В содружестве вологодских писателей Алексею Васильевичу Олешеву принадлежала особая роль. Находить таланты, ободрять и поощрять их, следить за их развитием было его призванием. М. Муравьев считал Олешева своим наставником, А. Брянчанинов посвятил старшему другу комедию «Слуга -совместник своего господина». М. А. Засодимский был обязан Алексею Васильевичу публикацией своего перевода «Георгию» Вергилия. В литературных судьбах этих людей заметен «след» Олешева, ощутимо его влияние. Его лидерство сохранялось на протяжении почти двух десятилетий и признавалось всеми, кто в это время был причастен к созданию местной литературы. Почему они объединились именно вокруг Олешева? Создавая его жизнеописание, мы искали ответа и на этот вопрос, памятуя, что биография — «не сцепление событий, протекающих в известном порядке»,1 [Вейдле В. Об искусстве биографа // Современные записки. 1931. Т. XLV. С. 491.] а исследование отношений человека к самому себе, своему внутреннему «я», к «заложенным в нем возможностям».2 [Там же. С. 493.]
В «Общем гербовнике Всероссийской империи» Олешевы значатся под 1623 годом.3 [Дворянские роды, внесенные в Общий гербовник Всероссийской империи / Сост. А. Бобринский. СПб., 1890. Ч. II. С. 108.] Из предков Алексея Васильевича, живших на вологодской земле, пока можно с уверенностью назвать только два имени. Савва Феолентович Олешев, дел писателя, владел сельцом «Селеверстовом с пашней».1 [ ГАВО. Ф. 673. Оп. 1. Ед. хр. 251. Л. 33.] Отец Алексея Васильевича, Василий Саввич, по данным 1722 года, имел в Вологодском уезде 14 дворов крестьян. Он родился в 1683 году, лишился в сражениях руки и был отставлен с военной службы в марте 1722 года. Сенат дважды определял подполковника Олешева воеводой: сначала (в 1725—1726 годах) в Вологодскую провинцию, потом (с 1727 по 1731) — «на Устюг». Последние назначения Сената оставляют странное впечатление: 23 декабря 1731 года В. С. Олешев «от дел отставлен вовсе и отпущен в дом», через две недели — «определен в Конюшенную комиссию членом», а месяц спустя — «от оной Комиссии уволен».2 [Все сведения об отце писателя взяты нами из одного источника. См.: Список военным чинам первой половины XVIII столетия // Сенатский архив. СПб., 1895. Т. 7. С. 741.] Его дальнейшая судьба нам неизвестна. Мать писателя звали Марфа Матвеевна.3 [ГАВО. Ф. 832. Оп. 1. Ед. хр. 599. Л. 14.]
Олешевы находились в родстве с известными вологодскими фамилиями. Сестра писателя, Авдотья Васильевна,4 [Родословная семьи Олешевых. — ГАВО. Ф. 673. Оп. 1. Ед. хр. 38.] стала женой Михаила Федоровича Межакова. Один из их сыновей, Александр Михайлович (?—1809), кадниковский помещик, хозяин усадьбы Никольское, где им был построен огромный дом-дворец в стиле классицизма и разбит прекрасный парк, с прудами и фотами. Он был владельцем великолепной библиотеки и большого собрания картин и гравюр. Его сын, вологодский поэт Павел Александрович Межаков (1788-1865), приходился А. В. Олешеву внучатым племянником. Дочь второй сестры писателя, Прасковьи Васильевны (она была женой Василия Васильевича Барша), Марья,5 [ Там же.] вышла замуж за Пармена Матвеевича Лермонтова (1725-?), внука стольника Юрия (Евтихия) Лермонтова (?-1708),6 [Родословная Лермонтовых / Сост. схемы С. А. Панфилова // Лермонтовская энциклопедия / Гл. ред. В. А. Мануйлов. М., 1981. (Вклейка между страницами 464 и 465).] от которого вел свою родословную и великий поэт.
Биография А. В. Олешева опубликована в 1905 году.7 [Петров А. Олешев // Русский биографический словарь. СПб., 1905. Т. «Обезьянинов - Очкин». С. 225-226.] Она лаконична и лишена необходимой для этого жанра точности.
Наши попытки документировать сведения, сообщаемые А. Петровым, оказались недостаточно результативными. Немногочисленны и новые факты, установленные нами в процессе разысканий. Современный исследователь принужден констатировать отсутствие научной биографии А. В. Олешева. Однако ее создание немыслимо без разрешения тех загадок и противоречий, которые были выявлены нами в ходе реконструкции биографии писателя и которым мы пытались найти свое объяснение.
