждан так остро и с такой любовью не относился к своему народу. Он был требователен, он был силен, но он всегда позволял себе говорить о власти то, что о ней думает, поэтому многим он не нравился, многим он казался колючим, но вся его колючесть растворялась в неуемной любви к своей Родине, к своему народу. Он говорил, что войну каждый видит по-своему, так, как он ее почувствовал, как он ее прошел. Он писал о войне так, как прошел ее сам, солдатом. Это огромная потеря не только для читающих людей, это потеря для всей нации. Виктор Астафьев был ее совестью. И всегда в трудные минуты можно было обратиться к нему за советом. Мне выпало счастье быть не просто знакомым с ним, но и дружить. И пусть мы жили далеко друг от друга, но постоянно переписывались, звонили друг другу... И я не мог не прилететь сюда, чтобы проститься со своим другом, с великим гражданином России и писателем. Спи спокойно, дорогой друг! Мы всегда будем помнить тебя!»...
После окончания траурного митинга гроб с телом Виктора Петровича Астафьева отправился в его родную Овсянку, где в местной часовне, восстановленной благодаря стараниям самого писателя, состоялась церемония отпевания, которую провел отец Иоанн. После отпевания отец Иоанн прочитал телеграмму соболезнования от патриарха Московского и Всея Руси Алексия И...
В своем завещании Виктор Петрович Астафьев просил похоронить себя рядом с дочерью Ириной, на кладбище в трех километрах от Овсянки, за поселком Молодежный, без всяких речей и оркестров. Только церковное пение. Среди поющих священнослужителей был и его друг Алексей Петренко.
И появилась посреди деревенского кладбища обычная могила.
Последняя воля усопшего была исполнена.
Фазиль ИСКАНДЕР
УМЕР ВИКТОР ПЕТРОВИЧ АСТАФЬЕВ
Культура
6-19 декабря 2001 г.
Умер Виктор Астафьев. Ушел из жизни один из самых значительных писателей нашего времени.
Так захотела судьба, чтобы Астафьев деревенским мальчиком испытал разрывающую душу трагедию коллективизации, долгую беспризорщину, испытал рядовым солдатом самую кровавую, самую жестокую войну, которую знало человечество, я имею в виду нашу Отечественную войну.
Я уверен, что многие его произведения войдут в классику русской литературы двадцатого века.
При всем блеске изображения народной жизни классики девятнадцатого века, будучи по происхождению дворянами, невольно испытывали чувство вины перед народом, и правдивость изображения народной жизни уживалась с идеализацией этой жизни.
Характерно, что эту традицию из больших мастеров первым прервал самый деликатный наш писатель Чехов. Он показал эту жизнь прекрасной там, где она прекрасна, и с беспощадностью врача раскрыл ее ужасные стороны.
Случай Астафьева особый. Его голос — это голос народа, заговорившего о самом себе. Никаких комплексов — ни дворянских, ни советских. Последнее требовало редкого личного мужества.
Он плачет кровавыми слезами там, где народ страдает, и он же исходит желчью, когда представители народа ползают на животе перед своими поработителями.
Стиль Астафьева узнаешь по одному-двум абзацам. Это задыхающаяся от избытка чувств фраза, растекающаяся от избытка впечатлений и сама себя осаживающая в тайном ужасе перед возможностью праздного многословия. Сочетание высокого целомудрия с оглушительной художественной смелостью. Невероятное богатство языка без тени кокетства этим богатством, просто не замечающее его. Даже в изображении довоенной жизни в стиле Виктора Астафьева чувствуется писатель-фронтовик, сотни раз глядевший в глаза смерти. Стиль Астафьева — опаленный войной стиль. Да и мирные годы — были ли они мирными? Нет, говорят произведения Астафьева, прорываясь к правде сквозь все заградотряды идеологии.
Вечно взыскующий патриотизм Астафьева многих раздражал и раздражает до сих пор. Они никак не могли понять, какой идеологии служит писатель. А он никакой идеологии не служил, как истинный писатель он служил совести и призывал к совести, которая, как известно, не вмещается ни в какую идеологию.
При всей драматичности человеческой судьбы Виктора Астафьева его писательская судьба счастливая. Он сказал все что хотел и так, как хотел. Как всякий большой писатель, он стилистически победил судьбу.
