Но вот и третий Воротынский, и самый именитый Князь Михаил, прозванный под Казанью слугою Государевым, за свои великие подвиги, главный воевода против татар и первый вестник победы; он сокрушил под Москвою и полчища Девлет-Герея Крымского, когда, в отсутствии Иоанна, дерзнул Хан подступить к его столице. Вместе с Сильвестром и другими великими деятелями первых славных лет царствования Иоаннова, был он сослан на Бело-озеро (то есть в Кириллов), где пользовался свободою и получал даже запасы из казны царской. Чрез три годы был ои прощен, по ходатайству Митрополита и бояр, которые поручились, в случае его бегства, заплатить за него пятнадцать тысяч рублей. Но спустя десять лет, и менее нежели чрез год после своей победы над крымцами, муж доблести и славы, оклеветанный в ворожбе рабом своим, предан был на смертную муку. «Дед и отец мой, – отвечал доблестный воин, посреди пыток, на допросы Иоанновы, – научили меня ревностно служить Богу и Царю, а не бесу; не верь злобе беглого раба». Но Иоанн хотел верить; шестидесятилетнего витязя привязали к дереву, между двух огней, и говорят, что сам Грозный подгребал горящие уголья к телу страдальца. Едва дышащего, повезли в заточение на Бело-озеро, но он скончался дорогою в Кашире, и уже мертвого привезла супруга его в обитель, чтобы положить в родовою усыпальницу.
Прочие Воротынские, здесь почивающие, ничем не прославились, равно как и Князья Телятевские, над склепом коих поставлена смежная с Владимирскою церковь святого Епифания Кипрского. Это было молитвенное, то есть иноческое имя Князя Феодора Телятевского, постригшегося в обители Кирилловой, который в ней скончался в 1654 году и оставил по себе вклад, для сооружения сей церкви; она также поновлена, как и церковь Воротынских, хотя есть в обеих несколько древних икон. Тут погребены некоторые из именитых настоятелей обители, уже в новейшие времена. И так три сии церкви, пристроенные к собору, одна с южной стороны, с гробницею преподобного, и две с северной, составляют главную массу церковных зданий обители Кирилловой. Мы обошли по порядку и прочие отдельные храмы с их приделами, начиная с ближайших к собору.
Между холодным собором Успения и теплым Введения Богоматери, который в связи с четырехъярусной) колокольнею, стоит небольшой квадратный храм, во имя Архистратига Гавриила, с приделом Царей Константина и Елены внутри олтаря. Это залог благочестия Великого Князя Василия Иоанновича, который вместе с своею супругою Еленою, из рода Глинских, ходил на дальнее богомолье в Кириллов, чтобы испросить себе сына, наследника Русскому царству, и родился ему Иоанн. С тех пор Великий Князь имел особенное усердие к обители преподобного, даже умирая пожелал он постричься на ее имя, и уже не державный Василий, но смиренный инок Варлаам предал дух свой в руки Божий. Грозный сын его Иоанн, испрошенный молитвами преподобных, скончался также постриженником Кирилловой обители, которая, таким образом, кроме других именитых иноков, рода княжеского или боярского, может вписать в свои списки и сих двух Державных, Варлаама и Иону. За год до своей кончины соорудил Великий Князь храм Архистратигу, на память дня своего рождения, с приделом Ангела своей супруги, и с того времени бывали заздравные или поминальные трапезы в сии два дня. Теперь церковь находится в жалком состоянии от ветхости; старый иконостас весьма простой формы; иконы не изящного письма свидетельствуют только о древности храма.
Недалеко от сей церкви, над вратами южной ограды, обращенными к Сиверскому озеру, существует еще в таком же убожестве церковь, во имя Преображения, которая строена была ранее 1612 года, во время возобновления ограды монастырской. Внутреннее ее устройство сходно с церковию Архистратига, но в ней два придела, во имя Святителя Николая и Великомученицы Ирины, в тесном олтаре. Мученица сия была Ангелом супруги Царя Феодора Иоанповича, сестры Годунова, и должно отнести строение надворотного храма к царствованию одного из сих Государей. Так и на противоположной, северной ограде, поставлена над святыми вратами Царем Иоанном церковь двух придельная, Лествичника и Стратилата, во имя Ангелов двух его сыновей Иоанна и Феодора. Замечательно одно слово записи монастырской о вкладах обоих Царевичей, которое обрисовывает их характер и самое обстоятельство времени.
Там сказано под 1750 годом: «Царевич Князь Иван Иванович пожаловал в дом Пречистой Богоматери и чудотворца Кирилла тысячу рублей игумену Кириллу с братиею, и должны они за Князь Иваново здравие молити, а на рождение его марта в 29 день, за его здравие корм кормити малый ежегодно, а служити священнику и диакону; а марта в 30 день, на память преподобного отца нашего Иоанна списателя Лествицы, корм кормити большой, и служить игумену самому со всем собором... А благоволит Бог, Царевич Князь Иван Иванович, ино похочет постричися, и нам Царевича Князя Ивана, постричи за тот вклад; а если по грехам, Царевича Ивана не станет, то и поминати». Тут же написано, под тем же годом: «Царевич Князь Феодор Иоаннович пожаловал образ преподобного, да вкладу пятьсот рублей, за Царевичево здравие». Тут однако ни слова не сказано о его пострижении или кончине, как в записи старшего брата; – что же это значит и что такое 1570 год? Это эпоха самых ужасных казней Иоанновых, между вторым и третьим его браком, година запустения Новгорода и Пскова, на которые, конечно, не мог равнодушно смотреть будущий преемник его престола, уже достигший юношеского возраста, и потому думал укрыться в стенах обители Белозерской; душа его была прискорбна даже до смерти, и быть может предчувствовала кратковременность своей жизни. Этого не обретается нигде в летописях, и вот одна полуистлевшая страница, в записях монастырских, открывает тайную мысль Царевича, которому не суждено было царствовать.
КЕЛИИ ПАТРИАРХА НИКОНА
Еще одна одинокая церковь стоит в юго-восточном углу Кириллова монастыря и привлекает взоры шатровым своим куполом, который придает ей вид древности, хотя она моложе всех других храмов, потому что сооружена только в половине XVI века, но, несмотря на то, уже упразднена. Это бывшая больничная, во имя святого Евфимия Великого, пустынножителя Палестинского, сооруженная неведомо кем в 1653 году, то есть в первый год святительства Патриарха Никона. – Думал ли святейший, во всей славе своего высокого сана, когда быть может достигла до него весть, что в дальнем Кириллове строится небольшая церковь при келлиях больничных, мог ли он подумать, что для него самого она строится и что в ней суждено ему слышать последнюю Божественную службу? – Но так это исполнилось, ибо в судьбе Кириллова монастыря было, от времени до времени, служить местом заточения великих мужей Церкви и царства! – Воротынские и Шереметевы, и знаменитый советник Иоанна Сильвестр, Князь Шуйский при Годунове, и Черкасский с семьею Романовых, и бывший Царь Касимовский Симеон, неволею постриженный, и еще прежде, в смутные дни детства Иоаннова, бывший Митрополит всея Руси Иоасаф, ныне почиющий в Лавре Троицкой. Сюда же был сослан и великий Никон, который провел здесь, после десятилетнего заточения в Ферапонтове, еще пять тяжких лет своего затвора. Здесь томился вскоре после него и отец Царицы Натальи Кирилловны, дед Великого Петра, неволею постриженный под именем Киприяна, в смутную эпоху стрелецких мятежей. Последним именитым узником был здесь Архиепископ Киевский Варлаам Ванатович, жертва Бирона, возвращенный Императрицею Елисаветою на свою кафедру.
При запустевшей церкви есть сбоку палатка, которая теперь служит кладовою, а во время заточения Никона, вероятно была его молитвенною храминою, где он мог слушать Божественную службу, отдельно от других. Другой церкви ближе к его келлии не было, и пет сомнения, что он ее посещал для молитвы, хотя сам не служил, потому что в житии, написанном его учеником Иваном Шушериным, сказано: «Что Святитель терпел в Кириллове монастыре великие нужды и озлобления, не менее прежнего, что претерпел в Ферапонтове: «из келлии же пребысть неисходно, кроме церковных служб»; следственно он выходил, в часы богослужения, в сию ближайшую церковь святого Евфимия, которая быть может, в то время, была отгорожена особенною стеной от двора монастырского. Хотя некоторые предполагают, будто бы Никон заключен был в одной из соседних башен, нельзя однако, при точном исследовании, усомниться, что келлии, которые занимал Патриарх, были те самые, где теперь помещается училище духовное, с южной стороны церкви, потому что подле них и доселе уцелел корпус, называющийся больничным; местность их с точностию определена в донесении архимандрита Никиты Патриарху Иоакиму, по тому случаю, когда велено было устроить особую кухню для бывшего Патриарха, чтобы избавить его от головной боли, происходившей от постоянного угара. Вот до какого убожества дошел Никон, столь великолепный во всех своих зданиях.
