Полудница— достаточно хорошо известный на Севере образ. Она появляется в полдень (№ 229, 230) или в самую жаркую пору лета (№ 224), от 6 до 19 июля (№ 228). Рассказывают, что полудница может защекотать (№ 224), похищает людей, особенно детей (№ 229), ходит по деревням, наказывая тех, кто работает в полдень, заглядывает в окна, из-за чего стараются закрывать в полдень окна, двери, ставни (№ 228, 229).
Рассказы об удельницах/кудельницах известны лишь в Заонежье, Обонежье и на западе Вологодской области. В наше время сделаны лишь отдельные записи об этом персонаже, в которых не содержится практически никакой характеристики образа, лишь говорится, что кудельницами пугают детей. Однако 100 с небольшим лет назад в тех же местах, где работала экспедиция Ленинградского университета 1976 г., т. е. в Заонежье, Е. В. Барсовым были сделаны более подробные записи. По его материалам, удельница вынимает младенцев из утробы матери, мучает и уродует их, а на родильниц насылает «жильне-трясучий удар, или родимец»: «Если поносная женщина спит навзничь, нараспашку, пояса нет, а случится на столе ножик, удельница вынимает им младенца. Оттого рожают уродов, или женщина понесет, а живот окажется пустой» (Барсов 1874: 88—89).
Этот же персонаж упоминает поэт 20-х годов XX в. Н. Клюев, который был родом из Обонежья и в своем творчестве отразил многие фольклорно-мифологические мотивы этих мест:
В семик-день веника не рядят,
Не парятся в парной паруше,
Нечистого духа не смывают,
Опосля Удилену не кличут:
«Матушка ржаная Удилена,
Расчеши солому — золото
Сдобри бражкой, патокою колос…»
(Н. Клюев 1919: 251).
Наименование полудница вполне прозрачно по своей внутренней форме. Слово удельница связано с глаголом удить зреть, наливаться (о зерне)' (Олонецкая губерния — Фасмер 1974: IV, 149), существительным уденье 'жаркое время', 'полуденный отдых'. Слова кудельница и кадильница — поздние трансформации наименования, возникшие в результате затухания прежних этимологических связей и установления новых корреляций с корнями куд- (ср. кудесник) и кад- (ср. кадить).
Персонаж сходных характеристик может иметь на Севере название ржица, ржаница. И когда А. Блок, используя поверье, слышанное им в селе Боблове, пишет: «она мчится во ржи» — он имеет в виду тот же персонаж — полудницу, удельницу, ржаницу (Блок 1919: 37).
Современные северные материалы о полуднице и аналогичных персонажах довольно бедны. Уже забыты основные функции полудницы как «потомка» древнего солярного божества, уже лишь иногда упоминают об атрибутах полудницы — железном крюке или раскаленной сковородке, которой она может накрыть хлебное поле и тем погубить урожай (упоминаются лишь резиновые клещики у кудельницы, однако без указания их функционального назначения — ср. мотив изымания плода у женщин). Однако совокупный материал по всему славянскому ареалу делает этот образ выпуклым и ярким, помещает его в межэтнический цикл daemonium meridianum. Более полные сведения о персонаже собраны и представлены в интересной статье Э. В. Померанцевой (1978).
В публикуемых материалах достаточно отчетлив образ полевого, хотя рассказы о нем встречаются теперь уже далеко не на всем Севере, а преимущественно в Новгородской и Вологодской областях. В быличках, записанных в наше время, полевой по своим функциям и облику переплетается с лешим, т. е. живет в лесу (№ 218, 219), заводит в лес (№ 218), бережёт скотину (№ 221), к нему обращаются, когда выпускают скот на пастбище (№ 222, 223). Лишь иногда он отчетливо связывается с полем и полевыми работами (№ 221). Обычно это мужской персонаж (№ 217, 218, 221), реже — женский (№ 220), иногда—парный (№219,222).
В материалах XIX — начала XX в. есть развернутые описания полевого: «Вдруг витер такой хватил с поля. Господи, думаю, что это? Как оглянулась на поле и вижу, стоит кто-то весь в белом и дует, так и дует, да свищет. Я испугалась и про коров забыла, убежала скорей домой. Алена говорит: „Коли в белом видела, значит, полевой это"» (Новгородская обл., Белоз. — Архив государственного музея этнографии, фонд Тенышева (С.-Петербург). № 703. Л.16). По другим материалам, полевой — молодой мужик с очень длинными ногами. Очень быстро бегает. На голове у него рожки, глаза навыкате, хвост. На конце хвоста кисть, которой он поднимает пыль, если не хочет, чтобы его видели. Покрыт шерстью огненного цвета, поэтому при быстром перемещении кажется человеку промелькнувшей искрой. Он наблюдает за травой и хлебными растениями. Ему приписывают изобретение спиртных напитков. Полевики бывают видимы в летние лунные ночи и в жаркие летние дни, когда воздух бывает сильно раскален (Вологодская обл., Никольский район— Архив государственного музея этнографии, фонд Тенышева (С.-Петербург). №296. Л. 18—19). В последнем описании, как нетрудно заметить, присутствуют характеристики черта. В одном случае — в былинке № 220 — полевая хозяйка предстает в облике аиста.
В быличках находим отголоски очень древнего и весьма значимого в мифологическом сознании славян персонажа, одним из главных признаков которого была связь с прядением, шерстью, покровительство женщинам, домашнему очагу. В языческом пантеоне древних славян это была Мокошь (Мокоша). Глубинная семантика образа давно забыта, устойчивым оказался лишь мотив прядения, нити, шерсти. Именно он объединяет целый ряд дошедших до нашего времени персонажей, указывая на их принадлежность одному архетипу. Прежде всего это кикимора, шишимора. Быличек о ней в наше время записать не удалось, есть только отдельные упоминания образа, а также само слово сохранилось в бранном употреблении. Но из совокупных материалов XIX—XX вв. вырисовывается определенный образ этого персонажа на Севере. Появляется кикимора обычно ночью (Вологодская, Новгородская обл.), может допрясть за хозяйку, но чаще путает, рвет, мусолит кудель, оставленную на ночь без благословения (Новгородская, Вологогодская обл., Карелия), при этом нитки сучит не справа налево, как обычно делает пряха, а, наоборот (Костромская обл.), прядет подпрыгивая (Ярославская обл.). Ходит по дворам и стрижет овец (Олонецкая губерния, Новгородская обл.), может выстричь прядь волос и у хозяев (Олонецкая губерния), пересчитывает скотину, но считать умеет только до трех (Вологодская обл.). Наносит ущерб хозяйству, причиняет всякие мелкие неприятности: ощипывает кур, бросает и бьет горшки, портит хлебы и пироги, кидается луковицами из подполья или из-за печки, мешает спать детям, стучит вьюшкой, крышками коробов и т. п. (Вологодская, Новгородская обл., Олонецкая губерния). Если кикимора заведется в доме, то хозяевам в нем уже не жить — выживет (Пермская обл.); кикимору могут «посадить» печники, если они недоброжелательны к хозяину. Предвещая беду, кикимора выходит из подполья и плачет (Вологодская обл.). Обычно предстает в облике безобразной, скрюченной, одетой в лохмотья старухи маленького роста: смешна, уродлива, неряшлива (Вологодская, Ярославская, Вятская, Архангельская, Пермская обл.), так мала и суха, что не выходит на улицу, боясь быть унесенной ветром (Вологодская обл.). Очень редко имеет облик девушки в белой или черной одежде (Вологодская обл.), в красной рубахе, иногда ее видят голой.
Народное представление о внешнем облике и поведении кикиморы раскрывает описание одного из элементов святочного ряжения: «старухи на святках являлись на беседу наряженными шишиморами — одевались в шоболки, т. е. в рваную одежду, и с длинной заостренной палкой садились на полати, свесив ноги с бруса, и в такой позе пряли. Пряху (копыл) они ставили меж ноги… Девушки смеялись над шишиморой, хватали ее за ноги, а она била их палкой» (Костромская, Вятская обл. — Картотека Словаря русских говоров. Хранится в Словарном секторе Института лингвистических исследований РАН (С. – Петербург).
Первые упоминания о персонаже именно с таким названием относятся к XVIII в. В лечебнике XVIII в. приводится средство, как избавиться от кикиморы: «. . .отъ кикиморъ въ домЂ положить верблюжью шерсть, когда сусЂдка (тож кикимора) давить — лЂчба та же, шерсть съ ряснымъ ладономъ класть подъ шестокъ» (Змеев 1895: 225).
