 |
 |
| Церковь Иоанна предтечи в Толчкове | Крыльцо церкви Иоанна Предтечи |
А тридцатью годами позже в самом стольном тогда Владимире по-над Клязьмой поднимается тоже невеликий по размерам, но поразительно внутренне могучий Дмитровский собор, который покрыт снаружи такой фантастической, многозначительной и изящной белокаменной резьбой, какая есть еще только на Георгиевском соборе в соседнем Юрьеве Польском, сооруженном в те же времена. Ныне эти богатейшие, сказочно-загадочные, полные идеоматического смысла рельефы с полным основанием считаются шедеврами мирового искусства, репродукции с них есть во всех историях искусства но что именно зашифровано в сих многочисленных пивных фигурах, ученые, как ни бьются, до сих пор так и не разгадали. Слишком, видимо, поздно взялись за это, когда ключ к подобным идиомам был уже давно потерян.
Нет на земле ничего похожего и на московский Кремль.
В какое угодно время с какой стороны ни подойдешь – с Москворецкого ли моста, с Софийской ли набережной, с Красной площади, от Манежа и Волхонки, куда ни взглянешь – везде радость и загляденье: и стены, и башни, и храмы, и купола, и Иван Великий со звонницей; все палаты и дворцы, и сам холм-то этот редкостно величавый, так горделиво вознесший над Москвой это чудо. У большинства из бывавших там не единожды наверняка есть и что-то такое, что запало в душу больше всего и стало чем-то очень дорого и любимо: у одних, возможно, это тесно сошедшиеся Патриаршая палата и ризница, у других – навершия Потешного дворца с множеством тонкошеих золотых куполков поблизости или что-то иное в жарком сиянии золота, свечении мрамора и блескучих переливах муравленых изразцов.
Если иноземец, совсем не знающий Россию, нигде, кроме Москвы, больше в ней не бывавший, видит хотя бы один лишь Кремль, он все равно уже понимает, чем наша страна отличается по облику от других стран. А при внимательном рассмотрении и всю ее историю может здесь увидеть. Потому что ничего похожего на Спасскую башню, на Боровицкую, на Кутафью и другие на земле действительно больше нет. И колокольни подобной Ивану Великому с его звонницей нигде нет. И подобных соборов и палат. И Теремного дворца. И дворцов, возведенных позже. Тут все неповторимо русское, и потому-то само собой, а не по чьей-то воле московский Кремль уже давным-давно стал ярчайшим символом России. Даже не символом, это намного большее – он как некая гигантская драгоценность, вобравшая в себя все самое прекрасное, что было и есть в России и русских людях за все прожитые ими века.
А теперь давайте вспомним, что основные храмы, колокольню Ивана Великого и башни Кремль обрел уже пятьсот лет назад, еще при Иване Третьем, великом князе Московском, который начал собирание разрозненных русских удельных земель в единое целое, которого за это первым нарекли Государем и Царем всея Руси, объявив, что он лишь обличьем, как все люди, а на самом деле наместник самого Господа Бога на русской земле. При нем же, при Иване Третьем, впервые прозвучало знаменитое: «Москва – третий Рим, а четвертому не бывать!» И он же, овдовев, взял себе второй женой принцессу из некогда великой византийской династии Палеологов Софью, и сделал герб византийский – двуглавого орла – и гербом собираемой им Руси.
Хорошо известно, что этот брак, это породнение со столь громкой династией нужны были Ивану для поднятия международного престижа его государства и для возвышения над другими русскими князьями, терявшими независимость. И необыкновенная пышность его двора, введение при нем очень торжественных церемоний и ритуалов преследовали ту же цель. И Москву, и в первую очередь Кремль он стал перестраивать-отстраивать для того, чтобы сделать их краше всех других городов, то есть сделать истинной столицей большого государства.
И лучшей помощницы и даже вдохновительницы в этих делах, чем новая великая княгиня, которую в Москве стали именовать Софьей Фоминишной, Иван не мог бы и придумать. Ее семья жила в изгнании в Италии, там она входила в возраст, там воспитывалась, серьезно и многому училась и, конечно же, была вся пропитана воспоминаниями и преданиями о былом необыкновенном величии Палеологов. И ей, конечно же, хотелось такого же величия на Москве. А женщина она была твердая, тонкого ума и очень деятельная, не мытьем, так катаньем, впрямую или сложными интригами, но своего, задуманного добивалась всегда. И перестроить-отстроить Кремль по-настоящему, по ее твердому убеждению, могли только лучшие зодчие мира – итальянцы – фряги, как их тогда называли на Руси. Итальянцы были и в ее свите, которая прибыла с ней в Москву. Но в основном приехали греки. Свита была очень большая.