В донесении этом написано: «По твоему, Государь, святительскому указу, у монаха Никона, печь образчатую ценинную, в келлии построили, и степы подновили и подволоку вновь и окна красные, но его Пикоповой потребе, и из келлии другие двери в засенье, и от тех дверей переходы в вышку сделали, как им угодно; а особые, Государь, каменные поварни близ его келлии, никоими делы построить не возможно, для того что в одну сторону, от келлии его Никоновы до каменной больницы, четыре сажени, и по тому месту во весь монастырь позади келлии дрова возят, и как, Государь, на то место поварня поставить, и у больницы свет заставить и с дровами проезду за кельи не будет; а от летних, Государь, его Никоновых житий до городовые степы две сажени, и на то место дрова ставят и ставить негде, а есть, Государь, подле его Никоновых келлии, в том же ряду келлии братские, и буде, Государь, изволишь, мочно в той келлии ему монаху Никону поварню учинить и над печью и над очагом, где есть варить, сделать кожух большой и труды вывесть выше древянного строения, а в келлии помост наслать кирпичной, а из его Никоновых задних сеней, в тою келлию для ходу, только одно прясло забору разобрать, и о том, что ты, Государь, укажешь?» Все ото и до сих пор сходно с местностию, и верно вымерено расстояние от городской степы и от больницы, только может быть часть келлии, особенно летних, были деревянные. Я взошел в жилище бывшего Патриарха, где так долго томился сей знаменитый Иерарх, и посреди запустения его последнего убогого приюта, старался обнять мыслию все широкое поле его духовных и гражданских подвигов, которыми исполнил он скрижали церкви и царства, и весь север Руси, от пустынного острова Соловецкого, на океане до престольного града. До сих пор случалось мне только видеть места, напоминавшие о его славе: две созданных им обители, Иверскую и Нового Иерусалима, и крестовую палату в Москве, с его великолепною ризницею – и вот, страннический посох привел меня наконец к месту крайнего его заточения и, можно сказать, преставления, ибо уже полумертвым вывезли отсюда изможденного затвором старца. Еще в десять лет заключения в Ферапонтове он пользовался некоторою свободою, особенно во второе пятилетие, получал частые поминки от Царя и даже был иногда тяжел соседнему Кириллову взыскательными требованиями; но за то и, в свою очередь, тяжек был для него Кириллов, в последующие пять лет строгого затвора, в крепких его стенах; – тут окончательно очистился бывший Патриарх, в горниле испытаний, на пути к вечности.
В библиотеке монастырской сохранилось много старых свитков, относящихся до времени пребывания Никона, в Ферапонтове и Кириллове, следственных дел и кормовых статей, и самая опись домовой его казны, у него отобранной при перемещении в Кириллов, которая более приличествовала Патриарху нежели узнику; но для нас более занимательна повесть последних дней жизни великого мужа, сохраненная учеником его; тут видна последняя борьба сильного характера, с одолевающим его бедствием, и уже конечное изнеможение плоти и духа в человеке, некогда высоком по своему гению. Еще в Ферапонтове, когда услышал Никон о кончине Царя Алексия Михайловича, воздохнул он из глубины сердца, прослезился и сказал: «Воля Господня да будет! еще здесь с нами прощения не получит, но в Страшное пришествие Спасово судиться будет со мною». Когда же присланный с сею вестию из Москвы требовал, чтобы письменно подал прощение усопшему, он только отвечал: «Бог его простит, а на письме не учиню, ибо нас при жизни своей из заточения сего не освободил». Тут видно еще человеческое, хотя быть может сказано ему в оправдание, что узник боялся, дабы разрешение его не показалось вынужденным; он принял, однако, присланные поминки и по чипу церковному совершал поминовение.
Несколько времени спустя, когда поднялось опять гонение против Никона от Патриарха Иоакима, за то, что в обители Ферапонтовой величали его святейшим Патриархом, еще однажды вспыхнула пылкая душа его, не совершенно отсекшая от себя, в тиши келейной, воспоминания минувшего величия. Не мог он забыть, что этот самый Иоаким, который так властно распоряжался его судьбою, будучи уже третьим Патриархом после его низложения, сам некогда был его постриженником и ставленником, и только по его милости достиг архиерейского сана. Никон уже смирился с своим заключением, но не мог перенести новых обид, тем паче что не сознавал вины своего низложения. Прислан был запрос в Ферапонтов монастырь от настоящего Патриарха: «Почему там величают низложенного святейшим Патриархом?» Никон, в порыве негодования, назвал пред всем народом гонителя своего Иоакима черноненужным и не выдал игумена со старшею братнею, которых требовали на суд в Кириллов монастырь, говоря, что со времени его заключения в Ферапонтов, велено ведать монастырь в приказе Государевых тайных дел. Вероятно было некоторое основание в этих словах, потому что пристав царский и стрельцы держались его стороны, и власти монастырские остались в Ферапонтове; но это послужило к умножению скорбей бывшего Патриарха и перемещению его в Кириллов.
Тут предстоял ему последний период испытания, из которого вышел он, как злато, искушенное в горниле, дабы сделаться избранным сосудом в доме Божием. Никону, который в детстве едва не сгорел в печи, от злобы мачехи, закладшей его дровами, суждено было, в первые годы своего заключения в Кириллове, страдать от угара, в дымных келлиях, где его затворили под крепкою стражею, так что едва не скончался от невыносимого томления. Всех его присных, при нем бывших в Ферапонтове, разослали по дальним местам, и как бы в язвительный ему укор, в тот Крестный монастырь, который сам он основал на Белом море. Богатую келейную его казну, накопившуюся от милостей царских в Ферапонтове, всю опечатали, лишив его даже необходимых вещей. Сам исполнитель патриарших повелений, архимандрит Чудовский Павел, по состраданию к узнику, извещал Иоакима о духоте келлий Никоновых, дабы не скончался преждевременною смертию; но слова его были положены в забвение. Оставались у бывшего Святителя всея Руси одна панагия и две печати патриаршие, которые не отобрали у него при осуждении – и те послал взять у него Патриарх Иоаким, когда наконец приказал переделать душные его келлий, и на сей раз уже мирно отдал их Никон, сказав несколько слов поучительных из Святого Писания, присланному за ним. Он более помышлял о вечности и желал только последней отрады: успокоиться под сепию созданной им обители Нового Иерусалима. Все житейское в нем уже перекипело, и последняя даже искра мирская угасла в Кириллове, во время пятилетнего тяжкого заточения. Это был опять Никои, подвижник Анзерского скита, прилагавший по обычаю труды к трудам, но уже без сочувствия к внешнему, и если чего еще не мог забыть, то это лишь подобия земного Иерусалима, им начатого и недовершенного, которое напоминало ему о горнем, и где давно уже избрал себе место гробового покоя под Голгофою: Господь внял его молитве.
Достойно внимания, что оттуда именно, куда стремилась скорбная душа его, как олень, жаждущий на источники вод, от сего Нового Иерусалима пришло ему избавление, от временных зол и услаждение последних минут жизни, любовию его присных, как бы в награду за постоянное стремление к сему повторенному им образцу святых мест Иерусалимских. Много невероятных клевет, рассеваемо было против Никона, о мнимых будто бы его сношениях с шайками Стеньки Разина, проникших в Соловецкий монастырь, потому что его хотели выставить опасным человеком, даже и в крепком заключении, пред глазами Царя. Не мог однако им поверить кроткий Феодор, и позабыть, что Никон был его крестным отцем, и что мудрыми своими распоряжениями, спас некогда все семейство царское от морового поветрия. Благочестивая тетка, Царевна Татиана Михайловна, часто напоминала юному Государю о Никоне, и убедила наконец посетить запустевшую обитель Нового Иерусалима, которая, в течение многих лет после его удаления, оставалась недостроенной). Увидя чудную церковь Воскресения Христова, которая уже была доведена до сводов и предана забвению, несмотря на все знаменательное; что она в себе заключала, воздохнул из глубины сердца благочестивый Государь, и возгорелся ревностию прежних Самодержцев Греческих, Константина и Иустиана; немедленно приступил он к довершению благолепного храма и самой обители, и с тех пор часто начал ее посещать; обитель же невольно напоминала ему бывшего Патриарха.
