Моя мать была женственной натурой, мягкой по характеру, терпеливой, несмотря на все невзгоды, которые потом в ссылке выпали на неё, деликатной в отношениях с людьми и уживчивой с ними, независимо от складывающихся обстоятельств. Мне ещё придется вернуться к её образу. Но скажу, что она была не просто хорошей матерью, но и учительницей для меня до конца её жизни (до 90 лет), несмотря на то, что у меня уже были свои, взрослые дети.
Должен сказать и о бабушке Татьяне Григорьевне, под опекой которой я был первые десять лет. Она была достойной женой дедушке Якову. Когда поздно вечером он возвращался с работы, первые слова, которыми она его обычно встречала, были: «Ты, чай, устал, Яков, садись, я тебе тут приготовила», усаживая его за стол. За всю их жизнь я не слышал, чтобы они ссорились, или кто-то из них повышал голос друг на друга. О них я могу сказать, что, несмотря на жестокие испытания во время ссылки, они жили «душа в душу», понимая друг друга и переживая за своих детей. Ко мне она была сердечной, снисходительной к моим шалостям, и обычной угрозой её были слова: «вот придут родители, я им скажу, как ты себя вёл». Но приходили родители, я залезал к ней на колени, готовясь ладошкой закрыть её рот, если она вдруг исполнит свою угрозу. Но до исполнения её обычно дело не доходило.
Период НЭПа заканчивался, дело шло к коллективизации, обстановка на селе резко изменилась. Для предотвращения возможных шагов со стороны тех, кто может мешать проведению новой политики, в «комбеды» поступила разнарядка о раскулачивании и высылке зажиточных крестьян по строго определенным адресам. Хотя семья деда и числилась в середняках, и никого не эксплуатировала, тем не менее, он попал в список кандидатов на выселение. Разнарядка требовала неукоснительного исполнения и потому никаких объяснений и жалоб не допускалось. Все имущество, движимое и недвижимое, оставалось на месте для последующей организации коллективного хозяйства. Семья же деда могла взять с собою только то, что могла унести в ручную, но не более: одежда на себе, питание на ближайшие дни, и легкая домашняя утварь. Старший сын Григорий, чувствуя приближение такой развязки, со своей женой и детьми загодя перебрался в Ташкент – «город хлебный» (так назвал писатель Неверов свою книгу), где, к сожалению ему не повезло, он заболел и умер. А дети потом – сын и двое дочерей попали в детдом, откуда их местные жители усыновили. О дальнейшей судьбе их позже я ещё коснусь.
Выселение состоялось в феврале 1930 года. Мне тогда было около двух месяцев. Мой прадед Сергей, пожилой мужчина высокого роста всю дорогу до места ссылки держал меня при себе в свертке за пазухой своей овчинной шубы. Я его не помню, т.к. в первый же год он попытался уйти с места ссылки, но был схвачен и умер в Котласской тюрьме. Когда я ставлю свечки своим родителям и их родителям, то я вспоминаю и своего прадеда Сергея, который согревал меня теплом своего тела.
Вся семья дедушки Якова, включая моего отца с матерью, и меня, разумеется, а также младшего сына Николая, прибыла в составе ссыльных в село Тимошино Черевковского района Архангельской области. Женщин с детьми со стороны ссыльных расселили временно по домам местных жителей, а всех лиц мужского пола погнали пешими за 50 километров через лес в необжитые места, для строительства бараков на постоянное поселение. Таким образом, были созданы в верховьях реки Ерги (притока Северной Двины) первые поселки – Тальцы, Усть-За-руба, Заруба, Речушка и Елюга (по названиям рек), на базе которых были организованы лесозаготовки и Верхне-Ерогодский лесопункт Верхне-Тоемской сплавной конторы для доставки бревен сплавом до Архангельска для лесопиления на экспорт.
До весны 1930 года мы с матерью жили в доме семьи Пуляевых, занимавшихся катанием валенок из шерсти овец романовской породы. Семья эта отнеслась с радушием и теплотой к нам. Мать полюбили за её характер. И мы с нею потом навещали эту семью, как родных, а в конце ссылки, уже уезжая после реабилитации, дожидаясь ледохода на Сев. Двине, около месяца жили у них. В то время главой семьи остался представитель младшего поколения той былой семьи – Николай Пуляев. Мы вместе с ними встречали у сельсовета, как праздник, День Победы. Но моего отца уже с нами не было, он погиб в октябре 1944 г., при освобождении г. Кингисепп (приграничный город Норвегии) от фашистских захватчиков и похоронен в братской могиле в г. Никель (потом уже работая в Архангельске я разыскал эту могилу).
Должен отметить, что в Великую Отечественную войну погиб и его младший брат Николай. Так мои дедушка и бабушка лишились всех своих трех сыновей.
Ссыльных всех национальностей (среди них были и белоруссы, и украинцы, и татары и др.), независимо от численности семьи, расселяли каждую в одной комнате. Например, в бараке, в котором я жил с дедушкой, было две половины, в каждой из которых была небольшая продолговатая прихожая, с четырьмя одинаковыми по размеру комнатами. О величине их можно судить по тому, что по длинной стене располагались в притык друг к другу две деревянных кровати, на одной из которых спали дедушка с бабушкой, на другой отец с матерью и я. У порога была печка. Напротив, у стены, стоял деревянный сундук для вещей. На нем спал младший брат отца – Николай. У окна стоял небольшой стол для обеда. В левом переднем углу – иконы. Все были набожны и молились регулярно. Бабушка приучала и меня, подрастающее дитя, молиться, разучивая для меня наизусть молитвы, чтобы я помнил. Вода в ведрах и прочая надобность (корыта, тазы, топоры, инструменты) находились в общей прихожей, тут же в углу около дверей.
Все, способные к тяжелой работе, и мужского и женского пола, были посланы на лесозаготовки. Мои родители все светлое время суток были в лесу. На валке деревьев работали вначале двуручными пилами, потом лучковыми. Сучья обрубали топорами. Трелевали и вывозили бревна на лошадях к штабелям у рек для предстоящего весной сплава. Позже мой отец прошел курсы на тракториста и возил лес на газогенераторных тракторах по ледяным дорогам. Первые годы лес сплошь вырубали вокруг построенных первых поселков, и по мере такой вырубки удаляясь от них. Пока лесозаготовки велись рядом, родители мои жили вместе с дедушкой и бабушкой. Когда расстояние оказалось уже недоступным для возвращения к ним на ночевку, они стали приходить только в неделю раз на выходной день. Так они оказались на Усть-Зарубе, в десяти километрах от поселка Тальцы, где я жил с дедушкой и бабушкой. Учась в начальной школе, и я изредка приходил пешком к ним на выходной день.
Для контроля за образом жизни и дисциплиной труда была создана комендатура. Комендант жил вместе со своей семьей в отдельном, построенном для него доме, поставленном на середине поселка. Помню его фамилию – Гурьев. Сын его – Геннадий, моего возраста, рос и общался с общей ватагой ссыльных детей поселка, т.к. другого общества не было.
Неблагонадежных, особенно по политической линии, арестовывали и ссылали в специально организованные лагеря. Так, например, за что-то попал в такую дополнительную ссылку отец моего друга детства Алексея Агафодрова. Мать его, Ксения Логиновна, была нашей учительницей в начальной школе. Отец вернулся лет через десять страшно изможденный (одни кости) и долго не прожил.
Позже в пос. Тальцы на сплошных вырубках были выкорчеваны пни и организовали колхоз, в котором работал мой дедушка, ставший там примерным колхозником. В этом колхозе под названием «Объединение», выращивали для обеспечения ссыльных в основном картошку и овощи. Были и парники для огурцов. Но это было потом. А в первые годы жизни ссыльные голодали. Те, у кого ещё что-то сохранилось из личных вещей, в выходной день за десятки километров ходили в села к местным жителям выменивать за кофточку или рубашку муку или картошку. Редкие из детей в те первые годы ссылки выжили. Я, хотя и выжил, но переболел многими детскими болезнями. Дети на целый день были предоставлены сами себе, т.к. все взрослые уходили на работу.