Русь никогда не чуралась никаких иноземцев, но греки в ней в те времена преобладали. Из греков поначалу поставлялись, как известно, довольно долго наши митрополиты, другие иерархи и духовные деятели, иконописцы, зодчие, а русский монастырь был на их удивительной святой горе Афон, и всякий истый наш монах непременно ходил туда приобщиться великих тайн и откровений.
Наша тогдашняя духовная связь, вернее, даже единство, с Грецией, тоже, пожалуй, не имеет ничего похожего в мире.
И все-таки столько греков и фрягов, сколько их стало при Софье Фоминишне, Москва дотоле никогда не видела. Многие высшие должности при дворе перешли в их руки, даже главным великокняжеским казначеем стал грек Траханиот. Из русских же зодчих на кремлевских работах осталась одна лишь артель псковичей, строивших Благовещенский собор и церковь Ризположения. А новый Успенский собор, на месте обветшавшего и снесенного старого, возводил широко известный в Италии Аристотель Фиорованти. Архангельский – Алевиз Новый. Бон Фрязин строил колокольню Ивана Великого. Марко Руффо и Пьетро Солари – Грановитую палату. Башни и стены Кремля – Антон Фрязин, Марко Фрязин, Пьетро Солари и Алевих Фрязин. Двадцать лет кипели эти работы при самом Иване Третьем и еще лет десять – при их с Софьей сыне Василии Третьем.
Причем сразу же родилась и потекла в народ легенда о том, как русские зодчие-псковичи начали сами возводить в Кремле главную святыню Руси – новый Успенский собор, но столь сложная задача оказалась им не по силам – они якобы слишком неумело готовили раствор для таких толстых стен, и почти завершенная постройка вдруг рухнула. Поэтому-де и был приглашен на возведение святыни пусть и не православный, а латинянин, но очень именитый Аристотель Фиорованти, а за ним и другие. Верно, было: почти построенное вдруг рухнуло. Но только одного история не упоминала: что именно в эти дни в Москве случилось невероятно редкое для нее сильное землетрясение. И были другие разрушения. И еще не упоминалось, конечно, что все, что до того было построено на Руси, то есть тысячи и тысячи храмов, крепостей, монастырей и всего иного, было построено самими русскими, среди которых псковские мастера считались за лучших, и ни одно их из строений ни до, ни после того не рухнуло.
Ну да ладно, слишком много воды утекло.
В общем, фряги построили то, что им заказывали. Вот только выглядел их Кремль сосем не так, как нынче. Лишь Благовещенский и Успенский соборы и церковь Ризположения были точно такие же. Помните: Благовещенский и Ризположения строили именно псковичи. А Успенский собор государь Иван Третий повелел Фиорованти сделать по образцу прежней святыни послекиевской Руси – Успенского собора во Владимире. Зодчий ездил туда, провел все необходимые обмеры и в общем ни в чем не отступил от образца, добавив к нему лишь немногое, что одобрил великий князь. И облик Архангельского собора Алевиза Нового был в принципе, по требованию великого князя, традиционно русским, но тогда он не имел позднейших больших пристроек с двух сторон и стоял геометрически очень сухой, как бы голый, что выглядело непривычно для Руси. А колокольня Ивана Великого не имела двух верхних ярусов и ничего действительно великого из себя не представляла. И слитая с ней церковь-звонница Иоанна Лествечника была много ниже и не такой нарядной. Башни же Кремля все до единой лишь чуточку возвышались над стеной и представляли из себя прямоугольники с огороженными площадками наверху. То есть это были типичные крепостные башни типичного средневекового европейского замка-крепости, построенного для защиты от врага. Московский Кремль тоже существовал именно для этого, и первые каменные его стены воздвиг, как известно, еще Дмитрий Донской. Иван Третий лишь сделал их прочней и непреступней.
Вот только выглядел этот, сотворенный фрягами, замок в тогдашней Москве совсем чужим.
