Что сказать о древней библиотеке, некогда весьма знаменитой, ныне же оскудевшей, в течение многих лет упадка обители? Теперь только, заботами нынешнего ученого настоятеля, приводится она в порядок, и составляется ей опись; но это труд большой, потому что кроме множества рукописей, расставленных по полкам, еще много есть ящиков, наполненных ветхими свитками дел монастырских, полуистлевшими, полуизорванными, из которых стараются теперь составить что-либо целое. Господь да поможет довершить благое начало! Известно, по истории Российской иерархии, что несколько раз был тревожим архив Кирилловской и принужден делиться с другими. Много извлек из него
Никон Патриарх, в библиотеку Софийскую и в свою домовую, которая теперь обращена в Синодальную. Еще прежде Царь Михаил Феодорович, вытребовал из Кириллова все двойные экземпляры лучших рукописей, в Приказ Большого дворца, и велел списать для себя наиболее любопытные. При Царе Феодоре Алексеевиче, в 1682 году, опять вытребовано было много книг из обители, для составления степенных книг и в учреждаемую им академию, а потом еще поступали книги в Святейший Синод и в Императорскую библиотеку. По описи XVIII века, которая хранится в Румянце веком музее, считалось одних рукописных книг в Кириллове монастыре до 2 092, и еще не все помещены в каталоге. После всего, что было взято в разные времена из библиотеки, еще по описи 1841 года, числится в ней более 1 900 книг, преимущественно церковных: между ними Евангелий 66, Апостолов 40, Псалтырей 130, Миней 132 и столько же Каноников и Требников.
По нынешним ее остаткам, можно судить о прежнем богатстве. Много в ней сохранилось еще книг отеческих, или патериков, в которых любители русской старины отыскать могут сведения, неизвестные свету, и должно ожидать драгоценных открытий из составляемой ныне описи. Покамест будем довольствоваться учеными изысканиями Г. Шевырева, в его поездке в Кириллов монастырь, потому что он отчетливо изложил все, что можно рассмотреть любознательному человеку, в краткий срок его посещения. Целая глава его любопытной поездки посвящена сей библиотеке, и филологические его отметки, при обширных сведениях по сему предмету, драгоценны для каждого ученого. Он указывает на несколько сборников, восходящих до глубокой древности, по своему содержанию. Не повторяя сказанного им, не могу однако не указать будущим посетителям на драгоценный псалтырь боярина Димитрия Ивановича Годунова, роскошно написанный, с раскрашенными картинками на листах, потому что эта книга невольно поразит взоры каждого ученого и неученого.
Не следует ли упомянуть здесь, о знаменитых синодиках Кирилловских, хотя они хранятся не в библиотеке, а в соборе, где за каждою литургиею, в течение целого года, постепенно читаются записанные имена усопших? – Это обширное поле смерти, засеянное тысячами имен, славных и не славных, которые накопились в течение многих веков. Начинается род преподобного Кирилла и его присных собеседников, потом родословие Царей и Князей наших и Святителей, людей служилых и простой чади, за коих постоянно молит Церковь, для всех широко отверзающая свои объятия, ибо по выражению ее погребальных песней: «Не разнствует за пределами гроба, царь от воина, богатый от убогого». Вероятно сам преподобный Кирилл положил начаток синодику сему, ибо тут записан род его, а потом следует, в странном смешении, сильные и убогие мира сего, с такого рода отметками над их именами: над Игнатием – вологодский крестьянин; над иноком Ионою – Воротынский; над Варлаамом – Воротынского человек; над Арсением – глухой; над Феодосием – Шереметев; над Евстратием – кузнец; над Авраамием – был в Казани Митрополит; над священноиноком Спиридоном – поп Селиверст (бывший советник Иоанна); над Князем Петром, в иноках Пименом, – Шенятев (замученный Грозным) и тому подобное. Иногда, по Государеву указу, бывал записываем помин по всякого рода чипах, которые побиты под Псковом или под Смоленском; а иногда и целые тысячи жертв Иоанновых, под одним кратким собирательным словом: «Помяни Господи души раб своих, тысящю пять сот пяти человек Новгородцев, отделанных по Малютине сказке» (то есть убиенных).
Так как сам преподобный Кирилл занимался писанием книг, и после него несколько осталось келейных рукописей, то и присные ученики его: Ферапонт, Мартиниан, Христофор, Нил Сорский и другие, подражая его примеру, занимались также писанием книг; в житии преподобного Корнилия Комельского сказано, что он по себе оставил много книг своего письма в Кириллове, которых, впрочем, уже теперь там нет, но еще сохранились в ризнице несколько рукописей, письма Христофорова. Любитель просвещения духовного, святой Иосиф Волоколамский, подвизавшийся в обители Кирилловой, быть может в ней почерпнул свою любовь к ученым занятиям, и, можно сказать, что любознательный дух святого Кирилла сделался наследием его учеников, которые вменили себе в обязанность прилагать письменные труды свои к его трудам; таким образом, составилась сия обширная библиотека, единственная в свое время, потому что пи в какой иной обители, ни даже в Лавре Троицкой, не было подобной. Не достойно ли особенного внимания, что в такой глуши, на диком севере, Кириллов монастырь, служивший местом заточения, был не только рассадником иночества, по многому числу вышедших из него настоятелей, но в то же время источником просвещения по своим книгам, и одною из сильнейших твердынь государства, в тревожные его эпохи?
