Я вдвойне чувствовал себя в щекотливом положении - известно было, что К. вообще относился не особенно благосклонно к людям, которые находились под особенным попечением начальства, а во-вторых, что именно за эту неблагосклонность, благодаря связям Базилевского, он с небольшим года за два перед тем даже потерял место енисейского горного исправника.

      Однако же приходилось ладить.

      Сначала потянулись возы с разным добром, так сказать на обзаведение. То исправник нуждается в дровах, то в сене.

      - Я слышал, - говорил К., - что вы ныне дешево овес закупили.

      - Да, недорого; вообще с осени цены стояли невысокие.

      - А я вот приехал зимой, и теперь достать меньше шести гривен нельзя. По своей цене можете отпустить кулей десятка два?

      Посылаю и овес, о платеже за который К., конечно, не заикнулся.

      За натурой вскоре пришлось ублаготворять и презренным металлом. Словом, все, что в отношении начальства надлежит делать доброму гражданину, все неукоснительно и необлыжно я выполнял.

      Но при всем том, несмотря даже на взаимные обеды и угощения, я предчувствовал, что рано или поздно дело добром не кончится. Оно так и вышло. Подошло лето.

      - Что это я никогда не вижу, чтобы вы катались в коляске; ведь она, кажется, осталась вам от Виктора Ивановича?

      - Да не стоит, когда есть дрожки.

      - Значит, и пара дышловых у вас без дела, только корм даром едят. Продайте-ка их мне, да и с коляской.

      - Подумаю, - отвечал я.

      И действительно, пользуясь отъездом К. в округ, поспешил продать вороных барышнику, рассуждая, что лучше взять хоть что-нибудь, чем отдать даром.

      По возвращении К. пришлось мне обратиться к нему за билетом для поездки на прииска, где рассчитывал провести все лето, о чем и заявил исправнику.

      - Поезжайте, а билет я вам вышлю на прииск. Полагаясь на его слова, я на другой же день пустился в дорогу.

      Прошло, может быть, два-три дня по моем приезде на прииска, как был получен и билет «сроком на семь дней». Пришлось, даже не разложивши чемодан, быстро поворотить в город. К счастью, там в это время был проездом губернатор Лохвицкий; благодаря содействию городского головы П. Е. Фунтусова, обратившись непосредственно к нему, я добыл себе вид на более продолжительное время, что для меня было делом первой необходимости.

      Вскоре встречаюсь с знакомым золотопромышленником А. С. Баландиным.

      - Вы как здесь? Что скоро вернулись?

      Я объяснил обстоятельства своего приезда.

      - Вот то-то вы, молодежь, вечно лезете со спичкой в нос начальству. Кабы его высокоблагородие катался теперь на вороных, не пришлось бы вам лишний раз проехаться по Ново-Нифантьевской дороге (убийственной!), да еще благодарите бога, что губернатор случился.

     

      СТРАНИЧКИ ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

     

      В 1872 г. я жил в Енисейске. Стоял конец сентября, по обыкновению была дождливая погода и улицы Енисейска представляли из себя сплошную невылазную грязь. Раз вечером я заехал по какому-то делу к помощнику исправника Феоф. Сил. Батаревичу. Переговорив о чем было надо, я уже взялся за фуражку, как Батаревич обратился ко мне с вопросом:

      - Скажите, пожалуйста, сколько есть литераторов Крестовских?

      - Двое: один Всеволод Крестовский, известный автор «Петербургских трущоб», я его еще в университете знал; и другой - псевдоним Хвощинской, по мужу Зайончковской, которую тоже видал.

      - Нет, есть еще третий.

      - Третьего нет.

      - А я вам говорю, что есть, и он в эту минуту находится у нас под арестом.

      И затем Батаревич рассказал следующее:

      - Сидим мы вчера с исправником (Шатиловым) у него на балконе; посредине улицы идет пьяный рабочий, барахтается в грязи и ругательски ругает полицию, что она не наблюдает за исправным состоянием улиц. Ну, мы приказали казаку забрать его и отвести в полицию к Вилькенскому (частный пристав). На другой день при разборке забранных в полицию дошла очередь и до нашего приятеля.

      «Ты кто?» - спрашивает Вилькенский. - «Литератор Крестовский». - «Ну, что глупости говоришь!» (Вилькенский почитывал, и фамилия Крестовского ему была известна.) - «Так точно, литератор Крестовский». - «А коли ты литератор, то напиши что-нибудь». Тот берет перо и написал вот это самое стихотворение.

      И с этими словами Батаревич передал мне клочок бумаги. Я прочел, - то было небольшое стихотворение, вполне грамотное, с правильным размером, а главное - с настроением, очень подходившим к тому, что должен был переживать в данный момент автор его.

      - Конечно, Вилькенский сейчас же доложил нам, какого интересного субъекта направили мы к нему. Исправник и я сняли с него допрос, и вот что он нам показал: «Я - доктор Петров; при Николае Павловиче за стихотворение «Европа против нас» (в дни моей юности, кажется без достаточных оснований, это стихотворение приписывали И. С. Аксакову) был разжалован в солдаты; при Александре Николаевиче получил помилование. Однако вскоре за стихотворение «Наши мандарины» был сослан в Астрахань; оттуда бежал, скитался, пока не был арестован в Земле Войска Донского; там назвался Якубовским (или Якубовичем - хорошо не помню) и, как бродяга, был выслан в Сибирь и поселен в Ачинском округе. В этом году был фельдшером у Ячменева, на Даниловском прииске (по речке Севагликону, северной системы енисейского круга)».

      - Где же он теперь?

      - Мы распорядились перевести его из полиции в острог.

      Конечно, о таком исключительном случае исправник без промедления послал донесение губернатору, а местный жандармский офицер (В. В. Яшин) - губернскому жандармскому штаб-офицеру А. С. Банину.

      По наведенным енисейской полицией справкам, Якубовский (или, может быть, под какой другой фамилией - этого уж не знаю) действительно был в минувшую операцию фельдшером на прииске Ячменева, исполнял свои обязанности очень хорошо, все, особенно рабочие, им были довольны, только порой обнаруживал слабость до водочки.

      Я тогда находился на службе крупной золотопромышленной компании В. И. Базилевского и в качестве ее представителя пользовался всяким любезным вниманием со стороны местного полицейского начальства; а потому, спустя некоторое время, без большого труда получил разрешение на свидание с новоявленным Крестовским. Так как смотритель острога тоже хорошо знал меня - я устроил в городе подписку и еженедельно лично доставлял в тюрьму некоторое количество мяса для улучшения содержания арестантов, - то свидание состоялось в квартире смотрителя, который сейчас же ушел, оставив нас вдвоем.

      Передо мной оказался небольшой человечек, может быть, лет пятидесяти; как я ни старался поставить его в равные отношения, псевдо-Крестовский поминутно вскакивал и принимал почтительную позу. Он подтвердил, что он Крестовский.

      - Значит, вы написали «Петербургские трущобы»?

      - Да, я.

      Тогда я свернул в другую сторону, то есть на Хвощинскую.

      - А «Баритона»?

      - Я-с.

      - И «Первая борьба» тоже ваша?

      - Да-с.

      Дальше на эту тему не стоило продолжать разговор. Что он упорно стоял на том, что он Крестовский, - это меня нисколько не удивило. За шесть лет пребывания в Сибири я уже достаточно привык ко всяким Федорам без прозвания, Францам Тенцнер - он же Тарас из французов, которых, бывало, хоть сто раз переспрашивай, всё стояли на своем. Раз что Якубовский назвался в полиции Крестовским, ему уже не приходилось отступать от этого.

      - После того как вы бежали из Астрахани, много вам пришлось постранствовать, пока не были забраны?

      - Да-с, много лет и в разных местах.

      По временам он сам заводил малопонятные речи вроде следующих:

      - Идет движение... идет... не тот народ стал... многого ждет... большие могут быть перемены... старое рушится...

      Я только слушал, не предлагая ему никаких разъяснительных вопросов. Его загадочные слова о каком-то движении наводили мою мысль на вопрос: кто передо мной - агент ли III Отделения, пущенный с осведомительною целью, или божий человек, снаряженный от какого-нибудь революционного кружка? Вопрос так и остался для меня невыясненным.