ПОМНИМ И СКОРБИМ
Сегодня — девятый день со дня смерти В.П. Астафьева
Красноярский рабочий 7 декабря 2001 г.
«Незадолго до смерти Виктора Петровича я навестил его и мне показалось, что духом он бодр при всей телесной немощи, — вспоминал в день похорон писателя его друг, замечательный русский артист Алексей Петренко. — Мне так хотелось верить, что он еще вырулит. Но он нас подвел — не вырулил...»
Астафьев «подвел» нас всех — и друзей, и читателей, и осиротевших братьев-писателей. Сегодня, в день скорби и памяти, мы обратились к красноярским писателям с одним лишь вопросом: «Кем был для вас лично Виктор Петрович?»
Алитет НЕМТУШКИН:
— Это был великий русский писатель. Россия потеряла лучшего своего сына...
Вспоминаю, как мы с ним сидели в тайге у костра, на рыбалке В тайге наиболее полно раскрывается душа человека, его суть. Там хитрить не будешь! И там он раскрылся для меня как надежнейший человек, с которым можно пойти не только в атаку, но и на медведя.
Александр АСТРАХАНЦЕВ:
— Астафьев — хороший пример для профессионального литератора, пример для подражания. Во-первых, он учил нас ответственности за свое писательское слово. Что бы он ни писал, он чувствовал эту ответственность. Он был рупором своего времени, своего народа. Во-вторых, он никогда не опускал планку своего мастерства. В свои 77 лет он писал замечательные крохотные «Затеей».
А еще он учил нас мужеству оставаться самим собой до конца, не сворачивая со своей линии. Ведь когда появился его роман «Прокляты и убиты», на него ополчились все генералы, — а он никому не уступил! И еще — Астафьев отличался огромным трудолюбием, он работал до смертного часа, и все это достойно восхищения.
Николай ВОЛОКИТИН:
— Это был мой литературный учитель, мой духовный отец. Иногда я бывал с ним не согласен, но ведь с отцом тоже иногда не соглашаешься, а любишь его всегда...
Познакомились мы заочно. Помню, в 1970 году я ему написал, послал свою повесть — и через две недели в «Литературной газете» появилась его рецензия. А тем же летом он приехал ко мне в Казачинск и жил у меня две недели. Забыть это невозможно.
Александр СИЛАЕВ
(лауреат Астафьевской премии):
— Смерть Виктора Петровича была трагическим потрясением даже для тех, кто не знал его лично, не был его поклонником. Так сложились обстоятельства, что он был воплощенной метафорой литературы вообще, метафорой всего хорошего, метафорой самой человечности. Известных людей много, но, наверное, нет другой такой фигуры, которая многими принималась бы целиком. У него был природный, звериный талант...
Он был против того, чтобы его возводили на пьедестал, чтобы делали из него мессию, ему хватало самоиронии, чтобы уклоняться от этой роли.
Николай ЕРЕМИН:
~ Он был мне прежде всего учителем и другом. И вообще хорошим человеком, с которым я отдыхал душой, когда с ним встречался.
В день смерти Виктора Петровича я написал такую эпитафию:
О смерть-разлучница,
оставь его
И нас - до срока - не зови,
Чтоб всем нам помнить
про Астафьева
И жить в согласьи
и любви!..
Виктор АСТАФЬЕВ
На сон грядущий
(из последних «Затесей»)
Над рекой и над горными хребтами туман. Космато, растеребленно поднимается вверх. Быть и быть еще дождю. «Унылая пора, очей очарованье...» Лучше нашего гения не скажешь, точнее его состояние души не выразишь.
Я один в деревенском доме. Натоплена печь, сварена каша, делать ничего не хочется. Грустные воспоминания подтачивают сердце, и все они там, в прошлом. Война уже давно не снится и редко вспоминается. А если и всплывет в памяти, то как бы где-то в другой жизни, и все, что было там, происходило с другим человеком. Прекрасное свойство человеческой памяти — забывать плохое и приближать, помнить хорошее, душу грустно успокаивающее...
Что же самое хорошее было в моей жизни? Лес, тайга, бесчисленные хождения по ней. Конечно же, с ружьем. Я был плохой стрелок, и меня «кормили» ноги. Чтобы что-то добыть, я должен был много, много бродить по тайге. После войны я «боялся» большой крови, и самым сподручным зверем был для меня рябчик, редко тетеря и еще реже утка.