Мне оставалось видеть еще древнюю ризницу, и на следующий день я мог внимательно ею заняться; признаюсь, грустное впечатление она во мне оставила. После лаврской не было ризницы богаче Кирилловой, потому что ни в одной обители не было столько драгоценных вкладов; в течение четырех веков поступила в нее огромная сумма, по тогдашнему времени, 140 000 рублей одних денежных вкладов, как значится по старым монастырским описям. Самым щедрым вкладчиком был Царь Иоанн, один пожертвовавший в обитель слишком 23 000 рублей; терзаемый совестию, единовременно взнес: он по душе убиенного им сына, Царевича, 2 355 рублей, и по «опальных, избиенных, истопленных и сожженных, с женами, чадами и домочадцами», дано им 2 200 рублей: – не страшная ли это летопись его царствования записана в синодиках Белозерских? Не забыл он и своего добродетельного наставника, иерея Сильвестра, удалившегося в Кириллову обитель от его гонений и потом сосланного в Соловецкую; Царь послал по нем и по сыне его Анфиме 25 рублей, а душеприкащики их внесли еще 140 рублей, и боярин Адашев, также бывший друг и гонимый Иоанном, внес сюда 200 рублей поминовения по отце своем иноке Арсении, постриженном в Кириллове, ибо это было тогда общее пристанище обуреваемых вельмож. Их денежных вкладов достаточно было, чтобы обогатить обитель; одни Шереметевы пожертвовали 3 800 рублей, Голицыны 3 500 рублей, Воротынские 1 600 и так далее, и каждый Святитель посильное приносил от себя подаяние преподобному Кириллу.
Можно судить по сим вкладам и о богатстве прежней ризницы, в которой жемчужных облачений считалось до семнадцати, по описи 1664 года. Один Иоанн прислал на шесть тысяч рублей богатейших риз, ради поминовения по сыне своем Царевиче Иоанне. Но в исходе минувшего столетия начался упадок обители и постепенное оскудение ризницы. В 1785 году, вытребовано было в Москву много драгоценных вещей из Кириллова, жемчужных одежд, золотых крестов и потиров, которые потом поступили в различные лавры; таким образом невозвратно взяты двенадцать панагий и до шести крестов, четыре архимандричьи шапки, и до пятнадцати риз, шитых золотом и жемчугом. В начале нынешнего столетия, еще более оскудела древняя ризница, потому что много старинных вещей, сосудов и облачений, числом до четырехсот, как бесполезные, были обращены в слитки серебра, что составило до четырех пудов, но утратилось невозвратимое – древняя святыня. Это объясняет нынешнюю скудость ризницы Кирилловой; тем драгоценнее становится для нас Троицкая, которая соблюдает в летописном порядке все царственные даяния своих вкладчиков.
Самый драгоценный предмет в ризнице есть подлинный образ, или лучше сказать портрет преподобного Кирилла, писанный учеником его, также прославленным в ликах святых, Дионисием Глушицким. Не более пяти вершков в сей чудной иконе, но святой Кирилл изображен в рост, уже в старческих летах, с открытою головою, с челом возвышенным, выражающим благочестивую думу; руки его сложены на персях; на нем мантия иноческая и аналав с крестами. Золотые венец и цата, на иконе, великолепно украшены крупным жемчугом, яхонтами, изумрудами и алмазами; не менее богато украшены среброкованые поля вокруг иконы, с изображением на них Знамения Божией Матери и Херувимов, усыпанных лаллами и бирюзой. На подписи значится, что образ сей обложен в 1614 году, при игумене Матфее, который был впоследствии Митрополитом Казанским и оставил по себе много драгоценной утвари; есть на иконе драгоценные привески, от Княгини старицы Евфросинии, жившей в Горицком монастыре. Особенный кивот устроен для хранения сей драгоценной иконы, которая обыкновенно стоит в Успенском соборе, а на кивоте подпись, что она писана еще при жизни преподобного, в 1424 году на внутренних створах, во дни того же игумена Матфея, изображены четыре события из жизни святого Кирилла: его рождение, явление ему Божией Матери, сооружение им Креста при основании обители, и писание с него портрета, преподобным Дионисием.
От блаженного Кирилла сохранились и некоторые келейные вещи, бывшие у него в употреблении: напрестольное Евангелие, писанное учеником его Христофором в 1417 году. На заглавном листе начертано полууставом молитвенное предисловие: «Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный безначальнаго Отца, рекий пречистыми Ти усты, яко без Мене не можете творити ничтоже; Господи мой Господи! верою объем в душе моей и в сердце, Тобою реченное, припадаю к Твоей благости; помози мне грешному сие желанное мною начень, о Тебе Самом и навершити», а в конце столь яке смиренное послесловие: «Края достигох, о Отце и Сыне и Святом Духе возмогаем, святого Евангелия Божественную книгу сию, грубыми и неудобренными алфавиты, в лето 6925, июля в 12-й день, на память преподобного отца Онуфрия». Среброкованый оклад сделан был на сие Евангелие, еще при жизни преподобного Кирилла, повелением Великого Князя Василия Васильевича, как значится в подписи, и потом оно было поновлено Великим Князем Василием Иоанновичем в 1514 году; тогда вставлена в оклад икона Знамения, с ликами преподобных Сергия и Кирилла. Есть еще до тринадцати келейных книг, писанных самим преподобным, или ближайшими его учениками.