Древнее наименование мокоша, мокуша сохраняется и в современной традиции (Новгородская, Вологодская обл.). О ней также говорится, что она прядет по ночам кудель, стрижет овец. Непонятность наименования вызвала трансформацию слова мокоша, в результате чего появилась мокруха (Новгородская, Вологодская обл. — Словарь русских народных говоров. Л.; СПб., 1970-1992. Вып. 1-27.19, 212), а новое название обусловило и новый признак у персонажа: мокруха оставляет мокрое место там, где посидит.
В быличках персонаж, связанный с прядением, имеет еще ряд названий: мара (ср. кикимора) (№ 239), пряха (№ 240), огибошна (№ 241), самопряха.
Столь упорно повторяющийся мотив прядения нити имеет исключительную древность и известен с античных времен. Глубинная семантика этого образа — это идея судьбы, рока, плетения нити жизни. В греческой мифологии нить жизни пряли Мойры — девы судьбы, и осколок этого мифа дошел до нас на славянской почве в облике мокоши — кикиморы.
В той или иной форме на всем Севере представлены духи хозяйственных построек, в первую очередь тех, которые предназначены для сушки и хранения хлеба. Особенно часто упоминается овинник, хотя былички о нем немногочисленны. Это страшный персонаж, добра от которого человеку ждать не приходится: «В овине овинник живет, зайдешь туда, он тебя в каменку запихает» (Вологодская обл., Вашкинский район). Столь же страшен амбарник, и шутки с ним плохи, как явствует из былички № 235.
В языческие времена овин был священным местом, где совершалось поклонение огню. В овинах любого устройства — в виде ямы с настилом, в которой разводился огонь для сушки хлеба, или в виде одно- и двухъярусного строения с очагом, печью — везде огонь был необходим и опасен, так как мог легго вспыхнуть пожар и погубить не только само строение, но и урожай. Еще в древнейших памятниках говорилось, что язычники «молятся огневи подъ овиномъ, виламъ, Мокошьи, Симоу, Рьглу, Пероуноу, Волосу, скотьемоу богоу, Хърсоу, родоу и рожаницамъ и всъмъ проклятымъ богомъ ихъ («Слово некоего христолюбца» — Гальковский 1913).
Овинный хозяин предстает как мужской персонаж (овинник, подовинник), как женский (овинница), в заговорах — как парный (подовинник батюшка и подовинница матушка). В быличках упоминаются и другие персонажи хозяйственных построек: рижник (№ 238), именуемый, очевидно, по созвучию рыженьким (№ 237), рижная баба (№ 236) и др.
ЧЕРТ, БЕС
Черт, бес, дьявол, этот единый и многоликий, грозный и злокозненный, хитрый и лукавый, порой проказливый и веселый персонаж зла, являющийся непременной составляющей европейской культуры многих веков, присутствует и в народной мифологической традиции. Это и бестелесная абстракция зла, и почти неисчерпаемое многообразие его материализации в облике то человека, то животного, то фантастического существа, то даже предмета. Очень трудно распутать сложное переплетение мотивов, черт, наслоений различных эпох, образующих этот образ. В нем и следы язычества, и раннехристианские представления о злой силе — антиподе благого божества, и отзвуки демонологического шабаша средневековья; в нем народная мифология, и влияние литературных источников, как церковных, так и светских. Злая сила то разъединяется на множество ипостасей, образующих определенную иерархию (дьявол, вельзевул, антихрист, князь тьмы, демоны, бесы, черти), то является единым образом, который может быть назван и дьяволом, и бесом, и чертом.
В народных представлениях издавна существовали свои, отличные от официальной традиции, образы мирового зла. Это и змей, отнимающий у людей воду, и страшный одноглазый великан Верлиока, «на одной ноге, в железном сапоге», и Баба-Яга, первоначально женщина-змея, и Немал-человек и др. Однако теперь это персонажи сказок, некоторые сохранились в заговорах. В мифологической прозе преобладают черти и бесы.
Исторически черт является непосредственным преемником беса, так как слово черт известно в русском языке не ранее XV в.
Бес славянской христианской традицией унаследован из Византии, хотя и слово, и образ злой силы были у славян в еще более давние времена. В древнейших произведениях христианской литературы на Руси бесы предстают либо как бестелесная духовная сущность, либо как сущность ирреальная, но материальная. Обе эти трактовки находим, например, в произведениях Кирилла Туровского, писателя XII в.: «Но Авраам телесьную створи побЂду видимым воем, а си в духовнЂй съдолЂша рати и невидимыя побЂдиша бЂсы» (Слово Кюрила грЂшнаго…и похвала отцем святаго Никейскаго събора // Труды отдела древнерусской литературы. Т.ХV. 344/14).В этом отрывке бес — ирреальная сущность, почти абстракция зла. В другом контексте — это материализованные духи, наделенные свойствами земных существ — способностью двигаться, говорить и т. д.: «Къ ним же оцЂпЂвъше бЂсе въпияху: Кто есть цесарь славы, с толикою на ны пришел властю?» (Святого Кюрила мниха слово о сънятии тЂла Христова с креста и о мироносицах // Труды отдела древнерусской литературы. Т.ХIII 424/12)
Именно интерпретация второго рода оказалась более соответствующей народным представлениям и отразилась в конкретно-образном, часто антропоморфном облике черта в быличках.
Черт нередко предстает в облике красивого, «как портрет», молодого парня в костюме и галстуке (№ 344), даже в джинсах ( № 51); это может быть некто в шляпе (№ 254). Черти в облике женщины, чертовки, также обычно красивы (№ 60). Мотив щегольства, внешней красоты черта популярен в разных национальных традициях. Щегольство, красота — одна из форм соблазна, а также свидетельство чуждого русскому аскетическому христианству пристрастия к удовольствиям жизни и развлечениям. Музыка, пляски, пение — это бесовское. Именно поэтому черти в быличках предстают парнями с гармошкой или балалайкой (№ 267), устраивают «танцование» на мосту, игрища. В пустых домах, где нет иконы, они устраивают ночные сборища, там «по ночам ломота, свет горит, пляшут, поют, в гармонии играют» (№ 341). Призывом для чертей является свист или громкий крик (№ 51), именно поэтому народный этикет осуждал, даже налагал запрет на свист и крик.
Черти играют в карты (№ 268), имеют пристрастие к спиртному (№ 257), табаку (№ 271, 274). Именно поэтому жертвой нечистых сил чаще всего становятся пьяные (№ 245, 251, 255 и др.). По христианской морали, с давних пор пьянство, курение, игра в карты считались бесовскими, греховными, строго осуждались, что, несомненно, положительно сказывалось на моральном облике христианина, крестьянина. От черта исходит соблазн богатства. Традиционен сюжет, когда черт помогает человеку выиграть в карты золото, деньги, которые потом оказываются прахом — мусором, сухими листьями и т. д. (№268). Черти катят с горы бочку с золотом, соблазнившегося богатством мужика заводят в реку, где он едва не утонул (№ 281).
В мировой традиции от черта могут исходить эротические соблазны, но в быличках этот мотив представлен не столь ярко. Лишь в одной речь идет об ухаживаниях черта за женщиной (№ 256). Но неоднократно повторяется сюжет о кознях нечистого при выборе невесты: некий бедный человек, мечтая о женитьбе, опрометчиво помянул беса: «Хоть бы мне бес невесту дал». Явившийся на зов бес предлагает ему на выбор Целый ряд нарядных красавиц, под соблазнительным обликом которых скрываются чертовки. Но мать научила сына не брать в невесты красавиц, а выбрать самую некрасивую замарашку, которая оказалась после снятия заклятия дочерью богатого человека (№ 60). Сюжет легко узнаваем: достаточно вспомнить девку Чернавку из былины о Садко, русские сказки; определенные схождения имеются и с. межэтническим мотивом Сандрильоны-Золушки.
Достаточно часто черт является в облике военного. В народном сознании военный, солдат старой армии, уходивший из дому практически на всю жизнь, соединился с образом черта.
Причиной этого стали, вероятно, его кочевой образ жизни, странствия по разным землям, жизненный опыт, превышающий опыт крестьянина-землепашца, выработанная жизнью смекалка и оборотистость. Возможно, определенную роль сыграла и причастность военных к смерти, оружию, огню (Волкова 1979).
Когда женщине ее умерший сын является в облике военного, это знак того, что явился не сын, а черт (№ 7), в тексте № 271 приехавший военный — «проверяющий» — исчезает так, что и следов не остается; у горки, где повесилась девушка, появляется видение —«дядька идет в шинели» (№ 36); бабке, проснувшейся среди ночи, на шкафу привиделся военный, очень красивый (№ 275).