Ведь город-то за его стенами и за Москвой-рекой растекался по семи холмам почти сплошь деревянный и необычайно островерхий – теремной. Терема в два, три, четыре этажа, очень затейливые, богато изукрашенные, с крытыми галереями-переходами, резными крыльцами, верхние ярусы опоясаны круговыми балконами-гульбищами, да еще всякие выносные балкончики, светелки, навесы, выпуски, причудливые и причудливо крытые кровли, все карнизы, окна, углы, всходы, причелины в наряднейшей, иногда сплошной резьбе. И все хозяйственные постройки, все ворота и заборы – с затеями и украшениями. А уж про деревянные церкви-то и говорить не приходится – все сплошное загляденье, диво на диве. Радостный был город. Очень радостный.
И представляете, с какой скукотищей глядели современники на тот новопостроенный московский Кремль, особенно на его прямоугольные безликие тумбы-башни и стены без зубцов в виде ласточкиных хвостов. Это чувство, видимо, будоражило и грызло тогда всех, потому что уже в 1520-х годах, то есть всего через пятнадцать-двадцать лет после завершения основных строек, Василий Третий уже повелел русскому зодчему Бажену Огурцову переделать Фроловскую (Спасскую) башню. И Огурцов водрузил на гигантскую каменную тумбу с поездными воротами тот каменный чудо-шатер с курантами, который существует и поныне и который делает ее необычайно стройной и величественной.
Он же, Важен Огурцов, по желанию того же Василия Третьего вскоре возвел в Кремле и причудливый, необыкновенно нарядный каменный Теремной дворец – весь в ступеньках, разнообразных шатрах, золотых куполах, в одном месте он имел аж шесть этажей, а кровля была медная, золоченая, выложенная в шашечку.
Следом за Фроловской в ближайшие десятилетия надстроили кирпичными шатрами и другие проездные и угловые башни – все совершенно разными. А со стороны Москвы-реки небольшие башни так совсем низенькими шатрами, чтобы не загораживали панораму Кремля из Замоскворечья. И колокольня Ивана Великого была поднята на целых два яруса. И церковь-звонница Иоанна Лествечника возле нее. И к Архангельскому собору сделали сложнейшую пристройку.
Только после всего этого Кремль и стал совершенно неповторимым, каким мы его знаем и каким бесконечно восторгаемся и гордимся.
Строить из камня и кирпича так же, как из дерева, конечно невозможно или почти невозможно: тут иные конструкции, иные формы и приемы строительства. И все же деревянное зодчество было для русского человека настолько своим, родным, рожденным самой его землей, его душой и миропониманием, что он, в конце концов, и в камень и кирпич перенес из деревянного все, что можно было туда перенести, и уже к шестнадцатому веку каменные церкви, вообще все каменное зодчество стало у нас в основном тоже шатрово-теремным. Даже затейливейшее внешнее убранство камнездатели научились наводить из фигурного кирпича, резного камня, цветных изразцов и разных кровельных материалов.
Такова церковь Вознесения в подмосковном селе Коломенском, в которой в камне совершенно бесподобно воплощен не только высоченный красивый шатер, вырастающий из ступеней кокошников, но и вся конструкция северных деревянных храмов с опоясывающими их внизу сплошными крытыми крыльцами-гульбищами.
Возведено Вознесение в 1532 году в честь рождения будущего царя Ивана IV Грозного.
А двадцатью годами позже в соседнем с Коломенским селе Дьякове уже заботами самого Ивана Грозного в несть рождения его первого сына Ивана поднялось еще одно диво в том же народном вкусе – причудливейшая, весело разузоренная, по существу пятистолпная церковь Иоанна Предтечи.
Еще же через шесть лет – вот как строили! – опять же заботами Ивана Грозного и трудами камнездателей Бармы и Постника, в Москве на Красной площади вырос собор Покрова «что на рву», названный позже народом Василием Блаженным. Он так известен, о нем тоже так много сказано-написано и он действительно так гениально неповторим и прекрасен, что никаких новых восторженных слов уже не найти. А посему подчеркнем лишь суть: Василий Блаженный вобрал в себя, слил воедино в камне буквально все самое замечательное, что было рождено нашим народным зодчеством, и прежде всего именно деревянным, то есть что рождено жизнерадостной фантазией нашего народа, его неодолимой тягой к сказочности, к мечте о действительно прекрасной жизни.
У нас был даже целый город, который пытался запечатлеть эту мечту в строениях. Это – Ярославль.