Сохранилась и риза святого Кирилла, из белого мухояра, обшитая голубою камкою, с таким же крестом, подбитая простой холстиною, драгоценная не по своему убранству, подобно Сергиевой, и стихарь из той нее материи, с голубым оплечьем. Там и его духовное завещание, которое уже нам известно, на имя Можайского Князя Андрея, писанное собственною рукою угодника Божия, столбцем, длиною в 11 вершков, полууставом, почерком довольно четким и красивым, с титлами. Есть и двое вериг с крестами, в которых подвизался преподобный: в одной из них веса более восьми фунтов, и шерстяной его колпачок и шуба из черных овчин, и так называемый татаурец, или ременный пояс, с деревянною пряжкою и карманным ножиком, две чашки из красной меди, в виде ковшей, с кожаными их влагалищами, приспособленные к дороге, дабы мог он, по слову псаломному, «из потока на пути пить» (Пс. 109), и путиический костыль его, из орехового дерева; а из священной утвари, деревянные сосуды, с которыми совершал сам Божественную литургию: красный потир с деисусом и такой же дискос, совершенно подобные тем, с коими служил и блаженный учитель его, Радонежский Сергий, ибо несть ученик более учителя, по слову евангельскому (Мф. 10, 24), а Кирилл подражал ему в смирении. Не умилительно ли видеть, что в сей некогда великолепной ризнице убогая утварь первого настоятеля пережила все собранное и впоследствии утраченное богатство, которое, казалось, закреплено было столькими грамотами и замками?
Посмотрим, что же осталось от всех великолепных вкладов Царя Иоанна Васильевича? остались: одни золотые его сосуды, потир, дискос и лжица, гладкие без украшений, с обычным деисусом и причастными на них словами, и два серебряные блюдца; копие же и звездица от них уже утрачены, и еще серебряный ковш Царя – вот и вся память Грозного, в любимой его обители, на чье имя даже постригся. Есть еще другой золотой потир, но уже не царского вклада, а современного Иоанну Святителя Полоцкого Афанасия, который был тринадцать лет игуменом обители, потом столько же лет восседал на кафедре Полоцкой и уединился опять на месте иноческого своего обета. Еще серебряные сосуды пожертвованы Императрицею Анною, которая особенно благоговела к обители; других более драгоценных не сохранилось у преподобного Кирилла, которого ризница не уступала Сергиевой. Заслуживает внимания еще одна позлащенная кадильница, в виде пятиглавого собора, которая пожертвована, в 1668 году, служителем Князя Воротынского, с изображением на ней семи первых дьяконов Апостольской Церкви.
Между замечательными покровами на раку преподобного, уцелело несколько шитых шелками и золотом с ликом святого, телесного цвета, но они редко возлагаются на его гробницу. Самый древний из них, 1514 года, есть дар Великого Князя Василия Иоанновича, постригшегося на имя обители. Второй из них его невестки, Царицы Анастасии из дома Романовых, 1555 года, пожертвованный после взятия Казани, но уже утратились жемчуги, которыми был унизан. Третий покров шит золотом и шелками, по голубому полю: это приношение от святого святому, дар мученика Царевича Димитрия преподобному Кириллу, с которым вместе сопричтен к ликам заступников земли Русской. Сверху вышита икона Святой Троицы, а в кайме тропарь святому Кириллу; в подписи сказано, что «повелением Царя Феодора Иоанновича и его супруги, Божиею милостию Государя Царя и Великого Князя Иоанна Васильевича всея Руси сын, Царевич Князь Димитрий Иоаннович Углицкий, приложил покров сей Кириллу Белозерскому чудотворцу, за их Государево здравие, и за свое и за матерь свою, Царицу и Великую Княгиню Марию». Из сего видно, что Царевич, будущая жертва Годунова, уже в Угличе и как бы домогается напомнить о себе пред лицем всей России, что он действительно сын Царя и следственно его наследник. Есть нечто летописное, и вместе траурное в этом покрове! Четвертый устроен при Царе Алексие Михайловиче, супругою его Мариею Ильиничною.
Драгоценна плащаница, шита древним высоким искусством, в Горицкой обители, которая всегда славилась своим рукодельем. На ней изображено положение во гроб Спасителя, а вокруг восемь Апостолов и столько же Пророков, три Святителя Греческие и три Московские, и еще несколько ликов Святых, с предстоящими Ангелами. Это дар Княгини инокини Евфросинии, вдовы Князя Старицкого Андрея, которая была столь великолепна в своих вкладах обители Кирилловой: она их жертвовала по своем муже, дяде царском, замученном в темнице Московской, во дни малолетства Иоаннова, его суровою матерью правительницею Еленою, и по сыне своем Князе Владимире Андреевиче, который пострадал, быть может, по ее честолюбивому совету, когда внушила ему дерзновенную мысль, во время болезни Царя, что он может быть его наследником. Но еще плащаница устроена, как видно по надписи, при жизни сына, когда однако уже висел меч над его главою; честолюбие проглядывает из слов самой надписи: «В царство благовернаго Царя Иоанна Васильевича всея Руси, при преосвященном Митрополите Макарии, повелением благовернаго Князя Владимира Андреевича, внука Государя Иоанна Васильевича всея Руси». Мать инокиня напоминает здесь о высоком происхождении своего сына, которое обольстило ее столькими несбывшимися надеждами. Вскоре сын ее, вместе с супругою и детьми, вынужден был выпить ядовитый кубок, пред лицем Грозного, а его мать, не пощаженная даже в иночестве, утоплена в реке Шексне, под стенами обители Горицкой.