Я стеснялся неуклюжести в стрельбе с левого плеча (зренье правого глаза я потерял на войне) и потому предпочитал бродить по тайге один. Там, в тайге, и сочинительствовать начал. Уж очень много видел и пережил в тайге такого, о чем хотелось поведать другим людям, раз они этого видеть и пережить не могут.
Рябчик — птичка боровая, он выше леса не летает и на зиму остается дома, только окрасится перед зимою в рябовато-стальной цвет, «наденет штаны» и уединится в уреме. Зимою я добыл всего несколько рябцов, в основном я на них охотничал осенью, зимою рябчик прячется в еловых крепях, спать стайкою падает в снег и вылетает на кормежку, пощипать березовых почек иль растеребить ольховые сережки, в ясный день, перед закатом чуть греющего солнца.
Осенью рябчик сперва держится возле покосов, полян и лесных кулижек иль на ягодниках брусники, рябины, иногда счастливой паре повезет уродиться возле деревенских хлебных полей, но здесь выжить любопытной птахе тяжело — собачонки, ребятня, старые охотники то яйца вытопчут, то птенцов сведут, то и самого «жеребца», как зовут рябчика в Енисейском районе, завалят возле поскотины.
Его, рябца, любимая обитель — старые просеки, забытые дороги, покинутые вырубки. Идешь сентябрем по просеке, где прежде проходила телефонная линия на лесоучасток, по обе ее стороны рядами алеют кустарники, и ярче всех горит рябинник, идешь, будто по улице во время праздничной демонстрации, обочь тебя и впереди — все красно. Я бывал в странах, где круглый год лето и все зелено, и уяснил, что те земли мне не полюбить, не прижиться в них. Одно ожидание вечной весны для русского человека чего стоит! Да если еще живешь в Сибири, где зима так длинна и люта, если весь истоскуешься по теплу и зеленой траве.
Ценно то, что редко дается и долго ждется.
Я люблю весну с босоногого детства, с игр в бабки, в лапту на поляне, но вспоминается чаше и щемливей в сердце все же осень с ее пестрым празднеством и грустным расставанием с летом и теплом...
Когда трудно засыпается, а с годами это становится навязчивой и почти больной привычкой, я воскрешаю в себе прошлые видения. Вот неторопливо иду я по лесу, чутко вслушиваясь и всматриваясь в глубь его, замечая всякое в нем движение, взлет, вскрик, наутре лесной птичий базар. Всякий выход в лес, есть погода или нету, праздник, ожидание чуда лесного, удачи, обновления души, которая только тут, в глуби, в отдалении от современного шума и гама обретает полный, глубокий покой. Иду, иду и сердце мое изношенное, больное тоже успокаивается, гуще лес, тише даль, наплывает сон.
О тайга, о вечный русский лес и все времена года на земле русской происходящие, что может быть и есть прекрасней вас? Спасибо Господу, что пылинкой высеял меня на эту землю, спасибо судьбе за то, что она сделала меня лесным бродягой и подарила въяве столь чудес, которые краше всякой сказки.
Из читательской почты
«Как вы дороги мне и близки...»
Родной Виктор Петрович!
Когда-то давно, прочитав Ваш «Последний поклон», я писала Вам, и теперь, прочитав и перечитав Вашу повесть «Веселый солдат», снова неудержимо захотелось Вам написать. Захотелось сказать, как Вы дороги мне и близки, какую бурю чувств вызвала в душе Ваша книга, — а ведь казалось, что душа уже очерствела и не способна отзываться на чью-либо боль
Мне многое неясно в православии, непонятно, даже неприемлемо. Это мучит меня, иногда я механически читаю молитвы Но вот, знаете, прочитала Вашу книгу - и что-то тронулось в душе. Боюсь говорить высокие слова, но словно ожила в душе любовь к людям. Я молюсь и думаю обо всем, что пережито Вами, вспоминаю Ваши книги - и живее становится моя молитва.
И еще вот что я думаю: Бог сохранил Вас, чтобы рассказали Вы о посланных на долю поколения, выросшего без Бога, страданиях, дабы задумались люди о грехах своих ...