В произведениях мировой литературы черт, бес, как известно, нередко присутствует среди людей, оказывая заметное влияние на судьбу одного человека и общества в целом. Литература дает нам образцы глубокого философского осмысления образа мирового зла, его роли в развитии человеческой цивилизации, психологии человека, показывая его разрушительное, но иногда и благотворное воздействие. Это и Мефистофель И. Гете («Фауст»), и Воланд М. Булгакова («Мастер и Маргарита»), мерзостный Передонов и его жуткая «недотыкомка» Ф. Сологуба («Мелкий бес»); это осмысление ряда социальных изменений в обществе последней трети XIX в. как бесовщины в романе Ф. М. Достоевского «Бесы», «черный человек» С. Есенина, Роберт-дьявол А. В. Амфитеатрова и др. Тема участия дьявольских сил в жизни людей является одной из основных в переизданной в 1992 г. книге М. Н. Орлова «История сношений человека с дьяволом».
Социальный опыт России последних десятилетий показал, что развитие бездуховности, потеря религиозности затрагивает прежде всего положительное начало веры. Теряя веру в благотворную силу христианства, Бога, общество склонно видеть причину общественных и социальных потрясений в разгуле бесовских, дьявольских сил.
В быличках все гораздо примитивнее, но и там черт может являться среди людей, влияя на их поведение и судьбу. Обычно он принимает облик знакомого человека (№ 255, 272), является для того, чтобы сделать пакость: омрачив сознание человека, завести его в болото (№ 279), толкнуть в воду (№278), огонь (№ 277), в куст (№ 251), мучить, бить (№ 274), заставить играть на гармонии (№ 251), заморочить человека так, что он сугроб или камень принимает за горячую печь и чуть не замерзает (№ 245, 280), и т. д.
В очень редких случаях фольклорный черт предстает как ипостась мирового зла, главный антагонист благой божественной силы. По сути с этим мы сталкиваемся только в одной быличке, где говорится, что когда бывает гроза — это Илья-Пророк сердится на черта, «в его-то молнию и пускает» (№ 244). Быличка эта интересна еще и тем, что отражает основную мифологическую антиномию — борьбу доброго и злого начал, при этом в роли бога-громовержца выступает Илья-Пророк.
Черт в быличках может фигурировать в единственном числе (№ 256, 271, 272, 280 и др.), может быть упомянуто неопределенное множество чертей (№ 271, 273, 274 и др.), может идти речь и о целом «сонмище чертей» (№ 266); бесы же за очень редким исключением появляются во множестве (№ 247). Есть в быличках особая категория чертей, которые действуют всегда во множестве — это помощники колдуна — маленькие, красные шапочки и под., о которых подробнее говорится в разделе о магии и колдовстве.
По внешнему облику черт в быличке часто традиционен. Даже при антропоморфном облике у него может быть хвост (№ 245, 259), рога (№ 245, 250), мохнатые ноги с копытами (№ 260), это существа «шерстнатые, с рогами, с хвостами, с копытами» (№ 266). Есть зооморфные образы черта: фантастическая собака в ряде быличек может быть понята и как черт, и как леший (например, № 278), но «свинья страшная, пламень изо рта» (№ 305) — это несомненно нечистый.
Для Севера актуальна связь черта с водой, а в Архангельской области, на реке Пинеге черт вообще живет только в воде (№ 261, 264). Именно поэтому черт заводит свою жертву в воду (№ 278, 281). Общеизвестна связь черта с болотом (ср. У черта на куличках, т. е. на болоте) (№ 279). Источник этой связи, вероятно, в том, что вода как источник жизни была предметом борьбы «за власть» между благодетельными и злыми силами, повелевающими миром.
В публикуемых быличках есть несколько редких и очень ценных с точки зрения мифологии и фольклора характеристик персонажа зла. Это, например, мотив запихивания человека бесом под стену, под угол дома в быличке № 258 и в древнейшем «Житии Феодосия Печерского» (XI в.), мотив «заключенного беса», известный памятникам и фольклору (куда, впрочем, он попал скорее всего из литературного источника) (подробнее об этом см.: Приложение. Мифологические мотивы в памятникax древней славяно-русской письменности и литературы).
Как известно, у старообрядцев существует запрет на пользование зеркалом. И дело тут не только в аскетизме, но в представлении о бесовской природе двойника в зеркале. И в тексте № 244 повторяется известная рекомендация завесить зеркало во время грозы, «а то черт в нем объявится». И у современного цивилизованного человека сохраняется несколько мистическое отношение к зеркалу и «зазеркалью», о чем свидетельствуют, например, книга Л. Кэролла «Алиса в стране чудес», сказка о девочке Яло (зеркальное написание имени Оля), обычаи завешивать зеркало, когда в доме покойник, и т. п.
Представление о крестьянском доме как космогонической модели мира отражается в сообщении, о том; что черти не могут подняться выше матицы. Очевидно, выше матицы начинается верхняя, соответствующая «небесной», сфера жилища (№ 266).
В мировом образе черта нередки мотивы плутовства, веселья. Публикуемые материалы содержат только одну былинку, в которой «неприятель», т. е. черт, выйдя из леса, развлекается вместе с мальчишками (№ 258).
Разнообразие образа черта в быличках исторически обусловлено и порождено переплетением различных традиций.
В свое время Ф. И. Буслаев в историческом развитии образа беса в древнерусской литературе выделил два периода — период византийско-русского беса до XVII в., когда бес имел самый общий вид, «передавая только одно отвлеченное значение зла и греха», и период западного беса, имеющего более изощренный образ, беса, испытавшего влияние всплеска суеверий, и демонологии в средневековой Европе (Буслаев 1886).
В публикуемых материалах и вообще в русской фольклорной традиции предстает более поздний образ беса, черта — конкретно-образный, приближенный к человеку. Лишь отдельные именования черта, такие, как нечистый, грех (ср.: Box и грех, их два вешшества, бох на харошые дела учит, а грех на благие [плохой]. Псковская обл., Палкинский район. — Псковский областной словарь с историческими данными, Л., 1967-1990. Т. 8,19), указывают на обобщенно-моралистическую природу беса Древней Руси. Вместе с тем всплеск демонологии в средние века на Руси не был столь бурным, как в Западной Европе, где в позднее средневековье появились многочисленные демонологические трактаты, в которых образы бесов получают специализацию и конкретизацию, расцвечиваются многими деталями. В средневековых западноевропейских представлениях под монархическим управлением Вельзевула соединены воедино высшие и низшие сановники с титулами, соответствующими графам и баронам, гражданским чиновникам разных классов, даже с орденами. Каждый из них получает свое имя. Великий устроитель праздников и удовольствий называется Ниббас; директор театров — Кобаль; начальник тайной полиции — Нергаль; главный медицинский инспектор при дворе — Раммон; главный истопник, которому поручено поддерживать огонь в адских печах, — Ксафан; смотритель над кухнями — Нисброк; надзиратель за хлебопечением — Дагон и др. (Зотов 1884: 166).
Ничего подобного на Руси и в России не было, хотя имена «силы бесовской» встречаются в различных источниках. Это, например, демоны Ардун, Пореастон, Коржан, Купалолака из Любовного заклинания из следственного дела 1769 г., Акфенее, Факфиял, Еремиорка, Сенахия, Елизда, Маркидия, Измаил Измаилович, Гайка, Тагайка и мн. др. (всего около 100) в Киприановой молитве от силы бесовской (Виноградов 1907: 53— 56). В публикуемых быличках только в одном случае помощники колдуньи из демонического мира наделены именами: это Гараська, Климка да Трофимка (№ 345).
Хотя традиция специализации злых демонических сил на Руси развития не получила (за исключением демонических модификаций болезней, прежде всего лихорадок), древней славянской христианской мыслью эта идея была воспринята. Когда христианство стало переводить в ранг демонических сил языческих божеств и божков, в древних славяно-русских текстах появляются немощный бЂсъ глаголемый трясця (Паисиевский сб. XIV в. 198, Измарагд XV в. — Срезневский, III, 1030), пьянства самовольный бЂсъ (Изборник 1076 г. — Словарь древнерусского языка. М., 188. Т. I, 367), бЂсъ блоудьный (Пандекты Никона Черногорца, XIV в. — Словарь древнерусского языка. М., 188. Т. I, 367), сладколюбивый бЂсъ злой (Сборник молитв, XIII. — Там же), бЂсъ хороможитель (Златая цепь, 1400. — Срезневский, III, 1387), бЂсъ во дворЂ (Змеев 1895: 197), бЂсъ полуденный (Кирилл Туровский, Моление Даниила Заточника — Словарь древнерусского языка. М., 188. Т. I, 367). Приведенные клишированные сочетания, повторяющиеся в ряде текстов, — именования бесов, с одной стороны, отражают трактовку бесов как персонификаций пороков, с другой — указывают на совмещение образа беса, черта с языческими локальными и темпоральными божествами. Например, бес полуденный имеет прямые аналогии в таких персонажах позднего народного пантеона, как полудница, ржаница, пол. poludniowka, с.-х. ро?енице и др., о которых шла речь ранее.
