ДЕРЕВНЯ КОРОБОВО

      Осталось открыть нараспашку ворота сарая, чтобы теплое сентябрьское солнце, пробиваясь сквозь ветви лиственницы и ели, высветило темное нутро: и самодельный верстак у входа, смастеренный отцом; и столярные инструменты, умело подогнанные к руке, с добротной сталью, каких уж нынче и не делают, — длинный фуганок, шерхебель, лучковую пилу, коловорот с перками (их еще называют сверлами), молотки, стамески для любой поделки, доставшиеся мне в наследство от деда Вячеслава Анатольевича Кирьянова; и рыболовные снасти — развешенные сети, японские удочки, дорожки с блеснами, распущенные садки.
      А посредине сарая на широкие доски пола сброшена проржавевшая и пыльная куча никому вроде бы не нужного хлама: кованная в деревенской кузне кровать-раскладушка с торчащими на спинках железными завитушками, пивная кадушка-жбан, которую хоть сейчас ошпаривай кипятком и заливай суслом, длинное целехонькое коромысло, фонарь «летучая мышь», насквозь проеденный ржавчиной, бутыль — четверть с отбитым горлышком, лубяная мера для крупы, почти как новая, но без крышки, легкое трепало для льна, темная прялка и всевозможная бытовая мелочь.
      Спешить мне некуда, буду перебирать эти старые вещи, протирать их тряпкой, промывать в бензине, шкурить, смазывать машинным маслом. И они, давно всеми брошенные в разваливающемся доме Сергея Александровича Симина, моченные сквозь провалившуюся драночную крышу дождями, засыпанные по пять-шесть месяцев снегами, пребывавшие в темноте и сырости годами, начнут на глазах оживать, расправляться, разгибаться, блеснут то одним, то другим расчищенным боком, радуясь теплу, солнцу, мужской хозяйской руке. Сколько же ими наработано, настругано, сколько ошкурено бревен, перекидано пудов навоза, наношено ведер воды, сварено пива, сплетено кружев и сетей-оханов, вытащено из печей пирогов-рыбников, наткано льняных холстин...
      Поднимаю деревянную ручку от сломанного ножа токарной выработки, смахиваю пыль. Понизу проступают вырезанные инициалы «А.С». Наверно, нож Александра Симина, отца последнего хозяина дома Сергея Александровича. Такими красивыми ножевыми черенками, ложками, токарной посудой, которые так и ластятся к рукам, славился с XVI в. Кирилло-Белозерский монастырь, посылавший свои поделки даже к царскому двору. Русский историк И.Е. Забелин приводит сведения о некоторых кирилловских изделиях, подаренных в 1650 году царице и царевнам.
      Достаю широкое трепало для льна с едва прорезанным на лопасти геометрическим рисунком солнечного круга и узким отверстием для женской руки. Моя широкая ладонь в него даже не протиснется. Не жены ли Александра Симина?
      Осторожно вытаскиваю, чтобы не повредить, прялку, обтираю ее тряпкой, и под руками распускается жаркий красный цветок. Прялка тяжеловесна, грубовато сделана, но этот пышный розан так и полыхает летним зноем. Заглядываю в определитель вологодских прялок искусствоведа-этнографа И.М. Денисовой — ну, конечно, точно такая же прялка, сестрица найденной, хранится в Вологодском краеведческом музее. Она датирована концом XIX — началом XX века и происходит из села Новленское. «Очень своеобразная прялка, — пишет И.М. Денисова. — Окончание ее представляет собой стилизованные птичьи клювы». Надо бы поспрашивать у старушек в соседнем Новленском, может, они помнят, кто делал там прялки.
      Поднимаю с пола легкое, изящно выгнутое коромысло. Что там вырезано на концах, где крепились ручки ведер? Даже расчищать не надо, и так видно, что стилизованные змейки. Красиво и одновременно утилитарно: можно на изгибах уравновешивать наполненные водой ведра. Случаен ли этот узор? По каргопольской глиняной игрушке, которой я занимался, знаю, что никаких вольностей в работе у мастеров не бывает: каждый выписанный круг, любой проведенный кистью завиток, пустяковые, казалось бы, точки и черточки имеют свои орнаментальные смыслы, которые могут «читаться». Иной раз даже сами художники позабыли, что эти узоры означают.
      На коромысле вырезан знак-символ змеи. Из трехтомника А.Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» позднее узнаю, что, согласно древним поверьям, змеи охраняли родники и колодцы, являлись своеобразными оберегами чистой воды. Языческие представления с их забытыми смыслами до наших дней сохранились на Русском Севере: и в вышивке, и в кружевном плетении, и в резьбе по дереву.