Алексей Васильевич Олешев родился 25 сентября 1724 года1 [Все сведения биографического характера, сообщаемые без ссылок на источники, взяты нами из статьи А. Петрова.] в родовом имении, селе Ермолове Вологодского уезда.2 [Село сохранило свое историческое название. Оно находив в 17 км от Вологды на территории Рабоче-крестьянского сельсовета Вологодского района.] 23 года — с 1741 по 17643 [Петербургский некрополь / Сост. В. Сайтов. СПб., 1912. Т. III. С. 304.] — он находился на военной службе. Однако из этого значительного периода жизни писателя нам удалось выявить лишь несколько фактов. Выстроенные в хронологическом порядке, они могут быть восприняты как отдельные записи гипотетического послужного списка Олешева (обнаружить подлинный документ нам не удалось): прапорщик Сибирского пехотного полка в 1745-1747 годах,4 [ГАВО. Ф. 832. Оп. 1. Цд. хр. 599. Л. 19 об., 20.] поручик - в 1755,5 [ Там же. Ф. 673. Оп. 1. Ед. хр. 251. Л. 33.] в ноябре 1758 произведен из премьер-майоров в подполковники,6 [Реестр пожалованным по высочайшим ея императорского величества указам в чины и определенным в нижеписанные места. 1758 года. Ноября 25 дня. [СПб., 1758]. С. 2.] полковник — в 1762,7 [ГАВО. Ф. 832 Оп. 1. Ед. хр. 599. Л. 26.] с февраля 1764 - бригадир.8 [Список находящимся у статских дел с показанием каждого вступления в службу и в настоящий чин на 1768 год. М., (при Сенате). [1768]. С. 93.] В этом чине (V класс) Олешев завершил свою военную карьеру. По-видимому, он участвовал в походах и сражениях, иначе у В. Рубана не было бы оснований назвать Алексея Васильевича «воином».9 [Цит. по: Исторические кладбища Петербурга: Справочник-путеводитель / Сост. А. В. Кобак, Ю. М. Пирютко. СПб., 1993. С. 116.]
В реконструированном нами формулярном списке Олешева его статская служба представлена одной записью, относящейся к 1767-1768 годам: бригадир А. В. Олешев был тогда членом Главной над таможенными сборами канцелярии.1 [Месяцеслов с росписью чиновных особ в государстве на лето от рождества Христова 1768, показывающий о всех чинах и присутственных местах в государстве, кто при начале сего года в каком звании или в какой должности состоит. СПб., [1768]. С. 90; Месяцеслов с росписью чиновных особ в государстве
на 1769 С. 108.] В документах, датированных январем 1768 года, он назван вице-директором этой канцелярии.2 [ГАВО. Ф. 235. Оп. 2. Ед. хр. 4. Л. 57.] Свою гражданскую службу Алексей Васильевич завершил в чине действительного статского советника3 [Судя по обнаруженным нами документам, А. В. Олешев был награжден этим чином не позднее октября 1769 года. — ГАВО. Ф. 832. Оп. 1. Ед. хр. 599. Л. 29.] (IV класс). Блестящая карьера для незнатного дворянина без связей и влиятельного родства... Остается неясным, что заставило Олешева сменить военную службу на статскую, где (по какой части) и как долго он служил в 17644 [Год вступления Олешева в статскую службу. См. об этом: Петербургский некрополь. Т. III. С. 304.] -1766 годах, когда и почему вышел в отставку.
Материала, достаточного для реконструкции этих эпизодов «служебной» биографии А. В. Олешева, у нас нет, но основания, необходимые для создания гипотезы, есть.
Близко знавший Алексея Васильевича В. Г. Рубан писал о нем:
Был воин, судия, философ, эконом...5
[Цит. по автографу В. Г. Рубана. См.: Исторические кладбища Петербурга... С. 116.]
Обратим внимание на принцип отбора характеристик: каждая из них дает представление о какой-то стороне деятельности Олешева. Он был военным, интересовался философско-моралистическими сочинениями и переводил их, внедрял новые методы хозяйствования и делился результатами своих экспериментов в «Трудах Вольного экономического общества». Точность трех «обозначений» («воин», «философ», «эконом») подтверждается документально. В таком случае, почему мы должны сомневаться в точности четвертого? В 1764—1766 годах А. В. Олешев мог служить по судебной части, и, кажется, стихи Рубана — не единственное доказательство тому. В разгар конфликта вологодского дворянства с воеводой Гороховым (это дело в 1770—1771 годах расследовалось Н. А. Муравьевым) архангелогородский губернатор Головцын просит Олешева занять (до определения Сената) место отрешенного от власти взяточника. Такое предложение в сложившейся ситуации могло быть сделано не просто честному человеку с большим опытом ведения государственных дел. Выбор Головцына отнюдь не случаен. Губернатор знал Олешева и видел, «сколь велики» в нем «качества», необходимые для «сохранения долга Богу, государству и законам» и защиты в «справедливости беднейших обижаемых людей».1 [РГАДА. Ф. 248. Оп. 149. Кн. 6519. Ч. II. Л. 91 об., 92.] Но такую репутацию (как и уважение «дворянства, гражданства и всех Вологодской провинции обитателей»)2 [Там же. Л. 92.] легче всего было приобрести на судебном поприще.
В 1780—1786 годах (два «трехлетия») Алексей Васильевич был губернским предводителем дворянства,3 [Петербургский некрополь. Т. III. С. 304. По данным «Месяцесловов...», эти почетные обязанности Олешев должен был выполнять только в 1785— 1786 годах. См.: Месяцеслов с росписью чиновных особ в государстве на
1786 С. 250; Месяцеслов на 1787 С. 262.] в лице которого закон предписывал видеть особу, удостоенную доверенности дворянского сословия целой губернии. Однако выборы лишь подтвердили и формально закрепили лидерство Олешева. Фактически оно было признано давно: напомним, в 1770 году тридцать вологодских дворян обратились в Сенат с жалобой на воеводу-взяточника, первым среди подписавшихся стоял Олешев. А. В. Олешев дважды (в сентябре 17804 [О том, что инициатором этой депутации был Олешев, свидетельствуют его письма к генерал-губернатору А. П. Мельгунову. - ГАЯО. Ф. 72. Оп. 2. Ед. хр. 94. Л. 16-20.] и осенью 1783) возглавлял депутацию вологодских дворян ко Двору и держал речь перед императрицей,5 [Речь Олешева, произнесенная 17 сентября 1783 года, известна по копии, принадлежавшей учителю народного училища в Вологде И. Ф. Фортунатову. См. об этом: Фортунатов Ф. Н. Заметки и дополнения вологжанина к статье об А. П. Мельгунове (Из запаса семейных бумаг и памяти) // Русский архив. 1865. № 12. Стлб. 1475] удостоившей его благосклонным разговором.