Такое же переплетение образов демонического персонажа и локальных пенатов, духов-предков находит отражение и в публикуемых материалах. Поэтому в одном и том же или близких сюжетах может фигурировать то черт, то леший, банник или даже домовой: ср. ребенка в бане похищает не только банник (№ 202), но и черт (№ 270), лен уберегает и от обдерихи (№ 205), и от черта, беса (№ 259), пастуху помогает леший (№ 300) или черт (№ 253); в некоторых быличках черт и леший приравниваются друг другу (№ 249, 250).
Наименование черт является самым распространенным в быличках. Как уже отмечалось, оно известно в русском языке с XV в. Происхождение слова не совсем ясно. Праславянское ?ьrtъ рассматривается как причастие на -to 'проклятый', родственное лит. kyreti 'злиться', apkyre'ti 'надоедать', kereti 'сглазить, околдовать'. В укр. и блр., чеш., пол. слово имеет то же значение, что и в русском, кроме того: словен. ?rt 'черт, ненависть, вражда', ?rtiti 'ненавидеть' (Фасмер 1987: IV, 347).
В отношении происхождения слова бес также нет единого, полностью достоверного мнения. В свое время Ф. И. Буслаев (1886), позднее К. Мошинский (Moszynski 1957) связали слово бес с санскритским bas 'светить'. По их мнению, оно первоначально означало светлое существо, перешедшее потом в христианских верованиях в духа тьмы. Сомнительность этого предположения обнаруживает древнейшая семантика славянского корнеслова, где идея света, светлости не присутствует.
Распространено сравнение с лат. bestia 'зверь', имеющим к тому же стилистически сниженное значение 'скот, тварь'. Наиболее детально обсуждается связь с санскр. bhayate, bibheti 'бояться', bhisayate 'приводить в страх, пугать', связанным с лит. baisus 'отвратительный, мерзкий, страшный, ужасный', baisa 'страх'. Если принять изложенные реконструкции, то слово бес оказывается родственным слав, beda, bojati s?. Все эти этимологические изыскания убеждают в том, что слово и понятие существовали у славян и в дохристианскую эпоху (Vondrak 1906—1908).
В русском языке, включая говоры, очень много табуистических наименований черта. Д. К. Зеленин (19306) собрал их более сотни. Это, например: анчибил, анчутка, аред, аполлон, благой, враг, елс, долгий, игрец, неприятель, еретик, зеленый, лукавый, некошной, задав, лайтай, лемор, лембуй, чемор, шиш, куд, багаль, корнахвостик, голенький, черный, тяжкой, поганый, пекельник и многие другие. Каждое из этих наименований не случайно, и происхождение его может быть установлено: например: елс — это заимствование из финно-угорских языков, аполлон происходит от ветхозаветного имени князя тьмы Аполлион и т. д.
В публикуемых быличках для обозначения персонажа зла, помимо названных слов черт и бес, встречается дьявола (именно во мн. ч.), окаянные, нечистый, небаские; в бранных выражениях: сатана, чемор. Особенно же распространено на Севере название шишок, шишко, шишки. Этимологически слово шиш(ко) связывают или с коми ?y? 'лесной бродяга, разбойник' (Марков 1915: 102), или с тюркским ?i? 'опухоль, вертел', шишмек 'пухнуть, опухать' (Дмитриев 1958: 36). Есть сторонники и славянского происхождения слова (Строгова 1969: 90).
МАГИЯ: КОЛДОВСТВО И ГАДАНИЯ
Былички на тему колдовства и гаданий составляют самый мощный пласт как в новых записях, так и в материалах XIX в. Это вполне естественно, поскольку в науке давно существует мнение, что с древнейших времен, может быть и изначально, различные формы магии занимали главенствующее положение в мифологическом сознании человека. К тому же на Севере устойчивость магического элемента в традиционном сознании поддерживалась языческим инородческим окружением.
В корпусе публикуемых быличек представлено большое разнообразие мотивов, связанных с магией и колдовством, среди которых: наведение порчи на человека или скотину и избавление от нее; порча свадьбы, порча урожая; поиск пропавших людей, скотины, вещей; присуха и отсуха, наказание за измену; магия пастушества; связь с нечистой силой, накопление добра колдовскими способами, оборотничество, предсказания, гадания.
Магические действия в быличках связываются с фигурой колдуна и колдуньи, ведьмы и ее мужской ипостаси — еретика; это также «бабки» и «деды». По силе своих способностей эти персонажи образуют своеобразную иерархию. Выделяются особенно «сильные» колдуны, опасные ведьмы, самыми безобидными являются дед и бабка, действия которых направлены обычно во благо человеку.
Источником колдовского вреда, порчи некоторые люди могут стать непроизвольно, особенно если они имеют в своей внешности какие-либо заметные черты: черные глаза, рыжие волосы, очень смуглую или, наоборот, очень белую кожу и т. д. Этот мотив особенно ярко представлен в заговорах, многие из которых должны уберечь от плехатого, бородатого, горбатого, наперед покляпого, от красноволоса, черноволоса, беловолоса,, от однозуба, двоезуба, троезуба и т. п.
В быличках колдун часто физически неполноценный человек: глухонемой (№ 326), слепой (№ 287), хромой (№ 331), инвалид, с одной левой рукой (№ 342). Физический недостаток противопоставляет колдуна всем остальным, помещает его как бы в иную плоскость бытия, удаляет от реального мира, приближает к ирреальному. Сакрализация людей с физическими или умственными недостатками — давнее и традиционное свойство человеческой психики. Достаточно вспомнить отношение к юродивым и уродам на Руси. Отмечаются и другие формы сакрализации людей с физическими недостатками. Это, например, вологодский бадя, которым пугают детей: «Не балуй, вот бадя придет! Вот бадя заберет!» В одних контекстах это хромой кищий бродяга, в других — сухорукий, в третьих — гугнивый. «Он говорит плохо, все бадя да бадя» (Вологодская обл., Чагодощинский район, Новинка, 1986). По некоторым своим характеристикам бадя приближается к мифологизированным персонажам: неопределенен по облику, функционально ирреален.
У мужчин сакрально маркирована борода, в ней заключена чудодейственная сила (ср. Черномора из «Руслана и Людмилы» А. С. Пушкина, сказочного Мужичка — сам с ноготок, борода с локоток). Ф. И. Буслаев в XIXв. написал исследование о типах, видах и сакральной семантике бороды в древнерусской иконописной традиции (Буслаев 1908). Помимо волос, во внешности и сущностной характеристике колдуна значимы зубы, в них также заключены магические способности колдуна. В быличке о состязании в силе двух колдунов один стремится победить другого тем, что чарами лишает его зубов, т. е. его магической силы (№ 329). Колдун перед смертью может передать свое колдовское знание лишь тому человеку, у которого целы все зубы.
Вопреки тому, что женщина в мировой истории колдовства и ворожбы считается главным действующим лицом, в имеющемся корпусе быличек в качестве лица, причастного к колдовству, чаще упоминается мужчина (см. № 286, 292, 294, 311, 329, 342, 365 и др.). И в этом есть некоторые различия по территориям; в западной части северного региона мужчина-колдун упоминается чаще; роль женщины в ворожбе и колдовстве возрастает в восточных частях региона.
Описаний внешности колдуна практически нет, как и вообще портретных характеристик в быличках. Наоборот, иногда подчеркивается отсутствие каких-либо примет: «Колдунья, она бабка как бабка» (№ 307). Впрочем, колдунья, особенно ведьма, отличительным признаком имеет прежде всего растрепанные неприбранные волосы, неопрятный вид (№ 324). Ее атрибутами являются метла и еще два каких-нибудь предмета, обычно металлические, острые (№ 324). Часто подчеркивается преклонный возраст колдунов и ворожей (№ 309, 311). Имя их редко упоминается в быличках, а если и называется, то обычно не имеет подтекстового значения (например, дед Василий, баба Феня), но иногда оно маркировано: например, оборотень-еретик, превращающийся в волка, назван Триха Волчиных (Триха — уменьшительное от Трифон) (№ 338).
Нередко колдун бывает маркирован профессионально. Колдовские способности проявляются у кузнецов, мельников, особенно же часто у пастухов (№ 140, 302, 341), коновалов (№ 329, 331).