      Коллекция крестьянской утвари постепенно на осеннем ветерке и на ласковом солнышке прихорашивается, расчищается, оживает. Почти все «экспонаты» можно хоть сейчас пускать в работу, так они надежно сделаны и заботливо до последних лет сохранены. И солоница дорожная из бересты, правда, как и пивная кадушка, без пробки-затычки, но ее выстрогать — не проблема; и длинная деревянная ложка-ковш для блинов, вырезанная с такой мерой, чтобы жидкое тесто покрывало до краев сковородку; и берестяной туес для крупы, сделанный на века, такой он крепко пригнанный и ладно сшитый; и плоская можжевеловая игла с прорезью, куда наматывалась нить для плетения рыболовных сетей; и большой глиняный горшок-квашня. Он, правда, без донца, видно, натекшая из рухнувшей крыши дождевая вода зимой замерзла и его выдавила. Горшок покрыт внутри цветной поливой — глазурью, по размеру рассчитан на большую крестьянскую семью. Творили опару в нем мутовкой — деревянной палочкой, сделанной из вершины сосны в три-четыре рожка. Мутовки в симинском доме не нашлось, зато сохранились две деревянные лопаты с длинными ручками, на них тесто осторожно ставили в печь на под.
      Так и живет современная вологодская деревня: мимо по грунтовой дороге носятся «новые русские» на американских джипах, в озеро выскакивают быстроходные катера с японскими «ямахами» и электронными эхолотами, а мало кто сможет уже сплести удобную корзинку-набирушку для клюквы, выделать легкий берестяной короб для грибов, выстругать ту же деревянную лопату для пирогов-рыбников или для рогулек с картофельным пюре, которые все еще пекут деревенские хозяйки по воскресеньям и праздникам. Рогульки (их в Карелии называют еще калитками) так незатейливы и вкусны, что местный ветеран труда В. Колпаков посвятил им поэтическую оду:

Пекли рогульки — объеденье! — 
С картошкой, сдобренной яйцом. 
В рогульках жизнь, искусство, пенье, 
Ржаная сладостность творенья...

      Симинский дом, откуда натащили все эту коллекцию крестьянского быта мои молодые родственники Алексей и Толик Кирьяновы, недавно у нас гостившие, стоит на самом видном месте в деревне Коробово. На высоком угоре, окнами на излучину реки Большая Ельма, он, заброшенный, умирает своей естественной смертью. Хозяин Сергей Александрович Симин мне рассказывал, что даже дед его не помнил, когда он был построен, сам же он думает, что примерно 200—250 лет тому назад. А живущий в соседней деревне Каргачево Вениамин Иванович Шмаков, вдовый после кончины Юлии Александровны Симиной, уверял меня, что на стропилах дома вырублена топором мастера-плотника дата постройки — 17... какой-то год. Когда его кум Сергей покрывал крышу, то будто бы высмотрел.
      Но где найти эти интересную отметину, если крыша местами уже ухнула в провалы дома, а за основным срубом венцы стен выперли наружу, выдавив на улицу окно летней светелки? Тесовая опушка вокруг избы снизу отодрана на забор, приоткрыв мощные, в мужской обхват бревна, белесые от старости, проконопаченные мхом. Они, рубленные в угол, сточенные на концах топорами, а не опиленные, чтобы не дать возможности проникнуть внутрь древесины сырости, не пустили даже и малой трещинки, не затрухлявились в самых нижних венцах. В самой избе под слоем обоев бревна до черного блеска закопчены лучиной, которая горела и освещала избу десятилетиями, а сами обои наклеены на домотканую ткань. Да, домине лет двести с гаком. Старше он, чем Соединенные Штаты Америки. Если бы разобрать эту мощную клеть да поставить в другом месте — дом еще бы простоял, как каменный, не одно десятилетие.
      На закатном солнце, когда контрастнее все тени, гибнущая изба с хозяйственным двором Симиных производит тягостное впечатление. Хоть пиши с нее иллюстрацию к роману Василия Белова «Год великого перелома » или ставь под открытым небом на широкой поляне перед домом инсценировку его трилогии «Час шестый».
      Северные деревни с древних времен вытягивались на один или на несколько порядков домов вдоль реки или дороги, окнами на зарю. Нынешний экономический порядок жизни окончательно расстраивает старую сельскую планировку. Рядом с древними избами-дворцами возводятся горожанами-дачниками форсистые кирпичные хоромы или клетушки из подсобного материала, смотря что кому по карману. У воды, кроме разбросанных там и сям рубленых бань, ржавеют гаражи и вагончики для лодок и моторов, рыболовецких снастей. А в центре деревни доживают свой век руины православных храмов, поросшие крапивой и лопухами.