Обязанности губернского предводителя дворянства требовали частого присутствия в Вологде. Ради этого приходилось покидать любимое Ермолове Из вологодских адресов Олешева нам известен лишь один. С ним связаны последние годы жизни писателя. В конце 1785 года Олешев купил «по крепости» дом с землей, находившийся «в Первой части города, на старой Большой площади», в «Зосимовской слободе, у соляных амбаров, под № 193».1 [ГАВО. Ф. 496. Оп. 1. Ед. хр. 4211. Л. 829 об. - 830, 319 об. - 320.]
Огромная энергия общественного деятеля органически сочеталась в характере Олешева с потребностью в сельском уединении. Нет, он не походил на сентиментального мечтателя, иногда оставлявшего свет ради прелестей натуры. Содержанием и смыслом жизни Олешева в Ермолове стал труд. Не случайно Алексей Васильевич напоминал Муравьеву «старика Вергилиева, который наслаждался разведением сада и богат собственным трудом своим».2 [Муравьев М. Н. Три письма // Муравьев М. Н. Полн. собр. соч. СПб., 1820. Ч. 3. С. 248.]
Садом Олешева, предметом его непрестанных забот и стараний стало родовое имение. О необыкновенной сотворенной красоте этой вологодской усадьбы сообщал своим читателям «Географический словарь Российского государства»: «...село Ермолове господина Олешева достойно примечания по изрядным разных дерев регулярным садам с прудами, каковых здесь ни у кого из помещиков не находится».3 [Географический словарь Российского государства, сочиненный в настоящем оного виде. М., 1801. Ч. 1. Стлб. 1005.]
Строительство дома и парка было лишь частью обширной программы Олешева. «Нововводитель» в душе, он превратил родовую усадьбу в экспериментальное поле, где испытывалась новая техника и проверялись новые агротехнические идеи. Став в августе 1766 года членом Вольного экономического общества, Алексей Васильевич получил возможность сделать свой опыт достоянием соотечественников. Избрание Олешева президентом общества (эти почетные обязанности он исполнял с мая до октября 1767 года)4 [Ходнев А. И. История Императорского Вольного экономического общества с 1765 до 1865 года. СПб., 1865. С. 642.] свидетельствует о высокой оценке его публикаций в «Трудах Вольного экономического общества к поощрению в России земледелия и домостроительства».
А. В. Олешев считал земледелие самым древним, «первым художеством»1 [Олешев А. О неурожае ржи, а особливо 766 года // Труды Вольного экономического общества. 1767. Ч. V. С. 30—31.] и был убежден в том, что, как и всякому другому «мастерству» («портному, чеботарному, столярному»), ему необходимо учиться. «Богатство жатв», «благополучие любезного Отечества», с точки зрения вологодского эконома, зависят от того, как «поселяне» преуспевают в «искусстве земледелия».2 [Олешев А. Описание годовой крестьянской работы в Вологодском уезде с примечаниями // Труды Вольного экономического общества. 1766. Ч. II. С. 128, 103.] Просветитель по натуре, Олешев видел свое призвание в распространении научных знаний. Передавая свой опыт «любезным согражданам», он тем самым способствовал превращению своей личной выгоды, своего экономического успеха в реальный способ достижения благополучия всей страны. Радение об общей пользе Алексей Васильевич относил к обязанностям «истинных сынов Отечества».3 [Там же.]
Ценность статей Олешева определяется не только их практической направленностью. Осуществляемая в Ермолове программа домостроительства интересна прежде всего своей этической концепцией. Благосостояние помещиков Олешев ставил в прямую зависимость от положения их крестьян. Бедствует русский землепашец — и помещик, терпя убытки, принужден кормить крестьян своим хлебом. Почему это происходит? Потому, что крестьяне отягощены господской работой, что их земля остается бесплодной, что, посадив крестьян на оброк, помещик гонит их в Петербург и Москву, заставляя браться за дело, неприличное крестьянскому сословию, и, отвращая мужика от земли, губит в нем «доброго земледельца».4 [Там же. С. 109, 112.]