Сакрализация пастушества основана на существовании определенного параллелизма между лешим и пастухом. Каждый из них распоряжался скотом, один на уровне реальности, другой — в ирреальных сферах. Чтобы сохранить скот, пастух может вступать в контакт с лешим, приносить лешему жертвы хлебом, яйцами, скотиной — обычно одной головой из стада, давать и исполнять обеты, например, не стричь волосы, пока продолжается сезон пастьбы, не есть ягод, не подпоясываться. Если запрет есть ягоды имеет утилитарный характер — не отвлекаться от дела, от стада, то растрепанные нестриженые волосы, пояс указывают на связь с ирреальными силами. Взамен пастух получает определенный заговор — обход, отпуск, — иногда какие-либо магические предметы. У пастуха, имеющего обход, не пропадает скотина, волк, оказавшийся в стаде, ходит среди коров, не видя их (№ 302), коровы хорошо кормятся и дают много молока, слушаются пастуха: например, достаточно пастуху развязать пояс, как коровы расходятся, завязать — они идут к нему (№ 141).
Представления, связанные с пастушеством, — это большой и интересный раздел этнографии и фольклора, которому посвящена значительная литература (Дилакторский 1905; Шаповалова 1974; Гуляева 1986; Криничная 1986; Финченко 1986). Есть публикации и пастушеского заговора-обхода (Бобров, Финченко 1986).
Колдовские способности мельника и кузнеца обусловлены их связью со стихиями воды и огня, составляющими основу мирозданья в мифологической космогонии. Коновал, человек специализирующийся на лечении скота, как и всякий деревенский знахарь, лекарь, обладает, по народным представлениям, магической силой и может быть связан с сакральным миром.
Не только своим занятием, аномальностью каких-либо характеристик противопоставляется колдун остальным людям. Он и живет обычно в отдалении от людей, уединенно, вне деревни, у леса, т. е. на границе ойкумены человека, там, где начинается запредельная сфера (№ 303, 315), в нечистых местах, где нет икон, например, в бане (№ 311), колдовство совершается у леса (№ 320).
Виды и типы магии различны. Существует деление на черную и белую магию. Первая построена на контактах с демоническими силами и направлена во вред человеку; вторая опирается на помощь божественных и ангельских сил, направлена на борьбу с черной магией и благодетельна по отношению к человеку.
Колдун, колдунья — герои быличек — творят и зло, и добро. Часто в основе былички лежит коллизия действия и противодействия двух колдовских сил: одна причиняет вред, другая зло ликвидирует. Нередко колдун является носителем справедливости: с его помощью добро торжествует, и наказывается зло (№ 286, 287, 308 и др.).
Идея противоборства черной и белой магии развивается в сюжете о состязании колдунов (№ 327, 329). Наиболее отчетливо мотив выражен в быличке № 327, записанной в Усть-Цилемском р-не Республики Коми: противопоставление черной и белой магии подчеркивается даже цветом буханки хлеба, подвергаемой колдовскому эксперименту: она становится то черной, как уголь, то белой. Характерно, что сильнее оказывается черная вредоносная магия.
Воздействие словом, т. е. вербальная магия, почти всегда присутствует в магическом действии. Тот, кто совершает магические действия, обычно шепчет (№ 309, 324), наговаривает (№ 310), ворчит (№ 324), кричит (№ 341), читает волшебные книги (№ 320, 338), стихи (№ 305), делает что-либо с наговором, приговором (№287, 308). Магические слова-заклинания можно «спустить по ветру», т. е. передать колдовство на расстоянии по воздуху, по ветру (№ 331). Малые жанры фольклора донесли до нас большое число заклинательных формул, которые произносит колдун или обычный человек, не обладающий колдовскими способностями, в определенных ситуациях и для достижения определенных целей. Чтобы не дать сдвинуться с места свадебному поезду, на стручок с девятью горошинами говорят: «Три-девять пудов горох, три-девять пудов жених, три-девять пудов невеста, не взять коням с места» (№ 329). Формула-присушка звучит в быличке № 309: колдун, чтобы приворожить к себе девушку, отер платком свое лицо, потом ее, сказав при этом: «Как платок этот сохнет, так и ты по мне сохни» (№ 309). Здесь, как и в других случаях, вербальная магия сопряжена с актиональной, т. е. слово сопровождается действием, и наоборот. Некоторые коллизии быличек указывают на приемы имитационной магии, когда совершается действие, имитирующее ожидаемый результат (см., например, упомянутые действия колдуна: как сохнет платок, так же должна сохнуть и девушка).
Традиционный народный быт сопровождался различными заклинательными формулами, соотнесенными с самыми разными жизненными ситуациями. Когда сажали в печку пироги, говорили: «Матушка печка, укрась своих детушек»; окончив жатву, кувыркались на поле со словами: «Жнивка, жнивка, отдай мою силу»; если кто-нибудь чихнет, говорили: «Вчера приди», имея в виду нездоровье. Наши общеупотребительные бытовые этикетные формулы типа: здравствуй, спасибо (из «спаси Бог»), день добрый, в добрый час, с легким паром, будьте здоровы и другие по происхождению своему стоят в одном ряду с приведенными выше заклинательными формулами. Сакральное значение имеют и ругательства.
Магические действия, совершаемые колдуном, — это актиональная магия. Колдун обходит, иногда оползает объект колдовства, чаще всего скотину (№ 300, 324), как бы очерчивая магический круг, в границах которого действуют его чары. Магическое действие могут оказывать некоторые необычные, аномальные способы передвижения: при гадании иногда перекатываются по дороге от одной заранее поставленной вехи до другой, приговаривая: «Девятая веха, покажи жениха» (Новгородская обл., Пестовский район); осенью катаются по жнивью, кувыркаются при первом громе; когда уходят в солдаты, пятятся, чтобы быть лицом к дому и после службы вернуться в него и т. д. Чтобы уберечься от нечистой силы, плюют; чтобы выйти из леса, переворачивают стельки в обуви и выворачивают наизнанку одежду и т. п. Каждое из этих ритуальных действий имеет определенную мифологическую семантику, часто весьма примитивную. Так, считается, что движение поперек чьего-либо пути может оказать неблагоприятное воздействие, остановить движение. Колдун, чтобы испортить свадьбу, рассорить молодых, ходит «поперек свадьбы», т. е. пересекает путь свадебного поезда (№331). О глубине этих представлений свидетельствует устойчивое выражение современного языка: «она мне дорогу перешла» («дорожку перебежала»), т. е. помешала в достижении каких-либо целей. Мы не любим, когда определенные животные и особенно черная кошка перебегают нам дорогу.
B народном представлении для успешного действия магических чар необходимо физиологическое сходство, близость субъекта и объекта колдовства. Воздействие окажется действенным только в том случае, если нет магического противоречия между цветом волос, глаз того, на кого направлены чары, и того, от кого они исходят, если колдовство приходится «по крови». Особенно опасными оказываются чары в том случае, когда они исходят от близких, особенно от родственников: от сватьи (№ 307), от бабки «из родни» (№ 324), от бабушки (№ 306), свекрови (№ 349), деда снохи (№ 286) и т. д. Именно об этом говорится в быличке № 306: бабка не берется помочь женщине, от которой в результате колдовства, наговора собрался уходить муж, «ето сделано у ближнего, у своего». Заговоры оберегают от материнской и отцовской «черной думы». Вообще заговорное искусство требует строгого соблюдения всех тех соответствий, о которых идет речь. В наше время мы склонны говорить в подобной ситуации о соответствии биоэнергетических полей у объекта и субъекта магических действий.
Предметы, вещества и средства, используемые в магии, достаточно традиционны. Прежде всего это вода, вообще любое питье, включая чай и водку, а также хлеб, соль. Вода по своим свойствам, как и многое другое в магии, амбивалентна. Испить воды, над которой пошептала колдунья, вымыться ею или даже просто иметь бутылку наговоренной воды (№ 295) — верный путь подвергнуться действию колдовских чар (№ 309). Особенно опасна та вода, которой обмывали покойника,— «мертвая вода» (№ 308), колдовство с ее помощью делается «на смерть», поскольку она приобщает человека к царству мертвых. С помощью воды узнают, кто является источником злых чар (№ 288, 290). Даже влага, выделяемая человеческим телом, — пот, слюна — имеет магическую силу (№ 309). Элементом ворожбы, заклятия, гадания нередко является плевок (№ 27). Но вода обладает прежде всего очистительными свойствами, она снимает порчу, избавляет от «насланных» болезней и «притч» (№ 297, 306, 307) и др. Очистительные свойства воды восприняты христианством и используются в обряде крещения. Хорошо известны сказочные сюжеты о живой и мертвой воде. В наше время «живой» и «мертвой» называют воду, испытавшую воздействие электролиза и обладающую определенными лечебными свойствами.