Посмотрим теперь, что же осталось от богатых облачений, которых громкая память сохранилась еще в описи монастырской? Там упоминаются ризы для двух священников, пожалованные Царем Иоанном, сплошь унизанные жемчугом сверху и донизу, с драгоценными на них камнями в золотых дробницах, в коих считалось до 160 лаллов, изумрудов, яхонтов и алмазов, так что полное облачение весило более полпуда, едва выносимое для служащего, и такой же при нем полновесный стихарь. Были еще пятнадцать риз жемчужных, немного уступавших сему царскому дару, хотя и неведомых вкладчиков, и более 150 риз парчовых, не считая прочих мелких предметов. Когда же при Патриархе Иоасафе II, в 1679 году, игумен Кирилловский, Афанасий, возведен был на степень архимандрита, с предоставлением ему и осенения архиерейского, то несколько великолепных митр устроилось в ризнице. По старым описям их считалось семь и одна превосходила другую богатством. Теперь же осталась одна только митра, несколько украшенная жемчугами и каменьями, с золотыми дробницами, не весьма давний вклад жены окольничего Алферона, и жемчужное оплечье, богато унизанное перлами и камнями драгоценными, которое достойно еще времен минувших; тут все сокровища Кирилловы!
Вот и еще одно свидетельство мимотекущего счастия и непостоянства славы человеческой в ризнице Кирилловой, и этим заключу ее описание. В незаметном углу ее висит белый клобук бывшего Никона Патриарха, и стоят его деревянные кресла, весьма простые, им самим сделанные, во время заточения; ручки резные, окрашены голубою краскою, сиденье обито зеленым полубархатом. Снизу на ручках начертана полууставом крупная надпись: «Лета 7176 (1668), марта дня сей стул сделан смиренным Никоном Патриархом, в заточении за слово Божие, за святую Церковь, в Ферапонтове монастыре в тюрьме». Бывший Патриарх перенес их с собою и в тюрьму Кириллову, и на них, вероятно, сидел он на крыльце, в последний день своего заточения, когда по тайному предчувствию стал собираться в путь; с них болезненно он приподнялся, чтобы выслушать милостивый указ царский о своем возвращении, и двинуться в желанный путь к своей обители, который не суждено ему было довершить живым, ибо вместо земного Иерусалима ожидал его Небесный и только одна могила, под устроенною им Голгофою.
Какие странные бывают встречи в жизни! Вечером, в сопровождении наместника, обходил я опять пустынные дворы монастыря, останавливаясь пред его древними храмами, чтобы еще более напечатлелся в памяти их летописный образ. Долго стоял я под Святыми вратами, и читал на них в лицах, Отечественный наш Патерик, начертанный на стенах, как бы для сравнения, в противоположность с Греческим. На одной стороне написаны великие отшельники наши; на другой, дивные подвижники Египта и Палестины, но более было тут родственных нам пустынножителей, нежели восточных. Два Кирилла, Белозерский и Новоезерский, друг против друга, вероятно по их тезоименитству, ибо они не современны и не равною пользовались славою. Сергий Радонежский и Савва Освященный, достойные друг друга, как родоначальники многих обителей; тут же и именитые иноки сей обители, Ферапонт и Мартиниан, Дионисий Глушицкий и Корнилий Комельский, Нил Сорский и Филипп Ирапский, если не изменяет мне память; но я весьма помню Симеона Столпника, на его дивном столбе, и напротив него, как райскую птицу, на развесистом древе, преподобного Павла Обнорского, который действительно прожил несколько лет в древесном дупле, окрыляемый верою, и вместе с хором пернатых, воссылал утренние и вечерние гимны Творцу всея твари, видимых и невидимых.
И вот, покамест стоял я, погруженный в глубокую думу о сих великих подвижниках, чуждых всего земного, внезапно услышал я с земли женский голос, неприятно нарушивший мои думы: «Здравствуй, барин, мы давно с тобою знакомы». С изумлением я оглянулся и увидел женщину, которая подползла ко мне на коленях, потому что не имела ног, и что еще более меня удивило, на вопрос мой: «Где же мы виделись?» весьма решительно отвечала: «В Италии! – Помнишь ли, когда я ездила на богомолье к Николаю чудотворцу в Бари, и еще лошадь моя оставалась у нашего Графа в Неаполе?» Тогда я вспомнил Марфу, родом из Перми, о которой я писал в моих Римских письмах; по мы с нею не встречались в Италии, а только я слышал о ее необычайной поездке, от нашего посланника в Неаполе, в то время, как она находилась в Бари. «Как же ты теперь очутилась в Кириллове?» – спросил я неутомимую путешественницу. «Собиралась к Соловецким чудотворцам, да не пускают, – отвечала она, – говорят, там англичанин, так я пришла сюда помолиться Преподобному». – «А где же твоя дочь, которая возила тебя по Италии?» – «Она мне не дочь и теперь уже меня другая возит, – отвечала Марфа, – а ту я оставила в Горицком монастыре; захотела там основаться». «А что я чаю, трудно было вам скитаться по чужим землям, без языка и без проводников? – сказал я нашей паломнице, – как еще вас Бог помиловал, что вы остались целы?» «И, барии, – весело отвечала она, – смелым Бог владеет, а язык и до Киева доведет; ночью мы не ездили, а только днем, и все большими дорогами, а ночевали больше на дворе, под окнами постоялых дворов, чтобы дешевле было, да и нечего у нас было ограбить. Итальянцы-то, добрые люди, но от немцев нам больно доставалось и много мы от них смеха приняли; такой уже нелюбовный народ». – «Да как же вы находили дорогу?» – «А вот как, батюшка: мы все спрашивали большие города, что наши столицы; вот у немцев, слышали мы, главный город Вильна (то есть Вена Wien), мы все и спрашивали Вильну, а нам рукою туда и указывали путь; а потом стали спрашивать Италию, а потом Рому, где у них Папа сидит, а оттоле все стали спрашивать Наполе, наполе, (то есть Неаполь, по-италиански Napoli), да так и доехали, а назад-то мы и без проводников дорогу нашли; только бы первый раз попасть, а уже потом немцам мы не кланялись». Не странная ли, поистине, встреча, на дальнем севере, под святыми вратами Белозерской обители, с безногою богомолкою, которая рассказывала мне, что видела она «наполе», по ее обрусевшему названию очаровательной столицы южной Италии. Если бы действительно я не слыхал об ней в Неаполе, от нашего посланника, и сам бы ее не видел в Кириллове монастыре, трудно было бы поверить ее словам; но такова уже предприимчивость парода русского! Не обошел ли недавно другой слепой паломник, также из Перми, весь Восток, да еще и способствовал к изданию книги Святогорца, о таких местах, где хотя и сам был вместе с ним, но которые однако не видел, а только об них слышал, вблизи как бы издали?