Однажды, по случаю кончины архимандрита Воскресенского, Варсонофия, добродушный Царь предоставил братии избрать кого-либо из среды своей в настоятели и, как бы по внушению свыше, сказал им нечаянное слово: «Хотите ли, чтобы взят был сюда Никон Патриарх, начавший сию церковь, дабы он ее и окончил? Если это нам по сердцу, подайте мне о том челобитную за своими руками, а Бог милостив, поможет это дело исправить». Возрадовалась братия царскому милостивому слову, и все единодушно написали просительную грамоту на имя Самодержца: «Что им, прешедшим море Чермное страстей и печалей, и уже вселившимся в землю обетования, – Новый их Иерусалим, единого недостает для подобия с древним Израилем: дабы и кости Иосифовы, по его завещанию, перенесены были к ним из Египта, или, как некогда жители царствующего града умолили кроткого Царя Феодосия возвратить им, хотя и мертвого, отца их Святителя Златоустого из заточения Команского, там и они, доселе не дерзавшие молить тишайшего Государя о своем отце, который, подобно Иосифу, избавил их от глада неслышания словес Божиих, и насытил их безсмертные трапезы неизждиваемого агнца, ныне молят: дабы возвращен был кормчий кораблю и пастырь стаду, и глава приставлена опять к телу, и была бы изведена из темницы душа его, по слову псаломскому, из заточения Кириллова в обитель Животворящего Воскресения». – Много поэзии сердечной выразилось в этой задушевной грамоте!
Вся братия подписалась под челобитною, вместе с своим строителем Германом и казначеем Сергием, и милостиво принял ее кроткий Царь; но встретил сильное сопротивление в Патриархе Иоакиме, который опасался видеть на свободе бывшего Патриарха, не рассуждая о том, что один только его призрак уже возвращается в обитель Нового Иерусалима. Иоаким отговаривался тем, что осуждение Никона совершено было с ведома Вселенских Патриархов и потому ничего нельзя предпринять без их воли. Стараясь преодолеть несогласие Святителя, Феодор созвал собор Архиереев, в крестовой палате, и предложил им вопрос об освобождении Никона; но и тут сильно восстал Патриарх против сего предложения, хотя многие из Архиереев желали возвратить изможденного старца в его обитель; несмотря на все убеждения, соборные и частые, Иоаким остался непреклонен: так трудно было сделать что-либо в пользу IIикона.
Между тем Феодор, памятуя смуты, бывшие во время междупатриаршества, не решался сам собою поставить двух Иерархов одного против другого, дабы не нарушить мира церковного, и вынужден был до времени отложить свое намерение; однако он утешил узника царским своим писанием, исполненным сыновней любви, и в то же время возвратил из дальнего заточения всех его приближенных. С одним из них, иеродиаконом Мардарием, отправил он письмо свое в Кириллов, и это была первая утешительная весть Никону, после пятилетнего строгого заключения. Узник увидел, что еще не совершенно забыт он людьми и что кроткий Царь, по примеру отца своего, желает его освободить, дабы довершил великое свое здание Нового Иерусалима, и сам Державный насладился бы его премудрою беседою, как поборника Православия. Прослезился Никон при виде присного своего и при чтении грамоты, которая внезапно вызывала его из глубины забвения; он почувствовал малую некую отраду в своей болезни душевной и телесной.
Еще более утешило его то, что благочестивый Государь обещал ревностно заботиться о довершении начатого им храма. Слабость здоровья препятствовала Феодору деятельно заняться освобождением Никона, но мысль об нем не оставляла его. Таким образом протекло опять немалое время, в течение коего болезнь Никона усилилась до такой степени, что уже архимандрит Кириллова монастыря, Никита, вынужден был известить Патриарха Иоакима о конечном изнеможении своего узника. Никон требовал елеосвящения и схимы, не желая изменить своего имени: посему архимандрит испрашивал на то разрешения и каким образом учинить погребение, на случай его смерти? Иоаким отвечал, чтобы посхимнили Никона, а в случае смертном, совершили бы над ним погребение просто, по чину монашескому, и погребли бы в паперти. Все сие происходило без ведома Царя; как только узнал о том Феодор, он велел остановить грамоту патриаршую, но уже было поздно.
Между тем Никон, чувствуя крайнее изнеможение, начертал своею рукою последнее писание детям своим архимандриту Герману, иеромонаху Варлааму, монахам Сергию, Ипполиту и всей братии, благословляя их, однако, как Патриарх. «Ведомо вам буди, – писал он, – что я болен болезнию тяжкою и не могу уже более встать с одра, но лежу как Иов, на гноищи своего смрада. Была когда-то милость Великого Государя, и писал он ко мне, что хочет взять меня отсюда из заточения, по вашему челобитью, и жаловал своею рукою, а ныне дело это не совершилось и милостивого его указа нет, и умереть мне здесь придется нечаянно. Пожалуйте, чада мои, не помяните моей грубости, побейте обо мне еще челом Великому Государю, не дайте мне погибнуть напрасною смертию, ибо уже приходит коней, жития моего. А каков я, подробно о том расскажет вам Иоанн, свидетель моей скорби». Когда достигло плачевное сие писание в обитель Воскресения, архимандрит с братиею слезно вручили опое Государю, умоляя возвратить им отца их, доколе еще жив, и Царь умилился душою, прочитав о крайнем томлении бывшего Патриарха. Опять начал он говорить о том Патриарху и собору Архиереев, и на сей раз не противился уже Иоаким. С его благословения немедленно послал Феодор дьяка своего в Кириллов и повелел ему взять оттуда Никона, живого или мертвого, и возвратить его в монастырь его строения Новый Иерусалим.
За несколько дней до пришествия дьяка царского, Никон уже предчувствовал его приход, и хотя был крайне болен, однако как будто начал готовиться в путь. Бывшие около него полагали, что он так делает в беспамятстве от болезни, но старец это повторял дважды и трижды, а в самый день пришествия дьяка облекся в свою одежду и сел в кресло на крыльце, говоря: «Я уже готов, а вы отчего не убираетесь? вот вскоре за нами придут», и внезапно пришел посланный, возвещая Никону царскую милость, что благоволил Государь возвратиться ему в Воскресенский монастырь. При этом слове приподнялся болящий с своего кресла, чтобы воздать подобающую честь царскому лицу, при чтении его указа, которому едва верили слышавшие. Начали приготовлять струги для плавания, потому что путь лежал по реке Шексне; с большим трудом довлекли пять верст до реки, в санях, хотя и летом, изнемогающего, который не выносил никакого движения и там, посадивши на струг, поплыли по течению.
Духовный отец бывшего Святителя, архимандрит Кириллова монастыря, Никита, ему сопутствовал, а навстречу выслал ему настоятель Воскресенской обители иеромонаха Варлаама, который долго жил с ним в Ферапонтове, и других из числа братии; ото было первое радостное свидание, после столь долгой разлуки. Никон опять был окружен своими, но уже не для того, чтобы жить посреди их, а чтобы только умереть в кругу своих и не чуждая бы рука закрыла ему очи. За двадцать верст от впадения Шексны встретили его ученики и хотели везти его вверх по Волге, но он велел спускаться вниз до Ярославля, предчувствуя, что уже не достигнет живым давно желанной цели, и там он скончался, на реке, посреди стечения и плача народного о великом пастыре. – Описав уже дважды его кончину, не повторяю здесь подробностей. Столько глубоких впечатлений и умилительных воспоминаний о Никоне возбудили в сердце моем опустевшие его келлии в Кириллове!
ИВАНОВСКИЙ МОНАСТЫРЬ
Между корпусом больничных келлий, к которому примыкали Никоновы, и келлиями наместника вышли мы из внутренней ограды к отдельному монастырю, так называемому Ивановскому. После всех каменных зданий, которыми застроен большой монастырь, прослывший от них городом, смиренная обитель Ивановская произвела на меня приятное впечатление сельской усадьбы. Высокий холм преподобного Кирилла, осененный вековыми деревьями, с двумя на нем церквами и часовнями, возвышается над широким полем, по которому протекает малая речка Свиряга, или, вернее сказать, ручей. Она выходит из Долгого озера, с западной стороны монастыря и, несколько раз подтекая под его ограду, огибает холм Кириллов, и опять теряется под восточною оградою в Сиверсово озеро. Вокруг сего священного холма тянется вдали боевая ограда Кириллова, с своими громадными башнями, придавая особенное величие пустынному приюту, как бы нечаянно взошедшему в объем вековых твердынь. С вершины холма открываются живописные виды на озеро, сквозь зубцы стен и забрала башен, и душа как бы просится из сего каменного венца, на привольный простор широких вод озера, горящих весенним солнцем; их шумное плескание, как и шум мирской суеты, умирают у подножия сих твердынь.
Келлия преподобного Кирилла была им самим ископана, вместе с собеседником его Ферапонтом, в этом холме, и не весьма давно обрушились совершенно ее своды: вероятно в 1764 году, когда соорудили над нею каменный тяжелый навес, осеняющий теперь решетчатую часовню на холме. Некоторые принимают ее за самую келлию преподобного, но первоначальное жилище отшельника было в земле, чему способствовало положение круглого одинокого холма над озером, в густой чаще леса, о которой еще свидетельствуют старые березы по его скату. Другая часовня, также под каменным навесом, есть собственно дело рук преподобного и срублена им самим из соснового леса для молитвенной храмины, где вероятно, до основания церкви, собирались братия, несмотря на тесноту, ибо в ней не более одной квадратной сажени; но этого было довольно для немногих молитвенников, в течение первых годов пустынножительства. Там воздвиг он два креста, высотою в сажень, из того дерева, от падения коего был спасен чудным гласом. Один из крестов четвероконечный, а другой осмиконечный и оба искусаны богомольцами, получающими от них, по вере своей, облегчение от недугов. Так как они оба руки преподобного, то не обличают ли, как вековые свидетели, суетное ожесточение мнимых ревнителей старины, которые, отвергая один образ креста, приемлют только другой? Сам преподобный Кирилл, которому они веруют, против них свидетельствует делом рук своих.