Ситуация критическая, но выход из нее есть. Олешев рекомендует помещикам отказаться от оброка и, выделив крестьянам часть господской земли, «взять их на сдел». Взаимная выгода очевидна: мужик получает «довольно свободы к исправлению своей работы», помещик увеличивает доход; чем меньше у него остается земли, тем легче ее унавозить и «в свое время управить», тем больше хлеба родится на ней.5 [Там же. С. 113.] Заботясь о нравственном и физическом здоровье крестьян, А. В. Олешев предлагает Вольному экономическому обществу конкурсную задачу на 1768 год «О вреде для населения женить молодых парней на устаревших девках». Победителя ждала награда от Алексея Васильевича — золотая медаль в 20 червонцев. Задача осталась нерешенной.1 [См. об этом: Ходнев А. И. История Императорского Вольного экономического общества... С. 369.] Спустя 22 года, когда Олешева уже не было в живых, об этих противоестественных браках, «вредных для общества», заговорит Радищев: «Почто не ополчится рука, законы хранящая, на искоренение толи-кого злоупотребления?»2 [Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Вольность / Изд. подготовил В. А. Западов. СПб., 1992. С. 64.] Но закон лицемерно молчит, да и не на него, а на революцию надеется великий бунтовщик. Одобрил бы Олешев такой способ переустройства общества? Конечно, нет. Олешев жил в эпоху больших надежд («Мы ныне смело сказать можем, что бытие наше обновляется
блаженство жизни нашей к совершенству своему достигает...»)3 [Олешев А. В. Описание годовой крестьянской работы... С. 102.] и верил в целительную силу слова и примера. Не потому ли он сам, его собственная жизнь стали примером, о распространении которого мечтал Муравьев. Создавая образ «просвещенного и благотворительного помещика», сумевшего устроить «благосостояние подвластных ему земледельцев», Муравьев опирался прежде всего на личные впечатления: «Таковых знал я некогда почтенных
Петра Ивановича Рычкова в Оренбурге и Алексея Васильевича Олешева на Вологде, которые украшали сельское спокойствие упражнением в испытании естества, в доставлении селянину, не только им подвластному, но и соседственному, всех пособий земледелия.
Но для чего бы не сделать общим примера, данного некоторыми?»4 [Муравьев М. Н. О благосостоянии земледельца // Муравьев М. Н. Поли, собр. соч. Ч. 3. С. 208, 209, 210.]
Публикации Олешева в «Трудах Вольного экономического общества» были не только формой его личного участия в просвещении соотечественников, но и школой литературного мастерства. Его статьи отнюдь не походили на научные трактаты или специальные очерки, интересные лишь узкому кругу читателей. О чем бы ни писал Алексей Васильевич: о годовой крестьянской работе, неурожае ржи, пряже и точе, делился ли он опытом собственных упражнений в земледелии и домостроительстве или популяризировал идеи, усвоенные из иностранной научной литературы, он писал на «нашем природном» языке, просто и понятно. В статьях Олешева слышится живая разговорная интонация, звучит народное слово («Когда пряжа на трубках уже готова, начинают основывать, по просторечию сновати»),1 [О том, что Олешев хорошо знал язык своего народа, свидетельствует его комментарий к слову основывать: «Сие слово свою имеет силу. Основывать - приводить в такой вид и состояние, какому быть определено». См.: Олешев А. В. О пряже и точе в Вологодском уезде и о принадлежащих к тому некоторых обстоятельствах // Труды Вольного экономического общества. 1767. Ч. V. С. 139.] а в качестве последнего довода, резюмирующего мысль, приводится «деревенская пословица: кто до Фролова дня не запашет, у того Фролы и родятся».2 [Олешев А. В. Описание годовой крестьянской работы... С. 111.]
Вологодский писатель хорошо представляет свою читательскую аудиторию. В его статьях всегда ощущается присутствие собеседника, чаще всего оппонента, и отнюдь не воображаемого. Вводя в свой текст его мнение, Олешев лишь воспроизводит, повторяет контраргументы своих реальных противников, панически боящихся всего нового: «Прежде нежели я думал еще о сей материи писать, то уже слышал разные о самопрядках толки: как де, говорят, приступить к такому орудию, которое требует некоторого установления? Нет, лучше пускай я сверчу от веретена с пальца всю кожу, а такой пострел, как самопрядка, мне в дому не надобен».3 [Олешев А. В. О пряже и точе в Вологодском уезде... С. 139.] Признавая за читателем-скептиком право на собственную позицию, Алексей Васильевич стремится вовлечь его в диалог (именно так строится статья о пряже и точе) и потому терпеливо разъясняет, убеждает, аргументирует: «Оставим на некоторое время каждого при его мнении, а к ясному и скорому доказательству намерен я следующий пример написать». Факты и цифры — вот главные доводы вологодского помещика: в немецких провинциях работная девка должна сделать на самопрядке 4800 аршин тонких ниток в сутки; лучшая из ермоловских мастериц смогла изготовить на пряслице (за то же время) всего 2880. Любопытны подробности к портрету самого Олешева: ради чистоты эксперимента (боясь быть «обмануту»), он присматривал за иаботой собственной крестьянки в течение целых суток.1 [Олешев А. В. О пряже и точе в Вологодском уезде... С. 139.]
Напечатанные в специальном журнале, статьи Олешева не были, да и не могли быть только практическими советами по земледелию и домостроительству. В них всегда присутствует публицистическое начало. Сам автор называет эти отступления примечаниями. От основной (практической) части они отличаются тоном, ироническим или патетическим. Алексей Васильевич не разделяет мнения дворян, обвиняющих во всех своих бедах крестьян. «Мы слышим, так сказать, каждый день жалобу. Один из нас кричит: «Мои крестьяне - великие ленивцы». Другой сказывает, что он, по несчастию, имеет большую часть непонятных. Чудная жалоба!» — иронизирует писатель. У него другая позиция («...мы сами тому причиною»), и он знает, что делать: «Разве нет способов к ободрению ленивого и к поправлению непонятного?
Ленивый может тем ободрен быть, когда другой, упражняющийся в трудах, награждается изобилием плодов земных
не долг ли наш изъяснять таким ленивым со смирением, что праздность богомерзкое есть дело и первая причина его скудости».2 [Олешев А. В. Описание годовой крестьянской работы... С. 127, 128.]