С детства сознание моё было обостренным. Я помню себя ещё в зыбке разглядывающим трещины на потолке. Позже уже были организованы детский сад и школа. Родители меня отдали в школу шести лет. Сначала мне не давалась математика. Отец, приходя в выходной день, учил меня на спичках, разложенных на столе, действиям сложения и вычитания. Но я быстро вник и учился потом успешно, быстро усваивая уроки и домашние задания. Большой для меня страстью стало чтение книг. Эта страсть у меня сохранилась на всю жизнь. Особенно я любил литературу про путешествия, про полководцев, про животных героев. Позже я «запоем» читал литературу многих наших классиков. Чтение будило моё воображение, в мечтах я жил будущим с моими героями. Самое удивительное, что насколько я себя помню, я никогда не испытывал тоски и скуки, всегда жил будущим, как будто не замечая недостатков в настоящем.
Предоставленные самим себе вне школьных занятий летом мы гурьбой отправлялись на речку купаться, зимой проводили время на лыжах, коньках. Порою и баловались. Брали конные сани с колхозной конюшни и, садясь на них «кучей мала», летели вниз с горы к реке. В одном из таких катаний налетели на пень, мне раскроило щеку, оставив шрам под левым глазом. Летом я любил заниматься рыбной ловлей, с удочкой на хайрузов и острогой за налимами.
С бабушкой и дедушкой я жил до четвертого класса, а затем стал жить с отцом и матерью в поселке Усть-Заруба. Учился я без принуждения и охотно. Но, живя с родителями, я уже по необходимости должен был помогать им по хозяйству. Они держали 3-х коз и огород для картофеля, вместе с ними я участвовал в заготовке кормов и в работе на огороде. Поскольку мать и отец были заняты на производстве (в годы войны по 12 часов и более в сутки), то на мне лежала обязанность доить коз, кормить и поить их, готовить обед родителям и носить его на место их работы, топить печку, зимой в самые морозные дни приносить козлят домой, следить за общим порядком дома. И наряду с этим не забывать встречи с друзьями, участвовать в играх. Летом на севере полярные ночи светлые. Поэтому дневные часы незаметно переходили в ночные. Я сам себе делал санки и лыжи. О фабричных мечтать не приходилось.
В период заготовки ягод и грибов я вместе с женщинами уходил в лес для сбора их. Стараясь не отставать от них, я обычно приходил с большой корзиной ягод, то черники, то брусники, а осенью и ранней весной – клюквы. На зиму чернику сушили и варили. А бруснику и клюкву в бочёнках под собственным соком хранили в погребе, добавляя в еде к картошке. От трех коз мясо козлят засаливали и растягивали в зимние месяцы в качестве добавки к выдаваемому пайку хлеба (около 500 грамм на работающего взрослого).
Вспоминая те годы с высоты прошедшего времени должен сказать, что трудовое воспитание приучало к преодолению трудностей, вырабатывало привычку к труду и умение вести домашнее хозяйство, совмещая с учебой и детскими играми.
Когда я закончил начальную школу (4-й класс), то дальше в 5-м классе можно было учиться только в селах за 30 километров от нашего поселка – в «Вершине» или в «Семеновке». Вначале выбрали первое село и пошли мы с матерью пешком устраивать меня. Выбор пал потому, что в этом селе отец учился на курсах трактористов и мы однажды с матерью приходили туда к нему. Село расположено на высоком месте, отсюда и его название, тропинка к нему идет по реке Ерге через вереницу боров. Мать моя договорилась с уборщицей школы, располагавшейся в бывшей церкви, жить в самой школе. Уборщица на выходные уходила в свой дом, а я оставался один в громадной церкви, помещение которой было разделено искусственно на классы. Оставшись один я не скучал, сдружился с ребятами из местного населения, которые навещали меня и приглашали к себе в гости. Мне понравились северные дома, просторные, двухэтажные (низ – для зимы, верх – для лета). С местными ребятами я быстро сошелся и пользовался их гостеприимством, участвуя в общих играх, в т.ч. и в скачках на местных лошадях. Надо сказать, что в первых трех классах я любил с друзьями на колхозных лошадях скакать на водопой, мыть лошадей. Мать одно время ухаживала на общей конюшне за лошадьми, при этом в обязанность входило и ежедневное (утром до работы и вечером после работы) измерение их температуры, ибо больную лошадь не разрешалось использовать на тяжелых работах. Я нередко подменял её в этой работе и без страха подходил к каждой лошади, засовывая градусник в задний проход и привязывая его к хвосту, чтобы он не выпал. В журнале отмечались температуры каждой лошади, по её кличке. Лошади привыкли ко мне и допускали к исполнению названной обязанности.
Но в 6-м классе меня уже устроили в селе Семеновке, поскольку многие из нашего поселка потянулись учиться туда. Учились в школе, также размещенной в бывшей церкви. Вокруг церкви росли высокие кедры, когда-то искусственно посаженные. Рядом был пруд, и весной на перемене, мы бежали кататься на плоту с шестом. Однажды плот опрокинулся и я мокрый сидел за партой, из под которой к столу учительницы тек ручеек из промокшей моей одежды.
Учился я легко и хорошо и был на хорошем счету в классе. Но каждую неделю отправлялись за очередным провиантом домой в свой поселок, за 30 километров в один конец, когда на лыжах, а когда и пешком с котомкой за плечами. Не обходилось и без курьезов. Один раз решили спрямить по просеке, занесенной снегом, в расчете, что река Ерга замерзла и мы пройдем по льду. Но оказалось, что середина реки ещё не была схвачена льдом, и нам пришлось этот участок проходить вброд в ледяной воде. Остальные шесть километров шли в скованных морозом штанах и в мокрой обуви. Но прошло без последствий. Однажды я рискнул идти один, так же по запорошенным снегом просекам. Но вышел после занятий поздно, и наступили в начале сумерки, а потом и темнота. Я сбился с пути и долго искал выход, наконец, вышел на санную дорогу лесорубов и решил прилечь на ней, что бы немножко отдохнуть, но незаметно задремал. На моё счастье оказался запоздалый возчик, лошадь которого, дойдя до меня, остановилась и фыркнула, выведя меня из дремоты. С этим возчиком я был доставлен во временный барак лесорубов, откуда уже отогревшись по наезженной дороге к 4 часам утра добрался до дома, постучав матери в дверь. Шел последний год войны. В этот год я домой на зимние каникулы привез на санках в бочёнке двух ягнят романовской породы для своего домашнего хозяйства. Но мать моя, получив разрешение на возвращение на родину, уже начала собираться к отъезду, готовя и меня к этому. Пришлось ягнят подарить своим соседям. Как оказалось, они положили начало разведению овец на нашем поселке.
Дедушка с бабушкой были отпущены на «волю» гораздо позже, где-то в 1948 году. Они не стали возвращаться в село Якутино, где раньше жили. Дом их был занят в начале сельсоветом, потом под магазин. Они переехали в соседнее село Ключи, где купили маленькую хибарку и доживали там свой век. Я приезжал к ним, учась уже в академии. Бабушка умерла 22 июля 1954 года. Дедушка пережил её ещё на шесть лет, когда я уже работал в Архангельске.
В мае 1945 года, собрав небольшой свой скарб и погрузив его на повозки попутных лошадей, мы переехали с Усть-Зарубы в село Тимошино, чтобы по освободившейся ото льда Сев. Двине на пароходе уехать в Котласе, а оттуда уже поездом через Киров в Куйбышев и в Чкаловскую область, город Бузулук, а оттуда уже в Державинский район в деревню Гавриловка, когда-то принадлежащую известному поэту Г. Державину. Приехали к старшей сестре моей матери – тёте Поле, которая работала учительницей. С нею жили и её родители – дедушка Захар и бабушка Дарья. Жили в предоставленном колхозом, как учительнице, на временное проживание, в небольшом деревянном доме, на берегу запруды (речки Кутулук), в которой я вместе с другими детьми любил купаться и плавать. Учиться в 7 классе я ходил отсюда за 3 километра в районное село Державине Тогда это была школа-десятилетка, в которой учились около тысячи человек. Это был первый послевоенный год. Жили ещё бедновато, но не голодали. Другу на Север я писал, что здесь даже пшенную кашу едят досыта. На Севере она была редким деликатесом.
Я обычно быстро сходился с новыми товарищами и по играм, и по учебе. В каждодневной ходьбе в школу (по 3 километра туда и обратно) я любил, мечтая, сочинять рассказы. Дома я их повторял тёте Поле, а она меня поправляла, не допуская ребячьего жаргона. Это не мало способствовало выработке литературного языка.
Для отопления и приготовления еды на печке мы с дедом Захаром ходили с коляской за сбором сухих сучьев в близ расположенную окраину Бузулукского бора. Там же на опушке косили траву для заготовки сена. Держали корову. Стадо коров обычно на обед останавливалось на другой стороне запруды. Тётя Поля в обход через мост ходила её доить, а я, чтобы не нести ей ведро с молоком, переправлял его вплавь, держа в одной руке.