Па стене, между крестом, висит древняя полуистертая икона, как бы указывающая, что это собственно было избранное место обители, потому что тут изображено явление Матери Божией молящемуся Кириллу, когда звала его из Симонова, в пределы Белозерские; тут же написан собеседник его Ферапонт, принесший ему первую весть о неведомом крае. Итак, вот летописная икона, деяниями, как бы письменами, живописующая основание обители, но в темноте часовни едва она заметна; как драгоценные такие памятники минувшего! – Часовня и крест преподобного в малом монастыре столь же священны, как его гробница и чудотворная икона Богоматери, им принесенная, в большом, ибо от них возникло все величие Кирилловой обители. Долгое время не было никакой церкви на уединенном холме, кроме сей молитвенной часовни, потому что первый деревянный собор Успения и за нею трапезная церковь Введения сооружены были на ровном месте, там где они теперь стоят каменные. Преподобный дорожил уединением и удалялся безмолвствовать в свою земляную хижину, даже и тогда, когда собралась вокруг него многолюдная братия. Здесь, вероятно, постигла его кончина, и, по неимению церкви на холме, братия погребла его близ Успенского собора.
Кто нее первый соорудил храм на высоте холма? – В ветхом синодике монастырском записано: «Лета 7040 (15.32), декабря 13-го, освящены были в Кириллове четыре престола, два в монастыре и два на горе, в один день: в монастыре собор Архангела Гавриила, да Царей Константина и Елены, а на горе Усекновения Предтечи, да чудотворца Кирилла, а освящал владыка Вологодский Алексий». – Итак, вот начало Ивановской обители; многое объясняется этою запискою. Великий Князь Василий Иоаннович, приходивший с супругою на богомолье в Кириллов, чтобы испросить себе наследника престола, получив желаемое, соорудил в одно время два храма в одной обители: во имя Архангела, на память дня своего рождения, с приделом во имя Ангела своей супруги, там где был главный собор; а ближе к преподобному, на самом его холме, где еще до тех пор никто не смел селиться, поставил церковь во имя Ангела новорожденного Иоанна, с приделом во имя преподобного, как бы посвящая ему собственно испрошенного им младенца, и все это освящение должно было совершиться в один день, во свидетельство, что все четыре престола сооружены по причине одного события. Так как младенец был крещен у раки преподобного Сергия, то вот и другая церковь сооружена на том же холме, во имя сего великого угодника Божия, покровителя державных Князей Русских, и в ней придел преподобного Дионисия Глушицкого, ученика святого Кирилла, который сохранил нам, искусною кистию, священный лик своего блаженного аввы. – Имена сих храмов не объясняют ли их строения? Хотя утрачена в записях время основания Сергие-ва, но если, быть может, не Великий Князь Василий соорудил его, то уже, без сомнения, довершил ото сын его Иоанн, который имел намерение переселиться в Кириллов. Посему и обитель могла получить отдельное образование и прослыла Ивановскою, в ожидании царственного инока, который водворился однако в слободе Александровской, с дружиною опричников. Быть может и трапеза пристроена была на этот случай к храму Сергиеву, и недалеко от него поставлены каменные келлии, называемые теперь больничными, в которых вероятно останавливался сам Иоанн.
В кормовой книге монастыря, под годом 1572 записано: «что Царь Государь и Великий Князь всея Руси, Иван Васильевич, в свое богомолье пожаловал вкладу две тысячи рублей, а игумену с братиею за деньги те молити Господа Бога, о здравии царском, на Титов день, 25 августа, и на Усекновение честной главы Предтечи, и в те дни служити ему со всем собором и корм кормити». – Обе церкви, и Сергиева и Предтечева, теперь не заключают в себе ничего достойного внимания и пришли в совершенную ветхость, особенно трапезная, которой паперть поддержана одним столбом посредине и отчасти обращена в кладовую, равно как и бывшие келлии. Нет древних икон в иконостасах, но по резным украшениям видно, что они некогда были изящны. Грустное впечатление производит на сердце запустение столь священного места, каков холм преподобного.
Три раза посещал Иоанн обитель Кириллову, к которой питал с детства глубокое благоговение, запечатленное им в час смертный, пострижением на ее имя: сперва в смутные дни своего отрочества, когда был еще в крамольных руках бояр; потом в лучшую эпоху своего царствования, когда победитель Казани, благословляемый всеми за свои добродетели, обходил богомольцев именитой лавры; но этот поезд, слывущий Кирилловым, остался памятен в истории, ибо с той поры изменилось сердце Царя: от скорби ли по утраченном младенце Димитрие, кончину коего предсказал ему в Лавре Троицкой, преподобный Максим Грек? или от суровой беседы на Песноше, с Вассианом, бывшим Епископом Коломенским. Сей Вассиан внушил Царю: «Если хочет быть истинным Самодержцем, чтобы не держал советников мудрее себя», и Царь, поцеловав его руку, воскликнул: «Сам отец мой не мог бы дать мне совета мудрее сего!» Внезапно изменился Иоанн. В третий раз посетил он Кириллов, уже в страшную эпоху своих казней, со второго супругою Мариею и детьми Иоанном и Феодором, в 1569 году, когда удалены были славные опоры его престола, Сильвестр и Адашев, Шереметев и Воротынский, и он одинокий стоял в мрачном величии.
Таким образом, три сии странствия ознаменовали три разительные эпохи царственной его жизни и, вероятно, во время последнего, занялся он устройством Ивановской обители, ибо около того времени установлены им соборные трапезы на дни своего рождения и Ангела, и сооружена над святыми вратами церковь, в честь Ангелов его детей. Вероятно, в это же время, и сам он полупостригся в обители, а сын его Царевич Иоанн, как бы предчувствуя горькую свою участь от руки родителя, изъявил тайное желание постричься в Кириллове.
Нам сохранились три послания Иоанновы в монастырь Кириллов, которые там уже теперь не существуют, но по бывшим спискам напечатаны в истории церковной иерархии. Два последние суть предсмертное обращение Царя к инокам, о вспоможении ему молитвою соборного, для исцеления от тяжкой болезни. Но первое, весьма пространное, чрезвычайно замечательно, потому что оно писано во всей его силе, нравственной и телесной, и вполне выражает весь его характер, смесь добра и зла: – тут он является ревнителем православия, обличителем беспорядков монастырских, а вместе с тем, из-за строгого подвижника, как бы невольно смиряющегося пред своею Кирилловскою братиею, беспрестанно выглядывает Грозный Иоанн, со всеми своими личными враждами, которые в нем борются с уважением к духовному сану. Трудно согласить две сии крайности, но они так оригинально слились в одном его лице, что из них составился этот неразгаданный доселе в летописях Иоанн, иногда слава и светило своего времени, иногда же распространявший вокруг себя печальный мрак и ужас.
Не многим известно это знаменитое послание, и потому я решился извлечь из него самые разительные черты, на языке более понятном, дабы в этом зеркале собственным писанием отразился Иоанн. Оно по праву принадлежит обители Кирилловой, потому что Иоанн сам почитал себя ее иноком и посылал в нее свои сокровища, добытые в Казани и Астрахани, когда думал в нее укрыться в последние мрачные годы своего царствования, и наконец действительно постригся пред смертию на ее имя, под именем Ионы; потому и предлагается здесь вкратце сие послание Царя инока Белозерского [Ист. Церк. Иерар. Т. IV, с. 420 427.]
«В пречестную обитель Пречистыя Богородицы и богоносного отца Кирилла, Царь и Великий Князь Иван Васильевич всея Руси, челом бьет наставнику божественного полка и руководителю к небесному селению, преподобному игумену Косьме с братиею его во Христе. – Увы мне грешному! горе мне окаянному! кто я, чтобы мне дерзать на такую высоту? – Бога ради, господа и отцы, молю вас престаньте от такого начинания; я даже не достоин назваться братом вашим, но по евангельскому слову, сотворите меня как единого от наемников ваших. Писано: свет иноком Ангелы, свет же мирянам иноки; итак, вам, нашим государям, подобает просвещать пае, заблудившихся во тьме гордости, и в сени смертной, и в прелести тщеславия и ласкосердия, а мне, смердящему, кого учить или чем просветить, ибо сам я непрестанно нахожусь в пьянстве и плотской нечистоте, в убийстве, кровопийстве, хищении, ненависти и всяком злодействе. Но великому Апостолу Павлу: «Надеющийся быть вождем слепых, светом сущих во тьме, наставником безумных, учителем младенцев... научая иного, себя ли не учиши? похваляешься законом и досаждаешь Богу преступлением закона!» (Рим. 2.) Бога ради, блаженные отцы мои, не тревожьте меня грешного и скверного, дабы я мог плакаться о грехах своих и себе внимать, посреди лютого треволнения мимотекущего света сего, наипаче же в настоящее жестокое и многомятежное время. Кому мне, скверному и душегубцу, учителем быть? – О если бы Господь Бог, ради ваших святых молитв, вменил мне сие писание в покаяние. Если хотите, есть у вас дома учитель и наставник Кирилл и, на его гроб всегда взирая, от него просвещайтесь; потом и великие подвижники ученики его, ваши наставники и отцы, и святой устав чудотворца Кирилла, который у вас ведется: у него учитесь, им просвещайтесь, в нем утверждайтесь, да и нас убогих духом и нищим благодатию просвещайте, а за дерзость, Бога ради, простите.