Татьяна ОБОЛЕНСКАЯ,
д. Курилово,
Костромская область
Анатолий АНУФРИЕВ
ПРОСТИ ИХ, ПЕТРОВИЧ
Вчера отмечали печальные «9 дней» по В.П. Астафьеву
Сегодняшняя газета 8 декабря 2001 г.
Преуспевающий, уже в годах знакомый графоман, выпустивший чуть ли не полдюжины своих полу-самодеятельных поэтических сборников, пробился к смертельно больному Виктору Петровичу накануне его кончины, пытался с ним разговаривать...
Обычно для окололитературных и прочих жаждущих «примазаться» к славе великого Астафьева, благодаря Марье Семеновне, был «заслон поставлен прочно», за что и недолюбливали ее «ходоки» к дому писателя, особенно в Академгородке. Но этот пробился. «На всю оставшуюся жизнь» хватит ему впечатлений для «свободных ушей» об умирающем Петровиче. Однако не увидели мы его у свежевырытой могилы, когда бросали печальную горсть земли «с последним поклоном», как не увидели и некоторых из писательской и журналистской братии, восхвалявших его при жизни, хотя, быть может, и не заметили в печальном людском море. Один из известнейших в городе людей, отмечавший вчера с красноярским бомондом «9 дней» совершенно искренне признался, что не пошел в тот стылый день проводить в последний путь Петровича, дабы «не наблюдать фарисейства некоторых...» Мне же вспоминается бесконечный людской поток в Овсянке под печальный колокольный звон часовни Святого Иннокентия, где отпели великого усопшего, и рыдающий, словно над гробом родного отца, обычно улыбчивый Сергей Ким. Много народу было и на поминках, в основном, чинно вкушающих печальную трапезу красноярских чиновников. Говорили много, но особенно запомнились поминальные тосты его друзей, прилетевших из Москвы — наших любимых киноактеров Кирилла Лаврова и Александра Петренко. Еще одна москвичка, редакторша издаваемых в столице книг Астафьева (фамилию не запомнил) вспомнила про то, как даже в годы жесточайшей идеологической цензуры очень любила она крепкое астафьевское словцо и говорила не раз писателю, что «уважает его сибирских мудаков», а самое ее любимое его выражение — «от нее блядью воняет...» Словом, «брякнула», как сказал бы Виктор Петрович, в расчете на нас, сибирских провинциалов, мерзко поправ святые православные правила поминок. Кое-кто из чиновников хихикнул в ладошку, генерал-губернатор прямо за столом закурил сигарету, чтобы подавить смущение от тоста премудрой столичной «сударыни»...
А до этого дважды резануло уши сообщение по «Радио России» столичной обзирательницы «прессы по диагонали» о том, что «в Красноярске скончался великий русский писатель Виктор Петрович АстаХОв» и что «книги АстаХОва изданы миллионными тиражами не только в России, но и во многих странах...» В тот же день один из директоров РТР сообщил в информационной программе «Вести» о кон-чине выдающегося русского, сибирского писателя... Анциферова.
Прости их Петрович...
...В недавно вышедшей книге Вероники Ануфриевой «Теплые звезды» есть глава, посвященная нянюшке Виктора Петровича, Полине Алексеевне, которую мы нашли семь лет назад, и которая, слава Богу, здравствует и поныне. Мы привозили ее в Овсянку, привели на торжество, посвященное его 70-летию в краевую библиотеку, и он признал свою нянюшку, нежно обнял ее, поцеловал и Веронику, с благодарностью за этот юбилейный «сюрприз». Тогда мы последний раз близко общались с писателем, он потом нам звонил, благодарил еще раз, а я прочел ему свои стихи «от имени Полины Алексеевны». Мы не лезли к нему без надобности, как некоторые, ради того, чтобы зафиксироваться лишний раз рядом, думая о его драгоценном времени и здоровье, хотя и встречались на разных событиях — то в ТЮЗе на премьере спектакля «Звездопад» по его повести, то в кинотеатрах «Родина» и «Луч» на творческих встречах с известными киноактерами с последующими премьерами фильмов. А дома, как великую драгоценность, храним фотографии наших встреч в его доме, что в Академгородке и в Овсянке, книги хранящие мудрость и тепло его рук в дарственных надписях, его неповторимый голос, записанный на наших «репортерских» диктофонах;