Учился я охотно и был внимателен к тому, что говорил учитель. Учительница, например, по математике, изложив свой урок, спрашивала, кто бы мог и хотел повторить то, что она только что нам ученикам рассказала. Я поднимал руку и безошибочно повторял только что преподанное нам. Поэтому на домашнее задание у меня обычно мало уходило времени, и вне школы занятия я любил проводить на улице с ребятами или, нагулявшись, сидеть дома за художественной литературой.
В школе были различные кружки. Я почему-то выбрал исторический и выбирал доклады про полководцев. Помню, я с интересом готовил и выступал с докладом о походах нашего непобедимого полководца А.В.Суворова.
Я успешно закончил седьмой класс. Об уровне всей предстоящей подготовки можно судить хотя бы по тому, что в классе из примерно двадцати человек мы только двое (с Колей Князевым, отличившимся, говорят, потом, в медицине) написали сочинение на «отлично».
Мать моя, загодя заботясь обо мне, устроилась на работу в городе Бузулуке в эпидгоспиталь санитаркой. Вот по окончании седьмого класса я и поехал к матери в город Бузулук. Помню я приехал к ней весной, сразу по окончании учебы на велосипеде за 30 километров по грунтовой дороге (тогда ещё не было асфальта) с книжками, привязанными к небольшому багажнику.
Для жилья нам была предоставлена засыпанная из опилок (между досками) небольшая сторожка при госпитале примерно того же размера, что и комната на Севере, где я жил с бабушкой и дедушкой. Позже, после смерти бабушки Дарьи к нам переехал и дедушка Захар Тимофеевич.
Мама к работе санитаркой добавила себе ещё и работу сторожем. По ночам мы вместе с ней обходили вокруг длинного здания эпидгоспиталя, всматриваясь в основном в окна подвального этажа, где хранились постельные принадлежности и продукты питания для больных. Время было неспокойное и воры уже залезали через окна в это помещение. Дважды, помню, мы заставали их там, и угрожая вилами (показывая сверху вниз их в подвальное окно) своими возгласами выгоняли. Позже нам дали малокалиберку. Но я с ней в основном упражнялся в стрельбе, выставляя мишень перед каменной стеной морга.
Мама завела корову, а позже и поросенка. Конечно, за ними ухаживал и я. В сенокосную пору нам помогал приехавший на работу конюхом брат мамы дядя Сёма. Главврач разрешал нам использовать лошадь для перевозки сена. За речушкой Домашкой (приток реки Самары) завели огород и каждый год садили картошку. Это самообеспечение помогало нам не голодать, хотя и не допускало излишеств.
Летом 1946 г. после седьмого класса мне предстояло выбирать техникум. При тех условиях жизни мать ещё не могла рассчитывать на мое обучение через десятилетку. Надо было мне быстрее приобретать специальность и иметь потом постоянный заработок. В городе Бузулуке в то время было немало техникумов и спецучилищ. Среди них – лесной, гидролесомелиоративный, финансовый, педагогический, медицинский, библиотечный. Я без раздумья решил поступать в лесной. Правда, руководствовался я тогда и прагматическими соображениями. Видя безысходность матери (день и прихватывая ночь в работе) я говорил ей: «ты не горюй, закончу техникум, будем жить в лесничестве, дом, корова, сено, дрова у нас будут всегда. А чего ещё больше нам надо?»
Вступительные экзамены мною были сданы успешно, и среди кандидатов я уже и по оценкам шел в числе первых. В то время в составе контингента поступающих было немало демобилизованных. Лесной техникум не только в городе, но до сих пор и в стране считался авторитетным. В нем, как я теперь могу судить, работали хорошие преподаватели. Были среди них и выпускники Санкт-Петербургского лесного института (ныне Лесотехнической академии).
Директор техникума Б.Е. Бирюков, был потом председателем горсовета города Бузулука, а потом первым секретарем горкома партии в Оренбурге. Среди нынешних «либералов» сохраняется предвзятое отношение к уровню подготовки прошлых кадров, в т.ч. и партийных. Но это были хорошо подготовленные кадры, которые до партийной работы уже имели, как правило, опыт работы на производстве и в управленческой деятельности, ибо, чтобы управлять людьми, надо быть не просто компетентным, но и, по крайней мере, несколько выше по уровню общей культуры над руководимым составом. В контрасте с прошлым ныне процветает некомпетентность, отсутствие кадровой политики, «кумовство», с делением кадров на «чужих» и «своих».
Учился в техникуме я также охотно и успешно. Хотя я по первой букве моей фамилии и стоял в середине списка студентов нашей группы, но сдавал экзамены обычно в числе первых и нередко, взяв билет, без предварительной подготовки. Преподаватель математики, Виктор Романович Сарычев, который был ко мне из-за моей успеваемости благорасположен и, называя меня при других «мал золотник, да дорог», приглашал меня на экзамен первым, чтобы не терять то время, пока другие готовятся. Я брал билет и тут же на доске писал ответы, сопровождая их пояснениями.
Надо сказать, что учебная и производственная практика в Бузулукском бору, в учебном Широковском лесничестве была хорошо организована и давала должные представления о производстве. Мы своими руками выполняли все виды лесохозяйственных работ, начиная с питомника, посадки и ухода за лесными культурами и включая отводы лесосек, таксацию и материально-денежную оценку отводимых в рубку древостоев. В техникуме я оказался на виду и меня по «престольным» праздникам (октябрьские, майские) награждали даже городскими грамотами, которые вручали на собраниях всего городского актива.
Не знаю почему, но директор техникума меня прозвал «Орловцем», хотя я тогда ещё и не предполагал, что потом буду почитателем и пропагандистом трудов нашего лидера в области лесоустройства и лесоуправления – профессора М.М. Орлова.
В связи с тем, что я был отличником учебы, то в числе «пятипроцентников» мне предложили ехать на продолжение учебы в один из лесных ВУЗов страны, который я сам выберу.
К этому времени жизнь стала полегче. Мать моя, радуясь за меня, согласилась на мою дальнейшую учебу. До меня все выпускники обычно ехали в Воронежский лесотехнический институт. Я первым решил ехать в Ленинград, в Лесотехническую академию (ЛТА), интуитивно чувствуя, что там я больше получу того, что мне надо. Косвенно, может быть, влияли и высказывания отдельных преподавателей, учившихся там, особенно по лесной таксации и русскому языку.
Я с раннего детства на Севере, и учась в техникуме, не пропускал ни одного кинофильма, несмотря на скудость средств. А в Бузулуке старался ходить и в театр, где ставились в основном оперетты. Отношение преподавателей к этому местному театру было скептическим, сравнивая его с театрами Ленинграда, в т.ч. Мариинским, о чем они не скрывая высказывались.
Все последующие выпуски потом тоже потянулись в Ленинград. Со мною в общей группе поступающих в ЛТА были И.С. Антонов, до техникума прошедший войну, А.П. Сухарев, Е.А.Федоров, СП. Ишунин. Из них двое (И.С. Антонов, ему уже 85 лет, когда писались эти строки, и Е.А.Федоров) живы до сих пор и успешно себя проявили, о чем, может быть в последующем, я упомяну. Помню, приехали мы с запозданием, не зная видимо точных дат явки. На приеме у ректора, которым был в то время М.И.Салтыков, бывший министр лесной промышленности, последний сказал нам, что мы опоздали и что прием уже закончен, но утешил нас тем, что он может нас устроить на работу в Лисинское учебно-опытное лесничество до следующего приема в академию через год. Правда, в конце добавил, что если кто из уже зачисленных опоздает, то в наказание им вместо них, может быть, зачислят и нас. Мы пошутили между собой, что надо сидеть за кустами дорожки, ведущей в академию, и отлавливать идущих на занятие, в надежде быть зачисленными. Какими соображениями руководствовался ректор, скорее всего из великодушия, но все мы все-таки были зачислены и все успешно закончили академию.