ГОРИЦЫ
На третий день моего пребывания в Кириллове, просил я отца архимандрита отпустить со мною его наместника для посещения Горицкой женской обители и пустыни Нила Сорского. Мы рано собрались в путь, чтобы еще застать позднюю литургию в Горицах, которые отстоят за семь верст от монастыря; нам благоприятствовало ясное весеннее утро; излучистая дорога пролегала сперва вдоль величественного озера Сиверского, а потом лесистыми пригорками, огибая высокую гору Мауру, поросшую лесом, которая господствует над живописною долиною Шексны. На берегу сей тихой реки, в одном из ее своенравных изгибов, притаилась, у подошвы Мауры, скромная обитель инокинь, робко искавших себе приюта, и здесь между гор обретших, подобно голубице Ноевой, место стояния ногам своим, отчего и обитель прозвалась Горицами. Но это безбурное ныне пристанище, отколе, как из чистого многоводного источника, непрерывно почерпают духовную струю окрестные обители, чрез избираемых отселе настоятельниц, – эта мирная обитель, от самого своего начала, долгое время была местом плача и царственной скорби великих земли, неволею здесь постригаемых или заточаемых. Горицы были, как и Кириллов, во дни Иоанна и позже, исключительным местом ссылки для княжеских и царских инокинь, ибо не было другой женской обители, в такой суровой глуши, под крепкою стражею Кирилловых твердынь.
Первая горько обновила сию темницу великая инокиня Евдокия, бывшая в мире Княгиня Старицкая Евфросиния. Она, во дни своей славы, будучи супругою меньшого из сыновей Великого Иоанна, устроила сию обитель в 1544 году, для неведомых нам инокинь, потому что не сохранилось даже имени первой настоятельницы; она соорудила здесь первую церковь, доселе существующую, во имя Воскресения Христова, так как пределы Белозерские были всегда достоянием Князей Можайских или Старицких, младшей отрасли державствующего Великого Князя. Не думала тогда честолюбивая Княгиня, тетка Царя Иоанна Васильевича, хотя уже испытанная бедствием во время его малолетства, при жестокой правительнице Елене, которая уморила в темнице ее мужа, не думала она, что обитель Воскресенская, ею устрояемая на дальнем севере, будет для нее местом заточения: но такая горькая судьба ее здесь ожидала. Когда во время болезни Иоанновой не состоялись ее честолюбивые замыслы, она вынуждена была сперва клятвенно отказаться от всяких притязаний, для сына своего, на венец царский. Потом, по кончине кроткой Анастасии, когда уже предвиделась гроза Иоаннова, Княгиня постриглась, волею или неволею, в одно время с своею племянницею, вдовою царского брата Юрия, и, еще со всею пышностию двора княжеского, сопровождена была в Горицы, отколе осыпала своими благодеяниями соседнюю обитель Кириллову. Это было в 1586 году, а шесть лет спустя, княгиня инокиня Евдокия, по воле грозного Царя, утоплена была в мимотекущей Шексне, вместе с племянницею своею Иулианиею, в иночестве Александрою, в виду основанной ею обители. Но гнев Иоаннов не помешал воздать им последнего долга и обе княжеские страдалицы погребены были против олтаря соборного, в особой часовне, где часто над их гробами служили панихиды.
Протекли немногие годы, и там явилась другая именитая узница, вдова мучителя Евфросинии, осиротевшая Царица Мария, в инокинях Марфа, которая только что лишилась сына своего мученика Царевича Димитрия, убиенного в Угличе, и неволею была пострижена в Череповской обители святого Николая, что на Выксе; но она, от времени до времени, посещала Горицы и там устроила два придела в соборной церкви, во имя Богоматери Одигитрии, Путеводительницы на бедственном море житейском, и святого Кирилла Белозерского, как ближайшего покровителя, пустынного ее заточения. Вскоре однако, с сердечною радостию, соорудила она и третий придел в том же соборе, во имя прославленного сына ее Царевича Димитрия, которого нетленные мощи уже перенесены были в собор Архангельский, и сама она, возвращенная из заточения, водворилась в Кремлевской обители Вознесения, при державе Василия Шуйского. Образ сына, ею присланный для сего нового придела, доселе стоит в церкви. Как утешительно было сердцу матери, призывать в ликах святых имя милого своего отрока, столь горько и столько лет ею оплакиваемого!
