Тяжкие испытания уготовила судьба Афанасию Матвеевичу Брянчанинову. Потомок знаменитого боярина Михаила Андреевича Бренко, ценою собственной жизни спасшего на Куликовом поле великого князя Московского Дмитрия Ивановича[1] [Сказание о Мамаевом побоище // Памятники литературы Древней Руси: XIV - середина XV в. / Вступит, статья Д. С. Лихачева. Сост. и общая ред. Л. А. Дмитриева и Д. С. Лихачева. М., 1981. С. 170-173, 182-183,
184-185], он принужден был принять и нести позор своего отца. Бывший обер-секретарь Сената Матвей Федорович Брянчанинов был уличен во взятках и подвергнут суровому и оскорбительному наказанию: «...лиша чинов, вывести на площадь перед Сенатом и Коллегиями с надписью на груди: «Преступник указов и мздоимец» - и поставить у столба на четверть часа, потом заключить в тюрьму на полгода и впредь ни к каким государственным делам и службе не допускать»[2] [Указ императрицы Екатерины II от 6 ноября 1763 года // Прибавление к «Московским ведомостям». 1763. 28 ноября. №
95]. Афанасий Брянчанинов рано лишился матери и не очень ладил с мачехой — Анной Васильевной[3] [«...бывшего обер-секретаря Матвея Федорова сына Брянчанинова жена Анна Васильева дочь дала сию запись пасынку моему, отставному поручику Афанасию Матвееву сыну Брянчанинову». - ГАВО. Ф. 32. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 41. См. также:
Ельчанинов И. Н. Материалы для генеалогии ярославского дворянства. Ярославль, 1913. Т. И. С. 152. Отметим неточность, допущенную Л. Д. Соколовой, автором обстоятельной статьи «Родословие семьи Брянчаниновых» (Городок на Московской дороге: Историко-краеведческий сборник. Вологда, 1994. С. 41-42). Исследовательница называет ее Анной Власьевной и считает родной матерью поэта], не нашел он взаимопонимания и со сводным братом Федором (в этом убеждает тон, в котором отставной секунд-майор Федор Матвеевич Брянчанинов пишет о своем — к тому времени уже покойном — брате Афанасии)[1] [РГИА. Ф. 468. Оп. 43. Ед. хр. 490. Л.
7].
А. М. Брянчанинов был трижды женат и дважды оставался вдовцом. Его первой женой стала дочь полковника Федора Артамоновича Муравьева[2] [ГАЯО. Ф. 77. Оп. 1. Ед. хр. 364 (без пагинации)], двоюродная сестра Михаила Никитича Муравьева и родная сестра Анны Федоровны Муравьевой-Вульф (бабки А. П. Керн и тригорских друзей А. С. Пушкина - А. Н., А. Н., Е. Н. Вульф). Установить ее имя не удалось. В 1769 году она родила сына Ивана, так что отцом Афанасий Матвеевич стал очень рано, в двадцатилетнем возрасте[3] [По сведениям, сообщаемым в формулярном списке А. М. Брянчанинова, в 1784 ему было 34 года (таким образом, датой его рождения следует считать 1750), а сыну Ивану — 15 лет. - ГАЯО. Ф. 72. Оп. 3. Ед. хр. 155. Л. 19 об.-20]. В 1775 году[4] [Год смерти Е. П. Брянчаниновой установлен по датировке «Письма к А. М. Брянчанинову. На смерть супруги его Елисаветы Павловны». — Оды лейб-гвардии Измайловского полку сержанта Михаила Муравьева [СПб., 1775]. С. 29-30.] скончалась вторая жена Брянчанинова — Елизавета Павловна, «дочь генерал-поручика и кавалера Павла Матвеевича Олсуфьева»[5] [ ГАЯО. Ф. 77. Оп. 1. Ед. хр. 364 (без пагинации).] Через 8 лет (в конце 1783 года) он женился на дочери архангелогородского купца заседателя губернского магистрата Латышева - Дарье Петровне[6] [ Письмо А. М. Брянчанинова А. П. Мельгунову от 18 ноября 1783 года. - ОПИ ГИМ. Ф. 94. Ед. хр. 1. Л. 115, 132.]
Семейная жизнь Брянчаниновых продолжалась менее трех лет. Афанасий Матвеевич скончался 13 октября[7] [7 Месяц и число установлены на основании рапорта Архангельского наместнического правления. - РГАДА. Ф. 248. Оп. 80. Кн. 6592. Л. 814.] 1786 года, оставив вдову с малюткой Софьей на руках. В документах о разделе недвижимого имения Брянчанинова между его законными наследниками упоминается малолетняя дочь Афанасия Матвеевича Варвара[8] [ГАВО. Ф. 388. Оп. 7. Ед. хр. 42. Л. 120; Там же. Ф. 235. Оп. 2. Ед. хр. 1500. Л. 4, 15.] Имя ее матери нам неизвестно.
Брянчанинов не сделал карьеры, может быть, потому что не стремился к этому. Свою действительную службу он начал в 1764 году фурьером лейб-гвардии Семеновского полка. К этому времени пятнадцатилетний Афанасий Брянчанинов уже имел чин сержанта артиллерии[1] [1 РГВИА. Ф. 2584. Оп. 1. Ед. хр. 709. Л. 230 об.] В 1760 году (этот год считался годом его вступления в службу)[2] [ РГАДА. Ф. 248. Оп. 80. Кн. 6565. Л. 356.] он (еще ребенком) был записан в артиллерию и, оставаясь в родительском доме «до окончания наук», прошел путь от капрала до сержанта[3] [3 ГАЯО. Ф. 77. Оп. 1. Ед. хр. 364 (без пагинации)]. В «Именных списках солдат и офицеров Семеновского полка» за 1767—1769 годы Афанасий Брянчанинов значится среди сержантов, «состоящих сверх комплекта, без жалования»[4] [ РГВИА. Ф. 2584. Оп. 1. Ед. хр. 780. Л. 227 об.; Ед. хр. 808 Л 42 об.; Ед. хр. 828. Л. 42 об. ] 29 марта 1769 года он был отпущен из полка «за болезнями», а спустя полгода, 26 октября 1769 года, «отставлен на свое пропитание армии поручиком»[5] [ Там же. Ед. хр. 828. Л. 42 об.] Конечно, можно согласиться с официальной версией. Но едва ли служба в лейб-гвардии Семеновском полку была для Афанасия Брянчанинова настолько обременительной, что он не смог (если бы очень хотел) оставаться на ней до получения чина поручика гвардии (как известно, офицеры гвардии значились в Табели о рангах на два класса выше армейских). В двадцать лет, пору больших надежд и честолюбивых мечтаний, Брянчанинов оказался «на покое»... Нет, это был глубоко обдуманный шаг, позиция. О пацифистских настроениях Брянчанинова свидетельствует неопубликованное стихотворение «Приятностию то в глазах наших блистает...» Не зная точной даты его написания, мы располагаем достаточными основаниями, чтобы отнести стихотворение к концу 1760 — началу 1770-х годов, когда отставной поручик армии уже сделал свой выбор, но еще испытывал потребность объяснить свой, с точки зрения многих, безрассудный, поступок. Продолжать военную службу значило для него воевать. Из чувства долга («Любовь к Отечеству нам брань творить велит»), по воле монарха или только из стремления к карьере («...другого чин прельщает, / Который за войну, быв ранен, получает») — не важно, потому что воевать — значит убивать или самому быть убитым:
Конечно, для того войны я не терплю,
А мир и тишину спокойствуя люблю[1]
[1 Собрание сочинений стихами и прозою Афанасия Брянчанинова. Л. 8, 8 об. — Вологодская областная универсальная научная библиотека им. И. В. Бабушкина. Инв. № Р1О5ОО8. За указание на этот источник чрезвычайно признательна Е. Д. Кукушкиной. В дальнейшем ссылки на рукопись даются в тексте.]
Оставив военную службу, Брянчанинов избрал иную сферу человеческой деятельности, ту, что наиболее соответствовала его идеалам, а они основывались на иных, альтернативных государству, ценностях. Он начал «строить дом» (л. 8). Этот важный, переломный в сознании молодого дворянина момент («Но мысль моя к тому теперече стремится...» — л. 8) зафиксирован в стихотворении «Приятностию то...»
Дом — едва ли не главная ценность в этике сентиментализма и одна из основных тем поэзии последней четверти XVIII века. Семантика этого образа определяется рядом оппозиций. Дом — знак противостояния личности и государства, своеобразная форма утверждения и защиты права человека на личную независимость. Дом воспринимался как спасительное убежище от равнодушия и жестокости властей, от шума и суеты света. Дом был призван восстановить связи человека с природой и потому чаще всего представал в образе милого сельского уголка, дворянской усадьбы. Наконец, дом возвращал человеку утраченную гармонию, здесь обретали покой и счастье:
Я счастье прочное, прямое
В себе иль дома находил...[2]
[2 Львов И. А, Эпистола к А. М. Бакунину из Павловского, июня 14, 1797 // Поэты XVIII века: В 2 т. / Сост. Г. П. Макогоненко и И. 3. Сермана. Л., 1972. Т. 2. С. 238. (Библиотека поэта, большая серия).]
Муравьев тосковал по этому «тихому крову» в мечтах, стихах, переписке с родными и друзьями. Обстоятельства, служебные обязанности позволяли ему «убегать» «под сень» чужих усадеб редко и ненадолго, и потому в его биографии «спокойное» Берново[3] [ Муравьев М. Н. Стихотворения / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. Л. И. Кулаковой. Л., 1967. С. 199. (Библиотека поэта, большая серия). Далее ссылки на это издание даются в тексте.] - всего лишь прелестный эпизод. Званка появилась в жизни Державина на склоне его лет, но даже после вынужденной отставки он оставался здесь, в своей любимой «усадьбе маленькой»[1] [Стихи Державина «на обороте рисунка с изображением Званки» // Державин Г. Р. Стихотворения / Вступ. ст., подгот. текста и общая ред. Д. Д. Благого. Примеч. В. А. Западова. Л., 1957. С. 446. (Библиотека поэта, большая серия)], только на лето.