1.2. Учеба в ЛТА
Период жизни в Ленинграде, в течении восьми лет, из них – 5лет в академии и затем три года – в аспирантуре при ней, был для меня во всех отношениях весьма плодотворным. Это был и период становления самостоятельной жизни, исключающей всякое иждивенчество. Но это был и период не только учебы, но и всестороннего самообразования, которое давало по моему внутреннему настрою не меньше, чем процесс учебы по обязательной программе. Конечно, для усвоения специальных по отраслям знаний в области лесного хозяйства я уже по техникуму был подготовлен. Справлялся я успешно и с общеобразовательными дисциплинами, даже теми, которые по программе 10-го класса были шире, чем в техникуме, например по математике и геометрии. Но и эти дисциплины мне легко давались, и я их, как и в техникуме, сдавал в числе первых. Помню, профессор А.К. Митропольский, которому я сдавал высшую математику за II курс, увидя быстро написанные мною на доске ответы по вопросам моего билета, попросил стереть, и тут же мне набросал задачки по программе I курса для проверки моих прошлых знаний. Я тут же написал продолжение их решения и ответы. Он без комментариев поставил мне отличную оценку в зачетную книжку. После завершения моей учебы в Академии преподаватель по математике доц. Н.С. Фридман нередко вспоминала меня и приводила в пример студентам, что я все контрольные работы выполнял за 15 минут, сдавая их и уходя досрочно с занятий.
Всё свободное время я проводил в чтении литературы по разным профилям, не относящимся к программе обучения. Я с интересом прочитал учебник по истории древнего мира, по истории древнего Рима. Интересовался критическими статьями в области музыки Чайковского, Римского-Корсакова. За годы учебы я по существу был почти на всех операх и опереттах, проходивших в то время в театрах Ленинграда, не говоря уже о кинофильмах и представлениях в цирках. Я также продолжал «запоем» поглощать художественную литературу не только наших классиков, но и выдающихся зарубежных писателей. В числе последних меня особенно привлекали произведения Джека Лондона, он стал для меня любимейшем писателем, Фейхтвангера, Стендаля, Гёте, М. Твена, Ч. Диккенса, У. Текке-рея и др. Ключевыми для меня были и книги из серии «Жизнь замечательных людей». В литературе меня больше всего интересовала мотивация жизни выдающихся людей, её смысл, поставленные цели, способы их достижения, духовный настрой и что им давало силы преодолевать любые препятствия. Позже, уже в аспирантуре, я интересовался философской литературой и мемуарами выдающихся людей, в которых меня интересовала, опять же, духовная сторона жизни.
Из всех видов спорта я отвлекался только на шахматные турниры, особенно во время мировых чемпионатов, где представители нашей страны долго удерживали первенство. И здесь тоже требовалась не только техника дела, но и духовный настрой претендентов и их формирующаяся воля к победе.
Интересовался я и книгами об ораторском искусстве.
Мысли и отдельные выписки из прочитанного я записывал в своих дневниках, которые вел со студенческих лет.
Я уделил здесь особое внимание моим занятиям по самообразованию, потому, что на мой взгляд, оно не меньшее, если не большее значение играло для меня в период жизни в Ленинграде.
Если говорить о бытовой и других сторонах жизни в этот период, то отмечу лишь то, что имело какое-то, хотя и не определяющее влияние на мою жизнь во время учебы.
Наш курс, набор которого прошел через год после принятого партией и Правительством постановления с длинным названием, но образно именуемого «Преобразованием природы» (1948 г.) оказался выдающимся, оставившим заметный след в истории ЛТА, что и отмечено во втором томе книги о ЛТА, посвященному его второму столетию, которое праздновалось в 2003 году.
Около 150 человек набора из разных мест Советского Союза и социалистических стран, разных возрастов, в т.ч. и бывших военнослужащих, – всех нас, пожалуй, за небольшим исключением, объединяло трудовое, неизбалованное детство, трудные военные годы, для многих с лишениями, особенно в оккупированных врагом районов, а также мобилизационный дух послевоенного времени по восстановлению народного хозяйства и растущий спрос на компетентных специалистов. Мы не только знали, но и чувствовали потребность в нас, в наших знаниях, в приложении их к делу и не допускали даже мысли, что кто-то из нас будет не востребованным или, тем более, безработным, как сейчас. Страна была на подъеме. Дух Победы, совершенной страной, при тяжелейшей борьбе с жестоким и сильным врагом вдохновила народ, особенно молодежь, а потому наша духовная жизнь ничего общего не имела с той пассивностью и депрессией, в которой пребывает ныне народ после бездарных реформ, приведших к обвалу во всех областях общественной жизни.
Мобилизационный дух, который незримо жил в нас, заставлял не обращать внимания на те или иные недостатки и трудности, считая их временными, преходящими, а все будущее, зависимое только от нас, от наших действий: «Мы кузнецы, и дух наш молод,... куем мы счастия ключи», как бы символизировали атмосферу нашей жизни. Молодежные песни, которые лились из динамиков в общежитии, тоже звали нас к неизведанному будущему, к действиям, а не к тому, что сквозит в нынешней «попсе», в которой слышится только скулежь «суки» и жалобы кастрированного «кобеля».
Первый год наш курс, за недостатком помещений в общежитиях, жил в аудиториях учебных зданий. Например я жил на пятом этаже Н-го учебного здания в аудитории, где помещалось 25 коек в два ряда. За год совместной жизни мы привыкли друг к другу. Круглые сутки, не выключаясь, работало радио. Помню, что как-то поздней осенью из-за сильных ветров с Финского залива случилось наводнение, Нева выходила из берегов. В 3 часа ночи нас разбудило предупреждение об этом по радио. До нас, конечно, это наводнение не могло дойти, так как Академия располагалась на высоком месте.
Утром, как по команде, все просыпались, умываясь, ограничиваясь в основном чаем с хлебом и бежали на занятия. Отдельные лекции для всего курса проводились в самой большой аудитории главного здания (тогда под №173), где каждый занимал удобное для него место. Я обычно садился в среднем ряду против входа, чтобы видеть не только лектора, но и впереди сидящих, оглядывая и сзади сидящих. Были постоянные сидельцы передних парт и «Камчатки».
В обеденный перерыв мы бежали в студенческую столовую, где за 50 копеек можно было купить суп, котлету с гарниром и чай или компот. Хлеб и горчица были бесплатными и лежали на столах для общего употребления без нормирования. Студенческой стипендии вполне хватало для ежедневного обеда. Вечером, так же как и утром ограничивались чаем с дополнительными припасами, которые закупали в ближайших магазинах: булочку, масло или маргарин, конфеты, сахар. Недостатка в этих продуктах в то время уже не было. Кто располагал большим, мог посетить кафе. Некоторым помогали родители, присылая переводы и посылки. Первый год учебы мне посылала мама по 10 рублей в месяц. Изредка посылала и посылки. Но посылки в общежитии редко кто использовал только для себя. Чаще они расходились по всем проживающим. Помню, как-то мама мне прислала в посылке большого запеченного гуся. Приглашенные друзья быстро разделались с ним, запоздало заметив по краям губ у Кости Комаровского белую вермишель, которая шевелилась. Это оказались червячки, которые за время, пока шла посылка, завелись в позвоночнике гуся. Но все ограничилось шутками, которые потом вспоминали не раз после инцидента с «колиным гусем».
Будучи по техникуму специалистом, я по примеру других ребят на летние каникулы стал устраиваться в лесоустроительные экспедиции, что давало значительный заработок для обучения. Первая моя экспедиция была по устройству лесов Бузулукского лесхоза Оренбургской области, т.е. в тех местах, среди которых я жил. Эта работа дала немало и для практики, и для познания реальной жизни, так как я входил в тесный контакт с людьми, работавшими в лесхозе. Но и заработок был достаточен, чтобы не только обновить мою экипировку, но и безбедно дальше продолжать учебу уже без помощи. Второй раз я ездил в экспедицию уже по устройству лесов Беломорского лесхоза Карелии. Условия работы были резко отличными от предыдущего объекта. Бездорожье, провиант и технические средства пешком вместе с рабочими заносили в рюкзаках за 50 километров от станции Маленга по просекам и зимникам через заболоченные места. Лето проводили в палатках, обычно около речек, ручьев или озёр, до глубокой осени, уже с выпавшим снегом. Сушились у костров. Поехали мы вместе с Николаем Гуменюком, студентом нашего же курса (сам он с Украины). У каждого была своя бригада рабочих из 4-5 человек, жили и работали мы врозь, каждый на своем участке. Мой участок прилегал к реке Нюхче, к тем местам, по которым волоком тащили по указанию Петра I суда для борьбы со шведами. Эта работа тоже была полезной во многих отношениях, и для навыка устройства нетронутых рубкой лесов, и для выстраивания отношений с набранными рабочими, многие из которых были завербованы Маленгским леспромхозом с западных районов Украины и Белоруссии. Были среди них и пожилые мужчины неизвестного прошлого. По предположению, один из них был из бывших «власовцев». Но всех их надо было объединить в одну семью, организовать для них быт, питание и ночлеги, при смене их по мере передвижения лесоустроительных работ.