К середине семнадцатого века в Туле, Кашире, около Воронежа, на Урале, в Томске и других местах поднялись десятки заводов и фабрик – железоделательные, медеплавильные, текстильные, поташные, кожевенные, стекольные. За все предыдущие века их было построено меньше, чем за несколько десятилетий семнадцатого. Хозяевами заводов и фабрик становились посадские торговые людишки, ремесленники да черносошные крестьяне, переходившие в связи с этим в купечество и даже в «именитых гостей». Они же заправляли и на великих ярмарках, собиравшихся в Москве, в Ярославле, Великом Устюге, Тихвине, Соли Вычегодской и на Волге у стен Макарьевского Желтоводского монастыря. Везли теперь на каждую ярмарку со всей России определенные товары: в Ярославль, например, в первую очередь кожи, мыло, текстиль, сало и мясо, а отсюда – лучшую чуть ли не во всей Европе юфть, щетину, полотна, замки, зеркала, изделия из серебра и многое, многое другое, но уже не здешнего производства.
Город превратился в ту пору в главное перепутье Руси, в ее второй торгово-промышленный центр после Москвы. Через него шли дороги на Москву и из Средней Азии, дороги с Севера, с Урала, из Сибири. В городе существовали конторы английских и голландских негоциантов, лавки бухарцев и индусов. Он богател и рос как на дрожжах.
Год 1648-й. Открыт «край и конец Сибирской земли». Обнаружено, что «Азия отделена от Америки водой».
Это записи устюжанина Семена Дежнева – работника торговых людей Усовых из того же города на Сухоне, снарядивших его на исследование далеких земель...
К краю Сибирской земли по неведомой дотоле реке Амуру идут один за другим казаки Поярков и Ерофей Хабаров с «малыми товарищи». Закладывают там первые русские поселения и одно из них называют Хабаровском...
Ярославский рыбопромышленник Гурий Назарьев основывает на реке Яик город Гурьев...
До семнадцатого века простые, «последние люди» никогда не играли в жизни Руси такой огромной роли. И первая причина тому – события 1612 года. Идея всенародного ополчения, сбор средств на него, его поход и победа над поляками всколыхнули народное самосознание, по существу впервые разбудили его. И чем дальше от 1612 года, тем глубже и яснее осознавали «последние люди», что это именно они, предводительствуемые своим человеком, «говядарем» (мясником) Кузьмой Мининым, а вовсе не «лучшими и большими людьми», спасли страну в тяжкую, страшную годину. И народ, разумеется, хотел и дальше влиять на ход событий, на развитие общественной мысли, особенно те, кто избирал духовную карьеру – там сословных рогаток-то не было,– да те, кому удавалось разжиться торговлишкой и промышленностью и выбиться в «гостинные сотни».
Мало что ярмарки, заводы и фабрики были в их руках, и все землепроходство, и что они ставили новые города и давали им свои имена, ярославский земский староста меховщик Аникей Скрипин – он вел меховую торговлю вместе с братом Нифантием – даже сумел втолковать царю Алексею Михайловичу, что государственная казна полнится не от монастырских доходов, а в первую очередь от посадских, от купечества. Так и писал в одной из челобитных: только, мол, с моих сибирских промыслов «идет в казну пошлина на год на 1000 рублей и больше». И что есть и другие пошлины и подношения государю немалые от Скрипиных и иных ярославских купцов и ремесленников. И государь вместе с патриархом Иосифом прислали Скрипиным в подарок часть так называемой Ризы Господней – высший религиозный знак верховного к ним благоволения. Вот, значит, как глубоко чувствовали, в чьих руках действительное могущество Русского государства и их самих.
Но проще всего утверждать свое и «показывать себя» бывшие да и настоящие «последние люди» могли, конечно, в делах созидательных, в искусствах и ремеслах, не случайно именно тогда, в семнадцатом веке, мастера из каких-нибудь олонецких или, скажем, воронежских деревень и городков делали вещи такого же высочайшего художественного достоинства, как и мастера царской Оружейной палаты. Иконы, писаные в Соли Вычегодской у торговых людей Строгановых, по миниатюрности письма и по своей золотой нарядности не имели себе равных на Руси. Там же процветало производство неповторимо красивых, так называемых «усольских лицевых эмалей» с красочными картинками в обрамлении пышных орнаментов. Дивными эмалями славился и Великий Устюг, где, кроме того, изготавливались лучшие в стране вещи из просечного железа с удивительнейшим «морозным узором». С поморскими мастерами из Холмогор никто не мог сравниться в резьбе по моржовой кости. В былинах и летописях есть упоминания о том, что их костяное кружево бывало порой так мелко и замысловато, что «только мурашу в вырез пройти». В Смоленске жили великолепные переписчики книг и художники-миниатюристы, в Великом Новгороде – златокузнецы, сребро-кузнецы и сканных дел мастера, всю продукцию которых – богатейшие серебряно-золотые оклады для книг и икон – норовили забрать себе царский двор и патриарх. В Городце, как помните, фантастическими деревянными узорами покрывались избы и речные суда.