Афанасий Брянчанинов принялся за строительство своего Дома рано, в начале жизни. Он спешил, потому что надежды на «веселье» и «спокойствие» (л. 8) связывал только с Домом. Пенатами Брянчанинова стало сельцо Фомино Комельской волости Вологодского уезда[2] [ ГАВО. Ф.32. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 43. В 1780-х годах сельцо Фомино входило в Грязовецкую округу. - ГАЯО. Ф. 77. Оп. 1. Ед. хр. 364 (без пагинации)],
которое досталось ему по разделу «недвижимого и движимого всякого звания имения»[3] [ ГАВО. Ф. 32. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 41. В настоящее время этого населенного пункта нет. За сообщение этих сведений выражаю признательность начальнику Управления культуры Грязовецкого района А. К. Малышевой] (в разделе, кроме Афанасия Матвеевича, участвовали вторая жена М. Ф. Брянчанинова Анна Васильевна и их сын Федор). Описание усадьбы не сохранилось. О живописности окружающего ландшафта можно догадываться по пейзажным зарисовкам Муравьева 1770-х годов. Они выполнены по памяти (будущий поэт провел в Фомине лето 1771 года), а значит, близко к натуре: «долины», устланные «цветущей муравой», льющаяся по «мягким мхам» прозрачная Лухта, поля, горы («окружные желтеют жатвой горы»)[4] [Эта особенность рельефа земли отмечена в «Топографическом описании Вологодского наместничества, сочиненном в 1794 году»: «Местоположение оного (речь идет о Грязовецком уезде. - Р. Л.) по большей части ровное, а хотя местами и есть небольшие горы...» - РГВИА. ВУА. Ед. хр. 18638. Л. 46.] и «терем» (так Муравьев называет барский дом - С. 194, 117). Соответствовал ли его архитектурный облик вкусам нового времени или Брянчанинов сохранил естественную простоту родовой усадьбы, неизвестно. Важнее другое - ради этого поместья в 30 верстах от Вологды молодой человек оставил двухэтажный каменный дом, окруженный огромным «садом с гротом, убранным зеркалами и разными раковинами, беседкой с обоями, десятью беседками с картинами»[5] [Московские ведомости. 1768. 4 марта. № 19. (Продажа)], находящийся в самом центре Москвы («Между Покровской и Мясницкой улицами»)[6] [6 Санктпетербургские ведомости. 1767. 5 января. № 2. (Продажа).]
Воспитанный на античных образцах, Мурьвьев воспринимал сельскую жизнь своего друга (именно так - «Сельская жизнь» - называется посвященное Брянчанинову стихотворение) как ожившую идиллию:
Такие дни текли вселенныя в начале,
Когда не ведали обманов, ни вражды...
(с. 194)
Идиллическими представлены и отношения хозяина «владения» с крестьянами, крестьянский труд:
Спешат кругом тебя прилежные селяне,
И нимфы вьют тебе венки из васильков.
С зарею восстают восхода солнца ране,
Железом воружась блистающих серпов.
(с. 194)
Документы сохранили иные подробности жизни сельца Фомина: стояли здесь и винокуренные избы (наследство отца, М. Ф. Брянчанинова), и заведенная мачехой суконная фабрика[1] [ ГАВО. Ф. 32. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 45 об., 42-43. По условиям раздела 1771 года А. М. Брянчанинов должен был перевезти «все, что до той фабрики принадлежит», в имение мачехи, сельцо Мосейлово Вологодского уезда.] Однако в главном, в описании нравственного облика владельца усадьбы, стихи Муравьева не расходятся с документами. Помещик Брянчанинов был человеком добрым, снисходительным, мягким. Он приютил (взял в «услужение») «пересланного из Москвы» мальчика-сироту, «не помнящего родства» Андрея Михайлова[2] [ ГАВО. Ф. 832. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 1 об., 2.] не «пожелал учинить наказания за побег» своему «дворовому человеку» Ивану Агееву3 [Там же. Ф. 238. Оп. 3. Ед. хр. 139. Л. 3.] (а оно было предусмотрено законом и приобрело характер непременного условия возвращения пойманного беглеца его господину).
Дворянская усадебная культура последней трети XVIII века выработала несколько типов человеческого поведения. Брянчанинова трудно представить мрачным анахоретом или отрешенным от жизни сентиментальным мечтателем, крепким, расчетливым хозяином, занятым только приращением доходов, или легкомысленным бездельником, позволяющим приказчику и дворецкому обворовывать своего помещика. Афанасий Матвеевич смог избежать этих (и других) крайностей не только потому, что обладал «здоровым», «ясным умом»[1] [Муравьев М. И. К А. М. Брянчанинову. — РГБ. Рукопись-конволют. Л. 129 об. Далее ссылки на эту рукопись (с указанием листов) даются в тексте] и всегда чувствовал под ногами твердую почву, землю. Он хорошо знал то немногое, насущно необходимое, что могло бы сделать его счастливым. Муравьев нашел точную формулу бытия своего друга, сумевшего примирить естественность природы с достижениями цивилизации:
Так, Брянчанинов, ты проводишь дни спокойны,
Соединяя вкус с любовью простоты,
Из лиры своея изводишь гласы стройны
И наслаждаешься хвалами красоты.
(с. 194)
Через несколько лет в стихотворении «К А. М. Брянчанинову» (1780) поэт повторит эту же мысль в другой редакции:
Слиянье светского с невинным житием,
В котором ржавеет под терном праздный шлем
И наслаждения на пажити во хврастье,
Веселья с важностью взаимное согласье...
(Рукопись-конволют. Л. 129 об.)
Однако жизнь в Фомине едва ли ограничивалась лишь созерцанием сельских видов и литературным творчеством. Она была разнообразнее и сложнее, ибо предполагала не только дружеское общение, воспитание сына, обширную переписку, чтение, но и хозяйственные дела, заботы и... тяжбы[2] [ Шесть лет (с 1776 по 1782) тянулось закрытое за недоказанностью факта дело «По обвинению поручика Афанасия Брянчанинова в ограблении и избиении им поверенного Вологодской питейной конторы Степана Кузьмина, гусара и служителей и о взыскании с поручика денег». - ГАВО. Ф. 238. Оп. 3. Ед. хр. 5.] Самодостаточность усадебной культуры отнюдь не означала ее изолированности. Напротив, она испытывала постоянную потребность в контактах со столичной культурой. Из столиц привозили новые книги, впечатления, идеи. Судя по документам, Афанасий Брянчанинов нередко отлучался в Москву (в 1778 году дважды — в феврале и декабре)[3] [ Там же. Л. 34, 49 об.] но всегда ненадолго. Десять, быть может, самых лучших лет своей жизни А. М. Брянчанинов строил свой Дом. Удалось ли ему осуществить этот замысел? Стало ли сельцо Фомино островком гармонии и счастья? Трудно сказать. Ведь едва ли не единственными «свидетелями» прошлого для нас по-прежнему остаются стихи Муравьева, то есть «литературный памятник», а он, с точки зрения Г. О. Винокура, вообще не может быть «источником биографии»[1] [ Винокур Г. О. Биография как научная проблема (тезисы доклада) // Винокур Г. О. Биография и культура. Русское сценическое произношение. М., 1997. С. 13.] Но всегда ли верно это замечание, всегда ли литературный текст обладает «бытием фиктивным и условным»?[2] [2 Там же.] Выводы Г. О. Винокура основываются на материале поэзии XIX века, а интересующие нас стихи Муравьева — явление особого рода. Написанные по конкретному поводу («Письмо к А. М. Брянчанинову. На смерть супруги его Елисаветы Павловны»), адресованные конкретному лицу («К А. М. Брянчанинову»), они еще слишком тесно и непосредственно связаны с эмпирическим фактом. Естественные для такого типа текстов жизненные реалии обладают разной степенью проявленности. Одни из них обнаруживаются легко, столь прозрачен и потому понятен язык маскирующих их традиционных поэтических формул. Что, кроме отставки с военной службы, может означать уже цитированная нами стихотворная строка:
Слиянье светского с невинным житием,
В котором ржавеет под терном праздный шлем...
(курсив мой. — Р. Л.). Другим реалиям (для того чтобы они «заговорили») необходим контекст. Только теперь, когда нам известны по документам некоторые подробности жизни А. М. Брянчанинова, становится понятной горькая конкретность стихов его друга:
Удары, коими твою сразил он (Бог. - Р. Л.) младость,
Преобратили в желчь всех удовольствий сладость.
(с. 130)
В год смерти Елизаветы Павловны (1775) Брянчанинову всего 25, и это не первая его утрата: он уже похоронил мать, отца, первую жену... Но, в таком случае, должен ли биограф терпеливо ожидать обнаружения новых документов или, убедившись в достоверности изображаемых Муравьевым событий, фактов (у нас еще будет возможность расширить круг приводимых иллюстраций), он вправе предположить и точность создаваемых поэтом психологических характеристик?.. Судя по ним, А. М. Брянчанинов достиг внутренней гармонии, ради обретения которой и создавался его Дом:
Дню в мае месяце, спокойствием приятну, подобный нрав
И ясный ум, без огорченья здрав,
Имеющ за устав
Не книгу в лист печатну,
Но душу нежную, влияньям сердца внятну.
В душе простертое, нерушимо ничем,
От счастия других заимствуемо счастье.
(Рукопись-конволют. Л. 129 об.)
Он жил просто, легко, свободно, спокойно, потому что жил, подчиняясь лишь «влияньям» любящего сердца. Именно любовь к «другим» («Но более всего до любящих участье») сохранила его «нежную душу» и стала источником нравственного здоровья. Любовь к «другим», желание им добра и счастья помогали ему переносить удары судьбы, одолевать беды и печали. В 1780 году в жизни А. М. Брянчанинова происходит резкая перемена: он возвращается на службу. Однако его карьера на новом поприще оказалась недолгой: по странной случайности статская служба Афанасия Матвеевича (так же, как и военная) продолжалась чуть более пяти лет. В 1780—1781 годах он заседатель Вологодского верхнего земского суда,1 [ Месяцеслов с росписью чиновных особ в государстве на 1781 СПб., [1781]. С. 350; Месяцеслов на 1782 С. 356.] с 1782 — прокурор Архангельского губернского магистрата,2 [Месяцеслов на 1783 С. 375; Месяцеслов на 1784 С. 357.] потом, с июля 1784, — архангельский губернский прокурор...3 [Месяцеслов на 1785 С. 437.] Этот неизвестный биографам период жизни Брянчанинова реконструирован нами по «Месяцесловам с росписью чиновных особ в государстве...» Обнаружение данных фактов не было счастливой и случайной находкой. Напротив, в наших разысканиях это едва ли не единственный ход с предсказуемым, еще точнее, заранее известным результатом. Ведь нам (уже в который раз!) предстояло проверить точность обращенных к А. М. Брянчанинову строк из «Послания о легком стихотворении» (1783) М. Н. Муравьева:
Что делаешь теперь у Северной Двины?
Совсем ли погружен в Фемидины ученья,
Дедала ябеды проходишь кривизны
И пишешь заключенья,
Отрекшись рифм и муз...