      Реконструируя, пусть и мысленно, первоначальный вид деревни Коробово, отчетливо видишь, что первый порядок изб, выходящий на реку, начинался с дома Симиных и заканчивался домом Снятковых. Это был самый красивый ряд, видимый издалека, от села Новленского. Отсюда и началась деревня. Хотя, по уверениям археологов, древние первопоселенцы, чуть ли не с доисторических времен, жили на том месте, где ныне стоит полысаевский особняк. Своей стройкой он стер всякие приметы коробовской древности.
      В первом выпуске «Писцовых книг Русского Севера» погост в Коробово упомянут в записи за 1668—1676 гг. Но, скорее всего, это другая деревня, так как она отнесена к Водожской волости. Коробово же издавна входило в состав Сямской волости. Более точное первое письменное упоминание на основании не известных мне источников приведено в книге «Родословие вологодской деревни. Список древнейших деревень — памятников истории и культуры» (1990) — 1628 год.
      В Сямскую волость с центром в селе Сяма, где тогда уже существовал более ста лет Богородице-Рождественский монастырь, входили погосты Теребаевский на реке Еленге, Дягилево, Троицкий на реке Килебавне, Рождественский, Кара-чевский на реке Карачевке, Никольский на Соринском озере, Замолье, Егорьевский, еще один Рождественский, Белково, «бывшая слободка Бабкина», два необозначенных погоста на реке Ельме, а также «погосты, которые не обнаружены», — Микулинский, Покрова Пречистой Богородицы, Никольский на Синдоше.
      Площадь волости была достаточно большой — от Сямы до Соренского (Соринского) озера по прямой километров двадцать. Поэтому в названиях деревень так много церковных топонимов — погосты Троицкий, Никольский, Рождественский, Покровский. Каждый из них имел свой храм и свой приход, и местным жителям не было нужды ходить в «свою» церковь за тридевять земель. Кроме того, многочисленность церквей говорит об уровне жизни крестьян: деревянные храмы строили и обустраивали всем миром на собственные средства, содержали их также сами, своими трудами.
      В анналы большой российской истории богатая Сяма попадает в период между 1371-м и 1377 г., когда великий князь Дмитрий Иванович, будущий Донской, составил еще при своей жизни первую духовную грамоту-завещание. В ней он отписывает Сяму и Тошню своему сыну Петру, а через него уже передает Сяму великой княгине Евдокии Дмитриевне. Поскольку эта местность территориально не входила в Московское княжество, то логично предположить, что она была куплена (или приобретена каким-то другим способом) еще дедом Дмитрия Ивановича, не менее знаменитым Иваном I Даниловичем Калитой у ярославских или ростовских князей незадолго до своей кончины в 1340 г. Сам Калита был в близком родстве с князьями славного ярославского дома, выдав свою дочь Евдоксию за Василия Давыдовича Ярославского. Великий князь, как известно, активно скупал вотчины и земли по всей Московской и Заволжской округе, он даже «прикупил» соседнее Белоозеро.
      И тот и другой погосты, упомянутые в завещании князя Дмитрия Ивановича, находятся неподалеку от деревни Коробово и села Новленское. Погост Тошня (Тошма) известен с 1137 г. Долгое время его путали с городом Тотьмой, приписав последнему и дату основания. «Однако сейчас историками доказано, — пишет археолог А.Н. Башенькин, — что речь идет о погосте на реке Тошне (Тошме), а не о Тотьме на реке Сухоне».
      Погост Сяма до сих пор упоминался в связи с Сямским Богородице-Рождественским монастырем, основанным в 1524 г. Но из Жития преподобного Мартиниана Белозерского, второго игумена
      Ферапонтова монастыря, известно, что тот родился в «селении Сяма, где источала чудеса древняя икона Матери Божией». Зная дату кончины преподобного (1483 г.) и его примерный возраст (восемьдесят с лишним лет), можно с точностью установить факт существования Сямы уже в конце XIV в. и еще раньше, если там уже была церковь с чудотворной иконой. Именно тогда Сяму завещал Дмитрий Донской. А если подтвердится купля погоста Иваном Калитой (как же она иначе могла попасть в великокняжеское владение?), то возраст нынешней скромной деревни с развалинами древнего монастыря и с высокой колокольней отодвинется еще дальше — к началу XIV в.
      Но идет ли речь в завещании Дмитрия Донского только о деревне Сяма? Наверно, все-таки правильнее считать, что великий князь подразумевал в духовной грамоте Сямскую волость, а значит, и деревню Коробово, если она к тому времени существовала. А почему бы и нет? Коробово очень удачно расположено: на излучине реки Большая Ельма, перед самым ее впадением в Кубенское озеро. Такое местоположение привлекало первых поселенцев еще со времен мезолита, о чем говорят соседние с Коробовым раскопки деревни Минино на речке Дмитровке, совсем маленькой по сравнению с Ельмой.