Вспомните, как некогда, когда посетил я пречестную обитель вашу, судьбами Божиими по милости Богородицы и молитвами чудотворца, случилось мне несколько воспрянуть из мрака и в помысле моем восприять малую зарю света Божия, и я велел бывшему у вас тогда игумену Кириллу, с некоторыми из братии придти тайно ко мне в келлию, где и сам я упразднился от мятежа мирского. Тогда с игуменом были Иоасаф, архимандрит Каменский и Сергий Колычев, ты, Никодим, ты, Антоний, а иных не упомню, и после долгой беседы я, грешный, известил вам желание мое о пострижении и искушал святыню вашу слабыми своими словами; вы же возвестили мне крепкое по Боге житие, и возрадовалось скверное мое сердце с окаянною моею душою, что обрел я узду помощи Божией своему невоздержанию и пристанище спасения, и с радостию положил я обещание пред вами: если благоволит Бог в благополучном здравии мне постричься, то нигде иначе, как в пречестной обители чудотворца Кирилла. Покамест вы молились, я, окаянный, преклонил скверную мою голову и припал к честным стопам преподобного игумена, вашего и моего, прося на сие благословения, и он, возложив на меня руку, благословил постричься, как некоему из новоприходящих, и мне окаянному мнится, что я уже до половины чернец, хотя и не отложил еще мирского мятежа, но уже я ношу на себе рукоположение благословения ангельского образа. Видал я и в пристанище спасения, много кораблей душевных, обуреваемых треволнением; посему и не мог я утерпеть, малодушествовал и о своей душе поболел, как бы уже один из вас, и дерзнул говорить, да не опустеет сие пристанище спасения». Иоанн приводит здесь отрывок из послания св. Илариона Великого, о чувстве своего недостоинства, чтобы отвечать на просьбу некоего брата, просившего у него совета, и продолжает. «По слову Апостола Павла, буду безумен, и поелику вы меня принудили, изреку вам нечто от своего безумия, не учительски или со властию, но рабски из послушания к повелению вашего преподобия, хотя и безмерна высота моего недоумия». Здесь приводит опять Илариона, дерзнувшего наконец писать к брату. «Веруйте мне, господа и отцы мои, что и мне на сие писание было некое изволение Божие, ибо свидетель Бог и Пречистая Богородица и чудотворец Кирилл, что я доселе не только не читал, по даже и не слыхал о сем послании Илариона, но когда раскрыл книгу, нечаянно обрел оное и увидел, что он прилично нынешнему времени, помыслил, что оно по воле Божией обрелось на пользу, и потому дерзнул написать. Итак, примемся за беседу, с помощию Божиею, и ради послушания вот вам мой ответ на ваше понуждение.
Во-первых, отцы мои, по Божией милости, имеете вы устав великого отца вашего Кирилла: и так держите крепко предание чудотворца и другим не позволяйте разорять его по слову великого Апостола: «Возмогайте о Господе, в державе крепости его, и облекитесь во всеоружие Божие, дабы возмочь вам противиться козням диавольским» (Ефес. 6, 10 – 11). Опять повторяю: свет инокам Ангелы, а свет мирянам иноки, и если свет будет тьмою, то мы окаянные не еще ли более помрачимся? Вспомните, что святые Маккавеи, только за невкушение запрещенного мяса сопричлись наравне с мучениками Христовыми, и как отвечал Елеазар мучителю, который соглашался даже, чтобы он не ел, а только взял бы в руки свиное мясо, лишь бы говорил народ, что Елеазар ест мясо; доблестный же отвечал: «Восемьдесят лет не соблазнял я людей Божиих, и ныне ли в старости буду соблазном Израилю?» и так скончался. И божественный Златоуст пострадал за обидимых, удерживая Царицу от лихоимства.
Если святые, за малые сии. вещи, так страдали, то кольми паче, господа мои и отцы, подобает вам за чудотворцево предание пострадать. Как Апостолы Христу сораспинаемы были и с ним совоскреснут, так и вам подобает усердно последовать великому Кириллу и крепко подвизаться за истину, а не быть беглецами, отметая щит и меч; но восприимите всеоружие Божие и никто из вас да не предаст предания чудотворца, ради сластолюбия, как Иуда предал Христа сребра ради; ибо есть между вами Анна и Каиафа – Шереметев и Хабаров, и есть Нилат – Варлаам Собакин, поелику от царской власти послан, и есть распинаемый Христос – предание чудотворца попираемое! Если малое в чем допустите послабление, то и великое будет. Вспомните, святые Отцы, что писал великий святитель Василий Амасийский некоему монаху, и там прочтите каково ваше иноческое ослабление, достойное плача и умиления: какая радость и посмеяние врагам и какие скорбь и плач верным! Писанное к тому монаху и к вам может быть приложено». Тут пространная выписка из сего послания обличительного против малодушествующих иноков, и затем другая выписка из Великого Василия, о непрестанном приготовлении себя к смертному часу, доколе еще страшные Ангелы не разлучат души от тела. Видно, что Иоанн уже раздражается, коснувшись предмета ему близкого.
«Видите ли, – продолжает он, – какого плача и скорби достойно послабление иноческого жития? – И вот, однако, ради Шереметева и Хабарова, учинилось у вас нарушение чудотворцевых преданий. А если нам Бог благоволит у вас постричься, то уже по сему примеру и монастыря у вас не будет, – один лишь мой царский двор? Зачем же после сего идти в чернецы и как произнести: «отрицаюся мира и всего, что в мире», когда мир весь в очах? и каким образом, на этом святом месте, терпеть всякие напасти, со всею братиею, и оставаться в повиновении игумену и в послушании всего братства, как это сказано в обещании иноческом? А Шереметева, как назвать братиею, когда у него и десятый холоп ест у себя лучше, чем вся братия в трапезе? Великие светильники: Сергий и Кирилл, Варлаам, Димитрий, Пафнутий и многие преподобные в Русской земле положили крепкие уставы, как подобает иноку спастися, а бояре, к вам пришедшие, вам и свои уставы ввели; не они у вас постриглися, а вы у них, не вы им учители, а они вам законоположители. Да, Шереметева устав хорош, держите его, а Кириллов не хорош, оставьте его. Доселе один боярин ввел эту слабость, а когда-либо другой введет другую, да мало-помалу устранится весь порядок монастырский и будут все обычаи мирские; и по всем монастырям сперва начальники уставили крепкое житие, но после них его разорили».
Здесь начинает исчислять Иоанн некоторые из обителей, в которых поколебалась строгость устава, указывает на Симонову, «где после чудотворца Кирилла, настал слабый настоятель, некто Сергий, так что там, кроме сокровенных рабов Божиих, только по одеянию иноки, а совершается все мирское. И Чудов, при прежних архимандритах, был как один из убогих монастырей, а при Левкие сравнялся с великими, мало в чем им уступая и в духовном жительстве». «Смотрите и вы, слабость ли утверждаете или крепость?» – говорит Иоанн, и за сим следуют уже известные нам упреки Кириллу за то, что над Князем Воротынским поставили церковь, а чудотворец остался вне церкви. «Вот у Дионисия преподобного, на Глушицах, и у чудотворца Александра на Свири, бояре не постригаются, а обители сии процветают постническими подвигами. У вас же сперва некоторым из бояр, Серапиону Сицкому и Ионе Ручкину, дали в келлию только оловянную посуду, а у Шереметева уже и вся поварня своя. Ведь иное есть дать волю Царю, а иное псарю, иное сделать послабление вельможе, а другое простому; не указывайте мне на того великого но добродетелям Римлянина (Арсения, наставника Императоров), которого успокоили в пустыне (Скитской); то было в пустыне и на краткое время, без шума и соблазна. Вспомните, в книге Лествичника, до какого смирения достиг бывший Князь Александрийский Исидор, называемый железным, также в какое рубище облекался вельможа Авенира, Царя Индийского, не в куньи меха или собольи. Да и сам Иоасаф, сын того Царя, так оставил царство для пустыни, и царские ризы изменил на власяницу, и как, достигнув пустынника Варлаама, с ним пожил, по-царски или постнически? А кто более, царев ли сын, или неведомый пустынник? Свой ли царский закон принес он с собою, или жил по закону пустынному? Сами лучше нас ото знаете; а у него было много и своих Шереметевых! И Елевзой, Эфиопский Царь, какое житие жестокое пожил? А Савва Сербский, как оставил родителей, и царство, и, восприяв крест Христов, каковы труды постнические показал? Да и отец его, Неманя Симеон, с материю его Мариею, как изменили багряницу на ангельский образ и земными ли утешениями приобрели небесную радость? И Великий Князь Никола Святоша, державший Киевское княжение, постригшись в Печерском монастыре, не был ли пятнадцать лет вратарем, работая тем, над коими прежде обладал и до такого уничижения дошел, Христа ради, что даже братья на него негодовали, вменяя себе в бесчестие его смирение; но не могли, однако, отклонить его до самой смерти от такого образа жизни; а по его преставлении, даже от того стула, на коем он сидел, пред вратами, прогоняемы были бесы. Так подвизались святые, Христа ради, а у тех всех были свои Шереметевы и Хабаровы! Если же трудно жить в чернецах, то лучше оставаться в боярах и не постригаться.