(с. 217)
Упоминание о «кривизнах ябеды» позволило И. Ю. Фоменко высказать предположение о том, что в начале 1780-х годов Брянчанинов «служил в суде».1 [Фоменко И. Ю. Брянчанинов А. М. // Словарь русских писателей XVIII века. Л., 1988. Вып. 1 (А-И). С. 127.] Однако проверить свою гипотезу и тем более поверить в конкретность еще одной реалии стихотворного текста Муравьева («Что делаешь теперь у Северной Двины?») исследовательница, по-видимому, не решилась. Возвращение на службу (напомним, со времени ухода Брянчанинова в отставку прошло десять лет) — событие и значительное, и значимое. Что же заставило Афанасия Матвеевича принять такое решение? Может быть, расстроенные дела? Нет, этот довод следует отвести сразу. Из документов видно, что в 1781 году А. М. Брянчанинов «имел за собою 666 душ, Грязовецкой округи в Комельской трети сельцо Фомино с деревнями и сельцо Бортниково, Вологодской округи в Лоскомской волости сельцо Андреевское, в Любимской округе сельцо Слон с деревнями».2 [ ГАЯО. Ф. 77. Оп. 1. Ед. хр. 364 (без пагинации).] Значит, по размерам душевладения он мог считаться состоятельным человеком.
Должность заседателя судов разных ступеней была выборной. Этот способ замещения вакансий, введенный изданными Екатериной II в 1775 году «Учреждениями для управления губерний», задумывался как своеобразное средство привлечения дворян к участию в местном управлении. Может показаться, что возвращение отставного поручика Брянчанинова на государственную службу произошло помимо его воли. Ему, достойному и честному, было оказано доверие. Его выбрало вологодское дворянство... Предположим, что все происходило именно так. Однако уже в октябре 1781 года А. М. Брянчанинов был готов (в ответ на предложение архангельских властей) занять место прокурора Архангельского губернского магистрата.1 [ ГАЯО. Ф. 72. Оп. 2. Ед. хр. 900. Л. 88.] Не означает ли это, что осенью 1781 года он уже сделал окончательный выбор?
Возвращение Брянчанинова на службу повлекло за собой множество перемен: переезд из усадьбы в город (сначала Вологду, потом Архангельск), изменение основного рода занятий (он стал чиновником), наконец, - и это самое главное — смену типа поведения. Последнее могло быть лишь реакцией на изменившиеся жизненные ориентиры, а они связаны с переоценкой ценностей.
Возвращение отставного поручика на службу - поступок, для осмысления которого необходимо учитывать контекст всей жизни поэта. В 1780 году Брянчанинов уже перешагнул тридцатилетний рубеж. Человек, сознательно строящий себя, свою биографию, не мог не сделать этот факт объектом анализа. Однако не менее важен и контекст социальной действительности, то есть тот материал, «из которого история лепит биографию».2 [Винокур Г. О. Биография и культура // Винокур Г. О. Биография и культура. Русское сценическое произношение. М., 1997. С. 33.] Для того чтобы исторический факт стал фактом биографическим, он должен стать «предметом переживания» личности.3 [ Там же. С. 44.] При этом поступок и стиль поведения воспринимаются как особые формы выражения этого «переживания».
Возвращение Брянчанинова на службу произошло в год образования Вологодского наместничества. И это не простое совпадение. Открытие наместничества, авторитет и обаяние просвещенного наместника (а именно таким был вологодский генерал-губернатор А. П. Мельгунов)4 [Объективная оценка деятельности ярославского и вологодского генерал-губернатора А. П. Мельгунова дана в книге: Ермолин Е. А., Севастьянова А. А. Воспламененные к Отечеству любовью: (Ярославль 200 лет назад: культура и люди). Ярославль, 1990.] заставляли верить в возможность осуществления областной реформы, проводимой Екатериной И. Брянчанинова, безусловно, увлекла перспектива реального участия в просвещении и преобразовании родного края. Служба представлялась ему теперь служением великим идеям Просвещения, а сотрудничество с властями — естественным и необходимым. Мы не знаем, когда состоялось знакомство Брянчанинова с Мельгуновым и насколько он причастен к возвращению отставного поручика на службу. Несомненно лишь то, что А. М. Брянчанинов был одним из многочисленных помощников вологодского наместника и непосредственным участником тех «великих перемен», которые свершались в «самую достопамятную во всей новейшей истории нашего отечества» «эпоху».1 [Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. СПб., 1873. Т. III. Стлб. 574. (Приложение к «Русской старине»).] В этом убеждают материалы, относящиеся к служебной деятельности Брянчанинова.
Главным делом заседателя Вологодского верхнего земского суда и, следовательно, члена Приказа общественного призрения Брянчанинова стало исполнение указа Екатерины II об учреждении мореходного училища в Холмогорах. Он отвечал за все, что было связано с организацией этого учебного заведения, держал на его торжественном открытии (как сообщали «Санктпетербургские ведомости») «приличную к тому речь» в присутствии генерал-губернатора Мельгунова и при «довольном собрании обоего пола персон».2 [ Санктпетербургские ведомости. 1782. 4 января. № 1. С. 3.] Брянчанинов взял на себя «труд посещать сие Училище»3 [ Там же.] и не оставлял его своими заботами4 [Холмогорское мореходное училище — одна из постоянных тем писем А Брянчанинова А. П. Мельгунову 1782-1784 годов. - ОПИ ГИМ. Ф. 94. Ед. хр. 1. Л. 99, 108, 133, 158.] даже после того, как, заняв место прокурора Архангельского губернского магистрата, утратил право на участие в делах Холмогорской мореходной школы по должности. Примечательно, что именно «рачительным смотрением» Брянчанинова генерал-губернатор Мельгунов объяснял «довольные успехи» воспитанников мореходного училища и «хороший порядок» в нем.5 [ГАЯО. Ф. 72. Оп. 2. Ед. хр. 539. Л. 12.]
Переезд Брянчанинова в Архангельск, к тому же предпринятый по собственной инициативе, может быть воспринят как поступок более чем странный. Один из отдаленных городов наместничества (от Вологды до Архангельска — 810,5 верст), болотная, «тундрястая» местность,6 [Топографическое описание Вологодского наместничества // РГВИА. ВУА. Ед. хр. 18646. Л. 107 об., 113 и др.] нездоровый климат (не он ли преждевременно свел Афанасия Матвеевича в могилу?)... Между тем в той программе служебной деятельности, реализации которой Брянчанинов намеревался посвятить оставшуюся жизнь, Архангельск был моментом и необходимым, и неизбежным. Пятилетняя служба в городе, где из-за дальности расстояния постоянно существовали вакансии (сохранилась подписка Брянчанинова, подтверждающая его обязательство «не просить увольнения с того места пять лет»),1 [ РГАДА. Ф. 248. Оп. 80. Кн. 6546. Л. 31] давала ему право «по прошествии некоего времени» на перевод «в Ярославль или на Вологду».2 [Этими своими планами, прося «милостивого благоволения», Брянчанинов делится с наместником. См. его письмо А. П. Мельгунову от 29 октября 1781 года. - ГАЯО. Ф. 72. Оп. 2. Ед. хр. 900. Л. 88-88 об.] Едва ли случайно и то новое поприще, которое он избрал. Прокурор - человек, надзирающий за исполнением Закона... Можно представить, с каким внутренним волнением Брянчанинов подписывал текст «Клятвенного обещания», присягая «надлежащим образом по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды противно должности своей и присяги не поступать».3 [Там же. Ед. хр. 325. Л. 242.] Быть рядом с просвещенным наместником и вместе (ревностно и честно) трудиться на общую пользу — таким представлялось Брянчанинову его будущее. Но для этого надо было отважиться на переезд...
Что такое Архангельск первой половины 1780-х годов? Областной город, недавно, в 1777 году, переживший страшный пожар. Каменный замок (он «почитался за крепость»), гостиный двор, острог, три трактира и 205 лавок, три училища, гарнизонная школа для солдатских детей, два училища при немецкой кирке, каменный собор и четыре каменные церкви («все
довольно хороши»)4... [ См.: Топографическое описание Вологодского наместничества.- РГВИА. ВУА. Ед. хр. 18646. Л. 107-113.] Только в 1785 году появятся книжные лавки купцов Степана Болотина5 [См.: Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века: 1725-1800. М., 1966. Т. 3. С. 479. № 8922.] и Семена Болотного.6 [Мартынов И. Ф. Книга в русской провинции 1760-1790-х годов: Зарождение провинциальной книжной торговли // Книга в России до середины XIX века. Л., 1978. С. 122.]
Как, должно быть, здесь одиноко... Однако по письмам Брянчанинова Мельгунову этого не чувствуется, вероятно, потому, что Афанасий Матвеевич вновь обрел здесь свое семейное счастье. С точки зрения обывателя, брак Брянчанинова был и невыгодным, и непрестижным. Человек без предрассудков, он женился на дочери бедного купца1 [ОПИ ГИМ. Ф. 94. Ед. хр. 1. Л. 140, 115, 132.] Дарье Петровне Латышевой по любви. Доброжелательный и открытый, Афанасий Матвеевич почти сразу нашел свой круг общения: брат будущего писателя, советник казенной палаты коллежский асессор Моисей Николаевич Радищев,2 [Там же. Л. 158 об.] штаб-лекарь Яков Яковлевич Фриз,3 [ В 1791 году Фриз составит «Руководство к Историческому и Физическому описанию областного города Устюга Великого». (Северный архив. 1822. № 11—13). В письме от 9 ноября 1783 года Брянчанинов сообщает Мельгунову: «Фриз и жена его здоровы, благодарят покорно за напоминание Вашего высокопревосходительства. Я их часто видаю, они живут близко [от] меня, и третьего дня у него были крестины, где и я был кумом». (ОПИ ГИМ. Ф. 94. Ед. хр. 1. Л. 133). 18 августа 1804 года, в день торжественного открытия Вологодской губернской гимназии, дочери покойного надворного советника Фриза, девицы Христина Яковлевна и Авдотья Яковлевна (быть может, одну из них и крестил Брянчанинов) подарили этому учебному заведению 136 книг из библиотеки своего отца. (ГАВО. Ф. 438. Оп. 3. Ед. хр. 10. Л. 3).] один из деятельных помощников Мельгунова, и добрый друг (а после смерти Брянчанинова опекун его малолетних детей)4 [ ГАВО. Ф. 235. Оп. 2. Ед. хр. 1500. Л. 4, 15 об.] Кирилл Степанович Рындин (именно его просит Мельгунов о «неоставлении» «вниманием» и «возможными пособиями» овдовевшей Дарьи Петровны).5 [ ГАЯО. Ф. 72. Оп. 2. Ед. хр. 1385. Л. 8, 9.] Любопытный штрих к портрету Рындина6 [С июня 1784 года по ноябрь 1785 года он был председателем Архангельской гражданской палаты. - ГАВО. Ф. 13. Оп. 1. Ед. хр. 405. Л. 4 об.-5.] — «Карманная книжка для В*** К*** [вольных каменщиков] и для тех, которые и не принадлежат к числу оных...» (Изд. 2-е. М., Унив. тип. у Н. Новикова, 1783), хранящаяся в отделе редкой книги Вологодской областной универсальной научной библиотеки (инв. № Р176). Судя по надписи «Кириллу Степановичу Рындину», это подарок. Случайный или исполненный тайного смысла? Где и когда приобрел неизвестный даритель это масонское сочинение, мы не знаем. Но почва для распространения идей вольных каменщиков в Архангельске существовала. Осенью 1787 года по указу императрицы Екатерины II в лавках города было конфисковано 300 «сумнительных» книг (80 названий) на сумму 242 рубля 20 копеек.7 [РГИА. Ф. 796. Оп. 68. Ед. хр. 290. Л. 161-181.]