В качестве магических предметов могут быть использованы яица (№ 291), шерсть, птичьи перья (№ 295), подкова (№ 295), досочки от гроба (№ 290), кости человека или животногo (№ 313). Особо обращает на себя внимание в общем-то невыразительная быличка (№314): на месте, где разбился мотоциклист, были найдены три куриных ноги. Трудно полностью вскрыть мифологическую семантику этих трех куриных ног, но она несомненно есть и при этом весьма глубока. Достаточно вспомнить сказочную избушку на курьих ножках, в которой обитает Баба-Яга. В изображении художников избушка стоит обычно именно на трех ногах.
Магические наговоренные предметы подкладывают человеку так, чтобы он ими пользовался, ел или пил, если это что-то съедобное, а также закапывают во дворе, под столб ворот или ограды, кладут под порог (№ 286, 287). На Севере издавна существует слово кудес, обозначающее всякого рода колдовские предметы. Свидетельство этому — «Челобитная и явка... о неправедных делах вдовы Марьи» 1635г., т. е. донос на некую вологодскую вдову Марью с обвинением в колдовстве: «И в тЂпоры та Маря пришед подложила под подвалное бревно кудес и землею загребла, а онъ тотъ Дмитреи Таинъ сказал мнЂ посмотрить чтото въ завалину Маря к вам положила и яз гсдрь посмотрел в завалинЂ ажно обявилося под бревном кудес всякои» (Хрестоматия по истории вологодских говоров 1975:20).
При всем многообразии сюжетов быличек о колдовстве и магии в них есть ряд мотивов, повторяющихся достаточно устойчиво. Прежде всего это мотив связи колдуна с демоническими силами. Иногда эта тема находит очень конкретное, примитивно-образное выражение: колдун, когда не знает, как поступить, открывает подполье и спрашивает об этом черта, сидящего там (№ 289).
Разнообразны и выразительны рассказы о чертенятах — помощниках колдуна, целых «отрядах», «командах» чертенят, которые на него работают. Существует очень много табуистических названий этих помощников. На Севере это шутики, маленькие, мальчики, кузутики, красные шапочки, солдатики, шишки, работники, солдатики и даже сотрудники и гимназисты. За пределами Севера это кололозы (т. е. те, кто «около лазает»), коловертыши и коловерши (т. е. те, кто «около вертятся)». Они изображаются чаще всего как маленькие человечки, ростом с аршин, в одинаковой одежде, напоминающей униформу, в красных остроконечных шапочках (№ 341, 343). Остроконечная форма головы или шапки — признак бесовской породы. Именно так изображаются черти и бесы на иконах и древних миниатюрах. Но эти помощники могут иметь облик человека, обычно молодого, в пиджаке и шляпе, иногда даже в джинсах, «красивого, как на картине» (№ 344, 345). Про бабку Феню, которой в 1986г. был 101 год и с которой разговаривали девушки-студентки, собирательницы быличек, говорили, что она с маленькими зналась и у нее их было трое Гараська, Климка да Трофимка (№ 345). Помощники могут являться в облике собаки, кошки, иногда же это неопределенные по своей природе существа, которые у одной женщины возились ночью как мышата, а утром она нашла их утонувшими в ведре с помоями (№ 340). Вот такие бытовые детали, соотносимые с конкретной деревней, конкретным домом и даже конкретным помойным ведром, накладываемые на древние, универсальные, почти всечеловеческие мифологические схемы и мотивы, и составляют одну из главных прелестей быличек.
По распоряжению колдуна его помощники могут делать всякие мелкие гадости — затолкать в лужу и обрызгать грязью (№ 342), участвовать в добывании пропавшей скотины (№ 341), проверяют, все ли сделано так, как велено колдуньей (№ 344). Но чаще рассказывается о тех трудностях и даже опасностях, с которыми связано владение «маленькими». Хозяин должен постоянно обеспечивать их работой, пусть и бессмысленной, своего рода «антиработой» бесовского «антимира»: посылать их считать пеньки в лесу, иголки на елях, вить веревки из песка, подбирать льняное семя, рассыпанное хозяином, и т. д. (№ 340). Если колдуны не дают им работы, они могут «затерющить» хозяина (№ 341), «раскубырить» пол в доме (№ 340), мешать в работе, как это случилось с одной женщиной, которой они настолько мешали, когда она пилила дрова, что ей пришлось отпихивать ногой этих невидимых бесенят (№ 326).
Колдуны перед смертью должны передать маленьких кому-то еще вместе с передачей всех своих колдовских знаний, иначе им трудно придется умирать (№ 343). Иногда же они хотят сделать это, устав возиться со своими надоедливыми помощниками. Кроме всего прочего, их надо еще и кормить (№ 341). Обладателем маленьких можно стать случайно, если нарушить запрет и взять найденную вещь, на которую кто-то специально посадил маленьких, чтобы избавиться от них (№ 340, 341).
Помощники другого типа занимаются тем, что собирают у хозяев добро — хлеб, надоенное молоко — и приносят его своему хозяину-колдуну. Это делают кололозы — фантастические существа, похожие на зайцев, но с большим зобом, в котором они и приносят добычу, а чаще — летучий змей, который в некоторых источниках называется змей-носак (№ 319).
С колдунами и ведьмами связан также мотив оборотничества. На русском Севере он представлен не столь широко, но по мере продвижения на запад и на юг звучание этой темы усиливается.
Ведьмы и колдуны обычно предстают в облике человека (№289, 303 и др.), однако они могут являться в облике жабы (№ 294), свиньи (№ 305, 315), медведя (№ 336, 338); но в первую очередь — волка (№ 320, 338), при этом они не только сами могут изменять свой вид, но превращать в животных и других людей. Оборотней на Севере называют овертун, обертыш, еретик, редко упырь и волкодлак.
Нередко оборотничество совершается на свадьбе; это называется «портить свадьбу». Если, например, колдуна не пригласят на свадьбу, он может сделать так, что кони или молодые, а то и весь свадебный поезд — все превратятся в волков и убегут в лес (№ 320, 329, 332, 335). Иногда делают «собачью свадьбу», т. е. превращают ее участников в собак (№ 334).
Очень популярен мотив доказательства ведьмовства и оборотничества. Рана, увечье, полученные колдуном в облике животного, если его застали за его магическим действием, обнаруживаются у него и в человеческом обличье. Так, чтобы избавиться от колдуньи, подстерегли жабу и ударили ее по лапам и языку. На следующий день колдунья «ходит и языком и руками трясет» (№ 294); свинью ударили пряжкой от ремня по лбу, на следующий день вдруг входит в магазин «эта ведьма, а у ней на лбу сияет от пряжки» (№ 315) и т. д. При обращении в волка «на спине вырастает волчья шерсть, как долонью хватют» (№ 329), под шкурой волка находят человеческую одежду (№ 335). Широко распространенное на многих славянских территориях название оборотня волкодлак (волколак, вовкулак, книжное вурдалак) включает в свой состав два корня — волк и болг. длак-а 'шерсть'.
Только в одной быличке колдун, как можно понять, принимает облик змеи (№ 292), хотя сам по себе сюжет превращения в змея — дракона — чудовище — весьма популярен в славянской и мировой мифологии и фольклоре. Его отражение находим в цикле сказок «Муж-уж», в сказке «Аленький цветочек», в средневековой легенде и романе по ее мотивам «О деве-змее Мелузине» и т. п. Вообще представления об оборотничестве очень древние, и связанные с ним сюжеты рассеяны по произведениям различных фольклорных и литературных жанров. Достаточно вспомнить Волха Всеславьича из былины «Вольга и Микула», описание бегства князя Игоря из плена в «Слове о полку Игореве», где за поэтической метафорой кроется скорее всего идея максимального единения беглеца-князя с природой, выражающаяся в оборотничестве князя. Древние имена-прозвища типа Волк, Заяц, Медведь, Лось, Осетр и т. д. и даже дендрологические имена-прозвища Береза, Трава, Осина и подобные имеют отношение к оборотничеству и тотемизму— явлениям различным, но имеющим общую исходную идею полного единения человека с природным миром, существовавшую на определенных ступенях эволюции человеческого сознания и духа.