После весенних досрочных экзаменов, чтобы удлинить срок работы в экспедиции, я сильно похудел. И когда я с Николаем Гуменюком прибыл в распоряжение начальника экспедиции, он решил нам дать первую неделю отдохнуть, чтобы откормить и прибавить нам силенки. Сам руководитель экспедиции за это время решал вопросы организации лесоустроительных работ, в том числе по набору рабочих. Надо отдать должное нашему первому руководителю, который регулярно водил нас в столовую, для аппетита давал по рюмке коньяка, чтобы мы плотно закусывали. Через неделю мы почувствовали прилив физических сил и смогли затем преодолеть первый бросок в 50 километров с рюкзаками по бездорожью.
Наша поклажа по весу не отличалась от груза на плечах рабочих. Конечно, мне помог навык и терпение, приобретенные в детстве, по преодолению расстояний в таких же таёжных условиях. Расположились мы для дальнейшего рассредоточения по участкам в небольшой охотничьей заимке из двух дворов на берегу Оштамозера.
С рабочими я слаженно работал, направил двух мужиков на прочистку визиров и просек и постановку квартальных столбов, двух на промер их мерной лентой и забивки колышек, сам занимаясь таксацией. Очень досаждали днем оводы, а ночью комары и мошкара. Но привыкали и, как мне кажется, у меня, как у таежного с раннего детства жителя уже вырабатывался иммунитет к укусам этого гнуса. Я не страдал так, как впервые столкнувшиеся с ним. Работа хорошо шла до первого аванса, с получением которого трое рабочих отпросились за покупками в магазин. Я им дал дополнительно 400 рублей для общего провианта, поскольку мы готовили пищу и кушали вместе. Рабочие ушли и пропали на неделю. Тогда я вынужден был послать на поиски их более надежного рабочего – Володю Федосеева. Вскоре он вернулся и сообщил, что рабочие пропили все деньги, споили и жителей деревни, где они остановились, и теперь им не с чем возвращаться. Третий же рабочий сбежал, прихватив с собой и часть наших рыболовных снастей. Пришлось мне идти самому за пропащими рабочими, уговаривать их, поскольку других не было, вернуться ко мне на работу, отработать взятые в долг деньги и, наконец, закончить все работы по намеченному плану.
Для проверки нашей работы приезжал начальник экспедиции, который по выбранным им ходовым линиям сверял данные моего таксационного описания с его глазомерной таксацией. Качеством таксации он остался доволен.
Работа в лесоустроительных экспедициях давала не только существенный заработок для безбедного продолжения учебы, но и практику не только работы, но и реальной жизни такой, какой она была в то время. При этом и сама учеба уже не носила формального характера и была осмысленной.
Следует отметить, что, учась в академии, а затем и в аспирантуре, мне приходилось нести и общественные нагрузки. Начиная с первого курса и до конца обучения я был старостой своей группы, а Г.И. Редько в этой же группе её комсоргом. Мы были в дружбе с ним.
Учась же потом в аспирантуре и будучи членом партии на меня наваливали и двойные, и тройные нагрузки. Помню, что я отказывался быть руководителем агитпункта академии, на базе которого работал избирательный округ. За отказ меня вызвали на партбюро академии и решением его принудили выполнять это поручение, по-видимому по пословице – кто везет, тому наваливают больше.
Но с высоты прошедшего времени я признаю, что независимо от тягот, эти нагрузки развивали организаторскую способность, навыки к работе с людьми, выработки умения строить с ними отношения, что всё это потом пригодилось.
В самой академии, я активно участвовал в научном студенческом кружке по лесоводству, а с III курса заведующим кафедрой лесоводства И.С.Мелеховым мне было предложено быть его председателем, в обязанность которого входила организация работы этого кружка, выбор тем по согласованию с заведующим кафедрой, подбор докладчиков. Выступал и я. Помню, первый мой доклад на этом кружке был посвящен близкой мне теме по техникуму – «Причины усыхания сосны Бузулукского бора». Для этого доклада я изучил труды ряда ученых, работавших в Бору и приезжавших с экспедициями для изучения этого явления. Написанный мною доклад на эту тему я храню до сих пор, как начало моей исследовательской деятельности.
После ухода И.С.Мелехова из академии по известным и описанным им самим причинам на его место из Йошкар-Олы приехал профессор М.В. Колпиков, а я оставил кафедру лесоводства. Не только мне, но и другим студентам не импонировал характер преподавания этого человека, робкого и зависимого от взглядов вышестоящих. Он напоминал героя из произведения А.П.Чехова – «Человек -в футляре» – в галошах и под зонтиком.
Для дипломного проекта я перешёл на кафедру лесоустройства, взяв в качестве темы – анализ лесоустройства Бузулукского лесхоза и выполнение его рекомендаций на производстве. Предыдущая моя практика была хорошим подспорьем для этой темы. Лето после IV курса я и провел в этом лесхозе, углубившись в анализ хозяйственной деятельности его. Моим шефом и ответственным за практику был сам директор лесхоза – Ю. Поповиченко, сын которого, Михаил Юрьевич, потом стал многолетним директором Бузулукского лесхозтехникума, с которым многие годы я был в тесной дружбе.
Моим руководителем по дипломному проекту был зав. кафедры лесоустройства А.А.Байтин – ученик профессора М.М. Орлова. Для меня встреча с этим человеком и работа под его руководством была счастливой и дала очень многое для последующей деятельности. Надо сказать, что А.А.Байтин в академии был очень уважаемым человеком и примерным педагогом. Он умел поставить лекцию, четко и конкретно её подать, при этом осветив главные вопросы. Его лекции было легко усвоить, записать и запомнить. Отмечу, что по всем предметам я вел записи (конспекты) которые помогали при подготовке к экзамену. Но далеко не у всех лекторов была умелая подача лекций. Некоторых, даже известных ученых, слушать и тем более записывать было не просто, а то и трудно. Например, лекции профессора Н.В.Третьякова, очень уважаемого человека и известного ученого, чтобы слушать и, тем более записывать, надо было быть предельно внимательным, что требовало немалых усилий.
Академию я закончил «круглым» отличником, особых усилий не прилагая. Этому способствовала моя внимательность к лекциям и практическим занятиям, которые я не пропускал. За все годы экзаменов я для себя выработал практику подготовки к ним: по каждому предмету внимательно посмотреть все конспекты лекций и имевшиеся учебники и оставлять вторую половину последнего дня и вечер для отдыха перед предстоящим на следующий день экзаменом. При этом я не позволял себе еще раз «ворошить» свои знания, полагая, что они должны улежаться в моей памяти, как разложенные в определенном порядке «по полочкам» до того времени, когда они могут быть востребованы. На экзамене я брал билет, садился, и по мобилизации памяти находил ответы на все поставленные вопросы. После экзамена я не брался сразу за подготовку к следующему, полагая, что надо вначале переключиться, отвлекая себя походом в кино или на другое какое-либо представление. Кстати именно в экзаменационную пору вдруг пробуждался у многих студентов интерес к шахматам. Для меня они тоже были хорошим поводом для отвлечения и переключения на другой предмет, за который я брался на следующий день сразу с утра. Сдача экзаменов стала для меня «специальностью» Она тоже требовала настроя, умения организации подготовки и подачи ответов по существу, а «не вокруг и около».
Будучи на склоне лет и педагогом, студентам я говорю, что экзамены – это подготовка к жизни, которая сама по себе тоже представляет не мало экзаменов, которые надо умело сдавать. Это – и психологический настрой, и необходимая мобилизация, и схватывание сути, и умение её подачи, вплоть до культуры выражения. Выражаясь спортивным языком тут надо быть одновременно и нападающим, и защитником, и вратарем – и всё в одном лице.
Ещё до получения диплома А.А.Байтин предложил мне поступить к нему в аспирантуру, несмотря на то, что в тот год вышло постановление, запрещающее со студенческой скамьи брать в аспирантуру. Время было переломное. После смерти И.В. Сталина в 1953 году бразды правления в стране взял Н.С. Хрущев, который сразу взялся за реформы и всяческие нововведения, которые не ограничивались продвижением «кукурузы» до полярного круга. Тут и Совнархозы, и разделение партийных организаций на городские и сельские, и многое, многое другое.