Олешев получил хорошее образование, по-видимому, домашнее. Есть сведения о том, что с этой целью он побывал за границей, в Германии и Франции. Когда, неизвестно. Может быть, в молодости, по крайней мере, так утверждал Рубан:
Весну он лет своих в науках проводивши,
На службу лето дней монархам посвятивши...3 [3 Рубан В. Письмо к его превосходительству Алексею Васильевичу Олешеву о некончаемой славе наук // Надежный, пристойный и спасительный путь к снисканию благополучия, или Бриллиантовая книжка, содержащая: 1) Размышления г. Шпалдинга об определении человека с дополнением новых изданий. 2) Мысли г. дю Мулина о спокойствии духа и удовольствии сердца и 3) Пятьдесят статей, нравоучительных рассуждений и других полезных упражнений в стихах и в прозе, что перевел, а статьи, приписание и предисловие сочинил вологодский помещик, статский действительный советник и Санкт-Петербургского Вольного экономического общества член Алексей Васильевич Олешев. СПб. Печатано вторым тиснением. 1780. С. 166.
По данным «Сводного каталога...», «имеется титульное издание, выпущенное в том же 1780 году под заглавием «Вождь к истинному благоразумию и к совершенному щастию человеческому...» Печатано на иждивении Ф. Заботина
Часть экземпляров имеет оба титульных листа. В 1787 году в московских книжных лавках был конфискован 31 экземпляр этого издания». (Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века: 1725-1800. М., 1964. Т. 2. С. 349).]
Дебютом Олешева-переводчика стало опубликованное в 1774 году «Начертание благоденственной жизни...». Пространное (в духе того времени) название книги давало исчерпывающее представление о ее содержании. Она состоит из трех частей: «размышлений г. Шпалдинга об определении человека», «мыслей г. дю Мулина о спокойствии духа и удовольствии сердца» и «пятидесяти статей, нравоучительных рассуждений». Книга выдержала два издания. Менялось ее название расширялся включаемый в нее материал. Неизменной оставалась лишь структура: перевод «отборных мыслей» европейских писателей (то есть свод чужого), дополненный «собственными полезными мыслями в прозе и стихах».1 [Вождь к истинному благоразумию и к совершенному щастию человеческому, или Отборные о сих материях мысли славнейших в свете писателей
с приобщением собственных полезных мыслей в прозе и стихах
СПб., 1780.]
Титульный лист "Начертаний благоденственной жизни..."
В самом факте издания переводов вологодского помещика в столичных типографиях нет ничего удивительного. Во-первых, Олешева уже знали по публикациям в «Трудах Вольного экономического общества». Во-вторых, появлению его переводов и сочинений в печати, несомненно, содействовал Рубан: включая в эти издания свои стихи, адресованные Олешеву, он тем самым рекомендовал читателям новое литературное имя. Гораздо труднее понять переводчика. Почему он остановил свой выбор на моралистических произведениях Иоганна Иоахима Шпальдинга (1714-1804) и Пьера Дюмулена (1600-1684)? А их оценки («славнейшие в свете писатели», «великий немецкий писатель»),2 [Надежный, пристойный и спасительный путь к снисканию благополучия... С. 9.] явно несоизмеримые с реальной значимостью таланта сочинителей... Это от незнания настоящей литературы или от отсутствия вкуса? (Конечно же, нет: достаточно вспомнить, что Олешев был одним из первых переводчиков Э. Юнга в России.)3 [Рассуждения о жизни, смерти и бессмертии человеков, или Жалоба на жизнь, смерть и бессмертие, то есть половина перьвыя ночи // Цветы любомудрия, или Философические рассуждения: 1. О том, что нет спокойствия злым. 2. Каков есть человек в естественном состоянии и 3 О жизни, смерти и бессмертии человеков / Переведено из книг, Choix litteraire называемых, Алексеем Васильевичем Олешевым, господином действительным статским советником и Вольного Санкт-Петербургского экономического общества членом, в вологодской его деревне. СПб., 1778. С. 39—48. См. об этом переводе: Левин Ю. Д. Восприятие английской литературы в России: Исследования и материалы / Отв. ред. П. Р. Заборов. Л., 1990. С. 154-155, 221.]
И, наконец, как следует воспринимать переиздание книги? Означает ли это, что Олешев, переводчик и сочинитель, нашел своего читателя?
Ответ на некоторые из поставленных вопросов находим в «Предисловии от переводившего ко второму изданию». Видно, что они не были для Олешева неожиданными. Напротив, создается ощущение, что переводчик хорошо знает своего оппонента, предвидит его вопросы, упреки, недоумение и пытается предупредить их. Возможно, Олешеву была известна реакция читателей на «Начертание благоденственной жизни...», и спустя шесть лет он пытается объяснить свою позицию. С этой целью и было написано «Предисловие от переводившего ко второму изданию».
Глубокий интерес Олешева к писателям-моралистам рождался прежде всего из неприятия того направления французской литературы, которое связано с именами Вольтера и Руссо. Чтение их сочинений опасно: оно ведет к безбожию, «пренебрежению законами» и безнравственности.1 [Надежный, пристойный и спасительный путь к снисканию благополучия... С. 9, 10.] Спустя десять лет обвинение в развращении нравов предъявят Вольтеру М. М. Щербатов и А. Т. Болотов. Впрочем, к началу 1790-х годов «ниспровержение Вольтера стало «государственным делом», политической задачей»2 [Заборов П. Р. Русская литература и Вольтер: XVIII — первая треть XIX века. Л., 1978. С. 81.] — такова была реакция русского общества на революционные события во Франции. Критические выпады Олешева относятся к 1780 году, то есть к моменту огромного читательского успеха Вольтера.3 [ Там же. С. 59.]