      Сколько припоминаю, на этом свидании мое личное знакомство с псевдо-Крестовским и кончилось. Я, однако, продолжал посылать ему кое-что из провизии, платья и даже изредка понемногу денег. Он в свою очередь бомбардировал меня стихами, уж не знаю - своими или чужими. Одно из них - «В темнице были и посетили» - помнится, где-то впоследствии встретил в печатном виде.

      Спустя некоторое время зашел ко мне смотритель острога и сказал:

      - Лонгин Федорович, пищевые предметы, если хотите, посылайте; но знайте, что деньги сейчас же пропиваются, также и одежда.

      Через несколько месяцев на донесение губернатора был получен из III Отделения ответ приблизительно следующего содержания: человек этот нам известен, можете поступить с ним на основании местных законоположений и правил. Так, по крайней мере, передавал мне Батаревич.

      Отлучка псевдо-Крестовского на прииск Ячменева произошла с нарушением каких-то правил о передвижении ссыльно-поселенцев; потому он подлежал полицейскому взысканию, то есть телесному наказанию, кажется в размере двадцати ударов розгами. Но были предприняты ходатайства, и ему вменили в наказание сиденье в остроге. В то же время, как говорил мне Батаревич, ему было обеспечено и занятие по переписке в полицейском управлении. Но в день его освобождения он пропал, и всякий след его был потерян.

      Прошло несколько лет. Я вернулся в Россию и даже получил разрешение поселиться в Петербурге.

      В течение двух лет искуса мне нередко приходилось бывать в III Отделении за получением то разрешения на кратковременное пребывание в Петербурге, то за отсрочкой. Всякий раз в таких случаях я имел дело с Алекс. Ив. Горянским, начальником той экспедиции, в ведении которой я состоял. Горянский пописывал стихи и даже что-то приносил Некрасову, предупредивши последнего о месте своего служения. Со мной Горянский всегда был крайне вежлив и никогда не отказывал в моих просьбах. Раз даже по моему ходатайству помог одному сосланному выбраться из Нарыма.

      Как-то зимой 1878 г. я встретил Горянского в вагоне невской конки, свободное место оказалось только подле Горянского; он узнал меня; мы поздоровались и разговорились. Почему-то мне вспомнился псевдо-Крестовский, и я набрался храбрости обратиться к Горянскому за разъяснением. Коротко рассказав мою встречу с псевдо-Крестовским, я спросил, кто это и что в его рассказе правда? Сначала Горянский отозвался полным неведением, но потом какая-то подробность напомнила ему, и он с живостью отвечал:

      - Теперь узнаю. Совсем не за стихотворение он был отдан в солдаты, а вот его история. Он был студентом Медико-хирургической академии и произвел покушение на жизнь тетки, с целью ограбления. При следствии обнаружил большую начитанность, отличное знание иностранных языков, находчивость в ответах. Вдруг он заявил, что имеет государственный секрет, но может объявить его только государю императору. А время, знаете, было серьезное, уже надвигалась восточная война. Об его заявлении было доложено государю; последовало высочайшее повеление представить его. Когда Петров оказался перед государем, то пал ему в ноги и признался, что никакого секрета не имеет, а прибегнул к такой лжи, чтоб вымолить у государя милость: под солдатским сукном смыть позор тяготеющего над ним преступления. Эта милость и была ему дарована государем.

      Тут Горянский остановился, но после некоторой паузы, как бы в заключение, проговорил:

      - По нескольку лет проходит, что о нем ни слуху ни духу, и вдруг пришлет удивительное обозрение!

      Мне было неудобно спросить Горянского, какого рода были обозрения, доставляемые псевдо-Крестовским, к тому же Горянский вскоре встал, распрощался и вышел.

     

      Только что рассказанный случай вспомнился мне на днях, когда я прочитывал воспоминания А. Ф. Кони о Достоевском («На жизненном пути», 2-й том) А. Ф., коснувшись «Преступления и наказания», указывает на несправедливость обвинения, одно время довольно широко распространенного, что Достоевский тенденциозно поспешил воспользоваться делом студента Данилова, зарезавшего в Москве ростовщика и его служанку. Убийство Данилова произошло 12 января 1866 г., роман же был написан ранее, и начало его появилось в январской книжке «Русского вестника», сильно, впрочем, запоздавшей выходом. Но остается истолкование, что роман Достоевского оказался печальным предсказанием того нового зла, которое проявилось в процессах Данилова и позднее - Ландсберга (см., например, очерк жизни и деятельности Достоевского – К. Случевского). Однако рассказ Горянского показывает, что преступления в этом роде случались и ранее, а отнюдь не были порождением того перелома в нашей жизни, который сказался со второй половины 50-х гг.

     

      ВОЗВРАТ ИЗ СИБИРИ

     

      Весной 1891 г. в оазисе Дискры (алжирская Сахара) мне довелось познакомиться с одним англичанином, по профессии доктором. Как-то раз он завел разговор о нашумевшей тогда книге Кеннана. Заметив мою некоторую осведомленность в отношении Сибири, англичанин спросил меня:

      - А вы по какому случаю были в Сибири? Я коротко ответил ему.

      - Но как же вам удалось оттуда выбраться?

      - Благодаря вашему принцу Альфреду Эдинбургскому.

      - Что вы сказали?

      Я должен был войти в некоторые подробности.

      - Я думаю, - отвечал мой собеседник, - что это единственное доброе дело, связанное с именем нашего доброго принца Альфреда.

      А дело заключалось в следующем.

      В январе 1874 г. по случаю бракосочетания вел. кн. Марии Александровны с принцем Альфредом Эдинбургским были дарованы значительные смягчения сосланным в Сибирь. Та категория, к которой я принадлежал, получила возвращение прав прежнего состояния, но без права вступления на государственную и общественную службу, и разрешение выехать в Россию, однако с полицейским надзором, а в те времена он был без определения срока. На этот раз центральная администрация сделала одно крайне существенное дополнение; ранее окончательное разрешение на переезды давалось из Петербурга, где и назначалась та или другая губерния. Это вело к длинной переписке, с большой потерей времени; теперь прямо были назначены губернии, из которых возвращавшийся и делал выбор.

      Я не мог тотчас же воспользоваться предоставленным мне правом. Хотя и не формально, но я управлял довольно большим золотопромышленным делом В. И. Базилевского, в Енисейском округе; кроме того, благодаря тому же Базилевскому, у меня было и свое собственное дело, - я разрабатывал на золотники два прииска в северной части Енисейского округа - Отрадный и Ольгинский, на которых мною было поставлено сто восемьдесят рабочих. Значит, надо было дождаться конца операции, то есть 10 сентября, затем произвести всякие расчеты; короче сказать, при всем старании я мог выбраться только зимним путем.

      Я рассчитывал выехать по первопутку - и дорога хорошая и нет еще сильных морозов. Но явилась совершенно неожиданная задержка: мой бухгалтер и большой приятель Пав. Пет. Маевский (он судился в группе каракозовцев, но к 4 апреля никакого отношения не имел; умер в Сибири 28 июня 1905 г.) 1 [См. мною написанный некролог в газете «Наша жизнь», 26 октября 1905 г. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] за лето влюбился и, как я его ни умолял, настолько затянул составление отчетов, что я мог выехать из Енисейска лишь около начала декабря. К тому же и начало зимы оказалось совсем необычное. В первой половине октября в Енисейске разом ударили морозы до 20° R, но долго не удержались, затем пошла своеобразная метеорологическая игра: утром -20°, в тот же день вечером дождь, - ничего подобного даже старожилы не припоминали. И, разумеется, вместо первопутка - полная бездорожица.

      За сто рублей я купил совсем новый казанский возок. Моим спутником был Адольф Степ. Коризно, сослуживец по делам Базилевского, а в истекшее лето он заведовал моими личными приисковыми работами. Коризно был из Ковенской губернии, сослан по 1863 г. и теперь тоже возвращался, причем выбрал Курляндскую губернию, как ближайшую к родине. Человек очень практический, он озаботился всем необходимым на долгую дорогу, в числе запасов был целый куль мороженых пельменей.

      Перебравшись в Красноярск, я остановился у моего друга, доктора Пет. Вас. Лебединского, сосланного на поселение в 1866 г. по делу Андрущенки, Мосолова, А. Н. Столпакова и др. Он еще ранее указа 1874 г., по представлению местной администрации, получил полное возвращение прав и даже, ввиду недостатка врачей, был назначен городовым врачом в Красноярске.