Главным обретением архангельского периода стала для Брянчанинова дружба с Мельгуновым. О меняющемся характере их отношений можно судить по тому, как эволюционирует слог писем Брянчанинова к наместнику: исчезает торжественная холодность официального стиля, демонстрирующая огромную дистанцию между генерал-губернатором и чиновником VIII класса, возникают живые, разговорные интонации, находится место для рассказа, подробностей быта, признаний личного характера (например, о предстоящей женитьбе на Д. П. Латышевой) и даже шутки.1 [ОПИ ГИМ. Ф. 94. Ед. хр. 1. Л. 132, 133, 107.] Перемены такого рода могли быть лишь ответной реакцией: у «власти» оказалось не просто человеческое, но и дружеское лицо. Мельгунов считал Брянчанинова своим «приятелем»,2 [ГАЯО. Ф. 72. Оп. 2. Ед. хр. 1385. Л. 8.] другом. Этой высокой чести Афанасий Матвеевич удостоился не только и не столько за рвение, с которым он исполнял служебные обязанности, за единомыслие и постоянную (в том числе и «журналистскую») поддержку генерал-губернатора во всех его начинаниях (именно Брянчанинов был автором предназначенной «для напечатания в газетах»3 [ ОПИ ГИМ Ф. 94. Ед. хр. 1. Л. 159.] «Записки всего происшествия при открытии Архангельского наместничества»4 [РГАДА. Ф. 248. Оп. 150. Кн. 6578. Ч. 1 . Л. 23-25 об.] — оно состоялось в августе 1784 года). Обладавший редким даром находить друзей и «уметь быть другом»,5 [См. об этом: Ермолин Е. А., Севастьянова А. А. Воспламененные к Отечеству любовью: (Ярославль 200 лет назад: культура и люди). С. 18, 49.] Мельгунов, несомненно, дорожил общностью их духовных интересов. Об этом напоминают выполняемые Брянчаниновым просьбы наместника: прислать ноты оперы (их переписывают комендантские музыканты) или перевести оперу с немецкого.6 [ОПИ ГИМ. Ф. 94. Ед. хр. 1. Л. 141, 133-133 об.] Наконец, Мельгунов чувствовал в Брянчанинове близкую, родственную душу: оба любили жизнь и людей, были сердечны и открыты, а на мир смотрели весело, с большими надеждами. Зная характер Брянчанинова, Мельгунов замечает поступки, неожиданные для поведения своего друга. Письмо Афанасия Матвеевича от 24 августа 1783 года доносит до нас (правда, в чужом пересказе) реакцию Мельгунова на отсутствие Брянчанинова на торжествах по случаю трехлетия Вологодского наместничества: «Николай Степанович Левашов письмом по приказанию Вашего высокопревосходительства уведомляет меня, что Вы изволили выговаривать, для чего не приехал я на открытие в Вологду, тем не сдержал моего слова и что друзья мои меня не узнают».1 [ОПИ ГИМ. Ф. 94. Ед. хр. 1. Л. 141] Чувство, испытываемое Мельгуновым, не поддается однозначному определению: в нем смешались обида, уязвленное самолюбие сановитого вельможи (скорее всего, минутные) и беспокойство, тревога настоящего друга. Столь же сложны и переживания Брянчанинова: кем чувствовал он себя в этот момент: подданным, обеспокоившим высокого патрона, или другом, невольно огорчившим близкого человека: «Сие приемля знаком Вашего благоволения и той милости, которую я не по заслугам моим имею честь пользоваться, решился в оном перед Вами, милостивый государь, оправдаться. Слабое мое здоровье, которое почти всегда меня, но паче беспокоит есть главною причиною неисполнению моего собственного желания».2 [Там же.] Непростой, а потому и особенно дорогой сердцу Брянчанинова была дружба с государевым наместником.
Отправляясь в Архангельск, Афанасий Матвеевич полагал, что задержится там ненадолго. Осенью 1784 года неожиданно появилась возможность (так и оставшаяся нереализованной) перевода в Вологду.3 [Там же. Л. 158; ГАЯО. Ф. 72. Оп. 2. Ед. хр. 347. Л. 38-38 об.] Между тем усилившаяся болезнь требовала лечения. Почти полгода (с февраля по июль 1785 года)4 [ РГАДА. Ф. 248. Оп. 80. Кн. 6582. Л. 92-93, 301.] находившийся в отпуске Брянчанинов пробыл в Петербурге и, значит, встречался с М. Н. Муравьевым, читал его стихи, показывал ему свои сочинения. Зимой 1785 года в формулярный список губернского прокурора Архангельского наместничества А. М. Брянчанинова внесли последнюю запись: 28 ноября он был награжден чином надворного советника.5 [ Там же. Л. 751-759.] В мае 1786 года Афанасий Матвеевич выехал в «свои вологодские деревни»,6 [Там же. Кн. 6592. Л. 814.] еще не зная, что покинул Архангельск навсегда. В Ярославль,7 [РНБ. Ф. 499. Ед. хр. 30. Л. 11 об.] куда Брянчанинов мысленно рвался все эти годы, он приехал для того, чтобы умереть... Как встретил свой смертный час, где, в какой земле нашел «вечный ночлег» и обрел вечный покой Афанасий Матвеевич Брянчанинов, мы не знаем Служба не прибавила Брянчанинову богатства. Но долгов и заложенных имений своей семье он не оставил. 688 душ пашенные земли, пустоши, леса были «полюбовно» разделены между наследниками.1 [ См.: ГАВО. Ф. 173.Оп. 1. Ед. хр. 63. Л. 1-3 об.;Там же. Ф. 235. Оп. 2. Ед. хр. 1500. Л. 2-15 об.] Сельцо Фомино Грязовецкой округи перешло (как и следовало по закону) сыну Афанасия Матвеевича - Ивану. Заметим, что ни в одном из документов 1760 1790-х годов, связанных с «движимым и недвижимым имением» А. М. Брянчанинова,2 [ГАВО. Ф. 32.Оп.1.Ед. хр. 11. Л. 18-24; Там же. Ф. Оп. 7. Ед. хр. 42. Л. 119 и др.] не значится Нижнее Осаново (или Осаново, в другом написании - Осанино) владельцем которого Ф. Н. Фортунатов3 [Фортунатов Ф. Н. Памятные книжки вологжанина // Русский архив. 1867. № 12. Стлб. 1654] (а вслед за ним почти все исследователи) называет Афанасия Матвеевича. Эта географическая реалия своеобразно «отозвалась» в фамилии одного из героев «Эмилиевых писем» Муравьева - Осанова прототипом которого считают А. М. Брянчанинова. По имеющимся у нас данным, Нижнее Осаново в 1780 году было собственностью Г. Г. Бартенева,4 [ГАВО. Ф. 496. Оп. 8. Ед. хр. 33. Л. 63 об.] Верхнее Осаново в 1770-х годах принадлежало М. А. Макшееву.5 [Там же. Ед. хр. 24. Л. 46] В документах первой трети XIX века сельцо Нижнее Осаново фигурирует как собственность «корнетши Варвары Григорьевны Брянчаниновой»6 [Там же. Ед. хр. 85. Л. 273 об.; Там же. Ф. 32. Оп. 1. Ед. хр. 56. Л. 20 об. См. Л. 30 и 47 об., где дан перечень имений И. А. Брянчанинова и С. А Брянчаниновой, детей Афанасия Матвеевича.] (не исключено, что она является дочерью Г. Г. Бартенева), а владельцем Верхнего Осанова названа П. И. Макшеева.7 [ 7 Там же. Ф. 32. Оп. 1. Ед. хр. 56. Л. 177 об. Московский некрополь. СПб., 1907. Т. 1. С 140]
Как распорядились дети А. М. Брянчанинова духовным наследством своего отца? Семейной традицией стали нежелание воевать и демонстративная «нелюбовь» к военной службе Сын Брянчанинова Иван (1769-1839)8 [Московский некрополь. СПб., 1907. Т. 1. С. 140.] завершил карьеру в чине корнета лейб-гвардии конного полка;9 [ ГАВО. Ф. 173. Оп. 1. Ел. хо. 63. Л. 1.] но, подобно отцу уйдя в отставку, служил по выборам. Он был предводителем (и, следовательно, защитником интересов) дворян сначала Грязовецкого уезда, позднее — губернии.1 [ГАВО. Ф. 32. Оп. 1. Ед. хр. 59. Л. 975 об.] Внуки Афанасия Матвеевича предпочли считавшуюся «неблагородной» гражданскую службу. Николай Иванович при отставке в 1840 году получил чин коллежского асессора,2 [ Там же. Ед. хр. 11. Л. 55.] а названный в честь деда Афанасий Иванович (1805—1870)3 [Русский провинциальный некрополь. М., 1914. Т. 1. С. 106.] не смог продвинуться по службе выше чина титулярного советника.4 [ГАВО. Ф. 32 Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 55.] Возможно, именно их имел в виду Ф. Н. Фортунатов, сообщая о том, что «подлинное послание Муравьева А. М. Брянчанинову хранится у его внуков».5 [Фортунатов Ф. Н. Памятные записки вологжанина. Стлб. 1654.]