      По храмоименованиям и приходам нетрудно определить и некоторые интересные особенности историко-культурного пространства волости. Здесь мне поможет исследование А.В. Камкина «Православная церковь на севере России » (1992). Между храмоименованиями имеется, пишет автор, «явная и скрытая взаимосвязь и, определенно, — своя система». Следуя ей, можно, к примеру, узнать, что у воды — вдоль рек, на озерах — ставились Никольские храмы (в Сямской волости — на Соринском озере). Николай Чудотворец считался покровителем всех странствующих на суше и на море, а также помощником в полевых работах.
      Троицкие храмы возводились в узловых центрах, в больших приходах — учение о Троице представляет собой основной догмат христианства, и освящать престолы во имя Животворящей Троицы где-нибудь в глубинке, на второстепенном месте не полагалось.
      Богородице же посвящался каждый шестой храм Севера. Она особо почиталась, так как Россия — это дом Пресвятой Богородицы. Поэтому Покровские и Успенские церкви ставились в районах традиционного земледельческого освоения.
      В старину многие топонимические названия менялись, одни северные погосты пустели и исчезали, другие возникали и строились. И сейчас на карте Вологодского района немало пометок «нежил.», то есть нежилые уже поселения, заброшенные. Поэтому «привязать» некоторые сямские волостные погосты к существующим ныне деревням трудно — многое за триста-четыреста лет изменилось.
      Деревня Коробово поначалу была невелика — только один порядок изб вдоль реки. Коровий двор — так раньше ее называли в окрестных деревнях, называли не без соседского ехидства. А жили в Коробово «короськие». Славились раньше в округе «короськие девки», красивые, кровь с молоком. А что коров было много, так и сена хватало, обкашивали все берега Ельмы, держали сенокосы и на Кубенском озере. Теперь нет ни одной коровы да и девушек пригожих маловато.
      Неслучайно и тяготение Коробова к Новленскому — крупному торговому селу на белозерском тракте (нынешнему шоссе Вологда—Кириллов). Деревня и село — различные по количеству жителей и статусу административные образования. Коробово выглядит в этой связке рыбацким поселком, как бы выдвинутым к озеру на песчано-каменистом мысу, близком (километр-полтора) от Новленского. Нетрудно предположить, что жители села с давних времен постоянно взаимодействовали с поселенцами Коробова в ловле рыбы, вернее, в торговле ею, которой им на большой дороге заниматься было сподручнее.
      Такая «специализация» сохранялась до 20-х гг. XX в., о чем вспоминал в своих рукописных записках старожил села Колпаков, рассказывая о базарах в центре Новленского, на которых среди прочих товаров продавались свежая и копченая кубеноозерская нельма, балык из нее.
      И хотя местные краеведы точно не могут определить дату возникновения села Новленское, ориентируясь на конец XIV — начало XV в., когда существовало Новленское удельное княжество, я полагаю, что оно зародилось намного раньше. Если судить по карте Белозерского княжества, местность Новля по западному берегу Кубенского озера известна с первой половины XIII в. А если принять во внимание возраст средневекового поселения Минино — вторая половина X в. (так определил археолог Н.А. Макаров), то вполне вероятно, что Новля (Новлянское, оно же Новленское) вместе с Коробово насчитывают в своей истории почти тысячелетие.
      Не буду гадать о возрасте родных мест, ясно одно: деревня Коробово может вполне считаться древним поселением. И там, где до сих пор еще стоит двухсотлетний дом Симиных, находился не один деревянный сруб стародавних построек.
      На противоположном конце первого порядка коробовских изб возвышается другой деревянный старожил — дом Снятковых. Ему чуть больше 150 лет, и, как вспоминает ее нынешняя владелица Маргарита Александровна Чухина (Прокофьева), он построен на пепелище старого подворья, которое сожгли недобрые соседи. Дий Диевич Снятков с тремя братьями поставили дом-храмину на старом
      фундаменте из камней-валунов вперемежку с кирпичами, для которых скрепляющим раствором была известь с разведенными куриными яйцами.
      Снятковский пятистенок и сейчас производит сильное впечатление — суровостью и основательностью фасада, где высоко на подклете, на уровне десятого венца рубленных в угол бревен расположены шесть небольших окон. В подвал (на первый этаж) ведет дверь, обитая крест-накрест коваными полосами железа. Прямо-таки не дом, а настоящая крепость рыбака. Она и строилась для семьи кубенозерских рыбаков, о чем говорит даже их фамилия — Снятковы. Когда-то, как и на Белом озере, в Кубенском немало было этой небольшой, из породы сиговых, вкуснейшей рыбки — снетка, которую сушили целыми возами.