      В начале 1874 г., вскоре после указа о смягчениях, я по делам был в Красноярске, и там при мне вырешилось крайне важное обстоятельство. В указе было сказано, что даруются смягчения сужденным по государственным преступлениям. Местная администрация истолковала так, что указ совсем не относится к тем сосланным, которые в документах названы политическими, к каковым причислялись сосланные по польскому восстанию. И я в статейном списке был обозначен политическим. С титулом государственного преступника в Енисейской губернии были два-три сужденных по каракозовскому делу да Котырло, - других не припоминаю. Котырло был моим товарищем по университету, по какому-то делу сослан в каторгу; по отбытии срока перебрался в Красноярск, где заведовал мелочной лавочкой Ин. Данилова.

      Надо заметить, что в Петербурге довольно безразлично употребляли термины - политический и государственный преступник. Спасителем в Енисейской губернии явился жандармский штаб-офицер А. С. Банин. Он телеграфировал в III Отделение, и оттуда получился ответ, что милость государя одинаково простирается как на государственных, так и политических.

      В Красноярске мне предстояло выправить необходимые документы на выезд. К моему благополучию, за отсутствием губернатора и даже вице-губернатора губернией управлял старший советник Гавр. Касп. Эрн (родной брат Map. Касп. Рейхель), мой знакомый по Петербургу; с ним я еще более сблизился в Сибири. Придя к Эрну с прошением о выдаче мне нового вида, я самым серьезным тоном заявил ему: «Вместе с тем прошу вас принять меня в лоно православной церкви». - «Да вы же православный». - «Нет, посмотрите в мой статейный список, составленный в тобольской экспедиции о ссыльных, и вы увидите, что не только я католик, но и жена моя (ее Эрн знал с детства) католичка». А затем объяснил ему, что для меня покрыто мраком неизвестности, почему тобольская экспедиция перечислила нас в католики. Но, чтобы не вышло из-за переписки задержки на неопределенное время, просил исправление сделать домашним образом, без наведения разных справок. Эрн не колеблясь исполнил мою просьбу.

      И все же не удалось скоро выбраться из Красноярска - ударили такие морозы, что благоразумнее было переждать их. С 20° R, прибавляясь день за днем чуть не по градусу, морозы дошли до 43°, да на этой точке и простояли без малого неделю, а потом лишь понемногу стали спадать.

      Как раз в дни самых сильных морозов остановился в Красноярске рассказчик народных сцен Пав. Ис. Вейнберг и дал один или два вечера. В деревянном театре стужа была ужасная, вся немногочисленная публика сидела в шубах и дохах, а бедный артист должен был в одном фраке потешать ее.

      Губернии, предоставленные для возвращающихся, были северные, северо-восточные и три остзейские. Первые меня нисколько не соблазняли, даже моя родная - Вологодская; притом было весьма сомнительно, чтобы разрешили остаться в губернском городе; а попасть в какой-нибудь Пудож или Яренск после сравнительно деятельной жизни в Енисейске явилось бы в своем роде новым наказанием. Потому я остановил свой выбор на Лифляндской губернии, причем руководился еще и тем соображением, что там никакая полиция не заподозрит меня в покушении на антиправительственную пропаганду.

      Пока я жил в Енисейске, кроме того, что можно было вычитать в газетах, ничего не знал, что творится во внутренней жизни России. Только незадолго до выезда местный жандармский офицер В. В. Яшин раз таинственно вытащил из обшлага печатный листок и дал мне прочитать его. То оказался циркуляр по жандармскому ведомству; содержание его давало понять, что идет какая-то противоправительственная пропаганда, весьма озабочивавшая III Отделение. В Красноярске перед отъездом жандармский полковник Александр Серг. Банин, которым я был знаком по делам Базилевского, несколько раз говорил мне: «Только будьте, Лонгин Федорович, как можно осторожнее в дороге, да и где придется жить, но особенно в дороге». По тону, каким говорил Банин, я догадывался, что это был не просто доброжелательный совет о необходимой осмотрительности всякому, возвращающемуся из ссылки; тем более, что Банин загадочно прибавлял: «Такое время, такое время». Он очень одобрил мой выбор Лифляндской губернии и даже дал рекомендательное письмо к тамошнему жандармскому генералу Адрианову, которым мне, впрочем, не пришлось воспользоваться.

      Не лишним считаю сказать несколько слов об енисейских жандармских офицерах. Я застал (в 1866 г.) в Красноярске штаб-офицером полковника Ник. Игн. Борка; он уже много лет занимал этот пост и совершенно сжился с местным обществом. К политическим относился с большим тактом; тут, без сомнения, имело влияние и то, что он был католик. Сколько припоминаю, по его инициативе никаких ограничений ссыльные не видели. Его семья была в самых лучших отношениях с родными моей жены, которые лишь перед самым нашим приездом в Сибирь перебрались в Петербург. Отсюда установилось и наше знакомство с Борками, и мы всегда приглашались на разные семейные праздники, которые с широким гостеприимством справлялись Борками.

      По времени и в самом Енисейске завелся жандармский офицер, то был капитан Вик. Вас. Яшин, человек весьма недалекий, но добродушный. Он еще менее возбуждал какие-нибудь дела по своему усмотрению. Пробовал было заняться преследованием тайной продажи золота, но из этого ничего не вышло. Дела у Яшина решительно никакого не было, и он все вечера, а подвертывался случай, то и днем, отдавал картам «по маленькой». Когда Базилевский совсем переселился в Петербург, и я занял видную роль в управлении его приисками, Яшин чуть не каждый день заглядывал ко мне, нередко обедал, а после обеда запросто укладывался спать. Раз как-то и говорит: «У меня есть унтер-офицер, у него очень хороший почерк; человек он семейный, и пятнадцать рублей казенных не хватает. Не можете ли дать ему какой-нибудь переписки?» - «Подумаю» - отвечал я.

      Посоветовался с своей конторой, которая почти целиком состояла из политических. Переписки никакой не оказалось. Все приняли с удовольствием мое предложение - посадить унтера в самую контору и дать ему вести какой-нибудь счет. Пусть будет у нас недреманное око и свидетель, что в конторе занимаются только счетоводством и все разговоры вращаются лишь в этой области. Унтер был крайне доволен постоянным заработком и оказался хорошим работником.

      Съездил Яшин в Петербург в отпуск, и так его очаровал этот город, что, вернувшись в Енисейск, только у него и разговору было - как бы перебраться на службу в Петербург.

      - Вот хорошие места в следственной комиссии по политическим делам, - пять тысяч рублей жалованья и у начальства на виду. Как вы думаете, Лонгин Федорович, трудно быть членом такой комиссии?

      - Да ведь обыкновенно в комиссии всем заправляет председатель.

      - А вдруг, положим, по случаю болезни председателя мне придется заступить его?

      - Так есть аудитор или какой другой делопроизводитель.

      - Правда, - успокоенный, отвечал Яшин.

      На место Борка, умершего, помнится, в 1868 г., был назначен полковник А. С. Банин; он, кажется, до поступления в жандармский корпус был то ли городничим, то ли исправником в Шуе. Это был совсем не чета Яшину - человек с большим честолюбием и жаждою деятельности. Но Банин скоро сообразил, что, несмотря на присутствие в губернии большого числа ссыльных поляков и нескольких русских, в области «специальной политики» дела никакого не было. О побегах тогда никто не думал, а о какой-нибудь пропаганде среди местного населения и тем паче. Зато в области чисто гражданского управления материал был неисчерпаемый. Полицейская власть через посредство волостных писарей собирала в свою пользу точно установленные ежемесячные дани; в свою очередь волостные писаря смотрели на волостную кассу, как на свою собственную; далее, полное отсутствие имущественной и личной безопасности, хаос во всех канцеляриях - вот общая картина губернии. И Банин, имея в своем распоряжении с дюжину ничем не занятых жандармов, для приятного препровождения времени принялся за раскрытие краж, разных преступлений; сначала в самом Красноярске, а так как успех сопровождал его, то расширил свою практику и на уезды. Генерал-губернатором был старик Синельников, недолюбливавший губернатора Лохвицкого, Банин же ему понравился.

      И вот у последнего явилось страстное желание занять место Лохвицкого, человека неглупого, лично честного, но апатичного. Специально по отношению к политическим ссыльным он во всем положился на советника Бекетова, воплощенной канцелярской зацепе и крючке. Тогда Банин, напротив, стал заступником и делал в их пользу все, что только можно было. Раз даже устроил лотерею в пользу одной бедной вдовы, получившей разрешение на выезд.