Помню мы, будучи студентами, обсуждали выступление Н.С. Хрущёва на XX съезде партии, где он развенчал культ личности И.В. Сталина. С И.С.Антоновым, с которым мы жили в одной комнате, вели дискуссию между собой на эту тему.
Я, хотя и был в ссылке, и казалось бы должен поддерживать «линию партии по разоблачению» этого политического деятеля, но интуитивно я чувствовал, что эта линия с той настойчивостью, с какой сверху она проводилась, к хорошему не приведет. Здесь я не буду отвлекаться на этот вопрос и вернусь к нему позже в другом месте моего очерка.
По официальному распределению я получил путевку для работы в Северо-западной лесоустроительной экспедиции, руководство которой располагалось в Ленинграде. А.А.Байтин полагал, что я уже имел достаточную практику работы в лесоустройстве, а потому, не обращая внимания на мое распределение, снабдил меня письмом к начальнику Всесоюзного объединения «Леспроект» Козловскому Б.М. (в Москве) и к министру лесного хозяйства Бовину А.И. и рекомендовал ехать за разрешением сдавать в аспирантуру. Это была моя первая поездка «по верхам». Б.М.Козловский дал мне такое разрешение, но его было недостаточно, оно требовало подкрепления и со стороны министерства, в ведении которого был В/О «Леспроект». Тогда я впервые зашел в знаменитый дом на Орликовом переулке, где до сих пор размещается Министерство сельского хозяйства. А тогда там было и Министерство лесного хозяйства СССР. Министр по рекомендации А.А.Байтина меня любезно принял и предложил зайти к начальнику управления лесоустройства в этом министерстве – В.П.Цепляеву и вместе с ним подготовить соответствующий приказ. В.П.Цепляев, выслушав меня, сказал: «ну что же это творится, чем ближе к коммунизму, тем люди становятся всё хитрее?». Он сказал, что вместе со мною пойдет к министру и докажет, что этого делать нельзя. Я ему ответил, что я и без него дорогу к министру найду. Я вновь зашёл к министру и сообщил, что В.П.Цепляев не согласен дать мне разрешение поступать в аспирантуру. Тогда А.И.Бовин предложил мне вместе с секретарем в его приемной написать такой приказ и он его подпишет. С таким приказом я вернулся в Академию, где меня встречали, как триумфатора (как же, студент и у самого министра был). Но я то понимал, что успех поездки целиком обязан влиянию авторитета моего научного руководителя.
Но в это же время я получил письмо от матери, в котором она сообщала, что отчим (она второй раз вышла замуж после моего отъезда в Ленинград) тяжело заболел, и для его лечения требуются деньги; если я получу подъемные, то, чтобы я помог деньгами. После работы в лесоустройстве в Беломорском лесхозе я на заработанные деньги купил новое пальто и новый костюм, которые ещё не носил. Я пошел и сдал эти вещи в ломбард, а вырученные деньги выслал матери.
Так как на подъемные я не мог рассчитывать, то, чтобы продержаться до аспирантуры А.А.Байтин направил меня в качестве инженера по НИСу ЛТА в научную экспедицию от академии по хоздоговорной теме для обследования возобновления на сплошных концентрированных вырубках на примере знаменитого Монзенского леспромхоза в Лежском лесхозе Вологодской области. В этой экспедиции участвовали три кафедры академии – лесоустройства, лесоводства и лесных культур вместе с их заведующими.
Для меня эта экспедиция явилась полезной возможностью изучить на примере этого объекта происходящий в стране широкомасштабный процесс смены коренных хвойных лесов на мягколиственные (береза, осина) в результате доминировавших в эксплуатационных лесах сплошных концентрированных рубок при практическом отсутствии лесного хозяйства.
Монзенский ЛПХ был одним из крупнейших не только в Вологодской области, но и в стране. Он функционировал на базе железной дороги широкой колеи, которая уже в то время простиралась на сотню километров. Из приехавших трех заведующих надолго задержался лишь зав. кафедры лесных культур профессор В.В.Огиевский. От кафедры лесоводства был доцент Б.В. Абутков. С обоими я близко сошелся и работал в тесном контакте при изучении хода возобновления леса на сплошных концентрированных вырубках. Профессор В.В.Огиевский добрейшей души человек, продолжавший научную линию своего отца – Дмитрия Васильевича. В этой фамильной династии в составе сменяющих друг друга поколений часто фигурировало имя Василий, что дало повод студентам сложить афоризм: «Дед Василий, сын Василий, внучек Василёк, всех Василиев засилье».
Завязавшаяся в этой экспедиции дружба с профессором В.В.Огиевским сохранилась между нами до конца его дней. Последние годы его поздравительные открытки содержали одно лишь предложение: «Я ещё жив!». Позже я поддерживал контакты с его внуком и с правнуками.
Эта экспедиция позволила в натуре изучить не только процесс смены пород, но и ход последующего формирования лесов при различных способах возобновления леса на сплошных концентрированных вырубках. При этом, сопоставляя леса в таёжной зоне, на примере этого объекта и леса устраиваемого мною ранее Бузулукского лесхоза в условиях засушливого юго-востока для меня наглядно представлялось различие условий ведения лесного хозяйства не только по экономическим, но и по природным условиям. Если в условиях влажного и прохладного климата таёжных лесов система хозяйства должна приводить к отводу излишков влаги и дренажу почв, то в условиях «сухого лесоводства», наоборот, к сохранению влаги и недопущения её стока.
Я принял активное участие в подготовке научного отчета и рекомендаций в нём для производства. Эта работа способствовала началу исследовательской деятельности, навыку организации её, и проведению в полевых условиях, что пригодилось мне потом уже в работе над диссертацией.
Вернувшись из этой экспедиции, я стал готовиться к вступительным экзаменам в аспирантуру, которые успешно сдал и был зачислен в аспирантуру по кафедре лесоустройства. Прежде, чем перейти к следующему этапу, должен для себя и близких зафиксировать один промах, который я допустил во время этой последней экспедиции. В один из воскресных жарких дней с командировочным, проживавшим со мной в одной комнате общежития леспромхоза, мы пошли ловить раков в таёжной реке с холодной ключевой водой среди крутых берегов, закрывавших нас от солнца. Увлекшись этой ловлей мы сильно продрогли и нас не согрела даже выпитая по этому случаю «зубровка». Уже в аспирантуре я почувствовал боли в пояснице, которые долго меня не отпускали. Гораздо уже позже, через десяток лет, проходя диспансеризацию в связи с оформлением зарубежной командировки, врачи отметили, что я перенес воспаление почек, которое оставило след в организме и заставило потом вырабатывать самоконтроль за образом жизни, к чему вернусь в другом месте.
1.3. Аспирантура
В аспирантуре меня поселили в комнате вместе с аспирантом нашей же кафедры, приехавшим из Китая, Сунь Де Гуном (деканом Пекинского лесотехнического института) и Станиславом Куцабой – поляком, аспирантом по кафедре анатомии и физиологии растений. Тогда была практика к своим студентам и аспирантам подселять иностранцев, что облегчало для последних овладевать русским языком, да и общение для вхождения в условия жизни другой для них страны. Будучи студентом последних трех курсов мы также жили в одной комнате вчетвером, вместе с подселенным к нам студентом из Румынии – Стельяном Раду. С последним мы стали друзьями и переписываемся до сих пор, независимо от изменившейся политической обстановки в наших странах.
Также и с Де Гуном и Станиславом мы сжились и дискутировали на все темы, даже острые для наших стран. Особенно близкие дружеские отношения у меня сложились с Сунь Де Гуном, очень порядочным, честным человеком, глубоко переживавшим начавшиеся годы «культурной революции», от которой он и пострадал, вернувшись на родину.
Аспирантура, в отличие от предшествующей студенческой учебы, резко изменила образ жизни и характер деятельности, что в немалой степени было обязано и роли руководителя, да и общей постановкой аспирантской подготовки того времени, отличной от сегодняшней.
Мой научный руководитель, А.А.Байтин, считал, что его аспирант должен хорошо знать научные труды всех предшественников по профилю лесоустройства. Чтобы «не скакать по верхам», с ним был составлен план проработки большого массива литературы, по которой я должен готовить рефераты и докладывать их на заседаниях кафедры с оценкой принципиальных положений и их приложимости к существовавшей практике лесоустройства-. Я, только по прошествии длительного времени, когда уже имел своих аспирантов, оценил мудрость руководителя и полезность этой работы для себя. Ведь нельзя заниматься научной работой, не зная, что до тебя уже было сделано в этой области. История вопроса – это начало всех начал в науке.