В хозяйственной деятельности самый большой вред, который может причинить колдун, — это порча урожая и лишение коровы молока. Порча урожая совершается путем «пережина», «залома» и изъятия «спорыньи». В поле потихоньку от хозяев выжинали полосы, обычно крестообразно, это называлось «пе-режин». Залом — это связывание пучков растущего хлеба и надламывание их. Совершает и то и другое колдун, чаще женщина, ведьма, и при этом ночью, нагишом, с распущенными волосами. Могут быть испорчены и огородные посадки. Отнять спорынью — значит сделать так, чтобы зерно наливалось плохо и урожай был невысоким. Но может быть и по-другому: в быличке № 294 у одной женщины «тесто терялось и терялось», т. е. не подходило, не поднималось в квашне. В таких случаях также считалось, что из муки вынута спорина. Слово спорынья, связанное со словами спорый 'быстрый и успешный', спориться 'быстро и хорошо удаваться, получаться', в старом языке означало производящую, творящую силу, обеспечивающую прирост, увеличение чего-нибудь. У древних славян существовал культ животворящей силы плодородия и даже было божество Спорыш.
Считалось, что с помощью залома может быть причинен вред и человеку. Если случайно сжать залом, то будет «ломать», «перекорежит» руки. В возникновении этого представления несомненно сыграл роль и лингвистический фактор; связь залома с ломотой в руках могла появиться только на основе языковой метафоры, когда в результате метафорического переноса боль в суставах стала называться глаголом ломать.
Весьма популярен и достаточно разнообразно представлен в быличках мотив запрета. Запрет, налагаемый при магических действиях, его нарушение и следующее за ним возмездие— это существенные структурные элементы мифа, воспринятые затем фольклором. Например, условием возвращения скотины, уведенной в лес, является запрет оборачиваться. Женщина же обернулась, увидела, как на ее лошади проскакал «человек в вострой шапке (т. е. нечистый)... и только хвост мелькнул. А если бы она не отвернула, то нашла бы лошадь-то» (№ 293). Другой женщине колдун велел не говорить ни слова, когда она увидит, как леший гонит ее корову. Женщина не удержалась, позвала свою Красулюшку, за что леший, хотя и «отхлестнул» ей ее корову, но в наказание выхлестнул глаз, отчего она навсегда осталась кривой (№ 140). Упоминается также запрет на смех; мужик-колдун взялся вывести клопов, только не велел смеяться. Но, увидев, как клопы стали уходить прямо в окошко «поездом», наблюдавшие не выдержали и захохотали. И клопы «тут же обратно побрели, все поворотились» (№ 310). В этих простеньких сюжетах на бытовые темы отразились очень древние представления о ритуальном значении слова, молчания, смеха. С запретом оборачиваться, оглядываться мы сталкиваемся уже в хорошо известном античном мифе об Орфее и Эвридике. Орфей, получивший возможность спуститься в подземный мир, чтобы увидеть и вернуть в мир живых свою жену Эвридику, нарушил запрет, обернулся и навсегда ее потерял. Запрет оборачиваться при соприкосновении с ирреальным миром есть символ недоступности этого мира взору человека, закрытости его для людей.
Помимо сказанного, в быличках повествуется еще о ряде магических действий колдунов. Они могут «испортить» человека или скотину (№ 288, 299, 307, 313, 348), наслать болезнь, даже смертельную (№ 291, 295, 308), «посадить» икоту — болезненное истерическое состояние (№ 362—365) — или килу, т. е. грыжу, сделать так, что скотина не идет домой (№ 288, 357), куры не несутся, коровы не дают молока (№ 303, 313), у овец не растет шерсть и т. п. Благотворные действия колдунов направлены прежде всего на то, чтобы нейтрализовать злые чары, а также на лечение болезней, поиски пропавшей скотины и т. п. (см. № 290, 292, 295).
Весьма существенный компонент народной магии составляют гадания. От других видов магии они отличаются тем, что имеют целью не воздействие на людей и обстоятельства, а лишь получение сведений о них. Со структурно-семантической позиции гадание можно определить как «действие по воссозданию некоторой ситуации с целью выработки стратегии поведения для достижения конечной цели» (Байбурин 1977: 124). Ко времени регистрации основного корпуса восточнославянских народных гаданий в XIX—XX вв. большая часть их потеряла свою древнюю сложную структуру, упростилась, сузилась функциональная направленность гаданий, ослабла связь с ритуалом. Но все же в корпусе сведений, собранных в XIX— XX вв., представлены гадания с различной целевой задачей — гадания при выборе места для нового жилья, об урожае и приплоде скота, о числе детей, но ведущее место занимают гадания в рамках основной по значимости для человека оппозиции «жизнь — смерть». При этом компонент «жизнь» связан прежде всего с браком как условием появления новой жизни. В материалах, которые собраны на Севере за последние десятилетия, гадания о браке, преимущественно о замужестве, являются абсолютно преобладающими (№ 371, 376, 377, 378, 379 и нек. др.). Ответы, которые предполагаются при гадании, полюсно противоположны — либо свадьба, либо смерть, болезнь, несчастье (№ 378). Правда, сейчас эта роковая противоположность часто снимается. В самых примитивных гаданиях ответ сводится к тому, будет свадьба или нет. Например, если девушка захватит из поленницы четное число поленьев или в частоколе четное число кольев, значит выйдет замуж, нечетное — нет (№ 376). Лишь в редких случаях гадают о том, богат или беден будет муж, злая или ласковая будет свекровь (№ 377, 378) и т. п.
В дошедших до нашего времени гаданиях ответ, ожидаемый в результате ритуала, бинарный: да — нет. Более сложным видом гадания является такой, где набор ответов разнообразен: например, это гадания по полету птиц, по расположению каких-либо линий, рисунка или, например, внутренностей жертвенного животного, как при гаданиях в старые времена. В публикуемых материалах в этом отношении интересна быличка № 375, где гадают с помощью иглы, помещенной между жерновами. Эта игла своим скрипом между движущимися камнями жернов как бы пророчествует, «выговаривая» слова. Правда, игла может «произносить» слова, включающие только три звука.
Сами же способы гадания достаточно просты, часто даже примитивны. Наиболее популярный вид гаданий — это «слушать на росстанях», т. е. на перекрестках дорог — в какой стороне залает собака, туда отправится свадебный поезд, если же раздастся стук — ждать беды.
О ЗМЕЯХ, ПОКЛОНЕНИИ СТИХИЯМ, КЛАДАХ И ДРУГИЕ
(разного содержания)
В подборку текстов этого раздела включено ограниченное число повествований, но значительную их часть объединяет большая хронологическая глубина, просматривающаяся в их содержании. Эти тексты уводят нас почти к истокам мифологического сознания, когда правящими миром силами почитались стихии, природные объекты и явления — вода, земля, камни, гром и др. В текстах отчетливо проявляется культ воды, которую нельзя обидеть, обругать (№ 400), потревожить во время отдыха (№ 398); вода обладает животворящей силой (№ 399). Указанные тексты обнаруживают отношение к воде непосредственно как к сакральному объекту, хотя о магической силе воды неоднократно шла речь в быличках на тему магии и колдовства.
Тема почитания воды уже звучала в быличке № 332, но в ней она представлена в «перевернутом», трансформированном с позиций христианства виде: еще во времена полигамных отношений брачные союзы совершались у воды — «и брака у нихъ не бываша, но умыкиваху у воды дЂвиця» (Повесть временных лет 1950: 15), позже освящались у источников, рек и озер; в быличке же древний языческий обычай связан с вмешательством колдуна и становится смешным неприличным действием.
Небезынтересно отметить, что в советское время, когда общество отказалось от церковного брака, в народе подсознательно возродились обычаи, имеющие непосредственную связь с далеким языческим прошлым. Новобрачные пары, обычно вместе с гостями, или, как сказали бы раньше, всем свадебным поездом, на машинах или пешком приближаются к вечному огню в память погибших, к памятнику какому-нибудь деятелю или герою, к фонтану и т. д. За простым, казалось бы, желанием сфотографироваться на фоне местной достопримечательности скрывается неосознанное, рожденное глубинной генетической памятью желание освятить свой брак, соприкоснувшись со стихиями огня, воды, с миром предков.
Сакрализация камней проявляется в приписывании им свойства расти (№ 402). Представление об этом устойчиво сохраняется во многих районах Севера. В тексте № 401 человек был наказан за то, что разбил и переместил камень.
Глубинные мифологические воззрения на основы мирозданья, стихии, самого человека стерты, размыты временем, поэтому содержащие их тексты обычно кратки и отрывочны, но несколько слов в них могут указывать на целый комплекс представлений, характеризующих духовный мир наших предков. Так, в маленьком тексте — «Не тронь лягушку, это старые люди. Погляди, у них пять пальчиков. Лягушку убьешь — мать умрет» (Новгородская обл., Батецкий район, Черная, 1988)—содержится представление о переселении душ умерших в животных.
Легенда о змее из озера Игорь и другие тексты о змеях отражают очень древний мотив змея как олицетворения злой силы, представленный почти во всех мифологиях.