      Как представителю дела Базилевского, мне приходилось принимать Банина в Енисейске, и он взял с меня слово, что, когда буду в Красноярске, то дам ему случай отплатить за мое гостеприимство. Я и бывал у Банина; он не только угощал меня обедами, но часто задерживал на целые вечера. Знал он всю подноготную губернии и охотно делился своими сведениями; сообщительность свою довел даже до того, что раз прочитал мне свои характеристики (из ежегодного отчета в III Отделение) не только всей высшей администрации губернии, начиная с архиерея, но и почему-нибудь выдающихся частных лиц, - надо признать, характеристики весьма меткие и близкие к действительности. Не знаю, получал ли Банин что-нибудь от золотопромышленников со счета «экстраординарных расходов»; через мои руки ничего ему не прошло. Был только такой случай: от Базилевского остался очень хороший рояль, Банин пожелал купить его. «А что вы можете дать?» - «Пятьсот рублей, больше средства не позволяют». Рояль стоил вдвое дороже, но в Енисейске некому было продать его. И я охотно уступил рояль Банину, который разом уплатил все пятьсот рублей, даже, во избежание каких-нибудь кривотолков, переслав деньги с Яшиным.

      Банин и у нового генерал-губернатора, барона Фридерикса, был в фаворе; особенно он выдвинулся в нашумевшем деле золотопромышленника и винокуренного заводчика Григория Щеголева, Вот что мне рассказывал Банин.

      Кажется, летом 1874 г. был найден убитым поселенец Воскресенский, жена которого жила с Г. Щеголевым. Воскресенский несколько эксплуатировал пылкие чувства Щеголева и временами получал от него небольшие подачки; за шестьсот рублей он даже совсем соглашался отказаться от прав на свою супругу. Эта сумма показалась Щеголеву чрезмерною; потому были испробованы более дешевые средства. Раз жена послала гостинец Воскресенскому - новую рубаху, но когда он попробовал носить ее, то вся кожа покрылась какими-то пузырями. Другой случай: полиция как бы случайно, на шум, зашла к Воскресенскому, у которого были два-три приятеля; при этом сделала у него обыск и нашла фальшивую рублевку. Воскресенский был посажен в тюрьму, и ему угрожала по меньшей мере ссылка в Якутскую губернию. Однако по настоянию Банина это дело было прекращено.

      Наконец, в один прекрасный день на Каче (часть города) найдено было тело убитого Воскресенского. Тогда Банин пустил в ход своих жандармов, и вскоре был открыт, убийца. То оказался кучер домохозяина, если не ошибаюсь, Растошинского (из ссыльных гражданских), у которого лицевой дом нанимал Щеголев. У Щеголевых имелся свой собственный каменный дом, но еще была жива старуха мать, а потому Г. Щеголев для своих оргий нанимал небольшой дом-особняк. Кучер скоро повинился и указал на хозяина, подговорившего его, тот - на Щеголева, поручившего ему это дело. Курьезная деталь: производивший следствие раз поставил Растошинскому вопрос: «Вы, кажется, пытались отравить Воскресенского кротоновым маслом?» - «Нет, я делал пробу на своей жене, так, кроме поноса, ничего не было».

      Были арестованы Щеголев и жена Воскресенского. Это дело долго тянулось по старым судам и кончилось лишь в сенате, - Щеголев был оставлен в сильном подозрении. Он вместе со своей возлюбленной переселился в Ниццу, где давно и умер.

      По этому делу Банин, если б захотел, мог получить хороший куш. Но с ним скоро стряслась совсем неожиданная беда. Он зарвался на архиерее и его любимце, квазимонахе Зосиме, устраивавшем под Красноярском монастырь. Архиерей имел связи в Петербурге, и в 1877 г. Банин был отчислен, причем Потапов категорически заявил, что, пока он состоит шефом жандармов, Банин не может получить места. Я тогда видел Банина в Петербурге в весьма затруднительном материальном положении. Однако Мезенцев, скоро сменивший Потапова, тотчас же назначил Банина в Полтаву. Там Банин в борьбе с крамолой проявил себя вовсю, за что и был переведен на такой выдающийся пост, как в Крым; но там он скоро умер. В Полтаве с ним на одном дворе жил В. В. Лисевич. Ему удалось как-то проникнуть в домашние секреты Банина, и тут оказалось» что в серьезных делах он не доверял даже своим помощникам, а приобщил в качестве интимного секретаря свою любимицу дочь.

      Наконец, все мои сборы были кончены, морозы приотошли, и мы с А. Ст. могли тронуться в путь. Я расставался с Сибирью без малейшей тени сожаления. Правда, с местным обществом я был в хороших личных отношениях, но исключительно деловых. В Енисейске в этом отношении я особенно ценил и уважал подрядчика Ст. Лук. Щукина, с которым можно было на какую угодно сумму заключить сделку просто «на слово», причем он всегда назначал цену без торгу. За мое время не только в Енисейске, но и в Красноярске не было и следа того, что называется местной интеллигенцией; таковая в Енисейском крае стала сказываться лишь в половине 80-х гг.

      Скоро добрались до Томска (пятьсот пятьдесят верст). Еще в Красноярске я слышал, что в Томске, никогда не отличавшемся особенной безопасностью, по причине большого скопления ссыльных за воровство и разные мошенничества в последнее время совсем не стало жилья, что при посредстве подкопа только что ограбили отделение Государственного банка (это был вообще первый случай). И в Енисейске, тоже в Красноярске, дела по части воровства и даже убийства стояли недурно, но этого рода операции производились крайне примитивно.

      Вот хотя бы дело Почекутова - самое громкое за время моего пребывания в Енисейске. То был подросток, сын крестьянина из села Назимова (сто восемьдесят верст ниже Енисейска). Тамошние крестьяне занимались, перевозкой от подрядчика на прииски; ежегодно эта операция сводилась к следующему результату: примерно в апреле подрядчик объявлял возчику расчет, что за ним осталось столько-то долгу. Тут же возчик подписывал новое условие на следующий год; старый долг переводился и выдавался задаток, без которого нельзя было прожить лето, обсеяться овсом и заготовить сено. Что касается до цены, то в условии говорилось, что она будет объявлена осенью. При таких ненормальных условиях не удивительно, что огромное большинство возчиков оказывались совершенно несостоятельными и теряли даже тот небольшой кредит, который наладился у. подрядчиков. В число таких попал и отец Почекутова. В начале лета 1873 г. он послал сына в Енисейск попытаться получить задаток под перевозку прямо из какой-нибудь золотопромышленной конторы. Но это была совершенно напрасная надежда, - конторы избегали прямых отношений с возчиками-крестьянами. Побегал молодой Почекутов по Енисейску и везде получил отказ. Случайно встречает знакомого поселенца.

      - Ты зачем здесь?

      - Да искал перевозки: деньги нужны позарез и нигде не мог достать.

      - Да вот у Волгина (мещанина; у него, по старому знакомству отца, остановился молодой Почекутов) денег много.

      - Не даст.

      - Говоришь: не даст, и так можно взять.

      Этих немногих слов было достаточно для Почекутова; придя ночевать к Волгину, он сождал, пока Волгин с женой улеглись спать, потом, зная их домашнюю обстановку, достал топор, одним ударом прикончил спящего Волгина, а другим его жену. Затем кинулся в баню, где спал караульный, и его спровадил на тот свет.

      На другой день соседи обратили внимание, что никто из Волгиных не показывается, ни даже караульный; дали знать в полицию. Когда явилась полиция, то нашла троих убитых, а вещи разбросанными. Были ли украдены деньги и сколько - это, конечно, осталось неизвестным. Тогда должность исправника исправлял помощник - Ф. С. Батаревич. Он приложил все старания, чтоб раскрытием убийства Волгиных закрепить за собой исправничество. Однако прошло, кажется, не менее двух недель, как напали на след: в одной из ближайших деревень сильно пьянствовал какой-то молодой парень; его забрали. То был Почекутов; он скоро сознался, рассказав несложную историю своего преступления. Через несколько месяцев Почекутов был осужден на каторгу, бежал чуть ли не с первого же этапа и тотчас же задушил старика перевозчика на Кети, чтоб ограбить его на несколько десятков копеек.