Судьба библиотеки этого вологодского поэта неизвестна. И. Ф. Мартынов полагает, что она была куплена А. Н. Неустроевым (1825-1902) у наследников сына Брянчанинова Сергея Афанасьевича.6 [Мартынов И. Ф. Провинциальные книголюбы XVIII века: (По материалам книговедческого обследования библиотек, музеев и архивов Вологды. 1976 г.) // Русские библиотеки и частные книжные собрания XVI— XIX веков. Л., 1979. С. 136.] Однако единственного сына Афанасия Матвеевича звали Иван. Заметим, что в предисловии к «Материалам для каталога книг, рукописей, гравюр
А. Н. Неустроева», на которое ссылается И. Ф. Мартынов, среди собраний, приобретенных известным библиофилом, названа библиотека «сенатора Брянчанинова»7 [Материалы для каталога книг, рукописей, гравюр и прочего собрания А. Н. Неустроева: Отдел 1: Книги / В алфавитном порядке описала Е. А. Неустроева. СПб., 1902. Предисловие.] (его имя и отчество не сообщаются). Скорее всего, библиотека А. М. Брянчанинова была разделена между его детьми. Из некогда обширного собрания уцелели лишь две книги: «Детской атлас, или Новой удобной и доказательной способ к учению географии, исправленной и умноженной Филиппом Генрихом Дилтеем...» [М.], печ. при Имп. Моск. ун-те, 1770. Т. 3 (инв. № Р2012) и «Пламена трагедия. Михаила Хераскова». [М.] [печ. при Имп. Моск. ун-те, 1765] (ин$. № Р104961). На титульном листе «Пламены» два автографа: «Из книг Афанасья Брянчанинова» и ниже детской рукой крупно каллиграфическим почерком: «досталася СБ», на левой стороне разворота титульного листа — надпись «Софии Брянчаниновой».1 [Приношу сердечную благодарность заведующей отделом редкой книги Вологодской областной библиотеки Н. Н. Фарутиной за указание на это издание и помощь в разысканиях.]
Фрагмент оборота обложки с автографом С. А. Брянчанинова
В Вологодскую областную библиотеку эти книги попали из усадьбы Покровское Грязовецкого уезда. Библиотека из Покровского любовно собиралась двумя поколениями рода Брянчаниновых — Семеном Андреевичем2 [О библиотеке С. А. и А. С. Брянчаниновых см.: Мартынов И. Ф. Провинциальные книголюбы XVIII века... С. 131—133.] (на принадлежащих ему книгах XVIII века, помимо владельческих записей, стоят оттиски печатки СБ (бирюзового цвета) или гербовой печати) и его сыном Александром Семеновичем (1784—1875), женой которого стала дочь Афанасия Матвеевича от третьего брака — Софья Афанасьевна Брянчанинова3 [И. Ф. Мартынов ошибается, полагая, что в замужестве дочь поэта носила фамилию Лотарева. — Там же. С. 136.] (не ранее 1784 и не позднее 1787 — 25 июля 18324) [Русский провинциальный некрополь. Т. 1. С. 106. Она погребена при Покровской Капельской церкви Грязовецкого уезда. — Там же. С. 106.] Часть ее великолепной библиотеки («книги первой половины XIX века с монограммой «S.B.» в овале, тисненном золотом на коже переплета, или с надписью «Sophie Briantchaninoff»)5 [ См. об этом: Вологодская публичная советская библиотека: Год работы (9.11.1919 - 9.11.1920). Вологда, 1920. С. 34; Белова Н. Книги из Покровского // Красный Север. 1985. 22 сентября. С. 4.] находится в фондах Вологодской областной библиотеки. Возможно, в собрании С. А. Брянчаниновой имелись и другие книги ее отца. Попав после ее замужества в Покровское, они могли (если на книгах не было владельческих записей) совершенно естественно «раствориться» в этой усадебной библиотеке.
С. А. Брянчанинова оказалась хранительницей творческого наследия своего отца. Ведь именно из Покровского поступил в Вологодскую областную библиотеку альбом в картонном, оклеенном «мраморной» бумагой переплете, с наугольниками из кожи. На кожаном корешке вытеснено золотом: «Собрание сочинений стихами и прозою А. Б.» (инв. № Р105008). Эта же запись повторена на «титульном листе» собрания. Только теперь имя и фамилия сочинителя названы полностью («Афанасия Брянчанинова»). В альбоме — 168 листов, рукою Афанасия Матвеевича заполнены — 16. Их заняли четыре произведения.
«Собрание...» открывается героической поэмой «Вражда между Чаем, Кофием и Водою». Подобно эпопее, она состоит из песен, сохранен традиционный для русского варианта этого жанра размер — шестистопный ямб с парной рифмовкой. Эти и другие «признаки» эпоса приходят в противоречие с заглавием произведения: в нем нет той универсальности («эпопейное миросозерцание есть мышление о бытии в самом крупном плане
и через самые коренные ценности»1), [Гачев Г. Д. Содержательность художественных форм: Эпос. Лирика. Театр. М., 1968. С. 82.] которая делает эпопею мгновенно узнаваемым жанром. Но, может быть, приемы героической поэмы употреблены Брянчаниновым в пародийных целях и созданную им поэму следует воспринимать как ирои-комическую? На эти жанровые характеристики ориентирует читателя и ее название «Вражда между Чаем, Кофием и Водою». В таком случае литературный ряд, к которому внутренне тяготеет произведение Брянчанинова, должен быть представлен поэмами А. Тассони («Похищенное ведро») и Буало («Налой»). Но не будем спешить с выводами. Основной принцип структурной организации ирои-комической поэмы — несоответствие стиля описываемым событиям и героям:
В сем складе надобно, чтоб муза подала
Высокие слова на низкие дела.2
[2 Сумароков А. П. Избр. произведения / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. П. Н. Беркова. Л., 1957. С. 123. (Библиотека поэта, большая серия).]
Однако именно эта (узаконенная классицизмом) «несочетаемость» оказывается в поэме Брянчанинова слабо выявленной. Воспитанный на образцах читатель не найдет здесь ни резкого стилистического контраста, ни единства стиля. Нет в поэме Брянчанинова и обязательной для этой разновидности жанра установки на смех. Естественен вопрос, как следует относиться к сочинению вологодского поэта: это неумелый опыт дилетанта, за которым стоит незнание литературной традиции, неудавшаяся попытка повторить «образец» или нечто самостоятельное и потому заслуживающее внимания? Приступая к анализу поэмы Брянчанинова, будем помнить, что «структура неощутима, пока она не сопоставляется с другой структурой или не нарушается».3 [Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста: Структура стиха. Л., 1972. С. 109.]
Изображаемый Брянчаниновым предмет относится к «низкой» действительности, что соответствует требованиям Буало. Необычны лишь втянутые в ссору герои (Чай, Кофий, Вода). Большей сложностью отличается и мотивировка «раздора». В ней нет той откровенной забавности, которая увлекла Буало (поводом к «войне» двух прелатов и их сторонников стал пустяк: спорили о месте, где надлежало стоять налою). Напротив, герои Брянчанинова втянулись в «войну» из самых серьезных и благородных побуждений, сражаясь за право быть признанным (совсем в духе XVIII века) наиболее «полезным обществу» (л. 3 об.). Однако подлинные причины вражды (тщеславие, «ревность») скрыты. О них сообщается подробно, с эпической неспешностью:
Их несогласия плачевнейшего звука
Причиной не была похвальная наука,
Раздору и вражде начальнейшая весть.
Не ссорились они за разум и за честь,
Любовь сея войны причиной не бывала,
Но ревность их одна на ссору возмущала.
Они, ей жертвуя, и посвящают в дань
Не злато, не сребро — свою жестоку брань,
Которую они имели меж собою.
(л. 3-3 об.)
Конфликт неожиданно получает не свойственное ирои-комической поэме психологическое обоснование, а само событие оказывается одновременно связанным и с героической поэмой, и с ее комическим вариантом.
В полном соответствии с законами эпопеи поэма Брянчанинова открывается своеобразным вступлением, в котором определяется ее содержание:
Настройся, лирный глас, воспеть дела геройски,
Без копей, без щитов, не воруженны войски
Имели меж собой прежесточайшу прю.
Воображаючи, я их сраженье зрю.
Как алчны тигры, львы сражаются с размаху,
Не мнят о гибели и не рассудят страху!
И, строя пагубы прежесточайшей ков,
От бою утомясь, падут в глубокий ров.
(л. 3)
Традиция обоих жанров требовала, чтобы герой, событие назывались сразу:
Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал...
(Гомер. Илиада. 1, 1-2)1 [1 Римскими цифрами обозначается номер песни, арабскими – стиха]
Пою премудрого российского Героя,
Что грады новые, полки и флоты строя...
(Ломоносов М. В. Петр Великий. 1, 1—2)
Пою сражения и грозного прелата,
Что, духом рвения высокого объятый,
Стезею праведной ведя свой славный храм,
Налой на клиросе велел поставить там.
(Буало Н. Налой. Вступление, 1—4)
или:
Стремится дух воспеть картежного героя.2
[2Майков В. И. Избр. произведения. / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. А. В. Западова. М.; Л., 1966. С. 55. (Библиотека поэта, большая серия)]
Отступая от этого правила (герои поэмы названы лишь в третьей строфе), Брянчанинов лишает читателя привычного сигнала, призванного подтвердить то структурное ожидание, которое задано названием. Аудитория оказывается дезориентированной. Читательское сознание, настроившееся на ирои-комическую поэму, сталкивается с системой жанра, обозначенного в подзаголовке. Но и здесь внимательный читатель заметит несовпадения с «нормой». Там, где в эпопее было обстоятельное описание (рва, преградившего путь Гектору и его дружине, - XII, 49-74 - или щита Ахилла - XVIII, 478-609), остались слово («щит») или словосочетание («глубокий ров»). «Сокращению» подвергнуты и развернутые сравнения:
Как алчны тигры, львы сражаются с размаху...
(л. 3)
(сравнение сражающегося Тидида со львом заняло у Гомера десять стихов — V, 134—143). Таким образом, описательным длиннотам эпопеи сознательно противопоставлена краткость изображения.
Этот же принцип определил и характер развертывания сюжета. Он «собирается» из ситуаций, образов, мотивов, свойственных обоим жанрам. Враждующие герои ищут правды у богов. «Собранию богов» («Илиада») или «Совету богов» («Похищенное ведро») обычно посвящались отдельная песнь или подробно разработанный эпизод («Елисей, или Раздраженный Вакх»). Брянчанинов отводит «чудесному» в «Песни первой» всего десять стихов. Совет богов в героической и ирои-комической поэмах всегда представлен конкретными персонажами: Зевс (Юпитер), Гера (Юнона), Посейдон (Нептун), Арей (Марс) и др. Брянчанинов демонстративно отказывается от персоналий, сводя описание к одной обезличивающей фразе:
...Боги, на Олимп собравшися, рекли...
(л. 3 об.)
Подобная лаконичность не случайна. За ней — полемическое отношение к литературной традиции. В эпопее боги вершат судьбы государств, народов и героев. В ирои-комической поэме они, движимые мелочными чувствами, вмешиваются в житейские дела людей, руководя мыслями и поступками героев. Брянчанинов находит неожиданный для этих жанров ход. Не причастные к возникновению события, боги не предопределяют и его исход. Поэт усомнился в их всемогуществе и всеведении. Они не способны даже на то, чтобы разрешить спор героев:
Мы ссор, подобных сей, совсем не разбираем
И не питаемся ни кофию, ни чаем,
А посвящаем то одно мы жажде в дар
Священно питие — божественный нектар.