      В подвале своей избы хозяйка показала нам огромный лубяной короб, в полтора метра высотой и диаметром больше метра, для хранения рыбы. Не отсюда ли произошло и название деревни Коробово? Огромные короба для суща явно поражали всех, кто здесь бывал. Для истории деревни они самые ценные экспонаты. Короба — Коробово — Коробовы (живущие здесь по сию пору) — так и повелось с давних времен.
      И все-таки, признаюсь, это мое красивое предположение. В одной из древних книг я вычитал, что первоначально деревня называлась деревней Коробова, то есть первого поселенца на этой пустоши. Пришел сюда, сел на земле некий мужичок по фамилии Коробов, так и окрестили его починок — Коробово. Никакой другой тайны названия здесь нет.
      Маргарита Александровна к ловле рыбы тоже имеет прямое отношение, 27 лет проработала на рыбзаводе. Сейчас она на пенсии, живет в большом селе Кубенском, где и находится рыбзавод, а на лето приезжает в родной дом в Коробово. Мне она больше всего порассказывала «про старину», особенно про историю родного дома, которым она заслуженно гордится.
      Дом Снятковых ценен тем, что и снаружи, и внутри сохранен таким, каким 150 лет назад был построен. Ни одна изба в Коробово не имеет такой хорошей сохранности в старинной планировке.
      — Я вам покажу сахарные стены, — с добродушной радостью хлопотала Маргарита Александровна, препровождая нас с фонариком в подвал.
      Огромные сосновые бревна внутри действительно были как бы сахарными, то есть по цвету белыми: от древности, сухости, чистоты. Лес на постройку дома сплавляли аж из Тихвина, поэтому в дальней речной и озерной дороге, считает Маргарита Александровна, древесину хорошенько промыло, а затем, высушенная, она с годами-десятилетиями под солнцем и ядреным морозом закаменела. Но если с внутренней стороны с бревнами за полтора века практически ничего не случилось, то снаружи они, не защищенные опушкой, потрескались и приобрели пергаментный оттенок, продубились на ветру, как кожа у древнего старца.
      Хозяйство Снятковых считалось основательным: держали трех коров, двух лошадей, которые с возами сена поднимались по въезду сразу на повить (хозяйственный двор под одной крышей с жилой избой). На полатях могли разместиться 11 человек. Внизу, в огромном подвале, кроме рыбы хранились лари с горохом, ячменем и мукой. Десять кубометров дров нужно было заготовить, чтобы протопить дом. Дий Диевич Снятков, потомственный рыбак, приходится Маргарите Александровне прапрадедом. С тех пор семь поколений кубеноозеров выросли в этом крестьянском дворце, в котором всегда было много женщин, отчего Снятковы и выжили в коллективизацию, их посчитали середняками.
      — А вот соседей Хорьковых, у которых я в няньках работала, раскулачили. — Маргарита Александровна вздохнула. — Их дому-то тоже лет двести, не меньше.
      Из необычных вещей Маргарита Александровна помнит в избе часы с боем городской работы. И еще ей жалко икон, которые украли, когда дом зимой стоял закрытый.
      Совсем еще недавно в снятковском доме жили две добрые и заботливые бабушки — Александра Васильевна и Фаина Васильевна.
      — Мои тетушки принимали всех посторонних ночевать, — рассказывает Маргарита Александровна. — И шолоховских (из деревни Шолохово, что на южной окраине Новленского сельсовета), и редактора районной газеты «Маяк» Шабалина, и командировочных. Тетушки и рыбу ловили. Тогда ее много было, по реке Ельме нельма шла на нерест в Вотчу. Ухватами ее таскали. Сейчас нерестилище загублено.
      Я же вспомнил, как у снятковского дома раньше под окнами всегда была заброшена в реку удочка, а возле нее частенько можно было видеть кота. Усатый внимательно смотрел за поплавком, и если рыба клевала, несся во всю мочь к хозяйкам, чтобы дать им знать: пора тащить. Снятковские кошки проторили и кратчайший путь в дом, лихо взбираясь под самую крышу в приоткрытое окно горницы.
      — Хорошая раньше была рыбалка на озере? — спрашиваю хозяйку.
      — А в 1958 году щуку с седыми усами вытащили, метра два с половиной длиной... — Маргарита Александровна по рыбацкой привычке развела руками. — В путину же до 450 центнеров налавливали. Но и сами заботились об озере — водолазов держали, чистили участки лова, фарватер углубляли. Теперь все брошено, вешки некому поставить.
      Дед Маргариты Александровны Василий Антонович служил при местной церкви Михаила Архангела, которая является еще одной старинной достопримечательностью деревни Коробова.
      На нее сейчас жалко смотреть — одни руины. Я видел ее старинную фотографию: двухэтажное кирпичное строение с приземистой колокольней, зато увенчанной длинным железным шпилем с крестом, что характерно для многих кубеноозерских храмов, далеко видных с озера.