      Но возвращаюсь к Томску. Ограбление тамошнего отделения Государственного банка показывало хорошо обдуманный план и притом умело выполненный. Дело, как мне рассказывали в Томске, замыслил сидевший в остроге уголовный ссыльный Дорошенко и указал, откуда надо начать подкоп и как затем довольно длинной штольней добраться до кладовой. Предприятие было благополучно доведено до конца, и сундук с текущей кассой и другими ценностями поплатился своим содержимым. Тут начался второй акт истории. Конечно, была поднята на ноги не только вся местная полиция, но и соседних губерний. Однако прошло немало времени, нахватано много народу, и только благодаря указанию того же Дорошенко, обманутого при дележе, администрация добралась до настоящих виновников.

      После Томска морозы опять стали крепнуть, потому в Омске решили остановиться для небольшого отдыха. Никого я тут «не знал; были рождественские праздники. От нечего делать пошел в клуб на маскарад; конечно, ни одна маска мною не заинтересовалась, но как-то удалось разговориться с одним местным казачьим офицером. Я его спросил о только что покинувшем свой пост генерал-губернаторе Хрущове. «За восемь лет своего пребывания здесь он решительно ничего не сделал для края, управление его было чистейшим застоем. Все его внимание было обращено на этикет; если, например, он являлся в какое-нибудь собрание, то при входе его в зал все присутствующие должны были встречать, выстроившись полукругом, иначе он тут же высказывал, свое неудовольствие за недостаток внимания к его особе, а иногда даже тотчас уезжал».

      Уже от Томска большую часть дороги до Тюмени ехали на «дружках», то есть на вольных: брали они дешевле почтовых, а везли много скорее. Обыкновенно «дружок» прямо привозил к своему приятелю, и тот без всякого торга вез далее по общепринятой цене. О быстроте езды на «дружках» могу сказать, что мне впоследствии удавалось делать по двести восемьдесят верст в сутки, но купцы, направлявшиеся на ярмарку в Ирбит или возвращавшиеся оттуда, доводили скорость проезда до трехсот восьмидесяти верст.

      Ехать в возке было, конечно, теплее, чем в открытой кибитке, но скучнее, и от долгой езды ощущалось иногда что-то вроде морской болезни. Потому мы нередко останавливались на ночлег, а в некоторых городах, например Екатеринбурге, Перми, Казани, делали даже настоящие дневки. При переезде по Западной Сибири и через Урал просто поражало невероятное количество дичи, - буквально на протяжении целых верст деревья были усеяны рябчиками, тетеревами. Так ли теперь?

      Конечно, в Екатеринбурге мы, все отъезжающие из Сибири, отдали дань - накупили разных каменных изделий себе на память и на подарки. Уже Екатеринбург (тоже, говорили, и Барнаул), по сравнению с другими сибирскими городами, выгодно выделялся своей каменной постройкой, но, признаюсь, подкупающее впечатление произвела казанская .гостиница своей сравнительной чистотой, комфортом и кухней. В этом отношении тогдашняя Сибирь была ниже самых скромных требований.

      От Казани до Нижнего дорога шла по Волге, она была страшно избита, да и везли много тише, чем в Сибири. Зато начиная с Перми стала сказываться большая мягкость нравов: при остановках на станциях не видно было галдеющей толпы пьяных, реже была слышна трехэтажная непечатная брань и совсем пропало страшное сибирское «чтоб тебя язвило».

      Наконец Нижний. Нетерпение ехать далее с первым же отходящим поездом было так велико, что я продал свой возок первому вошедшему, предложившему за него двадцать пять рублей; а стоило подождать немного, и можно было получить не менее пятидесяти рублей.

      Вот мы едем по железной дороге; нашему удовольствию не было границ, до такой степени прискучила долгая езда на лошадях с постоянными перепряжками. Притом же - общество; мы, конечно, не говорили, что возвращаемся из ссылки, но не скрывали, что едем из Сибири. Тогда Сибирь была еще в некотором роде неведомой страной; все нас расспрашивали, особенно когда узнавали, что мы с приисков; всех интересовало, как добывается золото. Ад. Ст. был человек не особенно разговорчивый, потому вся тяжесть объяснений и падала на меня; но это меня нисколько не затрудняло, - я, что называется, соловьем заливался, так что по временам чуть не весь вагон толпился около нас. И только ночь покончила с неумолкаемыми расспросами.

      На утро были в Москве. Я ее мало знал, а Коризно и совсем не видал. Решили остановиться на два дня. Тогда было еще довольно просто: в меблированных комнатах, где мы остановились, паспортов у нас не спросили; а в них ведь было прописано, что мы должны, нигде не останавливаясь, следовать в места назначения.

      В Москве у меня никого знакомых не было или, вернее сказать, не знал - есть ли в ней кто-нибудь. В молодости я был большой любитель итальянской оперы, и как же обрадовался, когда увидел на афише, что идет «Трубадур» в бенефис певицы Змеросски. Удовольствию моему не было границ, когда я очутился в Большом театре, тем более что у Змеросски был хотя не особенно большой, но приятный голос и хорошая школа. Меня только одно раздражало - нравы тогдашней московской публики. Она постоянно требовала от бенефициантки и других главных исполнителей не только повторения, но иногда и в третий раз, так что представление закончилось не ранее 1 часа. Ту же Змеросски мне довелось в начале 1882 г. слышать в театре Сан-Карло в Неаполе и тоже в «Трубадуре». Голосовые средства певицы даже окрепли, но какая разница в отношении публики! Певицу ничего не заставляли петь на bis и, сравнительно, награждали лишь умеренными рукоплесканиями.

      Из Москвы мне следовало прямым путем направиться в Ригу, но я не мог удержаться от искушения заглянуть в Петербург. Поехал я туда уже один, так как Коризно двинулся на Митаву. Более мы с ним не встречались, хотя в течение нескольких лет и поддерживали редкую переписку, что для общих наших знакомых было совершенной загадкой, так как А. С. был величайший неохотник до пера и чернил; Он скоро освободился из Курляндской губернии. Тогда, как общее правило, уроженцам Западного края не дозволялось возвращаться в него, и они по снятии полицейского надзора обыкновенно переселялись в Царство Польское. Туда же перебрался и А. С., купив по времени небольшое имение под Люблином, где и умер с десяток лет тому назад, если не более.

      Должно быть, я попал на пассажирский поезд; очарование от проезда по Нижегородской дороге скоро прошло, и я стал роптать, что Николаевская дорога слишком медленно ходит. Так быстро человек становится требовательным.

      Стараясь быть по наружности совершенно спокойным, внутренне я ужасно волновался, и все от одного вопроса: удастся ли мне хоть на сутки задержаться в Петербурге? Все расчеты были на связи Базилевского. В этом настроении я даже мало вступал в разговоры с своими ближайшими соседями. Лишь под ночь разговорился с одним стариком в длиннополом сюртуке; это был фабрикант бумажных покрывал, - помнится, Прохоров. Он много расспрашивал меня о Сибири; и сам не знаю, как я проговорился, что возвращаюсь из ссылки. Старик проявил трогательное участие.

      «Да как же это бог помог вам выбраться, как он вас сохранил? Чай, горя-то натерпелись».

      Это были первые сочувственные слова, которые мне пришлось выслушать по возвращении в Россию, и я как сейчас вижу доброго старика,

     

      ПО ВОЗВРАЩЕНИИ ИЗ СИБИРИ

     

      На утро Петербург; вот и хорошо знакомая Знаменская площадь. Я решил никого не затруднять просьбой о временном прибежище и сказал извозчику, чтобы вез меня в какие-нибудь меблированные комнаты в центре города; он и доставил на Караванную. Тут тотчас не спросили паспорт; я переоделся, напился чаю и прямо отправился в III Отделение, Там узнал, что Потапов принимает, и просил доложить обо мне. По некотором времени был позван в кабинет Потапова. Я его и раньше видал как в Петербурге, так и Вильно, да и он, вероятно, помнил меня. То был крошечный генерал, еще не старый, поминутно поправлявший на своем носу пенсне. Я коротко объяснил:

      - Только что прибыл из Сибири, следуя в Ригу в распоряжение местного начальства; прошу позволения остановиться в Петербурге хоть на самое короткое время, чтобы сдать отчет моему доверителю Базилевскому.

      - Вы не по адресу обратились, - сухо проговорил Потапов, - вам следует явиться к градоначальнику. - И с этими словами дал понять, что аудиенция кончилась.