А Ярославль отличился своими церквями. Всего за полвека в нем было возведено тридцать девять храмов. Вы только вдумайтесь: тридцать девять за такой срок, и чуть ли не каждый второй, а уж каждый третий-то точно – подлинные шедевры, составляющие славу русского зодчества.
Заказчиками буквально всех были отдельные купцы или слободы – ремесленники-то жили слободами. Скрипины построили Ильинскую церковь, которая столь прекрасна, что уже в восемнадцатом веке стала центральной точкой центральной площади Ярославля, хотя у Скрипиных она была всего лишь их домовой церковью. Сыновья Гурия Назарьева Михайло, Андрей и Иван воздвигли в Ярославле дивную церковь Рождества Христова. Кроме того, они продолжали расширять и основанный их родителем город Гурьев, «наймаша за великие деньги», возили туда своих земляков камнездателей – так именовали тогда строителей-каменщиков. И купец Алексей Зубчанинов, дед и отец которого были еще в неволе у Спасского монастыря, поставил близ стен этого монастыря неповторимую церковь в честь Богоявления.
Толчково – это слобода за рекой Которослью, впадающей в Волгу,– когда-то дальняя западная окраина Ярославля. Жили здесь кожевники, вырабатывавшие ту тонкую красную юфть, которая славилась на Руси и за ее пределами. Как для всякой кожи, для юфти нужны были дубильные вещества, и в слободе существовали особые мельницы, в которых толкли дубовое корье. Отсюда вроде и пошло название – Толчково.
В первой половине века слободская церковь «святого Иоанна Предтечи была древяная», но в «лето от сотворения мира 7167-е (1659 год)... в день святые Пасхи... возгорися пламянем великим, от коего погоре вся даже до основания».
Знаменитей слободы, чем Толчково, в Ярославле не было, и естественно, что кожевникам хотелось, чтобы и их новая церковь была невиданной и стала знаменитой, «как диво преудивленное», или, как говорится в одном, еще более старинном, русском строительном документе Андрея Боголюбского, чтобы была «изьмечтана всею хытростью».
Ярославские слободы и отдельные купцы тогда открыто соперничали между собой в возведении храмов.
Строили же слободы их, как и села, в складчину. Поп Абросим и дьякон Родион, назначенные возглавлять дело, вели книгу, в которую записывали все взносы. Она сохранилась. Кто жертвует для будущего храма дворовое место, кто слиток серебра, кто «огородную землю с хоромы», кто «поллавки с погребом», одна женщина записала кружев на 32 рубля, другая принесла несколько ниток жемчуга…
Люди отлично понимали, что на грандиозную затею нужны большие деньги, – несли самое ценное, что могли.
Потом все жители слободы обсуждали на сходе, каким именно хотят видеть свой будущий храм: вспоминали разные уже существующие и решали, подходит ли им похожий?.. И вот поди теперь дознайся, был ли «образец» у толчковского «Предтечи»? Судя по сохранившимся русским церквям, не было такого образца. Однако кожевники «того же дня начата полагать меру», то есть разметили план постройки, после чего весь народ копал рвы, забивал дубовые сваи, бутил фундаменты. Это все записано в книге. И только после того как фундаменты были готовы, «наяша каменноздателей», которым было продиктовано уже совершенно определенное планово-композиционное решение будущего храма.
И есть бумаги, рассказывающие, что в Ярославле большинство слободских храмов строились подобно Толчковскому – всем народом. И заметьте, это нисколько не возмущало зодчих, которые, видимо, находили, что так оно и должно быть, что народ не меньше их, профессионалов, разбирается в зодчестве. И в самом деле: фундаменты возводили сообща, фигурный кирпич изготавливали сами, изразцы заказывали в соседних слободах и посадах, оттуда же звали живописцев и тех, кто умел высекать из железа ажурные подзоры и навершия для крылец, кто умел ковать крылатых драконов на входные двери и вырезать из дерева огромные богатейте разузоренные иконостасы и кружевные царские врата. Пришлых мастеров никаких не использовали. И причудливые купола свои ладили, и медь золотили и чеканили, и по финифти работали...