И других именитых изгнанников видела в стенах своих обитель Горицкая, во дни Годунова, в числе коих был также царственный отрок, будущий Царь Михаил. Когда утвердился на престоле Царь Борис, он простер свое гонение на всех родственников бывшего Царя Феодора, и первыми жертвами были Романовы, ближайшие по родству к престолу. Боярин Феодор Никитич, будущий Патриарх, был пострижен неволею в Списком монастыре Архангельских пределов; супруга его, великая инокиня Марфа, в одном из заонежских погостов, а зятя, Князя Бориса Черкасского, с женою и малолетними детьми брата ее, заточили на Бело-озеро; самого Князя в Кириллове, жену же с отроком Михаилом, в Горицах: итак, обитель сия была свидетельницею отроческих его слез, и отсюда переселился он в Костромские свои отчины. Едва только возвращены были из заточения Царица Мария и Романовы, как их там на время сменила другая жертва, уже самозванца, – дочь их гонителя Годунова, прекрасная Ксения, опозоренная лже-Димитрием и сосланная им на Бело-озеро. Казалось уже такая была участь Гориц, что в их ограде все Державные гонители платили собственными присными жертвами, за пролитую ими кровь или за гонимых в сей пустыне. Тотчас однако, по смерти самозванца, освобождена была несчастная Царевна.
Есть еще один придел, в соборном храме Троицком, близ Димитриева, во имя Великомученицы Екатерины, который, быть может, был сооружен на память другой царственной, невольной инокини Марии, супруги Шуйского; известно, что она была пострижена под именем Екатерины и увезена в Суздаль, а может быть и на Бело-озеро. Не приложила ли и она своей печальной памяти, к памяти других узниц Горицких, и не ею ли устроен придел, во имя Великомученицы? – впрочем это одни только предположения. Что касается до колокольни, то известно, что она сооружена была иждивением Царицы Марии, матери мученика Димитрия, которая особенно благоволила к обители Горицкой. Вот все, что нам сохранила о ней отечественная история; – более царственных слез в ней было пролито, нежели сколько рассыпано жемчуга на богатых приношениях ее великих затворниц!
С такими воспоминаниями взошел я в мирную ограду Горицкой обители и уже застал литургию в теплом Троицком соборе; его соорудила усердная игуменья Маврикия на месте той часовни, которая была поставлена над гробами Княгинь Евфросинии и Иулиании. Внутреннее устройство храма очень изящно; есть два придела, на пространных хорах, и все почти иконы художества самих сестер. Чудотворная икона Владимирской Богоматери привлекает молитвенников, благочиние священнодействующих и поющих ликов возбуждает к молитве; повсюду виден порядок и материнская забота многолетней настоятельницы, которая уже более сорока лет управляет обителью и сделала ее рассадником иночества на севере, ибо до трех сот сестер и послушниц собралось под ее мирную сень. Еще недавно, от тихой лампады Горицкой, возжглась другая более яркая, в северной столице, и малая сперва семья инокинь, скромно приютившаяся на берегах Невы, в бывшем подворье Униатском, теперь торжественно и многолюдно переселилась в новую великолепную обитель Воскресения, которая для них сооружена Царскими щедротами, во исполнение благочестивой мысли державной Елисаветы. И сколько других отраслей пустила от себя мирная обитель Горицкая, куда преимущественно уединяется цвет нашего дворянства, чтобы вдали от мирской суеты, на безвестных берегах Шексны, насыщать душу созерцаниями духовными! Келлии инокинь деревянные, малыми домиками рассеяны кругом двора, на скате холма спускающегося к реке; по смиренной наружности Гориц, нельзя себе вообразить какое духовное богатство в ней таится, и сколько опытных руководительниц, из глубины своего смирения, даровала она другим более прославленным обителям!
После обедни взошел я в холодный собор Воскресения, чтобы взглянуть на его исторические престолы, но кроме некоторых древних икон: Одигитрии, преподобного Кирилла и Царевича Димитрия не нашел в нем древностей, потому что постепенно все поновляемо было с годами, и даже внутреннее расположение храма переделано в недавнее время для расширения ризницы. Участь первой храмоздательницы Княгини Евфросинии, Царицы инокини Марии, Царевны Ксении и других страдалиц сего летописного места живо представились моему воображению, особенно в приделе Царевича Димитрия, который вместе напоминал и о земном плаче матери и о небесной славе ее отрока.
Покамест осматривал я церковь, взошла сама игуменья Маврикия. Две послушницы возвели осмидесятилетнюю старицу на церковное крыльцо, и я изумился ее бодрости в такие преклонные годы. Сама она усердствовала показать мне все, что было устроено в долгое ее управление, и я напрасно убеждал ее пощадить свои силы. Трогательно было ее смирение: ничего не приписывала она себе, хотя все, можно сказать, было делом рук ее, и беспрестанно отговаривалась своим неведением и простотою. «Я, батюшка, ничего не помню и не знаю, потому что меня уже одолевает старость, а вот, извольте сами смотреть, что у вас есть пред глазами». На вопросы исторические о ее обители, она смиренно отвечала: «Где мне все это знать, ведь я из простых», и действительно, не со стороны исторической, замечателен теперь монастырь; надобно видеть, что она в нем сделала, в нравственном и хозяйственном отношении, дабы вполне оценить сорокалетний ее подвиг. Не напрасно и те настоятельницы, которые вышли в другие обители из-под ее сени, желали бы опять возвратиться к ней в качестве послушниц.