Однако о подлинных масштабах популярности фернейского старца в России вологодский писатель, кажется, не подозревает, а может быть, лукавит, причисляя к почитателям великого француза лишь «некоторых молодых людей».4 [Надежный, пристойный и спасительный путь к снисканию благополучия... С. 9.] Догадывался ли Олешев, что среди них был и Михаила Муравьев, воспринимавший творения Вольтера и Руссо как образцы чувствований и вкуса.1 [Муравьев М. И. Мысли, замечания, отрывки, выбранные из записок автора // Муравьев М. Н. Полн. собр. соч. Ч. 3. С. 275.] Время развело недавних соратников по литературе, сделало их оппонентами. Нет сомнения, к переводам сочинений Шпальдинга и Дюмулена Олешев обратился по принципиальным соображениям. Он находил в них то, что соответствовало его идеалам, - изображение «красоты добродетели и гнусности пороков».2 [Надежный, пристойный и спасительный путь к снисканию благополучия... С. 9.] И потому Олешев не просто предпочел великим французам протестантского богослова Шпальдинга, но и «присвоил» ему титул «великого немецкого писателя».3 [ Там же.] Человек двадцатаго века воспримет это как огромное заблуждение — и ошибется: то было убеждение, глубокое и выстраданное.
А. В. Олешев принадлежал к тому поколению русских просветителей, которые, сохраняя веру в разум и знание, уже изведали горечь разочарования, незнакомую их предшественникам. Оказалось, что «просвещенность» отнюдь не означает «нравственность» и что в одном человеке могут ужасающе соседствовать блестящая образованность и порочная душа. Для Новикова и Фонвизина «первостепенной задачей представлялось не столько образование ума, сколько «образование сердца».4 [Кочеткова Н. Д. Литература русского сентиментализма: (Эстетические и художественные искания). СПб., 1994. С. 35.]
Напомним разговор Стародума и Правдина:
Стародум. Отец мой непрестанно мне твердил одно и то же: имей сердце, имей душу, и будешь человек во всякое время. На все прочее мода: на умы мода, на знании мода, как на пряжки, на пуговицы.
Правдин. Вы говорите истину. Прямое достоинство в человеке есть душа...
Стародум. Без нее просвещеннейшая умница — жалкая тварь
и с великим просвещением можно быть великому скареду.5
[Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959. Т. 1. С. 130, 131. ]
Олешев занимал близкую позицию. И Шпальдинга он переводил потому, что видел в нем единомышленника: «Великий немецкий писатель описывает самое существо добродетельного сердца, показывает ясно, что преимущество, услаждающее душу, есть любовь к человечеству».1 [Надежный, пристойный и спасительный путь к снисканию благополучия... С. 9.] Некоторые суждения Олешева могли бы показаться повторением мыслей фонвизинского героя, если бы они не были высказаны за два года до публикации «Недоросля»: «Отец думает довольно, ежели сын его болтает чужестранными языками, кланяется по моде и выступает по танцевальной науке:2 [Отметим близость этих характеристик пушкинским:
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно.
- Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1975. Т. 4. С. 8.] что ж? Какая надежда в сей ученой скотине Государю и какая Обществу от него ожидается польза? Одним словом, ежели человек от самого младенчества не будет приучен к добродетели, ежели не будет напоен добронравием, то все учение его - мрак, а знание - невежество».3 [Надежный, пристойный и спасительный путь к снисканию благополучия... С. 10.] Заметим, что благородный Стародум сдержан в своих оценках и употребляет зоологическое сравнение лишь по отношению к невежественным Простаковым, в «коварных» «сетях» которых оказалась «невинная Софья»: «Невежда без души - зверь. Самый мелкий подвиг ведет его во всякое преступление.
От таких-то животных пришел я свободить...»4 [Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 133, 130.] За резкими филиппиками Олешева угадывается иронический склад его характера. Однако в главном великий сатирик и переводчик из Вологды были солидарны: «Прямую цену уму дает благонравие».5 [ Там же. С. 152.]
Идеалом Олешева была добродетель, конечной целью его нравственных исканий - обретение душевной гармонии, а средством достижения ее - познание самого себя. Убежденный в том, что «человеческие пороки происходят» «от незнания самого себя, от непонятия в различии истинного добра от ложного», он предлагает читателю стать на путь наблюдения и исправления «себя, своих детей и ближних».6 [Надежный, пристойный и спасительный путь к снисканию благополучия... С. 4.] Необходимость познания самого себя, врачевания и исправления человеческого сердца доказывал читателям «Утреннего света» Н. И. Новиков. Однако близость этических установок еще не означает сходства идеологических позиций: документальными данными, подтверждающими связь Олешева с масонами, мы не располагаем. Одно несомненно: вологодский писатель заботился о нравственном здоровье сограждан и потому выбрал для перевода сочинения Шпальдинга и Дюмулена. Дополненные во втором издании «собственными полезными мыслями в прозе и стихах», они должны были напомнить человеку о его обязанностях перед Богом, монархом, ближними и самим собою, стать своеобразным путеводителем к истинному благочестию и блаженному спокойствию. Нет сомнений, это была программа жизни и самого Алексея Васильевича. Основные принципы ее сформулированы в «Приписании», а также «Предисловии от переводившего ко второму изданию».