(л. 3 об.)
В поэме Брянчанинова боги добровольно признаются в собственном бессилии. Бессмертные добровольно передают право суда смертным:
Так перед смертными подите вы судиться.
Они пьют кофе, чай, они рассудят вас...
(л. 3 об.)
В «Песни второй» боги вообще не фигурируют в качестве действующих лиц. Однако именно здесь появляется их описание. Знающий «правила» читатель ожидал увидеть его в первой песни. Высокое или комическое (в зависимости от жанра) изображение небожителей всегда является прерогативой автора. В поэме Брянчанинова (в нарушение традиции) боги показаны с точки зрения обидевшихся на них героев:
Просители мои с судилища идут
И пеню на богов великую кладут.
Иной винит того, кто с острогою в море:
«Он точно приключил нам общее всем горе».
Другая на того свою кладет вину,
Кто держит во руке кровавую войну:
«Конечно, от его нам это приключилось,
Что спор наш разобрать богам не рассудилось».
(л. 4)
Отметим любопытную подробность: прямому называнию (а оно может быть лишь результатом точного знания) противопоставлена «речь околицей», или перифраз:
Иной винит того, кто с острогою в море...
Переименование «трезубца» (то есть жезла, посоха), обязательного атрибута бога морей, в «острогу» (рыболовное орудие в виде вил) отнюдь не так забавно, как в ирои-комической поэме. За ним угадывается откровенно неуважительное, снисходительное отношение к древнему божеству. Ведь символом могущества грозного владыки морей был наделенный магической силой трезубец.
В героической и ирои-комической поэмах автор сохраняет за собой прежде всего право на ведение рассказа о событии. Однако во второй песни «Вражды между Чаем, Кофием и Водою» автор выступает не только в роли повествователя. Ок участник событий. Мы видим его среди героев поэмы. Именно у него, отвергнутые богами, Чай, Кофий и Вода ищут правосудия:
И, сею речию Богов всех обвиня,
Читатели, судить заставили меня.
Я, выслушавши речь их, сделал повеленье:
«Внемлите, вот мое на то определенье».
(л. 4)
Позиция автора достаточно определенна. Он судит с точки зрения тех, кто получил «нежное воспитание» и отличается благородными привычками:
«Поутру встанет кто, воспитанный быв нежно,
Напиться чаю он старается прилежно.
И, чувства усладя горячим питием,
Во полдни думает: тепере я поем.
В то время пищу мы обедом называем,
А после, кофию пив, время провождаем».
(л. 4)
«Определение» арбитра вызывает взрыв негодования Кофе. В конфликтующей тройке он несомненный лидер, главный виновник несогласия. Кофий - единственный из трех героев, наделенный индивидуальным характером, в раскрытии которого использованы приемы, присущие обоим разновидностям жанра поэмы: короткая авторская характеристика и монолог героя:
Надута гордостью, возвыся Кофий глас:
«Неправеден твой суд, не слушаю я вас.
Мужчины Бахусу желудки посвящают,
С лимонным соком чай и с водкою мешают, -
Взлагая, молвила такие клеветы. —
Нельзя тут правде быть: по страсти судишь ты».
(л. 4-4 об.)
Отвергая вынесенное не в его пользу решение, Кофе находит лишь один аргумент, самый невероятный: недооценить кофе, предпочесть ему чай мог только... мужчина... Заключение Кофе вздорно, неправдоподобно, но именно оно определяет дальнейшее развитие сюжета. В «Песни третьей» герои Брянчанинова оказываются перед судом... девицы. Выбор этого арбитра принадлежит Кофию («...рассудите вас меня ты, Кофе, просила») и потому сулит ему желанную победу:
«Я только что от сна в постели пробужусь,
Не нужен ты мне, Чай, я Кофию напьюсь,
Чтоб спору вашему решением прерваться,
Не можешь никогда ты с Кофе, Чай, сравняться».
(л. 5 об.)
Однако ожидаемый триумф не состоялся. Последнее четверостишие резко меняет соотношение сил:
Противу Чай восстал, хотел порочить суд,
Вода воздвигла глас: «Мне первенство дадут.
Я больше всех служу живущему народу:
Со мною хлеб пекут, кладут и во щи воду».
(л. 5 об.)
Финал поэмы неожиданен. Последнее слово оказывается за Водой, до сих пор не подававшей голоса. Ее победа очевидна и убедительна: вода служит всему «живущему народу».
Заключительный монолог героини в сознании читателя, несомненно, ассоциируется с героической поэмой. Ведь именно для эпопеи характерен взгляд на события, героев, жизнь с народной точки зрения. «Песнь третья» отличается повышенной концентрацией «признаков» героической поэмы (патетический пассаж, посвященный истине, мифологические Плутон и Цербер). Однако в поэтический текст эти элементы вводятся с иным художественным заданием: прославить «прекрасный пол девиц» и их «нежные чувства» (л. 5). Так что же создал Брянчанинов: «эпос величавый» или шуточную поэму на «низкий сюжет», написанную высоким слогом? Ни то, ни другое.
Автор «Вражды...» хорошо знаком с теорией обоих жанров. Узаконенный традицией механизм связи элементов структуры этих текстов еще не разрушен Брянчаниновым. Но нет в его поэме и точного соблюдения правил классицизма. Вологодский поэт свободно обращается с материалом, ищет новые сочетания.
Опыт Брянчанинова, безусловно, заслуживает внимания историков литературы. И не только потому, что за его сочинением чувствуется хорошая школа: как стройна и строга композиционная структура поэмы, как гармонично, арифметически выверенно соотношение составляющих ее частей (в первой и второй песнях по 36 стихов, в третьей — 38). Важнее другое: безвестный вологодский поэт был экспериментатором. «Образцы» тяготили его. Он стремился сказать свое слово.
Подобное впечатление остается и после чтения «Оды» («Всходяща солнца луч темнеет...»). В «Собрании сочинений стихами и прозою» Афанасия Брянчанинова она следует за героической поэмой «Вражда между Чаем, Кофием и Водою». Ода вологодского поэта, конечно же, не ученическое сочинение. В противном случае мы легко нашли бы тот «образец», неумелое или искусное подражание которому всегда ощущается в произведениях начинающих. Более того, в поэзии XVIII века оде Брянчанинова трудно подыскать прямую параллель. С ломоносовской одой опыт вологодского поэта связывают десятистишная строфа, стихотворный размер (четырехстопный ямб), традиционная система рифмовки, монологи таких героев, как Вселенная и «гремяща Слава». Однако ни высокого парения, ни пиитического восторга, подобного ломоносовскому, в ней нет. Отдаленное, глухое напоминание о нем — реминисценция из «Оды, в которой ее величеству благодарение от сочинителя приносится
августа 27 дня 1750 года»:1 [1 Какую радость ощущаю? - Ломоносов М. В. Избр. произведения. / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. А. А. Морозова. М.; Л., 1965. С. 135. (Библиотека поэта, большая серия).]
Страна, которая тебя питала,
Где ты с младенчества росла,
Какую радость ощущала...
(л. 6 об.)
В стихотворении Брянчанинова нет ни одного античного образа и только один библейский (а ведь без них трудно представить торжественную оду любого поэта XVIII века). Отметим и единственный (на 80 стихов) случай использования языка аллегорических фигур, символов и эмблем, так характерных для панегирического стиля ломоносовской оды:
И раздраженный лев смирится...
(л. 6)
Однако самым значительным отступлением от правил в оде Брянчанинова следует считать неназванность объекта. Нет сомнений, она адресована монархине:
Потомкам в память то оставишь,
Тобой что украшался свет.
Ты мир, спокойствие восставишь,
Прогонишь тьму грозящих бед.
Везде та слава воссияет,
Твой взор все чувства обновляет,
Из сердца гонит злобу прочь.
Система света пременится,
Где разум твой распространится,
Ты в день преображаешь ночь.
(л. 7)
Но тогда почему ни в заглавии оды, ни в ее тексте не упомянуты не только имя, но и титул главы государства? Может быть, Брянчанинов опасался обвинений в лести? Его пугала тень продажных писак, превративших торжественную оду в подносные стихи? Иначе чем объяснить стремление поэта убедить адресата оды в своей искренности:
Внемли, что я сказал нелестно,
Внемли хвалу мою к себе.
То правам разума противно,
Чтоб я когда польстил тебе,
Несходно с чувством, что вещаю,
Я в том утех не ощущаю.
(л. 7 об.)
Однако не исключено, что причины, побудившие Брянчанинова отказаться от введения столь значимых для этого жанра характеристик, были совсем иного, чисто литературного свойства и связаны с новым подходом к изображению героини. Для Ломоносова она была только идеальной просвещенной монархиней (эти краски, безусловно, ощущаются и в образе, созданном вологодским поэтом), Державин рискнул в «Фелице» показать ее как человека. Брянчанинов увидел в монархине и милую женщину.1 [Возможно, не без влияния Державина. По мнению А. А. Левицкого, молодой поэт, посвятивший ей более десяти стихотворений, испытывал к Екатерине II «чувства более сложные, чем простой подданный». Она была для Державина «идеалом женщины». См. об этом: Левицкий А. А. Две Екатерины в поэзии Г. Р. Державина // Державинские чтения: Сб. научных трудов. СПб., 1997. Вып I. С. 62-75.] Следовательно, поэт изобразил императрицу с позиций нового эстетического вкуса:
Древа вершины приклоняют,
Трава вся ляжет на пути.
Тут нежны ноги избирают,
Чтоб им безвреднее идти,
Рука твоя чему коснется —
Тут изобилие прольется
Всего, что к славе служит нам,
Чем чувства смертных всех пленяет,
Где нежность, разум обитает
Ко утешению сердцам.
(л. 6)
Только убежденный противник классицизма и смелый художник мог поставить рядом с «разумом» не «добродетель» (к подобным сочетаниям ода стала «привыкать» после Державина), а «нежность».
О стихотворении «Приятностию то в глазах наших блистает...» (в «Собрании сочинений...» Брянчанинова оно идет третьим) мы уже говорили. Шестистопный ямб, парная рифмовка - приметы, обычные для элегии. Однако те же формальные признаки характеризуют и другие лирические жанры — эпистолу или стихотворное письмо. Так что же создал Брянчанинов? С элегией опыт вологодского поэта сближает художественная установка. Это размышления о жизни и смерти, о смысле человеческого бытия. Однако к традиционным для элегии темам Брянчанинов присоединяет новую, глубоко личную - отношение к войне (с этой точки зрения стихотворение уже рассматривалось нами). Нарушение тематического принципа, безусловно, нарушает единство эмоционального тона. Признавая бренность бытия («Нет вечности ни в чем, пустыя славы звук» — л. 8), равенство людей разных сословий перед лицом смерти («Земля покроет всех, в ее все претворятся» - л. 8 об.), Брянчанинов далек от той безнадежно скорбной тональности, которая определяет звучание предромантической элегии. Ему чужда слепая покорность судьбе. В его отношении к смерти возобладал здравый смысл:
Когда б на тот конец мы жизнь свою вели,
То все бы мысленно мы вяли, не цвели.