Игуменья предложила мне прежде всего осмотреть ризницу, и есть чем полюбоваться в этом богатом хранилище; не знаешь чему больше дивиться: богатству ли украшения или изяществу вкуса, ибо тут все слито вместе; одной этой утвари стало бы на многие обители. «Много ли вы сами тут трудились?» – спросил я у игуменьи. «Умела я шить в свое время, – отвечала она, – теперь уже давно и руки отказались, да и прежних золотошвей у нас теперь нет; вот то, что собрала в сорок лет». Когда удовлетворилось мое любопытство в ризнице, неутомимая настоятельница повела меня в нижний ярус соборной церкви, где устроена трапеза с приделом святого Кирилла Новоезерского. Можно было полюбоваться на опрятность и порядок, которые наблюдались между многочисленными сестрами. Далее повела она в хлебню и поварню, куда проведена ею вода из кладезя, не без многих издержек, чтобы только соблюсти везде чистоту и для облегчения служащих сестер. Потом мы посетили больницу, и это было венец ее христианских подвигов. Мне совестно было утруждать почтенную старицу, но она хотела непременно всюду за мною следовать, и ее как бы несли на руках по монастырю, потому что кости ее, по выражению псаломскому, «яко сушило сосхошася», и только бодрость духовная оживляла это обветшалое тело. «Вы меня не ждите, а я уже нагоню вас», – говорила она, и, действительно, едва только дошел я до больничного корпуса, уже Маврикия была там. Это вместе больница и богадельня для неизлечимых; в ней устроена церковь Покрова Богоматери и еще во втором ярусе два придела, Небесных Сил и Предтечи; служба видна и слышна и для живущих внизу. Нельзя было без умиления смотреть, как все болящие встречали свою мать игуменью, в полном смысле сего слова; все желали поцеловать ее руку; одна многолетняя страдалица, прикованная к одру болезни, просила только, чтобы игуменья подошла к перегородке, дабы могла на нее взглянуть: такую общую любовь и уважение умела она возбудить во всех, без различия возраста и звания.
Из больницы вышел я в келлии радушной настоятельницы, которая хотела непременно чем-либо меня угостить, несмотря на краткость времени, потому что я спешил в пустынь Нила Сорского, чтобы к вечеру возвратиться опять в Кириллов, а между тем черные тучи скопились уже на вершине лесистой горы Мауры. С балкона келлий открывался живописный вид, на внутренность обители и на веселую окрестность, оживленную течением реки; старица все заботилась о угощении. «Куда вы так спешите, – говорила она, – приехав однажды сюда, из таких далеких мест на несколько часов! стоило ли приезжать?» «Но разве я уже не осмотрел всего, что наиболее достойно внимания в вашей обители? – отвечал я, – теперь могу составить себе полное и ясное об ней понятие; а между тем, вы сами знаете, что до обители Нила Сорского отсюда еще пятнадцать верст, и столько же оттуда обратно до Кирилловой, и вот посмотрите на Мауру: она грозит дождем». Но почтенная старица, для которой одна ее обитель составляла всю вселенную, не могла постигнуть, каким образом, в течение одного дня, думаю я вместить столько предметов, когда вся ее жизнь протекала на одном месте. «Разве не исполнил я слова, данного вам еще в Петербурге, нынешнею зимою, – сказал я, – посетить вашу обитель? – Много лет я туда собирался; довольно и того отрадного впечатления, которое она оставила навсегда в моем сердце; хорошо, если и несколько таких душистых цветков случится нам поднять, на многотрудной жизненной дороге. В столице мы опять, может быть, свидимся». Так мы расстались, и благословение добродетельной старицы мне сопутствовало в дальнейшее странствие.
ПУСТЫНЬ НИЛА СОРСКОГО
По веселым холмам и долинам пролегает сперва извилистая стезя, от Гориц в Нилову пустынь, до столбовой Белозерской дороги, но за нею начинается та лесистая, болотистая дебрь, которая завлекла любителя безмолвия Нила в его Палестину, ибо в простонародии палестинами слывут такие дебри. Проехав последнее селение, встречаешь крест на опушке леса и ото означает начало пустыни Ниловой, потому что отселе малопроезжая дорога, по хворосту, проложена чрез болото в чащу леса, по течению смиренной речки Сорки, которая дала свое название пустыне и самому отшельнику. Осенью и весною не проходима эта дорога, а в прежние времена одни только пешеходы могли тут пробираться по мосткам, да и теперь от частых дождей местами почти невозможно было проехать. По мере того, как мы углубились в чащу леса, привлекательнее представлялась нам сия дебрь и понятнее влечение Нила в его пустыню. Уже слышно было тихое журчание Соры, из ручья образовавшей речку по зеленой поляне, испещренной весенними цветами, между расступившегося с: обеих сторон леса, и эта поляна все расширялась, под ропот растущей реки, которая далее уже шумела, вращая колеса уединенной мельницы, и привела нас наконец к самой обители. Прежде, не только во дни преподобного Нила, но и еще за несколько лет пред сим, место сие действительно было отрадно, сельскою своею простотою, в окраине дремучего леса, когда внезапно открывалась взорам обитель, с рассеянными вокруг нее келлиями, как оазис в зеленой пустыне: так устроил ее преподобный Нил, и так оставалась она до наших времен. Посреди убогой деревянной ограды возвышались, на насыпном холме, две сросшиеся церкви с шатровою колокольнею, и еще одна стояла вне ограды, над усыпальницею братии; скиток основателя с его кладезем виден был за мельницею в лесу.