Прежде всего надлежало удалиться от зла и избрать сельскую жизнь, течение которой подчинялось «установленному от нас самих порядку». День начинался с радостного переживания красоты утра и благоговейного почитания Бога. Потом наступало время сельских трудов: осмотр полей («...пойдем и поспешим ободрить земледельцев, сотрудников наших, своим примером и отдадим трудам их справедливую похвалу...»), домашнего стада («...мы их (животных. — Р. Л.) ласкаем, приветствуем и отпускаем»)1 [Надежный, пристойный и спасительный путь к снисканию благополучия... С. 10, 6, 7.] и сада. Источник такого глубокого уважения к земле, хлебопашцу и его труду известен. Это «Георгики» Вергилия, герой которых, «трудясь, процветал и не гнался за славой».2 [Публий Вергилий Марон. Георгики / Пер. с лат. С. Шервинского // Публий Вергилий Марон. Буколики. Георгики. Энеида / Пер. с лат. М., 1971. С. 119.] И, как знать, не Олешев ли вдохновил и благословил М. А. Засодимского на перевод «Георгик»...
В системе нравственных ценностей, утверждаемых вологодским писателем, есть и деятельное добро. Собственное счастие и спокойствие не мыслятся вне спокойствия и счастия других. Помогать другим становится естественной потребностью души, стремящейся к добродетели. Жить означает творить благо. Заметим, что «неоспоримое преимущество» Олешева над «равными» Муравьев видел не только в «отличном просвещении», но и в «благонравии».1 [Муравьев М. Н. Три письма. С. 247, 248.] Вокруг такого человека и могли, должны были объединиться вологодские литераторы.
Потребность в уединении, одном из необходимых условий самоанализа, строгие нравственные принципы не превратили Олешева в затворника. «Философ без своенравия и угрюмости, он окружил себя избраннейшими увеселениями посреди сельской жизни».2 [Там же. С. 248.]
Жизнь Алексея Васильевича Олешева может показаться не просто благополучной. Судьба явно благоволила ему. Наделив его талантами, волей, сильным характером, она подарила ему семейное счастье и общественное признание, материальный достаток и долгий век (Олешев умер на шестьдесят четвертом году). Вот только «устроить» свою «жизнь к покою» Алексей Васильевич не смог. Моралисты обманули. Жить по правилам, которые он составил под их влиянием, которые он, движимый стремлением помочь людям одолеть свои пороки, опубликовал, оказалось трудно, не по силам. «Будь умерен в желаниях, не ищи чрезвычайного, старайся получить столько, сколько требует природа»,3 [Дружеское напоминовение о скромной жизни г. Олешева... С. 124.] — взывал Олешев в «Дружеском напоминовении о скромной жизни» - и не мог устоять перед соблазном роскоши. «Жить согласно со своими доходами и не иметь долгу есть наилучшее и спокойнейшее состояние»,4 [Пятьдесят статей, нравоучительных рассуждений г. Олешева … С . 119] — поучал Олешев-моралист, а жил в долг, на проценты от заложенного в Государственном заемном банке недвижимого имения.5 [ГАВО. Ф. 178. Оп. 10. Ед. хр. 550. Л. 1, 6.] «Жил добродетельно и кончил жизнь без страха»,6 [Цит. по: Петербургский некрополь. Т. III. С. 305.] — писал Рубан об Олешеве, не зная всей правды. Земную жизнь Алексей Васильевич оставлял с чувством тревоги и вины. Эта, быть может, самая потаенная сторона его жизни открылась нам совершенно неожиданно, благодаря документу, входящему в состав дела с малообещающим названием «О передаче во владение движимого и недвижимого имения после смерти Алексея Олешева его жене».7 [ГАВО. Ф. 235. Оп. 2. Ед. хр. 1139.] Бывают находки, драгоценные для биографа. Они меняют не только сложившуюся в сознании исследователя картину жизни писателя, но и самый характер создаваемого жизнеописания: факты и события получают в нем психологическое объяснение и обоснование.
В Государственном архиве Вологодской области хранится копия письма Олешева императрице. Датированное сентябрем 1783 года, оно позволяет понять душевное состояние, во многом определявшее внутреннюю жизнь писателя за несколько лет до кончины. Официальный документ, «всеподданническая просьба», оставляет впечатление исповеди. Выслушаем ее: «Лета, склоняющие жизнь мою к концу, а паче нечаянная смерть могут в ничто обратить благодарность, коею обязан я жене моей, дочери покойного генерал-аншефа Суворова, за любовь ее. Издержал при том данные в приданство ей деньги по домоводству, то, дабы не оставить ее в бедном состоянии, должностию поставляю
в случае смерти моей оставить как движимое, так и недвижимое мое имение в полную ее волю и, если по смерти моей останутся какие-либо долги, то оплачивать ей оные, продавая и закладывая из того имения по ее рассуждению». На письме - резолюция: «Тако быть посему. Екатерина».1 [ГАВО. Ф. 235. Оп. 2. Ед. хр. 1139. Л. 2 - 2 об.] На младшей сестре великого полководца Олешев женился вторым браком. Мария Васильевна была моложе своего мужа на девятнадцать лет.2 [А. Петров, безусловно, ошибается, полагая, что А. В. Олешев женился на М. В. Суворовой в 1752 году. Она родилась в 1743. См. об этом: Русские портреты XVIII и XIX столетий. СПб., 1909. Т. V. № 222.] В двадцать два года она родила сына Василия.3 [ Там же.]