Сие малое изрек я вам, отцы святые, от моего безумного суесловия, потому что вы меня к тому принудили. Вот уже год ровно, как был игумен Никодим в Москве, и безотходно только и говорит о Собакине да о Шереметеве. Разве я им отец духовный или начальник? как себе хотят, так пусть и живут, если им спасение души своей не надобно. Но долго ли будут у вас молвы и смущения, споры и мятеж, ради Василья Собакина, который не только иноческого жития не знает, но даже и по платью не может быть познан за инока, или ради Ивана Шереметева, или Хабарова? Поистине, отцы святые, это не чернецы, а только поругатели иноческому житию. Или не знаете Шереметева, отца Василия?» Тут начинаются жестокие против него укоризны: как он непрестанными распрями расстроил крепкое и простое житие у Троицы. Иоанн рассказывает, что случилось в Лавре с его дворецким, Князем Иваном Кубенским, во свидетельство прежнего строгого там жития: «Благовестили ко всенощной, а он еще хотел, после конца трапезы, поесть, да испить, из жажды, а не ради прохлады. Старец же Симон Шубин и другие с ним, не из больших, потому что уже большие давно отошли по келлиям, ему как бы шуткой молвили: Князь Иван поздно, уже благовестит, и он, сидя с одного конца стола, ест, а они с другого собирают, да хватился хлебнуть, а ни капельки не осталось, все отнесено на погреб: так бывало крепко у Троицы и то мирянину, а не чернецу. Слыхал я, что такие были старцы в этом святом месте, что в приезды бояр наших их угощивают, а сами ни к чему не прикасались, хотя их к тому и принуждали вельможи. В древние же времена и еще того дивнее слышал. Однажды пришел святой Пафнутий помолиться Живоначальной Троице и гробу чудотворца Сергия и для духовной беседы с братнею, и, когда братия, ради духовной любви, провожали за Святые врата преподобного, вспомнили они заповедь своего преподобного Сергия, чтобы не выходить за ограду, и возбудив о сем на молитву самого Пафнутия, тут с ним и простились. Вот как, даже ради духовной любви, не смели они нарушить заповеди отеческой, а не ради телесной страсти! Такова была крепость древле на том святом месте, а ныне, грех ради наших, хуже и Песноши, как до того Песношь бывала, а вся эта слабость от Вассиана Шереметева.
Так и сын его Иона старается погубить последнее светило, равно с солнцем сияющее в Кириллове, и в самой пустыне искоренит постническое житие. Еще и в миру живши, этот Шереметев с Висковатым, первые перестали ходить за крестными ходами, а глядя на них и другие. До того же времени все православное христианство, с женами и детьми, ходили за крестами, и кроме съестного в те дни ничем не торговали, а если кто начнет торговать, с того взыскивали; и то все благочестие погибло от Шереметевых: таковы они! А если кто скажет, что мы так против Шереметевых говорим по гневу, или за Собакиных, то Бог мне свидетель и Пречистая, и чудотворец Кирилл, что говорю только ради монастырского порядка. Бывало у нас и за малые вещи прежние старцы стояли; когда мы, в первый раз, были в Кириллове еще в детстве, и опоздали ужинать, потому что у вас, в летнюю пору, нельзя распознать дня с ночью, и спросили для нас стерледей у подкеларя Исайи Пемаго, и он отвечал: «Мне о том приказу не было, а ныне ночь, взять негде. Государя боюсь, а Бога надобно еще больше бояться». Такова была у нас тогда крепость, по слову псаломному: «правдою и пред Цари не стыдятся» (Пс. 118), ибо поистине праведно так, а не иначе; вещать пред Царями. А ныне у вас Шереметев сидит в кельи и сам, как Царь, и Хабаров к нему приходит с другими чернецами, пьют да едят, как в миру, и Шереметев, не то со свадьбы, Не то с родин, рассылает по кельям гостинцы, и за монастырем у него двор с годовыми запасами; а вы молчите о таком пагубном бесчинии. Иные же говорят, будто вы горячее вино потихоньку к нему в келью приносили; это ли путь спасения? это ли иноческое спасение? Или нечем вам было Шереметева кормить, что у него особенные годовые запасы были? Милые мои! доселе многие страны пропитывал Кириллов и в голодные времена; а ныне и самих вас, в хлебное время, если бы только не Шереметев кормил, то всем бы вам с голоду помереть! Иона Шереметев также хочет без начала у вас жить, как и отец его Вассиан. И отцу его есть еще извинение, что неволею от беды постригся, хотя и тут Лествичник пишет: «Видал я и невольно постригшихся, которые паче вольных исправлялись». А ведь Иону Шереметева никто в затылок не бил; зачем же так бесчинствует? Но если у вас такие порядки приняты, то вы о том сами ведаете. Бог свидетель, что я только говорил ради бесчиния монастырского. Мне что на Шереметевых гнев держать! ведь есть его братья в миру и мне есть над кем свою опалу положить, а на чернеца что гневаться и над ним ругаться?» Весь характер Иоанна выразился в этих кратких словах.
«Или кто скажет, что это все за Собакиных? а мне о Собакиных незачем кручиниться. Варлаамовы племянники хотели было меня и с детьми чародейством уморить, но Бог меня от них укрыл; их злодейство объявилось, – что же мне еще мстить за своих душегубцев? Одно мне было досадно, что вы моего слова Не уважили: Собакин приехал с моим словом, и вы его не поберегли, да еще моим именем укоряли, чему да будет суд Божий! Можно было бы, ради нашего слова и ради пас, покрыть его глупость. А Шереметев сам по себе приехал, и вы его чтите и бережете, уже не так, как Собакина. Шереметев для вас больше моего слова. Собакин от моего слова погиб, а Шереметев сам по себе воскрес. Зачем из него целый год волнуете такую великую обитель? Это другой на вас Сильвестр наскочил!» Иоанн укоряет бывшим своим наставником, который вынужден был здесь также постричься, «и однако ему не то здесь было, что Собакину, ради моего слова. Какой у меня гнев был на Шереметева, о том в миру расчет кончен, а ныне, поистине, без страсти говорю только ради беспорядка, не за что было Шереметеву с Собакиным браниться. Слышал я от некоего брата, вашей же обители, безумные речи, что между ними давняя мирская вражда. Это ли ваше учительство, что пострижением прежней вражды не разрушается? Как же отрекаться мира и всего, что в мире, а вместе с отъятием власов не отрезать влекущее долу мудрование, когда Апостол повелел всем нам «шествовать в обновлении жизни», и Господь велел «оставить мертвых погребсти своих мертвецов» (то есть любострастие, Лк. 9). Если пострижение не разрушает мирской вражды, то не отлагается оным пи царство, ни боярство, ни мирская слава, и кто был велик в бельцах, то и в чернецах. Не то же ли будет и в Царстве небесном? – кто здесь богат и велик, тот и там будет! Не есть ли это Магометова прелесть, который то же утверждал? Какой же тут путь спасения, если в чернецах боярин не острижет своего боярства, а холоп не избавится от своего холопства? Как же сбудется апостольское слово: «несть Иудей, ни Еллин, несть раб и свобод, вси едино есте о Христе» (Гал. 3, 28). Как же будут едино, если все останется по-старому?
В здешних монастырях по сие время соблюдалось равенство между боярами и мужиками торговыми. При нашем родителе, у Троицы, был келарем Нифонт Ряболовский, но с Князем Вельским с одного блюда едал; на правом клиросе Лопотало, да Варлаам неведомо какой, а на левом также Варлаам и какой? – сын Князя Алексея Васильевича Оболенского! Итак, смотрите, если был путь спасения, то холоп с Вельским равен, а Князя доброго сын наравне со странниками; да и пред нашими очами Игнатий Курачев Белоозерец, на правом клиросе, а Феодорит Ступицын, на левом, да и ничем не отличен от клирошан. И у Василия Великого написано: «Если чернец хвалится при людях, что он доброго роду, то да постится восемь дней и кладет по 80 поклонов в день». А ныне только и слово: тот велик, а тот того еще больше, потому и братства пет? Ведь если равно, так и братство, а если не равно, то может ли быть тут братство? тут нет иноческого жития. Ныне бояре по всем монастырям его уничтожили своим любострастием.