Полезно было и то, что такой порядок освоения научного наследства приучал не только к формированию критического мировоззрения на предмет исследований, но и умения формулировать свои мысли, и подавать их в условиях окружающих тебя оппонентов. Ибо при этом завязывалась дискуссия, в ходе которой вынуждалась необходимость с ходу отвечать на критические замечания, что приучало не только к искусству выступать, но и отражать атаки оппонентов. На кафедре, хотя и был дружный коллектив, но не щадящий выступающего, если он в чем-то неправ. Для меня это было очень хорошей школой воспитания, что пригодилось не только для работы над диссертацией и защиты её, но и в последующей публичной деятельности.
В заслугу моего научного руководителя следует отметить, что он не навязывал своего мнения, полагая, что аспирант самостоятельно должен формировать и выражать его. Это проявилось и при выборе темы диссертации. Он предложил мне для выбора несколько тем, но я остановился на своей, и он не стал возражать. Устраивая леса в Бузулукском лесхозе, я обратил внимание на неудовлетворительное состояние дубрав, особенно порослевых, которые преобладали в лесах степной и лесостепной зоны, и решил заняться вопросами организации хозяйства в них, которые бы выправили их неприглядное положение. А.А.Байтин согласился со мной. И мало того, помог мне в нахождении средств для выезда не просто в командировку, а на все полевые исследования, требующиеся для этого. Выбивать средства у руководства академии и в то время было нелегко. Помню его замечание по поводу «кислого» выражения моего лица при хождении по начальству: что это, дружок, так смотрите на меня? Да, – говорю, – неудобно мне, что Вы столько времени и сил убиваете на меня. Отвечает он, как бы предвосхищая будущее: «Вот будут у вас свои аспиранты, и вы также будете ходить, и помогать им».
Аспирантура для меня – та пора, когда надо было на себе прочувствовать и понять, что творчество в науке, как и в искусстве, требует не только воображения и интуиции, но и терпения, переживания и большого настойчивого труда, в ходе которого только потом вдруг, как бы непроизвольно, возникают вначале проблески нового, неожиданного даже для себя, идеи и связанное с ними содержание. Выдающийся писатель, давший миру среди других произведений и книгу «Русский лес», Л.Леонов, по словам очевидцев, молодым писателям говорил, что тему и само её содержание надо ещё выстрадать, прежде чем что-то путное написать. Моя тема по дубравам, доведенным до порослевых зарослей, была для меня пробным камнем. Я должен был не только осмыслить предмет исследований, но и найти себя, сформировав образ жизни, как исследователя.
Литература по дубравам, в т.ч. и порослевым, уже к тому времени была обширной и своей фактурой могла «задавить» при поиске ответов на поставленные в программе вопросы. Много позже, прочитав книгу Томпсона «Дух науки», я нашёл отклик на свои мысли, возникавшие у меня на первых шагах выхода на тропу исследователя.
Чтобы не быть в плену мыслей других исследователей, я решил вначале организовать рекогносцировочное обследование дубрав на территории выбранного объекта – Высокого Заволжья, объединявшего в рамках Куйбышевского (ныне Самарского) Управления лесного хозяйства трех лесхозов, в том числе Сергиевского, Похвистневского и Клявлинского, расположенных в северо-восточной части этой области – на границе с Башкирией и Чкаловской, ныне Оренбургской области. Дубравы располагаются здесь в основном на плакорах, по форме напоминающих дельфинов, с крутыми склонами южных экспозиций, прилегающих к гидрографической сети. Колонизация этого края, впрочем, как и в других подобных районах, шла, начиная с прибрежных, прилегающих к гидрографической сети мест. Освоение земель под сельскохозяйственное использование шло в основном, начиная с пойменных участков под овощные, бахчевые культуры, сенокосные и пастбищные угодья. По этой причине площади пойменных дубрав резко сократились. Но пострадали и дубравы на прилегающих крутых склонах южной экспозиции. Крестьяне, чтоб далеко не ходить, именно тут заготавливали тонкомер и прутья для различных надобностей, в том числе для создания заборов, огороженных стоянок скота, сараев, освобождая дубравы от «шубы» и превращая их в голые несомкнутые древостой, напочвенный покров которых в условиях сильной солнечной инсоляции сменялся злаковыми и представителями травянистой растительности прилегающих степей, предоставляя для скотоводства дополнительную кормовую базу. Выпас же скота приводил к вытаптыванию напочвенного покрова, уплотнению почв, усилению поверхностного стока и последующей за этим эрозии почв. Под натиском самовольных рубок шло не только изреживание самих древостоев, но и отступление их границ, оголяя склоны и предоставляя их под влиянием продолжающейся пастьбы скота разрушительному действию эрозии и смыву почв. Проезжая по дороге Серги-евск, Похвистнево, Бугуруслан к Бузулуку мы почти повсеместно видим оголенные эродированные почти безлесные склоны, с выступами материнских пород, в условиях сухого, резко континентального климата, трудно доступные для последующего облесения. При этом исчезли когда-то многочисленные родники, питавшиеся ими ручейки и мелкие речки. Резко усилившийся поверхностный сток от снеготаяния приводил к большим наводнениям. Проезжая, например, по высокой искусственно сооруженной насыпи через широкую пойму р. Самары от сухореченских крутых склонов к г. Бузулуку весной можно наблюдать залитые наполовину дома многочисленных садовых участков, не говоря уже о приусадебных огородах.
Рассматривая лесные карты и планшеты лесхозов Высокого Заволжья, можно было видеть, что в основной своей массе дубравы сохранились лишь в глубине лесных массивов, по краям их опоясанные березняками, осинниками и чистыми древостоями бывших спутников дубрав – липы и остролистного клена, а вблизи населенных пунктов – чистыми, низкорослыми, порослевыми дубравами, часто доведенные до корявых зарослей.
Рекогносцировочное обследование убедило меня в том, что нынешний облик лесов и доминировавших когда-то дубрав в составе их, сложился под влиянием исторического процесса хозяйственного освоения этого края и продолжающегося способа использования лесов при весьма экстенсивном ведении лесного хозяйства, не учитывающего особенности дуба, как лесообразователя. Сложившийся издавна афоризм в лесоводстве – «Дуб любит расти в шубе, но с открытой головой» не учитывался в практике хозяйства, которое, наоборот, приводило к оголению дуба и превращению некогда бывших сложных смешанных дубрав к чистым, разомкнутым древостоям дуба и отдельно древостоям его спутников из липы и клёна остролистного, в составе которых был потерян дуб, как основной лесообразователь.
Уже в ходе обследования дубрав, я пришел к выводу, что существующая лесная типология В.Н. Сукачева, применявшаяся здесь при лесоустройстве, построенная на учете состава напочвенного покрова, не отражает существа всего разнообразия насаждений. Мало того, под влиянием хозяйственных воздействий разорвана связь между продуктивностью насаждений и условиями их местопроизрастания. При одних и тех же условиях могли произрастать древостой различного диапазона бонитетов (от II до V-ro). Поэтому мною была предложена классификация в виде дроби, где в числителе обозначалась классификация самих насаждений, а в знаменателе – классификация условий местопроизрастания. Всё разнообразие порослевых дубрав, с учетом их структуры, мною были подразделены на две группы – сложные смешанные (с подгоном) и простые одноярусные (без подгона), а в составе первых – на дубово-липово-лещиновые (на влажных местоположениях) и на дубово-кленово-лещиновые (на более сухих местах); в составе же вторых – на смешанные и чистые с подразделением на сомкнутые и разомкнутые. Эта классификация категорий порослевых дубрав складывалась исторически исключительно под влиянием сложившегося хозяйственного воздействия на леса, отражая их производительность и товарность, причины их сложившегося состояния и меры по его улучшению.
Мною была предложена и региональная классификация условий местопроизрастания, отличная от классификации П.С. Погребняка, учитывающая ряд наиболее значимых для «условий сухого лесоводства» признаков, включая рельеф, экспозицию и крутизну склонов, мощность и характер почвенного слоя и состояние напочвенного покрова.
Применительно к предложенным классификациям, на основе заложенных пробных площадей и взятых моделей были построены таблицы хода роста и товарной структуры насаждений и предложены основные направления и меры по организации хозяйства в них, обеспечивающие повышение продуктивности и улучшение санитарного состояния дубрав, с реконструкцией второй группы насаждений.