В унылости, в тоске дни жизни провождали,
Увеселения себе не ожидали
И, отягчая той прискорбностью сердца,
Не мнили б о другом, а ждали все конца.
(л. 8)
Быть может, именно житейской мудростью продиктована и совершенно недопустимая в элегии грустная шутка:
Отстреляна нога, наскрозь пробита грудь
Или оторвано другое что-нибудь.
Лишившися руки, мне б скучно жить на свете...
(л. 8 об.)
Не соответствует элегии и образный строй анализируемого стихотворения. Однако едва ли оправданно считать созданные Брянчаниновым стихи эпистолой. Ведь в них нет ни «порядка», ни «слога чистоты», то есть всего того, что, по мнению Сумарокова, определяет «главну красоту»1 [Сумароков А. П. Избр. произведения. С. 123.] этого жанра. Эпистола назидательна. Ее автор знает истину и потому неизменно является перед читателем в роли наставника. Брянчанинов не присваивает себе подобной миссии. Его стихи — не декларирование готовой истины, а поиски ее. Симптоматично направление движения мысли поэта: от общего взгляда — к собственной точке зрения, от «мы», «нас» — к «я»:
Приятностию то в глазах наших блистает,
Когда нас, живучи, что в свете утешает,
Мы видим, кто себе начнет где строить дом,
Мнит, буду, живучи, увеселяться в нем.
Найдет спокойствие, блаженствует, гордится,
Но мысль моя к тому теперече стремится.
(л. 8)
Обнажая ход собственных рассуждений, Брянчанинов невольно приобщает к ним читателя, делая его если не участником диалога, как в дружеском послании, то свидетелем своих раздумий:
Конечно, в свете все преобращает рок
Внемли, читатель, ты в моем теперь ответе:
Конечно, для того войны я не терплю.
Я знаю, что и всем нам умерети равно
Конечно, все на смерть на свете сем родятся,
За добрые дела пускай заплата есть...
(л. 8-8 об.)
Концовка стихотворения может показаться банальной, если бы не неожиданное сопоставление:
...к тому я лиру строю:
Равна смерть нищему, как и в войне герою.
(л. 8 об.)
Суровая классицистическая этика, безусловно, осудила бы его как безнравственное. Между тем для Брянчанинова подобное сопоставление совершенно естественно. У него иные убеждения: человеческая жизнь — величайшая ценность, и ничто, никакие героические подвиги не могут объяснить и оправдать ее утрату. Как знать, может быть, именно это стихотворение стало для Брянчанинова своеобразным способом избавления от сомнений: служить или не служить? Военной карьере он предпочел отставку.
Последним произведением (четвертым по счету) в «Собрании сочинений...» А. М. Брянчанинова оказалась комедия в одном действии «Слуга — совместник своего господина». Сколько явлений в ней было, неизвестно. Брянчанинов успел записать в альбом лишь явление I и начало II, фрагмент, явно недостаточный для того, чтобы составить представление о целом. Впрочем, сюжетная коллизия комедии вполне ясна: ловкий слуга Смехотворов добивается доверия своего самодовольного и влюбчивого господина Самолюбова, чтобы обмануть его и «себя не сделать в накладе» (л. 15 об.).
«Собрание сочинений стихами и прозою» едва ли дает полное и истинное представление о поэзии Брянчанинова. Доверимся Муравьеву. Стихи Муравьева 1780-х годов позволяют реконструировать тематику, стилистику, жанровый состав той, по-видимому, навсегда утраченной части лирики его вологодского друга,1 [В 1918-1920-х годах, уже после того, как из Покровского были вывезены книги, в «кабинете пустого запертого дворца» оставался семейный архив Брянчаниновых. См. об этом: Вологодская публичная советская библиотека... С. 34.] которую поэт более всего ценил. У Брянчанинова есть «дар влиять в элегию пристрастье» (Рукопись-конволют. Л. 129 об.), он «летописатель» своих «любовных резвостей»:
Или, не скинувши еще сердечных уз,
Вздыхаешь и еще любовны песни пишешь,
Богат любовию, которою ты дышишь?
(с. 217-218)
Но частная жизнь человека, «тайны» (с. 183) и «излучины сердец» (с. 221) — основная тема стихов самого Муравьева:
Входить в сердца, хранящи тайны,
Быть зрителем минуты той,
Как склонность первая зачнется...
(с. 183)
Теперь понятно, почему поэт посвятил «Послание о легком стихотворении» своему вологодскому другу. Муравьев обращался к единомышленнику. «Послание о легком стихотворении. К А. М. Брянчанинову» подводило итоги совместных исканий, определяло общее направление развития лирики двух поэтов — от классицизма к предромантизму.
«...значение человека, — пишет Гете, — заключается не столько в том, что он оставляет после себя, сколько в том, как он действует и какие воздействия испытывает, и как он побуждает к тому же других».1 [Гете. Из моей жизни. Поэзия и правда / Пер. Н. А. Холодковского / Предисл., примеч. и ред. В. М. Жирмунского // Гете. Собр. соч.: В 13 т. М., 1935. Т. IX. С. 295.] Посвящение «Послания о легком стихотворении» А. М. Брянчанинову является актом публичного признания роли вологодского поэта в литературной судьбе М. Н. Муравьева.
Как бы мы ни оценивали эстетические достоинства созданных Брянчаниновым произведений, их оригинальность несомненна. Вологодский поэт был одним из тех безвестных рядовых деятелей литературы, кто участвовал в ее обновлении. Брянчанинова не забыли, его просто не успели узнать. Судьба уготовила ему скромное место «родственника Муравьева» в примечаниях к стихам2 [Кулакова Л. И. Примечания к «Оде второй. К А. М. Брянчанинову» // Муравьев М. Н. Стихотворения. С. 332.] и письмам его друга.3 [Муравьев М. Н. Письма отцу и сестре 1777-1778 годов / Публ. Л. И. Кулаковой и В. А. Западова // Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980. С. 369 (№ 12).] Открытые случайно в результате книговедческого обследования вологодских «древлехранилищ», предпринятого научно-исследовательским отделом истории книги Библиотеки АН СССР в декабре 1976 года,4 [См. об этом: Мартынов И. Ф. Провинциальные книголюбы XVIII в... С. 137.] сочинения А. М. Брянчанинова не вызвали интереса исследователей.
Нам не удалось датировать «Собрание сочинений стихами и прозою» А. М. Брянчанинова по филиграням.5 [ Королевский шифр «СИ» и «улей в гербовом щите, обрамленном растительным орнаментом», на бумаге голландского производства. Выражаю признательность сотруднику рукописного отдела Российской национальной библиотеки В. М. Загребину за помощь в расшифровке филиграней.] Не знаем мы и как, при каких обстоятельствах оно создавалось. Что если причиной его появления стали тяжелая болезнь и естественное человеческое желание собрать все написанное с единственной целью — сохранить, оставить детям?.. Мало вероятно. В таком случае Брянчанинов, боясь не успеть, непременно обратился бы к помощи писаря. Судя по почерку, альбом заполнялся без внутренней спешки, неторопливо и аккуратно, быть может, только для себя. Но тогда это обычный для поэта-дилетанта, не помышляющего о публикации, рукописный сборник — предмет удовлетворенного самолюбия и гордости провинциала. Представить в подобной роли Брянчанинова чрезвычайно трудно. Будь он таким, альбом непременно оказался бы заполненным.
Однако могли существовать и иные причины. Аргументируем свою гипотезу. В последние годы жизни Брянчанинов подолгу бывал в Петербурге: в 1785 году (с февраля по июль - тогда он лечился в этом городе), в 1786 - летом (он провел здесь часть отпуска). Нет сомнений в том, что Муравьев ввел вологодского поэта в литературные круги (с друзьями Михаила Никитича В. В. Ханыковым и Н. А. Львовым Брянчанинов, разумеется, был знаком давно). Отсюда необходимость собрать, систематизировать созданное в разные годы. Рукописный сборник — общепринятая форма представления неизвестного поэта литературным авторитетам. Отметим еще одну любопытную подробность: в заголовке («Собрание сочинений стихами и прозою»), расположении текстов и их частей (например, действующие лица комедии указаны на отдельном листе (л. 14), графике (в соответствии с нормами первый стих каждой строфы поэмы «Вражда...» начинается с красной строки — л. 3 - л. 5 об.) заметна ориентация на издательскую практику того времени. Наконец, комедия «Слуга — совместник своего господина» имеет посвящение «Его превосходительству действительному статскому советнику Алексею Васильевичу Олешеву» и обращение «К читателю»: «Читателя я не прошу хвалить мое сочинение, разумея эту просьбу тщетною, а прошу судить, как ему рассудится, считая на всякого угодить невозможным» (л. 13). Его демонстративно независимый тон явно адресован постороннему. Не значит ли это, что Брянчанинов готовил свои сочинения к публикации? Инициатором издания мог быть А. В. Олешев. Основания для подобного предположения у нас есть. В 1780 году в Петербурге вышел сборник, содержащий «отборные
мысли славнейших в свете писателей: г. Шпалдинга, дю Мулина и Юнга». На титульном листе книги значилось имя переводчика — А. В. Олешев.1 [Вождь к истинному благоразумию и к совершенному щастию человеческому, или Отборные о сих материях мысли славнейших в свете писателей: г. Шпалдинга, дю Мулина и Юнга, которые на российский язык перевел с приобщением собственных полезных мыслей в прозе и стихах вологодский помещик, действительный статский советник и Санкт-Петербургского Вольного экономического общества член Алексей Васильевич Олешев. СПб., 1780.] Однако (этот факт установлен Ю. Д. Левиным)1 [Левин Ю. Д. Английская поэзия и литература русского сентиментализма // Левин Ю. Д. Восприятие английской литературы в России: Исследования и материалы / Отв. ред. П. Р. Заборов. Л., 1990. С. 155, 221-222.] «преложение первой ночи (о бедности человеческой) Юнга было выполнено «с французского Турнерова перевода А. Б.».2 [Вождь к истинному благоразумию... С. 156.] Мы полагаем, что криптоним «А. Б.» — не что иное, как инициалы, то есть начальные буквы имени и фамилии Афанасия Брянчанинова. Во-первых, потому что ни один из писателей XVIII века, печатавшихся под этим псевдонимом (А. Д. Байбаков, А. А. Барсов, А. Бахерахт, А. Болотов, А. И. Бухарский, А. В. Болдырев)3, [Масанов И. Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. М., 1956. Т. 1 (А-И). С. 30-31.] не известен в 1780-х годах своими переводами с французского. Во-вторых, вологодский поэт использовал этот криптоним в «Собрании...» своих сочинений. Наконец, о дебюте Брянчанинова в качестве переводчика косвенно свидетельствует просьба А. П. Мельгунова. Мы узнаем о ней из ответного письма Афанасия Матвеевича: «Опера
(ее название не упоминается) на немецком языке
я ее перевести не в состоянии, а постараюсь, достав, прислать к Вам».4 [ОПИ ГИМ. Ф. 94. Ед. хр. 1. Л. 133-133 об. Замечание И. Ф. Мартынова о том, что в 1783 году Брянчанинов «переводил с немецкого некую «оперу», является результатом невнимательного прочтения рукописи. — Мартынов И. Ф. Провинциальные книголюбы XVIII в... С. 137.] Генерал-губернатор едва ли стал обращаться с такой просьбой к находящемуся в Архангельске Брянчанинову, если бы не знал об этой публикации и не помнил о ней спустя три года. Как видно, наместник даже переоценил переводческие возможности своего друга.