      Коробовская церковь Михаила Архангела была перенесена в начале XIX в. из Новленского, говорят, из-за противодействия раскольников. Для небольшого Коробова с одним порядков домов храм и впрямь был велик. Наш сосед Виктор Алексеевич, ныне пенсионер, живущий в подмосковном Одинцово, и приезжающий на лето в родную деревню, мне рассказывал, как гуляли в Коробово в престольный праздник в ноябре по одной улице с 20 домами, а больше построек и не было.
      В клировых ведомостях церкви говорится, что двухэтажный каменный храм строился с 1817-го по 1828 г. при усердии прихожан. Церковь находилась в одной связи с колокольней. Имела она четыре престола: Живоначальной Троицы (освящен 8 июня 1831 г.) и мучеников Флора и Лавра (к 1850 г. еще не был освящен) в холодной церкви, Архистратига Михаила (освящен 9 ноября того же 1831 г.) и Николая Чудотворца (освящен на год раньше, 9 ноября 1830 г.) в теплой. Приход церкви состоял из 18 деревень, 237 дворов, в которых проживало почти полторы тысячи человек.
      Бродя ныне внутри руин храма среди крапивы и груд кирпича, с порушенными перекрытиями и уничтоженной крышей, последние балки которой готовы вот-вот сорваться на голову, с трудом представляешь, как здесь в длинные зимние вечера теплились лампады у иконостасов, молились мои родственники и земляки. Здесь в 1924 г. венчалась моя бабушка Екатерина Александровна Кирова (ударение на первом слоге) с дедом Василием Александровичем Дементьевым, которого я не видел в живых, он погиб на Великой Отечественной войне в декабре 1942 г. А еще раньше, по рассказам моей родственницы Екатерины Александровны Красиковой, прадед Александр Александрович Дементьев, живший в Каргачево, пел здесь в церковном хоре и, приходя домой к жене-староверке, бывало, пропевал ей все молитвы.
      Екатерина Александровна — последняя моя близкая родственница по отцу, живущая в Кубеноозерье. Она была замужем за Владимиром Алексеевичем Красиковым, который казался мне настоящим сельским мудрецом: никогда не говорил лишних слов, а если и говорил, то больше притчами и байками. В молодости, с 1940-го по 1948 г., он служил на Северном флоте, где трудился мастером по ремонту подводных лодок, а затем всю жизнь занимался тяжелым ежедневным крестьянским трудом, воспитав троих детей, перенеся три инфаркта, а четвертый его доконал 12 сентября 1988 г. Словно предчувствуя беду, он, мастер золотые руки и прирожденный рыбак, долго в этот день смотрел на озеро, даже соседка не выдержала, полюбопытствовала:
      — Ты чего, Володя, на озеро-то так глядишь?
      — А может, в последний раз.
      Спуск с угора от дома Симиных к берегу реки так и называется красиковским, летом там стоит и моя лодка, и когда я иду вниз, нет-нет да и вспомнится чуть согбенная фигура Владимира Алексеевича в плащ-палатке и в резиновых броднях. То с корзиной, чтобы набрать в Заозерье грибов, то с сетками, чтобы поставить их в озере на ночь в месте, одному ему знакомом.
      Когда-то в пятидесятых годах рядом с красиковским спуском по левую руку стояла пристань для пароходов, регулярно совершавших рейсы из Вологды в Кириллов и обратно. Владимир Алексеевич хозяйствовал на пристани матросом, встречал и провожал пассажиров. Когда река к осени мелела, напротив устья в озере на глубине устанавливали временную пристань-поплавок, и до Коробово доплывали на весельных лодках.
      Прибытие пароходов встречала вся деревня, высыпая на угор. В буфете женщины отоваривались продуктами, а мужики пили бочковое пиво. Я еще застал двухпалубные рейсовые теплоходы, которые не заходили уже в Коробово, проплывали Кубенское озеро ночью, а наутро швартовались в Кириллове у стен монастыря. Сейчас Сухонское речное пароходство развалено, все растащено и приватизировано, и редко когда пройдет, сверкая яркими огнями, туристический пароход, как далекий призрак.
      Рейсовые пароходы «вымерли» как мамонты не только по причине высоких цен на билеты и общего экономического неблагополучия. В 70-х гг. построили шоссе от Вологды до Кириллова, и то расстояние, которое на пароходе покрывалось почти за сутки, теперь на рейсовом автобусе проскакиваешь за четыре часа. Но разве сравнишь озерно-речной тихоход, который неспешно проплывал по Вологде-реке и Сухоне, пересекал Кубенское озеро, проходил шлюзы канала герцога Вюртембергского, с мчащимся автобусом?