Выйти замуж за вдовца, человека небогатого и, даже по понятиям того времени, уже немолодого, можно было только по любви. Нет, это не догадка. Сохранилось письмо Марии Васильевны Олешевой, адресованное Марфе Михайловне Лызловой. Оно переполнено тихой радостью счастья, каждое слово в нем дышит нежностью к мужу: «Матушка Марфа Михайловна, вы меня чувствительно обязываете за все ласки к Васеньке, вы его не оставляете вашими посещениями. Поверь, моя душа, ничто так для меня не дорого, как кто любит моего Васю, меня вечно заставляет помнить. Будь, мой друг, уверена, как скоро сама буду к вам, то первое мое будет выезд к вам и сама тебя поблагодарю. Право, он мне дороже самой себя».1 [ГАВО. Ф. 673. Оп. 1. Ед. хр. 23. Л. 4.]
Неизвестный художник. Портрет М. В. Олешевой.
Исследователь, занимающийся реконструкцией биографии человека XVIII века, постоянно сталкивается с «дефицитом» документального материала. Наш случай - исключение. Слово героя, зафиксировавшее порыв чувства (отметим это трогательно простодушное — «маво Васу» — с русской грамотой Мария Васильевна не в ладах), дополняется впечатлениями от ее портрета.2 [См.: Русские портреты XVIII и XIX столетий. Т. V. № 222. В 1909 году портрет М. В. Олешевой принадлежал князю В. С. Оболенскому Нелединскому-Мелецкому, жившему в Петербурге. Местонахождение этого портрета нам неизвестно.] Во всем облике Марии Васильевны: в ее милом добром лице, ясном, чистом взгляде, в простоте домашнего наряда, - ощущается кроткая, беззаветно любящая душа.
Завещая все свое имение (движимое и недвижимое) жене, Олешев, несомненно, нарушал закон о наследовании (именно этим обстоятельством вызвана его просьба к императрице). Поступая так, он, естественно, сознавал, что ущемляет права и интересы единственного сына. Не знаем, как далось Олешеву это решение, но, видимо, основания для подобного шага у Алексея Васильевича были. Убежденный в том, что «благонравное и порядочное воспитание детей всего нужнее во всяком государстве»,3 [Пятьдесят статей, нравоучительных рассуждений г. Олешева... С. 119. Любопытна реакция вологодского читателя: в экземпляре «Надежного, пристойного и спасительного пути к снисканию благополучия...», принадлежащем Семену Андреевичу Брянчанинову, эта фраза отмечена знаком, к которому владелец книги прибегал в наиболее важных случаях. (Хранится в Вологодской областной библиотеке. Инв. № Р. 104972).] он не мог не анализировать результаты собственных усилий на этом поприще. Оправдал ли сын надежды отца? Унаследовал ли его таланты, деятельную энергию, разделял ли его убеждения? Нет ли и тут драмы непонимания, разочарования и (как следствие этого) тщательно скрываемое недоверие к сыну и открытая тревога за будущее жены? Что-то крупное, барское угадывается в силуэте4 [ГАВО. Ф. 673. Оп. 1. Ед. хр. 117. Л. 13.] головы камергера ее императорского величества Двора Василия Алексеевича Олешева (1765-1830). Интересно, как отнесся бы к придворной карьере сына. Василий Алексеевич холостым, не оставив потомства. Так пресеклась одна из ветвей рода Олешевых. Надо ли говорить о том, как много значило для российского дворянина продолжение его рода. Ермолово перешло к двоюродному брату Василия Алексеевича по матери, князю Андрею Ивановичу Горчакову, потом (по его завещанию) оно стало собственностью князя Александра Алексеевича Волконского. Быть может, в их книжные собрания и попала богатая библиотека А. В. Олешева. Единственная книга с его владельческой записью, сохранившаяся до наших дней, - «Журнал о военных действиях Российской императорской армии, собран из Санкт-петербургских ведомостей» (СПб., 1761. Ч. I).1[См.: Памятники письменности в музеях Вологодской области: Каталог-путеводитель. Ч. 3. Вып. 2: Книги гражданской печати Вологодского областного музея (1709-1825) / Под общей ред. профессора П. А. Колесникова. Вологда, 1985. С. 63. № 293 (2384).]
Алексей Васильевич скончался 7 июня 1788 года. Смерть настигла его далеко от родного Ермолова, его прах остался в чужой петербургской земле. Алексей Васильевич был погребен на седьмом участке Лазаревского кладбища Александро-Невской лавры. Через девятнадцать лет на соседнем шестом участке выроют могилу для младшего друга Олешева - Михаила Никитича Муравьева. Жена и сын, «горестно оплакивающие кончину»2 [Петербургский некрополь. Т. III. С. 304.]
Алексея Васильевича, установили на месте его захоронения памятное надгробие. На мраморном саркофаге — стихотворная эпитафия В. Г. Рубана:
Останки тленные того сокрыты тут,
Кой вечно будет жить чрез свой на свете труд.
Чем Шпальдинг, Дюмулен и Юнг себя прославил,
То Олешев своим соотчичам оставил.
Был воин, судия, мудрец и эконом,
Снискавший честь сохой и шпагой, и пером.
Жил добродетельно и кончил жизнь без страху.
Читатель, ты, его воздав почтенье праху,
К Всевышнему мольбы усердно вознеси,
Да Дух блаженствует его на небеси!3
[ Там же. С. 304-305.]