Скажу еще более страшное слово: каким образом рыболов Петр и поселянин Богослов будут судить Бого-отца Давида, о котором сказал сам Бог: «Что обрел в нем мужа по сердцу своему», и славного Царя Соломона? Рыболовы будут на двенадцати престолах сидеть и судить всей вселенной? – как вам тогда своего Кирилла поставить с Шереметевым, которого выше? – Шереметев постригся из боярства, а Кирилл и в приказе у Государя не был. Видите ли, куда вас слабость завела, по Апостолу Павлу: «не льститеся, беседы злыя портят добрые нравы» (1 Кор. 15, 33). Никто да не повторяет сих постыдных речей: что если только нам с боярами не знаться, то и монастырь без подаяния оскудеет; Сергий и Кирилл, и Варлаам, и Димитрий, и иные многие святые не гонялись за боярами, но бояре за ними гонялись, и обители их распространились. Благочестием стоят монастыри и бывают не скудны: у Троицы в Сергиеве благочестие иссякло, и монастырь оскудел. А на Сторожех до того дошло, что и затворить монастыря некому; по трапезе трава растет, а и мы видали, что братии по восьмидесяти бывало, и клирошан по одиннадцати на клиросе было; от благочестия распространяются монастыри, а не от слабости. Но возвратимся к великому Илариону». Тут следует опять пространная выписка из сего Отца, о благочестии иноческом и нестяжании, и обличении преподобного против корысти иноков и их искательства у сильных. Все сие приводит Иоанн для обличения иноков Кирилловых, сравнивая их образ жизни с житием преподобных.
«Малое от многого написал я вам, вы же и сами больше нас ведаете и многое обретете в этом Божественном Писании. Потом рассказывает Царь, для чего взял из монастыря Варлаама Собакина, жалуя его, чтобы за его бесчиние посмирить, по монастырскому чину, и расспросить, за что у него вражда с Шереметевым? да и присоветовать терпение, если от вас ему будет скорбно, потому что инокам подобает спастися скорбями и терпением. А как мы, возвратясь с Немецкого похода, стали его расспрашивать, он начал на вас доводить: будто вы на нас нехорошо говорите, с укоризною; я же плюнул на то и его бранил. Он юродствует и говорит сам не знает что, и даже, что есть чернецы в мире. Посему и мы, видя его сатанинское разжжение, отпустили его жить в любострастное житие; пусть сам за свою душу отвечает, если не ищет себе спасение; к вам же его не послали, чтобы вас не волновать, хотя ему весьма хотелось к вам. Да и вы неразумно его к нам прислали, как бы из тюрьмы, дав ему соборного старца вместо пристава, а он пришел к нам, как бы некий Государь. Вы с ним прислали нам поминки, да еще ножи, как бы не желая нам здоровья. Можно ли с такою сатанинскою враждою поминки к нам посылать? Надобно было с ним отпустить молодых чернецов и без поминок, а соборный старец унять его не мог; что хотел, то и врал, и мы чего хотели, то и слушали, и Варлааму ни в чем не поверили.
Если кто скажет, что это жестоко и что надобно снисходить к немощи, что Шереметев без хитрости болен и один в келлии с келейником, то зачем же у него сходбище и пиры, и зачем двор за монастырем с запасами? Все это беззаконие, а не нужда; а если нужда, пусть ест в келлии, как нищий, кусок хлеба, да звено рыбы, да чашу кваса. Если сверх сего что послабляете, давайте, что хотите, что лишь бы у него не было пиров и сходбища, как бывало, кроме разве духовной беседы, но без угощения. И чтобы вещей у себя никаких не держал в келлии; если ему что пришлют братия из миру, пусть делит со своею братиею, и люди его пусть живут за монастырем.
Вот мы сколько лучшего знали, так вам и написали; а ныне прислали вы к нам опять грамоту, и отдыха от вас нет, все о Шереметеве да о Хабарове. Слышу еще, будто говорил вам один старец, моим словом, чтобы Шереметев и Хабаров ели в трапезе со всеми, а Шереметев поставил это себе в опалу. Потому ли вам так его жаль, что братия его и поныне не престают в Крым посылать, да басурманство на христианство наводить? – И Хабаров велит мне себя перевести в другой монастырь; но я не поблажаю его скверному житию и уж больно мне наскучило; иноческое житие не игрушка; три дня чернецом, а уже седьмой монастырь! Покамест был в мире, образа обкладывал да келлии ставил и с четками в руках ходил, а ныне ему с братиею вместе есть неприятно. Надобно четки иметь не на скрижалях каменных, а на плотяных скрижалях сердец. Видал я как и по четкам ругательски лают друг друга: что в таких четках? О Хабарове мне писать нечего: путь как себе хочет так и дурит; а что Шереметев говорит, будто болезнь его мне известна, то не для всех же леженей разорять святые законы. Нам писать более нечего; вот уже конец словес моих к вам, и впредь не докучайте нам о таких нелепицах. Сами знаете, если благочестие не потребно, а нечестие любо, то скуйте Шереметеву, хотя золотые сосуды и царский сан ему устройте; уставьте с Шереметевым свое предание, а чудотворцево отложите; так будет хорошо! Как лучше, так и делайте, как себе с ним хотите, а мне до того ничего дела нет, и впредь о том не докучайте, ибо поистине ни о чем отвечать не буду. Что касается до той злокозненной грамоты, которую к вам прислали прошлою весною Собакины, как бы от моего лица, сравните ее с нынешним моим писанием, по слогу, и уразумейте, чтобы впредь нелепицам не верить. Бог же мира и Пречистыя Богородицы милость, и чудотворца Кирилла молитва буди со всеми вами и нами; а мы вам, господа мои и отцы, челом бьем до лица земнаго».
Таково сие знаменитое Кирилловское послание Иоанна, в котором ясно отразились не только характер грозного Царя, но и дух его времени. Оно писано, как видно из его содержания, после Ливонского похода, следственно в 1578 году, за четыре года до кончины Царя, когда уже начинала в нем остывать внутренняя тяжкая его болезнь, возбудившая к стольким жестокостям, и когда уже он записывал, в помянниках Кирилловой лавры, и других обителей, имена своих жертв, иногда обозначая их только собирательным числом. Хотя обитель Кириллова особенно была для него священна, как предызбранное место его пострижения, однако странно слышать столь раболепные выражения пред настоятелем и братиею, в устах человека, не пощадившего святителя Филиппа. Замечательна глубокая начитанность Царя в Божественном Писании и книгах отеческих, которые так назидательно приводит в обличении иноков. Достойно внимания и чрезвычайное развитие иноческой жизни на севере Руси; особенно процвело оно во дни его благочестивого родителя и, несмотря на пристрастные обличения Иоанна, еще было в полном блеске и в его время. Великий Князь Василий был как бы один, из числа иноков своей державы, не только в час смертный, но и при жизни, и находил большое утешение в духовной беседе со всеми великими светильниками его века, с Иосифом Волоколамским, Даниилом Переяславским, Корнилием Комельским и многими другими и, странствуя по обителям, не раз вызывал их к себе в столицу. Это благочестивое направление отразилось и на воспитании его сына, потому что самый дух времени дышал расположением к отшельнической жизни; многие из бояр и князей наших оканчивали дни свои под схимою, а между тем самые иноки являлись миротворцами и советниками Царей, в трудных обстоятельствах царственных и гражданских того века, хотя их единственным занятием, казалось, была одна только молитва. – Если бы с этой духовной точки проследить историю нашу, в ней открылось бы много драгоценных сказаний, которые теперь таятся в неведомых для нас житиях наших отечественных святых.
ОГРАДА ОРУЖЕЙНАЯ И РИЗНИЦА
С высоты Ивановского или Кирилловского холма открывается, во всем ее величии, внешняя ограда обители с ее исполинскими башнями; она простирается более нежели на версту, на 716 сажен, и усвоила монастырю название города, когда еще не прилегал к стенам его нынешней уездный городок. Много жилья для ратных людей помещалось в нижнем ярусе ограды, потому что Кириллов почитался крепкою твердынею во время литовских набегов, и если не выдержал столь долгой осады, как Лавра Троицкая, однако может также похвалиться отражением неприятельских приступов и своим участием в отечественной войне. В летописце обители записано, что «в 7120 году (1612), июня в 10-й день, Литва выжгла и высекла Бело-озеро (отстоящее только за 30 верст от обители); а в 20-й день августа подходила под Кириллов монастырь, с Уломской дороги, и выжгла гостиный двор, конюшенный и швальню; а в следующем году, сентября в 22-й день, Литва выжгла Вологду и опять приступила к монастырю, ночью, декабря на 5-е число; пан Бобовский с черкасами, непременно покушались взять монастырь, потом же пан Песоцкий с братом своим, ночью на 11-е число, приступали к монастырю, но были отбиты».