      Закрывали Михаило-Архангельскую церковь в Коробово в 1934 г. За несколько лет до этого составили опись храма и все сосчитали чохом, общим количеством вещей — 97 единиц. А что это были за «единицы»? Прежде всего иконы, среди них могли быть и древние, перенесенные из новленского храма, который существовал еще во времена удельных князей, первый из которых, Семен Васильевич Новленский, был правнуком Ивана Калиты. Наверно, хранились в церкви и древние книги, ведь чтение особо почиталось на Севере, откуда до нас дошли все основные памятники древнерусской литературы. Находилась в храме и купель, в которой крестили всю мою дементьевскую родню.
      Переписчиков больше интересовала недвижимость да девять колоколов, их стоимость и определили соответственно: 6000 и 1100 рублей, а 97 единиц церковного имущества бесследно пропали.
      К закрытию коробовского храма в нижней церкви уже размещался склад сельской кооперации, а вокруг шумела межколхозная машинно-тракторная станция. Районная газета «Маяк» 5 октября 1991 г. опубликовала интересный документ, посвященный последним дням церкви: «В 1934 году пять колхозов, существовавших в то время в Новленском сельсовете, обратились с просьбой в Кубено-Озерский райисполком с письмом о закрытии Архангельской церкви. В постановлении райисполкома читаем: «Нижний этаж названной церкви с июня 1933 года находится в ведении Новленского селькоопа, переданного общиной верующих по акту 20 июля 1933 года. Колхозники пяти колхозов, составляющих общину верующих, за подписью 133 человек, просят церковь закрыть, как находящуюся в центре деятельности машинно-тракторной станции. Наряду с этим за общиной верующих числится обязательная недоимка обязательных платежей в размере 800 рублей. Исходя из этого, президиум РИКа постановляет церковь Михаило-Архангельской общины верующих Новленского сельсовета закрыть. Зав. общим отделом Колобов». Хорошо, что не Коробов!.. Но президиум РИКа умолчал, что в церковном приходе числилось более тысячи жителей, община состояла из 304 человек, а судьбу церкви решили 133. Впрочем, о чем это я...
      Последнего батюшку, отца Димитрия, родом из Сямы, сослали на Печору, как и Марию Александровну, сестру моего прадеда. Я не могу без внутренней дрожи читать страницы романа Василия Белова «Год великого перелома», где поистине библейскими красками описана картина этого печорского исхода русского народа. «Выкорчевывали» и православных, и раскольников. Отец Димитрий вернулся обратно в Коробово умирать, так как ему было явление — церковь Михаила Архангела звала к себе. Огромный дом священника (он и до сих пор называется «поповским», и, как мне поведала Августа Александровна Стриганова, живущая нынче в нем, дому примерно 130 лет) был давно конфискован, туда подселяли жильцов, после свадьбы там жил даже Сергей Александрович Симин с женой, сначала в «светелке», а затем и в большой комнате. Так что отцу Димитрию пришлось попроситься к Паранье Пелевиной в небольшой домик, где он, мученик за веру, и закончил свои земные дни.
      Тяжело было батюшке смотреть на разрушающуюся церковь, на родной дом, где жили другие люди, но родина у человека одна. Не знаю, где сейчас могилка отца Димитрия, может быть, он похоронен у своей церкви на не закрытом тогда еще кладбище, хотя позднее и его снесли, заровняли, а на его месте поставили дом, где жила «кладбищенская Женя», что умерла шесть лет назад.
      Но память о церкви у коробовских старожилов все-таки осталась. Все бабушки вспоминают, жалеючи: зачем ее уничтожили?
      Долгое время в храме размещалась МТС, для чего пришлось проломать ворота в стене алтаря, чтобы туда заезжала для ремонта техника. Но как чинить трактора, если потолок низкий? Снесли и его, соединив нижнюю, теплую церковь с верхней, холодной. Со стен еще взирал на происходящее Архангел Михаил с ангелами, своим Божьим воинством, не зная, с кем воевать — с забывшими свою религию православными или с их драконами-машинами, лязгающими стальными гусеницами по алтарю.
      Но закрыли и МТС. В 1957—1958 гг. в Коробово построили льнозавод, а сама деревня стала официально именоваться поселком, хотя это определение не прижилось, все равно все говорят: деревня Коробово да деревня Коробово. Директору льнозавода Ивану Васильевичу Соколову захотелось устроить в Коробово очаг культуры для рабочих — клуб. Лучшего помещения, чем бывшая Михаило-Архангельская церковь, он не нашел и решительно приступил к переустройству. Перво-наперво сбросил с колокольни единственный оставшийся колокол. В Коробово теперь вспоминают, что от падения колокола в реке образовался омут, другие говорят, что в земле появилась глубокая яма. Такие неординарные деревенские события рождают легенды. Колокол по расстоянию совсем не мог долететь до реки, и была ли уж такой глубокой яма в земле?