В диссертации было аргументировано доказано, что не порослевое происхождение было первопричиной их неудовлетворительного состояния, а несоответствующая природе дуба структура насаждений, сложившаяся под влиянием всей хозяйственной деятельности, приводящей к разрушению экологически устойчивых сложных, смешанных (с подгоном) дубрав и переводу их в простые, в том числе в чистые и затем разомкнутые древостой, под влиянием которых ухудшается и вся лесорастительная обстановка, приводящая к увеличению поверхностного стока, иссушению и эрозии почв. При формировании же сложных, смешанных с подгоном, порослевые дубравы возможно переводить в высокоствольные, высокотоварные и продуктивные насаждения.
Свои предварительные выводы по данной работе после первого полевого сезона и окончательные после второго сезона, я докладывал вначале на совещаниях работников названных выше лесхозов, а затем и областного управления лесного хозяйства. И там, и тут они получили одобрение, что было оформлено официальными протоколами, которые я представил своему научному руководителю, выразившему удовлетворение проделанной мною работой.
Замечу, что перед выездом в первую свою командировку в г. Куйбышев (Самару) А.А.Байтин напутствовал меня такими словами: главное сумейте наладить хорошие отношения с теми людьми, от которых будут зависеть условия вашей предстоящей работы, и тогда вам все будет благоприятствовать. Это напутствие я не только запомнил на всю оставшуюся жизнь, но тогда успешно и реализовал. Вначале меня приняли официально, может быть даже сухо, – подумаешь, приехал тут молодой человек, не имеющий опыта, да и знакомства с лесами этого края, и собирается писать какую-то диссертацию. Я, разумеется, для начала представился начальнику управления и его заместителю, те направили меня к руководителю отдела лесопользования П.З. Желудеву. Петр Захарович Желудев был ветераном управления, к тому времени пожилого возраста, властного на своем месте чиновника, скупого на выражение каких-либо эмоций, тем более при первом знакомстве. В его ведении были все материалы по лесоустройству, а также планы и отчёты по лесопользованию и лесному хозяйству. Чувствовалось, что он был «коренником» в аппарате областного управления и он всем своим обликом выражал эту свою значимость. Но изо дня в день, встречаясь с ним, знакомясь с материалами, я делился своими мыслями по поводу своих планов и предстоящих шагов, и постепенно разговорил его, настроив на дружеский лад ко мне. Он согласился с моим решением вначале организовать рекогносцировочное обследование дубрав по трем названным выше лесхозам, снабдил меня официальными письмами директорам этих лесхозов для оказания содействия, и даже устроил мою поездку с попутной автомашиной вначале в Сергиевский лесхоз. Помню, я ехал на бортовой грузовой автомашине, загруженной бочками, оседлав одну из них и подпрыгивая, как на коне, по ухабам тогда ещё грунтовой дороги. Настроение у меня было веселое. Я любовался проносящимися мимо ландшафтами и настраивался на предстоящую встречу с новыми для меня людьми. И в Сергиевском, а потом и в Похвистневском лесхозе, куда я затем переехал, оказались работающими там мои однокашники по техникуму. Мы, как старые друзья, делились своими мыслями. Руководители лесхоза снабжали меня письменными указаниями: всем лесникам и объездчикам при моём запросе предъявлять в моё распоряжение лошадь и рабочих для проведения соответствующих работ. Но на рекогносцировочный период они мне не требовались. Содействие их заключалось только в том, что один лесник к другому доставлял меня на лошади, дальше же предоставив самому себе. Я рано утром, как и пастухи, отправлялся пешком по намеченному курсу, используя планшеты, для осмотра дубрав и изучения их характера и окружающей лесорастительной обстановки. С собою я забирал только бутылку со смесью кислого молока, разведенного водой, для утоления жажды, и какую-либо закуску, чаще всего хлеба. В самое жаркое время полдника я отдыхал в тени дубрав, осмысливая и записывая мысли по ходу увиденного. Возвращался также поздно (как и пастухи) вечером к пункту ночёвки. Так я провёл первый месяц рекогносцировки по трём лесхозам, отметив предварительные места для закладки проб.
Закладку и обработку проб я начал с Похвистневского лесхоза. Здесь для меня сложились наиболее благоприятные условия. При мне вначале зам. директора, а потом и директором лесхоза был мой однокашник по техникуму (потом он заочно закончил нашу академию) – Николай Дмитриевич Глухов. Он был старше меня, до техникума прошёл войну, был ранен. Очень коммуникабельный человек и влиятельный в своём районе. У нас сложилась тесная товарищеская дружба с ним до конца его дней. Потом он не раз приезжал ко мне домой, когда я уже жил в Москве.
Хорошие отношения сложились и с руководством других лесхозов. Всё это, безусловно, благоприятствовало моей работе. Но что я считаю нужным при этом отметить – так это то, что весьма благотворную роль для меня сослужило одиночество, особенно во время рекогносцировочного обследования дубрав. Оно позволяло окунуться в свои мысли, проанализировать и обобщить их. Но при переходах пешком от одного объекта к другому сознание заполняли мысли и о прошедшем. Я не заставлял себя думать о нём. Мысли и сцены прошедшей жизни как будто сами возникали из-под сознания и они тоже, казалось бы, помимо моей воли, подвергались обработке, анализу и обобщению. Меня при этом ничто не отвлекало и ничто не мешало. Я думал не только о своей непосредственной работе, но и оценивал своё восприятие из ранее увиденного, пережитого и прочитанного. При этом в сознании упорядочивался свой взгляд на всю окружающюю жизнь, включая и культуру, и политику, и моё место в этой жизни. Такое непринужденное философское размышление облегчало моё духовное состояние и помогало определять мои жизненные ориентиры на будущее.
Я справился с оформлением диссертации в трёхлетний срок по плану аспирантуры, но, не дожидаясь истечения её срока, должен был определиться с местом дальнейшей своей работы. Мой руководитель предложил мне остаться на кафедре, говоря при этом, что он не хотел бы меня видеть обивающим «чужие пороги». Но, видя и чувствуя тесноту на кафедре, я ответил, что не хотел бы «наступать на пятки» своим собратьям. Перебирали с ним различные варианты. Один из них был связан с работой лесничим в Серебряноборском опытном лесничестве института леса АН СССР (под Москвой), другой – по предложению Полянского Е.В., который был зав. кафедрой лесоустройства во Львовском лесотехническом институте, сменить его там, ибо он уже собирался к переезду в Ленинград по своим семейным обстоятельствам. Но институт леса АН СССР в Москве под влиянием политики Н.С. Хрущёва, решили перебазировать в Красноярск, а потому под сомнение было поставлено первое предложение. А.А.Байтин предложил мне съездить во Львов, и я сделал такую попытку, но оказалось, что опоздал. Руководство Львовского института до моего приезда уже приняло решение об объединении существовавших раздельно двух кафедр – по таксации и лесоустройству. Но я имел возможность посмотреть Львов с его брусчатыми улицами и названиями улиц и учреждений на «местном диалекте», (что было чуждо для моего восприятия, если бы даже представилась возможность работать там). Позже, вспоминая эту поездку, я благодарил Всевышнего, что он оградил меня от судьбы остаться там.
И тут поступило предложение от Г.П.Мотовилова, переданное через А.А.Байтина мне. Г.П.Мотовилов был раньше министром лесного хозяйства СССР, при И.В. Сталине, именно под его руководством готовился так называемый Сталинский план преобразования природы. Как ученики профессора М.М. Орлова, они были в дружбе с А.А.Байтиным, и потому по предложению последнего он был назначен официальным оппонентом по моей диссертации. Г.П.Мотовилов сообщил, что академик И.С.Мелехов для формируемого им института леса и лесохимии АН СССР в Архангельске ищет кадры для него, и он, Г.И.Мотовилов, предложил ему меня, на что Иван Степанович дал согласие.
По совету А.А.Байтина, 15 октября 1957 года я прибыл в Архангельск. Северная Двина была уже подо льдом, моста через неё тогда ещё не было (он был построен гораздо позже, уже при мне); для перевозки багажа пассажиров с вокзала на противоположный берег использовались санки услужливых людей. Так я вступил первый раз в Архангельск, столицу той области, где прошли первые пятнадцать лет моей жизни.
И.С.Мелехов принял меня тепло. Он помнил, что я у него был председателем научного студенческого кружка в бытность работы его в академии. Хотя не по его вине, но отъезд из академии оставил в глубине его души огорчение. Тем не менее он питал тёплые чувства и к академии, в которой он также когда-то учился, и к профессуре, со многими из которых он продолжал сохранять связи.