По преданию старожилов, одинокий холм на западной стороне Сиверского озера, слывущий Золотухой, есть то место, где стоял табор черкасский и литовский во время осады; здесь был убит ядром, с монастырской башни, вражеский воевода; потому и носится еще суеверная молва, будто бы под сим холмом зарыты награбленные сокровища литовские, которые можно обрести только в Иванов день. Едва лишь умиротворилось государство, как уже почувствовали необходимость укрепить Кириллов. Царь Михаил Феодорович предпринял обновить его обширную ограду в 1633 году, она строилась в течение 33-х лет и окончена при Царе Алексее Михайловиче, который на нее пожаловал в 1666 году 45 000 рублей, сумму огромную по тогдашнему времени, кроме содержания работников. Еще прежде сего занято было до 5 000 рублей обителью, у боярина Морозова, скончавшегося в ней иноком; но и это принял Государь на счет казны, по смерти боярина.
Стены с трех сторон, восточной, северной и западной, в три яруса, и только в один с южной, которая прилегает к Сиверсову озеру. До пяти сажень высоты в большой стене и до трех ширины: по этому можно судить какова ее прочность и чего стоила. Весь нижний ярус состоит из келлий или чуланов, без печей и помоста; иногда по три келлии соединялись между собою, но не более квадратной сажени в каждой из них: таких считается до ста в большой ограде, и все они пусты. Во втором и в третьем ярусе одни лишь открытые арки, для свободного хода вокруг всей стены; со стороны озера стены утверждены быками, от напора волн, и крыша их покрыта железом. Десять каменных башен, различной высоты и зодчества, стоят по ограде, не считая малых. Всех величественнее Московская, прежде называвшаяся Ферапонтовою, по направлению к сей обители, на северо-западном углу большой ограды, о 15 гранях и в несколько поясов; высота ее слишком двадцать пять сажень, и 130 ступеней ведут наверх. Во всю ее высоту, от самого подвала и до крыши, стоит внутри каменный столб, разделенный на ярусы или так называемые мешки, куда по преданию сажали преступников или пленных: страшная темница, если она действительно когда-либо тут существовала; но чего не делалось в средние темные века?
Посреди северной стены Казанская башня, над въездными вратами, не столь изящна как Московская; но и она имеет до 14 сажень высоты. Вологодская, на юго-восточном углу, наряднее всех башен, возвышается над озером, с красными кирпичными поясами, разделяющими ее на восемь ярусов; высота ее до 16 сажень, и внутри ее такой же каменный столб, как и в Московской. На юго-восточном углу малого Ивановского монастыря стоит 16-гран-ная башня Кузнецкая, также в 16 сажень высоты и со столбом внутри, и недалеко от нее, на внутренней ограде, та небольшая башня Котельная, которую принимают некоторые за темницу Никонову. Еще одна высокая башня, в 18 сажень, Мережская, на юго-западном углу ограды, служит твердым оплотом обители. Прочие не столь замечательны, потому что не превышают десяти сажень; одна из них, Косая, посреди западной ограды, теперь ниже всех, потому что обрушилась в 1786 году, но прежде не уступала Вологодской и Московской; она служила главною защитой с этой стороны, где глубокое болото примыкает к монастырю. Трое внешних врат сохранились от прежних шести в сей обширной ограде: Казанские, которые служат главным въездом; Преображенские, под церковью сего имени, с южной стороны, и Троицкие, с западной, близ Мережской башни.
Я всходил на сию башню, так названную, вероятно, от мрежей рыбарских, в ней хранившихся по соседству озера, и взошел, можно сказать, с опасностью, потому что все внутренние лестницы, из яруса в ярус, колебались от ветхости, и недоставало многих ступеней. Но зато, с ее вершины, я был вознагражден за трудный восход, пространным живописным обзором всей окрестности. Три озера облегают монастырь; Сиверское, с юга, далеко увлекает взор синим своим зеркалом. Между озер взволнована земля лесистыми пригорками, которые придают много живописного пустынной природе Белозерских пределов; гора Маура, отделяющая обитель Горицкую от Кириллова и долину Шексны от озер, величественно встает на небосклоне. Смиренный городок Кириллов прислонился с другой стороны к обители, под сень преподобного, обязанный ему своим существованием и весьма недавно. С вершины башни открывается внутреннее запустение обители, разделенной оградами и корпусами келлий на множество дворов; их считалось одиннадцать: мереженный, конюшенный, поваренный, плотничий и тому подобно, ибо каждый имел значение в свое время, а теперь они все пусты. Если еще и до сих пор огромными кажутся внутренние здания и внешняя ограда Кириллова, что же было во дни его славы? потому что в исходе минувшего столетия разобрано было за ветхостию до 13 башен, с внутренними их оградами, которые разделяли служебные дворы, и до пяти корпусов жилых келлий, из числа 15, которые действительно давали вид города монастырю. Он пришел бы в совершенный упадок, если бы в 1835 году, ревностный к благолепию храмов, Митрополит Серафим не испросил у Святейшего Синода до 70 тысяч рублей, для обновления древней обители.
Из-под святых ворот, мы поднялись в церковь Лествичника и Стратилата, память Ангелов детей царских. К сеням церковным примыкает обширная палата, вместе оружейная и книгохранилище, по странному смешению вверенных ей предметов хранения. Впрочем, и из такого смешения, мудрость восточная умела однажды извлечь назидательное слово, которое здесь привожу случайно, хотя и не касается оно обители Кирилловой; но иногда одно слабое подобие влечет к воспоминаниям отдаленным. Случилось, в 1828 году, при занятии нами Ахалцыха, брату моему разбирать древнюю библиотеку покоренного города, вместе с осмидесятилетним муллою, которому издавна вверено было ее хранение. Между пыльных хартий внезапно нашлось ядро, пробившее своды во время, кровопролитной осады; участник этой осады, подняв его из груды книг, с улыбкою подал старцу и спросил: «Скажи, к какому разряду книг приложить эту?» – Взял ядро из рук его мулла, долго смотрел, как бы взвешивая и тяжесть ядра и свою тайную мысль, и, покачав седою головою, сказал глубокое слово: «Сын мой! поставь это к разряду тех, которые говорят о непостоянстве дел человеческих. Уже более полувека, как я блюстителем сего хранилища, и на моей памяти три раза переходило оно из рук в руки, то турок, то персиян, и вот теперь оно в ваших!» – Сколько глубокой поэзии, в таких немногих словах! Теперь монастырский арсенал Кириллова имеет для нас только достоинство древности и воспоминаний о прежней воинской силе обители. Когда смотришь на ряд заржавленных пищалей, бердышей и секир, развешанных кругом стен, или поперек обширной палаты, над полками древних хартий; когда подъемлешь тяжелые шлемы, панцири и кольчуги минувших лет, воображение невольно переносит в славные века наших витязей предков. Но было время, когда это ржавое ныне оружие почиталось сокровищем для обители и служило оплотом государству против Литвы; укрепленный монастырь мог действительно считаться тогда первостепенною твердынею, потому что кроме царских стрельцов, вооружал он собственных ратников из 20 000 своих крестьян. Из грамот, хранящихся в обители, видно, что в продолжение XVII века, столь смутного для нашего отечества, она несколько раз снабжала государство деньгами, хлебом и воинскими снарядами, в 1638, 1676 и 1679 годах, и еще однажды в 1701 году.
По описи 1668 года, оружейная палата Кириллова заключала в себе до 8 500 различного рода оружий, начиная с медной пушки и до простого кинжала. Каждая пушка и даже пищаль имели свое название: порывай, задор, но л кап и тому подобно, и пищали прозывались также: лев, попугай и прочее. До десяти пушек было большого калибра, в 80 и более пудов, и до 20-ти среднего, в 40 и 50 пуд, которые расставлены были по стенам, а потом в различные времена вытребованы по городам, когда монастырь потерял значение крепости. Одного пороха хранилось в нем более 300 пудов, ядер до 3 000, мушкетов немецких до 800, а пищалей турецких и шведских 350 и столько же карабинов, и до 600 пистолетов и сабель всякого размера, кроме древнего оружия; – немалое; собрание по тогдашнему времени и по самому месту. Еще в начале нынешнего столетия, по описанию церковной иерархии, считалось там до 10 пушек, более 300 ружей и столько же пистолетов, бердышей до 100, кольчуг и шишаков по 50. Все это, по заглавию древней описи, хранилось и отчасти еще хранится под сепию милосердия Божия, ибо так начинается опись: «Палата оружейная каменная, а в ней милосердия Божия образов: деисус в киоте, на трех досках, потом Пречистыя Богородицы, Иоанна Предтечи; ризы их расцвечены золотом; видно во всем благочестие предков!