      За колоколом пришел черед и самой колокольни. Клубу-кинотеатру она оказалась не нужна, чуждый, так сказать, элемент архитектуры. Хотя колокольня, как и любая высокая вертикаль, кроме своего церковного предназначения, еще создавала архитектурный ансамбль деревни, была ее обозначением с огромных озерных расстояний. Не пожалели. Саша Головков ее обрушил.
      «Новостроители» еще пробовали как-то приспособить стены для клуба, заложили кирпичом трапезную, оставив щели-бойницы для киноаппаратов, но на большее сил не хватило. Тем более что трагически умер сам прораб перестройки Иван Васильевич Соколов: в копне сена задохнулся, будучи под сильным градусом. В Коробово говорят, что смерть эта отнюдь не случайна.
      И все же я верю, что рано или поздно будет поставлена рядом с бывшей церковью Михаила Архангела в Коробово, в которой многие жители деревни крестились и венчались, где их отпевали и хоронили на церковном кладбище, деревянная часовня. В отечественной традиции возводить на таких местах часовни. Как пишет профессор А.В. Камкин: «Яркой особенностью северорусского сельского прихода в течение ряда веков было существование в его рамках так называемых часовенных приходов. Центром такого прихода становилась часовня — малая безалтарная церковь, предназначенная для совершения некоторых общественных молитв. Строились часовни так же, как и приходские храмы, «крестьянским иждивением» и содержались крестьянами».
      Вместе с храмами уничтожалась и среда обитания русского человека. Стирался из памяти обустроенный несколькими поколениями, их старанием, художественным вкусом, талантом важнейший элемент отечественного пейзажа. Сломать, сжечь деревянную шатровую церковь — нетрудно, но на ее месте образуется темная дыра, зияющая пустота, которую ничем не заполнить. Казалось бы, зачем было так вытягивать к небу высокий шатровый верх храма? Функционально он никак не использовался: в самой церкви не так уж просторно, высоты шатра молящимся не видно — она перекрыта потолком. Говорят, что шатры-свечи были ближе к Богу. Но Бог видит все: и небольшую часовенку над святым источником, и громадность храма Христа Спасителя. Для Него служение Ему заключается не в размере, не в высоте церкви.
      Шатровый северный храм рассчитан на внешнее любование, на красоту впечатления. Ради такого замысла древние русские мастера жертвовали всем — и внутренним объемом, и количеством материала, и деталями. Русская красота иррациональна, она не подчиняется «модулеру» Ле Корбюзье — архитектурному лекалу, соразмерному росту человека с вытянутой рукой (откуда, кстати, высота наших потолков в панельных домах). Она соразмерна человеку крестящемуся, одухотворенному, верующему, который не себя ставит заносчиво и высокомерно в центр мироздания, а Бога.
      Если кто думает, что церковная архитектура не влияла на художественные вкусы крестьян, то глубоко ошибается. Почему Дий Диевич Снятков полтора столетия назад ставил дом на таком высоком подклете? Сэкономил бы лучше два венца бревен. Рациональнее для хозяйства. Но он не захотел! И широкая натура, конечно, не позволяла: пусть и подвал будет, как горница, не хочу и там пригибаться. И самое главное — лучше, красивее получился дом снаружи, одно любование.
      После пуска льнозавода в Коробово начали строиться целые улицы барачного типа — так они смотрятся внешне — домов на две семьи. Говорят, по ленинградскому проекту. Жилищную проблему эти строения как-то решили, но деревню их внешний вид сильно изменил и уравнял с сибирскими поселками — тот же унылый стандарт в планировке, однотипная безликость в расселении.
      На речной перспективе деревни Коробово выделяется дом Владимира Евграфовича и Елизаветы Федоровны Ивановых. Стоит он по правую руку на месте, где лет сто назад были коробовские бани, то есть продлевает линию деревенских первопоселенцев за домом Снятковых. Владимир Евграфович много лет проработал на льнозаводе, он мастер на все руки и в своем доме и вокруг «одушевил» каждый предмет и любую деталь: все у него красиво и на своих местах, ладно скроено, вовремя подкрашено, надежно сделано. Настоящий хозяин и ответственный в жизни человек.
      В деревне, где, по словам Рубцова, «виднее природа и люди», красота окружающего мира и рукотворная красота, исполненная духовного смысла, были соразмерны красоте человеческих отношений. Все оказалось взаимосвязано, перетекало из одного состояния в другое. Такая гармония народного существования опиралась на широкую основу истории и верований народа, на черты его национального характера и на национальное же чувство прекрасного. Опора эта столь мощная, что хотя ее и ломают десятилетиями, а то и столетиями, но она держится и никогда, пока жив народ, не обрушится сама по себе.
     

К титульной странице
Вперед
Назад