Девяносто восемь ремесленных специальностей насчитывалось в Ярославле к середине семнадцатого века, и среди них сто кузнецов, сорок семь серебряников, двадцать медников, десятки художников, гранильщиков, золототкачей, резчиков, гончаров, зеркальщиков, замочников. А камнездателей к концу века стало около семисот, и почти все потомственные. И это в городе, где ремесленникам и купцам принадлежало всего три тысячи дворов. То есть здесь почти в каждой семье были мастера-виртуозы, так или иначе участвовавшие в возведении церковных и иных строений. А так как вкусы все они имели единые и стремились в этих делах к одному, тут сложилась своя сильнейшая архитектурно-художественная школа, свой стиль, который очень быстро завоевал популярность по всей Руси. Ярославцы, сообщают документы, «на каменных и кирпичных делах в Москве и иных гродах по все годы». Патриарший двор, Иверский монастырь, Вологда, Романов, Новгород, Тула, Астрахань... Ставили и ставили церкви, крепостные башни и стены, мосты, торговые ряды и многое, многое другое в своем народном духе, завоевывая ему все большие и большие пространства и все большее и большее место в сердцах россиян.
И артели ярославских иконописцев работали тогда в Москве, в Ростове Великом, Вологде, в Троице-Сергиевой лавре, Туле, Твери....
Когда-то тут, на обрывистом берегу Которосли, толпились дома, кожевенные мастерские, жили и работали люди, а сейчас тянутся только высокие заводские заборы и в разрыве меж ними в полном безлюдье и тишине стоит церковь, которая не похожа ни на какую другую и которая, прежде всего, поражает своим многоглавием. Невольно спрашиваешь себя: сколько же на ней этих глав-то – десять, двадцать? И как интересно сгрудились, как придвинулись к алтарной стене, и какая эта стена громадная и мощная. Таких громадных стен в русских храмах вроде никогда и не делали... Однако походишь, походишь возле нее, задрав голову и придерживая шапку, поахаешь да вдруг, разглядишь, что алтарь здесь в одно целое еще с двумя симметричными алтарями приделов слит и это, собственно, их общая стена, потому-то она такая широченная и такая мощная. А так она обыкновенная, и если главы чуть-чуть отодвинуть, то ощущения будут совсем иными... Их здесь пятнадцать, глав-то, пять на основном кубе и по пяти на приделах. Стоят они очень кучно, барабаны высоченные, купола затейливые, а центральный так даже двойной – форменный сказочный огромный букет. Этот «Предтеча» вообще весь сказочен, как никакой другой храм в Ярославле, и больше похож на развеселый старинный терем. Потому что, помимо необычной конструкции, он снаружи еще и в сплошном ликующем узорочье, которое обычно-то в других церквах, в том числе и ярославских, видишь в основном-то внутри. А тут ни одной чистой наружной плоскости нет – все в рельефных цветных узорах.
И самое удивительное, что «сплетены» эти дивные узоры в основном из кирпича. Из бордового. Зеленоватые и голубые изразцы лишь вкраплены в него. Да огромные плоскости восточной стены раскрашены «под руст», то есть ложная граненность нарисована. А все остальное – кирпич. Карнизы из него, гирлянды, поребрики, балясины, бусы, фестоны, гирьки над входами – всего просто не перечислишь, украшений сотни, и есть такие, которые и из дерева-то нелегко было бы вырезать или выточить. А здесь мастера, оказывается, даже не вытесывали их из кирпича, а изготавляли такой фигурный кирпич (он называется лекальным) прямо на заводах. У нетесаного-то фактура благородней, и он прочнее. А вы представляете себе, что значит отформовать из глины и песка, высушить и обжечь многие сотни тысяч замысловатых, сложнейших фигурок. Причем на «заводах», вся «технологическая линия» которых состояла из обыкновенных ящиков для замесов, из дощатых сараев и навесов да каменных колодцев с дырками внизу и вверху, устроенных в склонах оврага. В этих колодцах обжигали кирпичи, укладывая их на березовые поленницы. «Заводы» располагались неподалеку на том же обрывистом берегу Которосли в «казенных» оврагах. Когда понадобилось, толчковцы арендовали у властей овраги, устроили эти заводики и сами в основном и «работали те кирпичи».
Впечатление от их дива ошеломляющее и остается в душе навсегда – так все в нем неожиданно, радостно и сказочно. И хочется повторять и повторять: обойдите хоть всю Россию, хоть весь белый свет, а такого тоже нигде больше не встретите.