      Я направился к выходу, но не успел еще затворить за собою дверь, как Потапов сказал:

      - Господин Пантелеев, вернитесь. Вы сейчас же, прямо отсюда, отправляйтесь к генералу Трепову, объясните, что я вас прислал, и заявите ему вашу просьбу. Если не застанете генерала Трепова, обратитесь в его канцелярию и там оставьте письменное заявление. Мне доложат о вашем ходатайстве.

      Из этих слов я вынес впечатление, что Потапов, по-видимому, не против моей остановки в Петербурге.

      Трепова я не застал, оставил заявление в канцелярии, а затем направился к В. И. Базилевскому, который уже знал о моем выезде из Сибири. К моему большому удовольствию я нашел Базилевского дома; он сейчас же поехал к Трепову, с которым был знаком. Трепов, желая показать свою самостоятельность, не сносясь с III Отделением, разрешил мне остановку на три дня, потом еще прибавил два дня; затем объявил, что дальнейшие отсрочки уже зависят от Потапова. Но благодаря счастливой случайности мне удалось задержаться в Петербурге около трех месяцев и даже совсем отделаться от Лифляндской губернии.

      В Петербурге жила моя сестра (по матери) Сонечка Архангельская; по окончании Мариинского института она несколько лет была гувернанткой, а затем предпочла существовать уроками. Она жила в небольших меблированных комнатах в бывшем доме Семянникова (ныне Кушелева) на Невском, сейчас за Аничкиным мостом. Вместе с ней ютилась в этих меблированных комнатах целая интеллигентная компания: мой товарищ по гимназии и университету, ныне покойный, Н. И. Гуляев, Н. А. Богданова, Е. В. Балабанова, А. И. Бруннер, тоже умерший. Все они были в дружеских отношениях. Бруннер, человек уже немолодой, состоял классный надзирателем в училище правоведения; его сослуживцами были Гартман (впоследствии инспектор Александровского лицея), Шульц - родной брат управляющего III Отделением. В известные дни они собирались для карточного времяпрепровождения «по маленькой»; нередко в их компании принимал участие и сам Э. Ф., давая себе отдых от многотрудных обязанностей по III Отделению. Вот Бруннер и повел в мою пользу усиленную пропаганду, частью через своего товарища Шульца, частью действуя прямо на Э. Ф. Он не уставал им твердить, что если в молодости я и заблуждался, то теперь стал совсем другим человеком, чисто деловым, что даже заработал в Сибири недурной капитал (последнее было совершенно верно, благодаря операции 1874 г. я вывез из Енисейска около тридцати тысяч рублей). Все эти разговоры настолько повлияли на Э. Ф. Шульца, что III Отделение сначала разрешило мне двухнедельную отсрочку, потом позволило съездить в Вологду повидать другую сестру, а когда я вернулся из Вологды, разрешило сопровождать &;lt;?&;gt; дочь, которая находилась у М. А. Быковой в Галичском уезде. Там, в имении матери, у М. А. была домашняя школа, не имевшая, однако, правительственного разрешения, потому что педагогическая деятельность М. А. не дозволялась. После нескольких лет спокойного существования на школу был сделан наезд, и М. А. должна была выселиться с малышами в Петербург, откуда она в скором времени и перебралась в Финляндию. Однако и тут ей не удалось удержаться; года через два-три школа была закрыта. Тогда М. А. уехала в Сочу; тамошние жители крайне обрадовались ее намерению открыть школу, даже пошло от родителей форменное ходатайство о разрешении школы. В ответ на это из Петербурга последовало распоряжение - отдать Быкову на столько-то лет под полицейский надзор. М. А. в Соче и умерла, помнится, в 1907 г. Наконец мне была дана неопределенная отсрочка, так как возникло совершенно новое обстоятельство. Я вернулся из Сибири с сильнейшими головными болями и ревматизмами. Наслушавшись от Бруннера о моих недугах, Э. Ф. Шульц сам подал идею, что мне следовало бы просить о поездке на лето за границу. Это как нельзя более отвечало моим затаенным желаниям: ведь моя жена была в Цюрихе, где оставалась в университете даже после известного правительственного распоряжения, что русские студентки должны покинуть этот университет. Я прилагал все уговоры, чтобы она не торопилась свиданием, а оставалась в Цюрихе, где она проходила уже седьмой семестр.

      Я подал прошение и был через Бруннера осведомлен, что Потапов дал согласие на составление всеподданнейшего доклада. Раз даже прямо Шульц заявил мне: «Вы можете считать, что паспорт у вас в кармане». Но хотя центр тяжести дела лежал в III Отделении, все-таки необходимо было предварительное согласие министра внутренних дел, и Шульц рекомендовал мне принять меры, чтоб министерство внутренних дел не затянуло ответом. Директором департамента полиции был П. П. Коссаговский, большой приятель Ознобишина (поэта), родственника Базилевского. Ознобишин повидал Коссаговского и так настроил его, что тот в первый день пасхи потребовал от начальника секретного отделения Мавроди какую-то справку и заставил его поехать в департамент. Потом Мавроди лично выражал мне крайнее неудовольствие, что я подымаю на ноги высокопоставленных лиц и заставляю работать в праздники. На самом же деле Коссаговский весьма недолюбливал Мавроди, не упускал случая принизить его и всеми способами старался отделаться от него, чего вскоре и достиг.

      Но вот на пасхе же вызывает меня Э. Ф. Шульц: «Доклад по вашему делу был готов, получен благоприятный отзыв из министерства внутренних дел, но генерал Потапов сегодня заявил, что он не находит возможным утруждать государя вашим делом. Попробуйте лично попросить его».

      Я направился к Потапову и вот что выслушал от него: «Вы больны, для этого нет надобности ехать за границу, у нас есть много лечебных мест, выбирайте любое, можете ехать в Крым, на Кавказ».

      Я вернулся к Шульцу и, передав ему о неудачном исходе свидания с Потаповым, просил о разрешении поехать в Крым, а потом на Кавказ. Это разрешение я получил немедленно.

      Что же такое случилось, что Потапов взял обратно свое согласие?

      Ляндовский, глава революционной жандармерии, устроитель покушения на Берга и т. п., только чудом спасшийся от виселицы, по указу, благодаря которому я выбрался из Сибири, был освобожден от каторги, но выехать из Сибири не имел права. Его мать, вымолившая ему жизнь при проезде Александра II через Берлин, ссылаясь на свое крайне болезненное состояние, не позволяющее ей поехать в Сибирь повидать сына, выхлопотала через III Отделение разрешение сыну приехать в Нижний Новгород только для свидания с ней.

      Но Ляндовский вместо Нижнего, благодаря заранее подготовленным средствам, благополучно пробрался за границу. Это как раз случилось в тот самый момент, когда Потапову надо было делать доклад обо мне государю, который был очень недоволен побегом Ляндовского.

      Когда мне было дано три дня на остановку в Петербурге, я кинулся разыскивать моих старых товарищей и друзей. Но должен пояснить, что, живя в Сибири, я ни с кем переписки не вел. В первые годы я временами получал неизвестно от кого некоторые новые интересные книги, что свидетельствовало, что меня еще не совсем забыли. Затем, когда моя жена по состоянию своего здоровья вынуждена была в начале 1869 г. вернуться в Петербург (на что понадобилось особенное разрешение), из ее писем видно было, что к ней относились с большим вниманием и старались доставить возможность какого-нибудь заработка, иногда она передавала мне поклоны.

      Первым делом на минуточку заглянул к сестре, а затем направился в книжный магазин Черкесова, помещавшийся там, где ранее был известный магазин Д. Е. Кожанчикова. Там получил некоторые адреса и поехал к В. О. Ковалевскому, которого застал дома. Мое появление в Петербурге не было совершенной неожиданностью, так как слух о моем намерении выехать из Сибири уже дошел до моих старых друзей. И все же, когда я заявлялся к кому-нибудь в первый раз, то производил впечатление точно выходца с того света. Отчасти это объясняется тем, что я был чуть ли не первым показавшимся в Петербурге из числа сосланных в Сибирь в первую половину 60-х гг. Что меня все встречали с крайней сердечностью, - это, конечно, глубоко трогало меня. Я особенно должен признать необыкновенно задушевный прием В. О. Ковалевского и его жены Софьи Васильевны. Ковалевского я несколько знал до ареста, но у нас отношения были главным образом деловые. Однако, когда меня провозили из Вильно для пересылки в Сибирь, В. О. часто навещал меня и раз даже привез довольно крупный куш - помнится, около пятисот рублей, собранных им в кругу близких. С. В. я видел первый раз; она вышла замуж за В. О., когда я был в Сибири; Ковалевские лишь незадолго до моего приезда в Петербург вернулись из-за границы, где В. О. штудировал главным образом геологию, а С. В. - математику. Положение Ковалевских было тогда довольно неопределенное. В. О. продолжал свое издательское дело, которое после блестящего успеха еще в конце 60-х гг. у него материально запуталось, несмотря на успешную распродажу изданий. Главное издание - «Жизнь животных» Брема - было не закончено; В. О. частью по безденежью, частью по неряшливости сильно затянул его. Иногда по неделям задерживали выход какого-нибудь выпуска только потому, что В. О. забывал подписать к печати обложку.