Мифологический змей — это хтоническое существо, связанное с подземным миром, что проявляется в легенде в описании жилища змея. Представление о связи змея с подземными богатствами (ср. сказы Бажова) нашло свое проявление в легенде в виде упоминания о разноцветных камешках, которыми была выложена пещера — жилище чудовища. Эти камешки, очевидно, приносили богатство и благополучие, поскольку, по легенде, их клали под печь строящегося дома. Отразилась в легенде и функция змея как похитителя воды. В первоначальных вариантах мифа о змее он отнимает, «запирает», воду, следовательно, лишает людей урожая, приплода скота. В этом смысле змей выступает как главный антагонист верховного божества. Чтобы вернуть влагу и плодородие, человеку приходится вступать в борьбу со змеем. Мотив змееборства представлен и в публикуемой легенде. Он знаком и античной мифологии (легенда о Лаокооне, Персее и Андромеде и др.), русским былинам (борьба со Змеем-Горынычем), некоторым древним повестям и сказаниям, в частности Житию Феодора Тирона, часть текста которого приведена далее (Приложение V.).
Упоминание в легенде князя Игоря следует рассматривать как позднейшее наслоение литературного происхождения, хотя на Новгородчине обнаруживаются следы глубокой исторической старины. Так, членам экспедиции в 1976г. был указан Юриков холм, курган, первоначальное название которого, вероятно, Рюриков.
Происхождение княгини Ольги из Северо-Западной Руси (Псковские земли), что подтверждено историческими источниками, в народном сознании приблизило к Северу и ее супруга князя Игоря.
Хтоническая природа мифологической змеи видна во всем цикле текстов о змеях. Осенью в день Воздвиженья креста Господня змеи уходят в землю (№ 383, 385, 389), при этом они могут затащить под землю человека, который нарушил запрет и пошел в лес в этот день (№ 389), есть у змей и свой «царь-бог» (№ 388).
День Воздвиженья креста в народе обычно именуется как Здвиженье (№ 388, 389), Здвижев день (№ 387). В таком произношении отразилось не только фонетическое упрощение, но и народное переосмысление слова, которое оказалось связанным с понятием перемещения зверей и особенно змей на зиму — они «сдвигаются», уходят.
Рассказ о кобре, которая всюду следовала за солдатом, свела его в могилу, а затем и сама умерла от тоски (№ 390), принадлежит к почти универсальному по распространению сюжету о превращении людей в змей и о любви между человеком и змееподобным существом.
Сюжеты о змеях наиболее часты в Новгородской области, отчасти Псковской, Тверской, т. е. в западной части северного региона. Как уже отмечалось, именно в этих местах домашний пенат предстает в облике змея. По «змеиным» сюжетам указанные области смыкаются с балтийским регионом (в мифологии литовцев и латышей змее принадлежит очень большая роль) и с Польшей, где сохранены повествования о легендарном Краке, который победил змея-дракона, жившего на горе и пожиравшего людей и скот (ср. легенду о змее из озера Игорь, также требовавшем себе прокорма), и основал замок Вавель (Иванов, Топоров 1974: 175). В современном Кракове у стен Вавеля стоит изображение этого змея Смока (Smok wawelski), который периодически изрыгает дым и огонь, что вызывает восторг детей и туристов.
Сближение по мифологии змеи районов Северо-Запада России с балтийским и западнославянским ареалами может быть принято во внимание при уточнении этногенеза славянского племени кривичей, которых, по последним данным разных наук — лингвистики, археологии, этнографии, все чаще объединяют с западными славянами.
Рассказы о кладах в целом не характерны для Севера, встречаются они опять-таки преимущественно в Новгородской земле. Мотивы, обнаруживающиеся в рассказах о кладах, достаточно традиционны: клады появляются в нечистых местах, например, там, где похоронены умершие неестественной смертью (№ 394), их стерегут нечистые силы («привиждения» — № 395), страшные животные (№ 394); клады могут являться в виде животных — собаки (№ 395), мертвой собаки (№ 394); их ищут в день Ивана Купалы (№ 395); при нарушении каких-либо условий клад исчезает (№ 394).
Тема кладов и кладоискатнльства устойчиво сохраняется на северо-западе региона отчасти потому, что с большой глубиной исторической и мифологической памяти. Но мотив кладов поддерживается также фактами относительно недавней истории края. В начале ХVII в. В Смутное время и время польско-литовской интервенции по Новгородским землям проходила граница проникновения отрядов польско-литовского войска. Уходя от них, русские купцы и зажиточные крестьяне закапывали деньги и драгоценности. Часть этих кладов сохранилось, и их находили в более позднее время, находят иногда и сейчас. Так, члены диалектологической экспедиции Петербургского (тогда Ленинградского) университета в 1972 г. в Вытегорском районе Вологодской области видели в крестьянской семье клад серебряных монет времен Ивана Грозного весом в 1,5-2 кг, который хозяева летом того же года выкопали у себя в огороде. Он состоял из кованых серебряных монет неправильной округлой формы с изображением Георгия Победоносца с копьем в руке (откуда и название копейка) и надписью на одной стороне: «Великий князь Иван Васильевич», на другой: «Осподарь всеа Руси» [Надписи приведены с упрощением графики]. Были в нем и монеты, выпущенные в Великом Новгороде, очевидно, еще до присоединения его к Москве. Мифологические рассказы о кладах нередко переплетаются с легендарными, о чем пишет и Н. А. Криничная, подготовившая издание «Северные предания» (Л., 1978. С. 20).
В публикуемых текстах нашла отражение персонификация некоторых понятий, связанных с болезнями, недомоганиями, бедностью. В тексте № 393 это персонифицированная Нужда, в текстах № 396 и 397 — персонификация недугов, которые мо гут появиться у ребенка, если нарушить запрет не ставить и не сажать его на стол — Упиры и Столоватик. Такого рода персонификации весьма значимы в мифологической традиции: они являются потенциальным источником появления новых мифологических персонажей. Например, слово памха в северо-западных районах Севера имеет значение 'болезнь, немочь' (Ленинградская обл.), 'повальная болезнь, эпидемия', 'слабость', 'беда, нaпасть' (Новгородская, Ленинградская обл.). Вместе с тем несомненна мифологизация слова в таких контекстах, как «Памхи, нечистая сила. Памхи носят, так это ругаются: чтоб тебя памхи унесли. А идолы это» (Новгородская обл., Пестовский район, — Картотека Словаря русских народных говоров. Хранится в Словарном секторе Института лингвистических исследований РАН (С.-Петербург)).
Особенно часто персонифицируются понятия, обозначающие то, что неблагоприятно для человека, то, что связано с его судьбой, долей. Например, у славян, в частности у украинцев получили статус персонифицированных мифологических образов «злые», т. е. неблагоприятнын, дни, когда могут случаться всякие неприятности (ср. современные представления о неблагоприятных в геофизическом и геомагнитном отношении днях, о чем уже шла речь ранее). Персонифицированные злыдни?злы(е) дни приносят с собой вечную нужду и беды. Они сидят под печкой, но, выходя оттуда, суются во все хозяйственные дела, забирая и портя добро: в горшки с едой могут подсыпать песка, в молоко долить воды, крадут яйца у кур и под. (?erny 1893; Sumcow 1891; Срезневский 1890; Niederle 1924). Слово злыдень 'злой человек' образовалось, вероятно, как форма единственного числа от злыдни: злы(е) дни?злыдни?злыдень.
В указанных текстах (№396,397) обращаент на себя внимание мотив сакрализации стола. Стол, как печт,- это главные предметы в крестьянской избе. Говорят «стол - престол»; он должен определенным образом и в определенном месте располагаться в избе, на нем режут хлеб, на него нельзя класть шапку и т. д.
НАРОДНЫЕ СЮЖЕТЫ ХРИСТИАНСТВА
Мотивы христианства в той или иной степени присутствуют почти во всех текстах, представленных в книге, знаменуя собой ту силу, которая противостоит как стихии народной демонологии, так и воинству Сатаны. Крестное знамение, благословение, молитва, посещение церкви, имя Бога и его святителей выступают как основное противодействие темным силам (см. № 24, 25, 33, 52, 55, 233, 251 и мн. др.). Вместе с тем существуют мифологические и легендарные повествования, где основными действующими лицами оказываются христианские персонажи. Из районов, материалы которых публикуются в настоящей книге, они особенно характерны для Тверской области. Здесь уже истончается тот мощный пласт народной демонологии, который характерен для более северных регионов. Отмечается также концентрация повествований на христианские темы в местностях вокруг монастырей или церковных святынь (например, вокруг Ниловой пустыни в Тверской области).