Предложение перевести «Ночи» Юнга, безусловно, исходило от Олешева. Его интерес к этому английскому поэту вызван стремлением к назиданию. Не случайно фрагменты из «Ночных мыслей» Юнга в переводе Олешева5 [См. об этом: Левин Ю. Д. Английская поэзия и литература русского сентиментализма. С. 155.] были включены в сборник моралистических сочинений, опубликованный в 1778 году.1 [Цветы любомудрия, или Философические рассуждения: 1. О том, что нет спокойствия злым. 2. Каков есть человек в естественном состоянии и 3. О жизни, смерти и бессмертии человеков / Переведено из книг, Сhoix litteraire называемых, Алексеем Васильевичем Олешевым, господином действительным статским советником и Вольного Санкт-Петербургского экономического общества членом, в вологодской его деревне. СПб., 1778. С. 39-48.] Дидактизм совершенно не совместим с натурой Брянчанинова, а предложение Олешева он принимает. Почему? Поэму Юнга «Жалобы, или Ночные мысли о жизни, смерти и бессмертии» Брянчанинов прочитал в прозаическом французском переводе Пьера Летурнера, существенно ослабившего религиозный пафос оригинала.2 [См. об этом: Левин Ю. Д. Английская поэзия и литература русского сентиментализма. С. 145.] В творении английского сентименталиста вологодскому поэту многое оказалось внутренне близким. С лирическим героем «Ночей» Брянчанинова роднит горечь недавних утрат, нескончаемые беды («Когда я странствовал из несчастия в несчастие...») и несбывшиеся надежды («Безумный! Я себе обещал постоянное радование на феатре света
дни светлые и ясные, посреди мук жизни, счастие тихое, в волнах колеблющихся»).3 [3 Из «Ночей» же г. Юнга / Преложение первой ночи, о бедности человеческой. С. 130, 137-138.] «Преложение» «самой возвышенной элегии
о страданиях человеческих» (так воспринимал поэму Юнга Летурнер)4 [4 Цит. по: Левин Ю. Д. Английская поэзия и литература русского сентиментализма. С. 145.] могло стать поводом для глубокого осмысления собственной жизни и способом выговаривания собственных чувств. Брянчанинов приближался к тридцатилетию. С точки зрения Юнга, этот возраст был той критической чертой, за которой открывается новое понимание человеческого бытия и иное отношение к смерти: «Пока мы молоды и полны жизни, с надменностию полагаемся на настоящее, не заботимся о будущем
В тридцать лет человек начинает подозревать, что он глупо делает
Люди так живут, как бы они никогда не должны были умирать».5 [5 Из «Ночей» же г. Юнга / Преложение первой ночи, о бедности человеческой. С. 153.]
Но вернемся к «Собранию сочинений стихами и прозою». Работа над ним оборвалась на полуслове: из второго явления в альбом попали только две реплики. Почему? Может быть, ответ на этот вопрос даст сам Брянчанинов. Посвящая свою комедию Олешеву, он пишет: «Если больше сего не успею...» (л. 12).
Продолжить начатое, переписать, внести в «Собрание...» сочинения Брянчанинова после его смерти было некому. Шестнадцатилетний сын Иван служил в Петербурге. Друзья?.. Они были далеко и не всегда имели возможность исполнить долг, даже тогда, когда помнили о нем. Молодая вдова Брянчанинова погружена в заботы об имении и воспитании дочери. Но, кажется, именно Дарья Петровна Брянчанинова сохранила «Собрание сочинений...» своего мужа.
Вторая часть альбома (л. 16—168) под названием «Мои записки» заполнена рукой дочери поэта — С. А. Брянчаниновой. Начатые в 1802 году, они заслуживают внимания прежде всего с точки зрения читательских вкусов и интересов провинциальной барышни. Она записывает в альбом стихи Е. А. Колычева, П. И. Шаликова, А. Е. Измайлова, дяди по отцу - Федора Матвеевича Брянчанинова, Г. Р. Державина, делает выписки из сочинений Вольтера, Ж.-П. Флориана, С.-Ф. Жанлис, помещает собственные переводы двух писем Елизы к Иорику Стерна, «выполненные вполне профессионально».1 [1 Мартынов И. Ф. Провинциальные книголюбы XVIII в. ... С. 138.] Иногда в альбом заносятся рассуждения по поводу прочитанного, позволяющие реконструировать идеалы Софьи Брянчаниновой («Доброе имя, — говорит Шекспир, — есть первое сокровище души нашей
кто похищает у меня доброе имя, тот сам не обогащается, а меня делает беднейшим человеком в свете» (л. 111). О том, что для дочери поэта книга являлась «путеводителем» по жизни, свидетельствует и ее реакция на «Письма русского путешественника» Карамзина: «Ничего не может быть приятнее свободы, — говорит Карамзин в своем путешествии. — И кто еще не заперт в клетку, кто может, подобно птичкам небесным, быть здесь и там, и там и здесь, тот может быть счастлив, тот должен быть счастлив» (л. 111 об.). Записей дневникового характера немного. Они фиксируют настроения, скорее всего, литературного происхождения,2 [2 Большую часть библиотеки С. А. Брянчаниновой (что видно из составленного ею каталога (л. 160 об. - 161 об.) представляли «чувствительные» французские и английские романы. См. об этом: Мартынов И. Ф. Провинциальные книголюбы XVIII в. ... С. 137-138.] и открывают внутренний мир Софьи Брянчаниновой: «17 августа 1802 года. Москва. Этот день я никогда не забуду. Сердце мое необыкновенным образом грустило и чувствовало пустоту. Слезы не хотели придти на помощь стесненной душе моей. И день показался бы мне за год, если бы не провела его с милыми, добрыми людьми» (л. 110 об.). Еще один штрих к портрету провинциальной мечтательницы — «засохший, безуханный цветок» — воспоминание об «одиноком гулянье в тиши полей» и (перефразируем Пушкина) в «тени» вологодских «лесов». Начатая как «Собрание сочинений стихами и прозою» А. М. Брянчанинова, тетрадь превратилась со временем в семейный альбом, уникальный памятник усадебной культуры нашего края конца XVIII — начала XIX века. Перелистывая пожелтевшие альбомные страницы, мы невольно погружаемся в атмосферу любви, понимания, духовной близости. «Читавши Стерна, мне так понравились два письма Елизы к Иорику, что я не могла отказать себе удовольствия их перевести. Пусть прочтет их мать моя и восхитится со мною вместе»,1 [1Мартынов И. Ф. Провинциальные книголюбы XVIII в. ... С. 138.] - замечает дочь поэта. Такой была атмосфера Дома, который Афанасий Матвеевич начал строить (заново, уже в третий раз) и в котором ему суждено было прожить ничтожно малый срок.
Мы едва ли ошибемся, предположив, что Брянчанинов получил свое имя в честь прапрадеда Афанасия Борисовича,2 [2 Генеалогическое древо, представленное Петром Александровичем Брянчаниновым. Цит. по: Документы из семейного архива Брянчаниновых / Публ. Л. Н. Мясниковой // Городок на Московской дороге: Историко-краеведческий сборник. С. 62.] стольника, которого Петр Великий своими указами от 31 декабря 1701 года и 9 января 1702 года определил быть «на Вологде» для строительства военных судов.3 [3 Вологодские губернские ведомости. 1861. 13 мая. Часть неофициальная. № 19. С. 136-138.] Афанасий — в переводе с греческого — вечный, бессмертный. Имя обещало тому, кто его должен был носить, долгую-долгую жизнь... Жития Афанасия Матвеевича оказалось всего тридцать шесть лет. Он прошел лишь (вспомним Данте:
Земную жизнь пройдя до половины...)4
[4 Данте А. Божественная комедия / Пер. М. Л. Лозинского / Изд. подготовил И. Н. Голенищев-Кутузов. М.; Л., 1967. С. 9.] половину отпущенного человеку срока.1 [1 «Серединой человеческой жизни, вершиной ее дуги, Данте («Пир», IV, 23) считает тридцатипятилетний возраст». — Лозинский М. Примечания к «Божественной комедии» // Данте А. Новая жизнь. Божественная комедия. М., 1967. С. 545.]
Брянчанинову не исполнилось и тридцати семи, возраст, в котором (так считается) уходит, должен уйти поэт... Единственным откликом на его кончину, поэтическим венком на могилу друга стало четверостишие Муравьева:
Ты жил еще со мной, спокойной зритель света,
И числил жития прекраснейшие лета,
Как именем твоим я лист сей украшал
И времени его наполнить оставлял.2 [2 Цит. по: Алехина Л. И. Архивные материалы М. Н. Муравьева в фондах отдела рукописей // Записки отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. М., 1990. Вып. 49. С. 27.]
По горькой иронии судьбы, этими стихами был заполнен лист, на который поэт собирался занести еще одно стихотворное обращение к вологодскому другу — «Письмо к Афанасию Матвеевичу Брянчанинову.3 [3 Там же. С. 27, 56 (№ 302).] Замысел этот остался нереализованным. В литературных кругах смерть А. М. Брянчанинова не заметили. А между тем «история — не тавтология. Слово, недосказанное одним, остается вечно недосказанным. Утраты в людях, не совершивших полного круга своей жизни для общества, невозвратимы. Всякое существо имеет цену само по себе и другим незаменимо».4 [4 Замечание А. А. Потебни. Цит. по: Пресняков О. П. Литературоведение и филология в научном наследии А. А. Потебни // Контекст. 1977: Литературно-теоретические исследования. М., 1978. С. 115.]