      Ковалевские настолько сердечно отнеслись ко мне, что просили меня бывать у них так часто, как только я могу. От них я узнал, что Марья Александровна Бокова, ныне вдова Сеченова (П. И. Боков еще ранее моего возвращения переселился в Москву) в Петербурге. Я застал ее дома; она занимала небольшую квартиру-особняк. При виде меня М. А. пришла в необычайное волнение, и прежде всего захотела угостить меня чем-нибудь. Как я ни уверял ее, что сыт, ничего не хочу, что могу ей уделить очень немного времени, она все-таки ушла 4 в кухню и собственноручно приготовила бифштекс, а на закуску нашлось несколько розмаринов. От нее узнал, что ее брат, В. А. Обручев, уже вернулся в Россию и, кажется, в это время находился в Одессе. К слову о В. А. В Одессе он нашел старого приятеля, занимавшего видное место в Обществе Черноморского пароходства и торговли; он принял его к себе на службу. Когда об этом узнал директор-распорядитель адмирал Чихачев (недавно умерший член Государственного совета), то решительно запротестовал, но приятелю все-таки удалось отстоять В. А. По времени Обручеву пришлось по делам иметь непосредственные отношения с Чихачевым, и тот скоро оценил редкую работоспособность В. А., знание дела и джентльменскую корректность. Так что скоро В. А. приобрел полное доверие Чихачева, впоследствии сделавшего очень многое для окончательной реабилитации В. А. Он даже принял его на службу по морскому министерству, когда стал столоначальником штаба, а потом и морским министром, так что В. А. дослужился до чина генерал-майора. М. А., как известно, получила медицинскую степень в Цюрихе, специализировалась на глазных болезнях, и перед нею также стоял вопрос о приложении своих познаний.

      Счастливее всех была Н. П. Суслова, которая по colloquiy1 [Поверочному испытанию (лат.)] не только получила все права, но и умела приобрести обширную практику, став любимицей своих пациенток.

      Сравнительно я мало знал Н. П. за время моего студенчества, потом изредка встречал у Боковых. Теперь я к ней попал в воскресение, прямо на обед, когда у нее собирался небольшой круг близких знакомых. Тут я познакомился с ее мужем Ф. Ф. Эрисманом, который произвел на меня впечатление точно тоже, приглашенного гостя. Хотя он очень хорошо овладел русским языком, но, лишь недавно поселившись в Петербурге, во многом проявлял человека из другой страны, из совершенно иного общества.

      Задал большой банкет в честь меня один из старых товарищей, П-н. Он был присяжным поверенным: благодаря своему купеческому происхождению имел хорошую практику в торгово-промышленных кругах и жил на довольно широкую ногу. За обедом было человек двадцать, считая тут и детей. Вот эти дети и навели меня на некоторые размышления, которые ранее как-то не приходили на ум. Еще до моей ссылки на примере Н. Л. Тиблена мне пришлось столкнуться с расстройством первоначального брака и новой комбинацией на принципе гражданских отношений. Но насколько широко это явление развернулось за время моего пребывания в Сибири! Мой товарищ разошелся с своей первой женой и сожительствовал с особой, которая в свою очередь покинула своего прежнего мужа2 [Первым фактическим мужем был А. С. Голицын, товарищ В. О. Ковалевского по училищу правоведения, ему одно время принадлежала библиотека Черкесова, впоследствии перешедшая к О. Н. Поповой. А первой фактической женой З-ва - сестра одного тогдашнего молодого литератора. Этот брак относится если не к осени 1863, то к началу 1864 г. З-ва сейчас же уехала за границу, и там по времени вышла замуж за русского эмигранта Я. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. За обедом, однако, присутствовала и прежняя жена моего товарища вместе со своим новым мужем, из чего можно было заключать, что расхождение и новые комбинации состоялись без острых воспоминаний с обеих сторон.

      Это, конечно, было утешительно видеть; но, прислушиваясь к говору детей, а между ними были и подростки лет десяти, я не мог уяснить себе - кто из них и от какой комбинации происходит. Только слышалось по временам - «папа», «мама». Конечно, судя по летам, я мог догадаться, кто из детей происходил от старых семейных отношений, кто от последующих.

      Мне эти дети потом часто вспоминались. Какая будет их судьба? Тем более что и новые семейные комбинации их родителей по недолгом времени оказались неустойчивыми, их сменили другие.

      Через какой-нибудь год судьба забросила меня в Тифлис. Там вскоре один из моих приятелей по университету, В. Г. Гогоберидзе и говорит мне:

      - Знаете, здесь Елена Николаевна Х-ва. Когда она узнала, что вы в Тифлисе, то очень обрадовалась: «Да ведь это мой знакомый, я очень надеюсь, что он побывает у меня».

      Е. Н. Х-ву, жену профессора Медико-хирургической академии, я очень мало знал, может быть мельком видел раза два, но она разыграла более чем крупную роль в разрухе семейной жизни Тиблена, что происходило на моих глазах, потому я несколько сторонился Е. Н. в Петербурге. Но скоро ее обстоятельства резко изменились: Тиблен бежал от долгов за границу, с первым мужем отношения были, конечно, совсем порваны, и она, далеко уже немолодая, да еще с маленькой дочерью (от Тиблена), вынуждена была принять место гувернантки в доме ген. Шульмана в Тифлисе. И я решил побывать у нее. Действительно она была очень обрадована моим визитом. О прошлом я избегал и тени какого-нибудь намека, разговор все время шел о Сибири да Тифлисе. Но вот через комнату, где мы сидели, прошла молодая парочка: барышня - дочь Шульмана, и молодой человек - К-в, как пояснила Е. Н. А затем рассказала следующее:

      - Молодые люди питают друг к другу самые нежные чувства. Родители Шульмана ничего не имеют против брака, но представьте себе, какое имеется препятствие. Когда К-в был еще студентом в Петербурге, он вступил в фиктивный брак, чтобы дать одной молодой особе свободно располагать собой. Теперь Шульманы согласны на брак, но только при условии, чтобы это был настоящий, законный брак. Значит, К-ву надо предварительно развестись с своей фиктивной женой; по этому делу он недавно и ездил в Петербург. Там разыскал квартиру своей супруги, но дома ее не застал. Расспросив обстоятельно, в какие часы можно непременно застать барыню, он хотел было уже уходить, как прислуга спросила: «А как сказать о вас барыне?» К-в назвал свою фамилию. «Ах, батюшка барин, пожалуйста, войдите, посмотрите деток», - проговорила обрадованная прислуга.

      К-ву, хоть и с большим трудом, удалось получить развод и жениться на Шульман. Я их впоследствии не раз встречал в семейной обстановке, но, признаюсь, всегда не без улыбки вспоминал наивное приглашение прислуги: «Ах, батюшка барин, деток-то посмотрите».

      Но вот через двадцать с чем-то лет вся эта история неожиданно повернулась передо мной своей теневой стороной. Случайно столкнулся с одной барышней, - мы с ней одновременно выходили из нашей квартиры, она была по делу у моей жены. Я спросил ее фамилию.

      - К-ва.

      - Вы с Кавказа?

      - Нет, я здесь живу у бабушки.

      Затем мы разошлись в разные стороны. Но вскоре она догнала меня.

      - Вы знаете К-х? - обратилась она ко мне.

      - Да, несколько знаю.

      - Скажите, пожалуйста, что это за люди? Мое положение такое странное...

      Я понял смысл этого вопроса и что могло тяготить девушку, но, конечно, удержался от пояснения, что К-в только фиктивный отец ее, и ответил:

      - Кажется, как сам К-в, так и его жена - люди вполне порядочные и пользуются в обществе общим уважением.

      - Все же я решительно ничего не понимаю. Отец от меня отказывается; одно время бабушка отправила меня в Америку к матери. Но мать за другим замужем, мой приезд, видимо, стеснил ее, и она поспешила вернуть меня в Россию.

      - Что же вы поделываете?

      - Теперь у меня нет никакого занятия; предлагают место во Владивостоке, да еще открывается возможность устроиться на юге России; не знаю, которое из предложений принять.

      Мы расстались, но в тот же день я отправился к Е. А. Р-ой, от которой являлась к жене К-ва, передал Е. А. разговор со мной К-вой и сказал:

      - Как видите, я умолчал о самом главном; вы женщина, знаете К-ву, ивам легче снять с ее души лишний камень, - объясните ей, что она не должна считать К-ва своим отцом и потому не может иметь к нему каких-нибудь претензий.

      - Я вам скажу хуже того: ее именем бабушка предъявляла даже иск к К-ву.

      От покойной Ал. Ев. Кутузовой я узнал потом, что мать К-ва была единственной дочерью помещика новгородской губернии Палицына.

     

      Не пожил я в Петербурге и недели, как оказался в курсе того, что тогда было предметом постоянных разговоров в либерально-оппозиционных кругах. Это так называемое «хождение в народ» и масса арестованных по этому делу. Назывались фамилии, все мне, конечно, неизвестные, но многим из моих знакомых так или иначе близкие, особенно С. В. Ковалевской. Для одних хождение в народ представлялось великим подвигом, который взяла на себя молодая русская интеллигенция, другим - чем-то наивным, почти детским; но все одинаково глубоко возмущались бесчисленными арестами, продолжительностью предварительного заключения. Все эти разговоры падали на подготовленную почву, у меня и без того было страстное желание повидать людей нового поколения, поговорить с ними. С одним из представителей его, покойным Г. А. Мачтетом, я встретился у В. Ф. Суфщинского, но он сильно разочаровал меня. Только что вернувшийся из-за границы Мачтет был преисполнен восторженного преклонения перед нарождавшейся тогда социал-демократией.

      - Вся Франция, вся Германия, Швейцария, Италия, Испания находятся под владычеством социал-демократии.

      - Сделайте небольшое исключение для Испании, - заметил я, - ведь в газетах можете прочесть описание вступления Альфонса XII в Мадрид.

      Но вскоре представился случай более благоприятный, хотя по стечению обстоятельств и не давший в достаточной мере того, что я искал. Как я уже выше говорил, мне позволено было съездить в Вологду для свидания с другой сестрой. По дороге в Вологду я познакомился с молодым человеком, бывшим воспитанником верещагинской молочной школы, М-вым, исполнявшим обязанности разъездного инструктора по маслоделию и сыроварению. В Вологде мы с ним встречались, даже жили в одной гостинице. Из разговоров с ним я скоро вынес впечатление, что за его официальной миссией несомненно скрывается кое-что и другое, по меньшей мере известная осведомленность и связи с кругами, близкими к тогдашнему движению. И в результате при отъезде из Вологды я получил от него письмо к одной даме в Петербурге. То была гражданская жена присяжного поверенного Богаевского; жили они на Литейном в прекрасно обставленной квартире. Madame (не помню ни имени, ни настоящей фамилии) встретила меня весьма любезно, но в то же время и как-то растерянно. Вскоре объяснилось в чем дело: только что была арестована Ободовская, мне, разумеется, совсем неведомая, с которою Madame, по-видимому, была в близких отношениях. Но вот пришла студентка-медичка О. А. М-ва, сестра инструктора; она не только подтвердила арест Ободовской, но и сообщила разные подробности. Арест Ободовской вызвал большой переполох, ждали дальнейших арестов и обысков. Хозяйка сказала, что она уже произвела у себя ревизию и кое-что куда-то переслала на хранение. Я понимал, что мой визит был совсем не вовремя. Но что мне было делать? Сейчас же встать и откланяться - это значило бы показать себя большим трусом, да и не особенно было полезно, если за квартирой уже установлено наблюдение; оставаться, - не говоря уже о том, что, может быть, стесняю хозяйку, - при ожидаемом каждую минуту появлении полиции было не малым риском для меня: ведь конечно не поверили бы, что мною руководило простое любопытство. В довершение всего в гостиную заявился сам Богаевский в весьма дурном настроении; хотя и не прямо, но все же достаточно понятно он высказал, что все это он давно предвидел и знал, что добром не кончится. Я не спеша допил стакан чаю и, не удерживаемый хозяйкой, откланялся. Но благодаря этому неудачному визиту у меня завязалось знакомство с О. А. М-вой. Она, несмотря на свою молодость, была довольно близка к тогдашнему движению. О. А. частенько заходила ко мне. Я убеждал ее поберечь себя, сначала закончить свои курсы (ей, кажется, оставалось не более трех семестров до окончания их) и затем уже располагать собой, как ей будут подсказывать ее убеждения и нравственный долг8 «Но что бы с вами ни случилось, - говорил я, - законченное образование, да еще медицинское, никогда не будет лишним, а наоборот».

      Ее тогда особенно озабочивала участь младшего брата, по ее словам замечательно даровитого, но ему из пятого класса гимназии было предложено добровольно уйти, - юноша слишком заявил свою неблагонадежность. Открывалась возможность быть принятым в другое учебное заведение, но он не желал этим воспользоваться, - он находил, что школьная мудрость, базирующаяся на древних языках, в жизни совсем не нужна. А под жизнью юноша понимал революционную деятельность. О. А. просила меня о позволении привести ко мне брата. И раз вечером пришла с ним.

      Я вернулся в Петербург, когда плоды толстовского классицизма уже вполне обозначились. Не было той семьи, с которой сводил меня случай, где бы не раздавались горькие жалобы на мертвящую систему; говорили о массе исключенных или добровольно покинувших гимназию. От Бруннера я слышал, что даже Потапов обращал внимание государя на усиление революционного брожения в связи с слишком последовательным проведением классической системы. В то же время такой убежденный классик, каким был В. И. Модестов, не иначе говорил о толстовской системе как о совершенном извращении классицизма1 [За доклад в этом смысле в Педагогическом обществе В. И. был вскоре уволен от профессорства в С.-Петербургской духовной академии, куда он перебрался из Киева, а самое общество было закрыто. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].

      И вот я вижу перед собой живое порождение этой системы. На мой вопрос, не думает ли он все-таки где-нибудь закончить среднюю школу, ответ был таков: «Теперешняя гимназия решительно не дает никакого знания, продолжение ее курса было бы чистой потерей времени. Между тем жизнь требует, чтоб все молодые силы отдавали себя на служение обществу».

      Я с этим согласился, но затем повел такую речь:

      - Для того, чтобы перекинуть мостик через какой-нибудь ручеек, пожалуй даже не обязательно знать четыре правила арифметики, а вот чтобы построить мост, например, через Неву, там и университетского курса недостаточно. Между тем строительство общественной жизни, да еще, как вы говорите, на началах всеобщей справедливости, куда более трудное дело, чем сооружение мостов. Грандиозные сооружения возводились даже в такие времена, когда над всеми людьми царила простая, грубая сила, не задававшаяся никакими идеалами справедливости и свободы. Как же вы думаете посвятить себя общественному служению с таким скромным запасом знаний, какой вынесли из четырех классов гимназии? Рядовой пешкой в каком-нибудь движении вы еще можете быть; и это роль, конечно, почтенная, но только тогда, если человек добровольно берет ее на себя; довольствоваться же ею лишь потому, что ни на что другое не пригоден, - простите, в ваши годы надо иметь немного побольше самолюбия.

      Эти простые слова, кажется, произвели на юношу впечатление. Подумав, он отвечал:

      - Да я не прочь пойти в высшее учебное заведение.

      - Если так, то волей-неволей вам необходимо докончить, хотя и очень скучное, среднее образование.

      Как я впоследствии узнал от О. А., молодой человек все-таки докончил среднее образование, но о дальнейшей судьбе его ничего не знаю.

      Во всей семье М-вых в 80-х гг. произошел крупный поворот: ранее они получали от дяди-миллионера двадцать пять рублей в месяц на свое образование и ничего более, а по смерти дяди, не оставившего завещания, им достались его миллионы. О. А. благополучно кончила свое медицинское образование и одно время служила по земству.

К титульной странице
Вперед
Назад