Но не весьма давно расстроился, хотя и по благочестивому усердию, сей пустынный образ, вполне соответствовавший внутреннему устройству пустыни и воле самого Нила. – Не он ли отпустил, в час кончины, собеседника своего Иннокентия, с которым долго странствовал по Востоку, в пределы Вологодские, чтобы там составить себе общежительную обитель, ибо хотел, чтобы собственный его скит, тогда единственный на Руси, оставался всегда скитом, то есть собранием уединенных келлий, рассеянных вокруг пустынной церкви? Не он ли явился, в сонном видении, державному богомольцу Иоанну, когда из Кириллова, привлеченный посмертною славою Нила, посетил его убогий скит, и с царскою щедротою хотел соорудить в Нем великолепный храм? – Нил запретил ставить у себя каменную церковь, или чем-либо украсить существующие, кроме необходимого, из опасения хищников плотских и душевных. Целые столетия оставалась в таком первобытном виде его пустыня, временем цвела, как ее окрестная поляна, и временем упадала, но не выходила из предначертаний своего основателя, касательно внешнего убожества, доколе, наконец, не была приписана к большому Кириллову монастырю.
Пришло на мысль строгому, впрочем, подвижнику, заведовавшему сею приписною пустынею, основать в ней каменную церковь и, не вспомнив завещание основателя, преобразовать дело рук Лиловых. Он коснулся заветного холма, насыпанного руками Нила и его учеников под основание их церкви, который служил им отчасти усыпальницею, и снял с его вершины два деревянных храма, Сретения Господня и Предтечи, чтобы на их месте соорудить одну каменную трехпрестольную, с приделом во имя святого отшельника; но своды ее обрушились над тем местом, где прежде стояла рака преподобного, поверх его могилы, и до сих пор еще не окончен храм; сердце невольно ищет прежних уничтоженных церквей. Продолжатели начатого дела основали также каменные здания для настоятеля с братиею; одна только уцелевшая деревянная ограда, со смиренными башенками, свидетельствует еще о прежней пустыне, какою она была до нынешнего ее обновления.
Оставим настоящее, обратимся к минувшему и к самому преподобному, сему великому светильнику созерцательной жизни, который обновил на дальнем севере память, прославленных созерцанием духовным на Востоке, Исаака Сирина, Варсонофия, Лествичника, Синаита и соименного ему Нила. К сожалению, нам не сохранилось жития его, которое вероятно в свое время было написано, когда так тщательно записывали деяния и словеса святых мужей, и утрачено уже в позднейшие века; но его скитский устав остался нам зерцалом его жизни и образцом для иночества. Неизвестно откуда был он родом, но процветал в начале XV столетия, в одно время со многими великими подвижниками нашего отечества, немного спустя после св. Кирилла Белозерского, в обители коего постригся. Есть рукопись в Синодальной Московской библиотеке XVI века (№ 927), одного архимандрита Волоколамского монастыря, и в ней письмо неизвестного писателя, которое проливает некоторый свет на исторические деяния преподобного Нила Сорского. Мы узнаем его мирское прозвание, Майков, и должно предполагать, по его обширным связям с именитыми лицами того времени и по высокому образованию, что и сам он принадлежит к роду боярскому. В Кириллове, как известно из собственных его писем, он постригся и был учеником знаменитого по своим добродетелям старца, Паисия Ярославова, который впоследствии заступил место игумена в Троицкой Лавре и воспринимал от купели державного младенца Василия Иоанновича. В числе же собственных учеников преподобного Нила находились и великие мира сего: племянник Темного, Князь Вассиан Косой, который неволею был пострижен в Кириллове, Великим Князем Иоанном, и этим только спасся от смерти, по ходатайству Митрополита. (К сему Вассиану писал свое послание о помыслах преподобный Нил, и он, вероятно, разделял с ним уединение в пустыне скитской.) Туда же на безмолвие удалились к нему два именитых инока, из обители Иосифа Волоколамского: Дионисий, Князь Звенигородский и Нил Полев, из дома Князей Смоленских, оба прославившиеся строгостию жизни.
Великий Князь Иоанн особенно уважал преподобного Нила и призывал его на соборы, вместе со старцем Паисием, которого хотел даже возвести на кафедру митрополии, когда сложил он игуменство, но Паисий предпочел удалиться в Спасо-Каменный монастырь, на Кубенское озеро. Таким образом, вместе обличали они ересь жидовствующих, в 1492 году, и еще прежде, знаменитый Архиепископ Новгородский Геннадий, долго боровшийся у себя с: этою ересью, просил Архиепископа Ростовского Иоасафа посоветоваться с двумя мудрыми старцами его церковной области, Паисием и Пилом: как надлежит рассуждать о народном ожидании преставления света, которое предполагали по истечении седьмой тысячи лет (1492 год), ибо чрез три года уже наступало сие роковое время? Но преподобный Нил наиболее показал на соборе 1508 года, о монастырских имуществах, до какой степени отложил он все мирские пристрастия и как стремилась душа его к одному горнему. Согласуясь с нестяжательным духом Максима Грека и других Свято горцев, прежде всех предложил на соборе Нил, чтобы не было сел у монастырей, и чернецы жили бы в пустыне и кормились рукоделием. Все пустынники Белозерские, следуя в этом заповеди отца своего св. Кирилла, поддерживали мнение великого скитоначальника, а Максим Грек даже пострадал за это впоследствии от Митрополита Даниила, хотя виною гонения была вымышленная ересь. Иосиф Волоколамский, будучи сам строгим подвижником, держался однако противного мнения и приводил свидетельства Феодосия, общего жития начальника, Афанасия Афонского и настоятелей других обителей, которые владели селами, и его мнение превозмогло. После старца Нила, ученик его, Князь Вассиан Косой, также сильно поборол по своем блаженном учителе и с ним все Святогорцы, чтобы не иметь монастырям сел, но их мнение не было принято. Не замечательна ли такая внутренняя борьба иночества в XVI веке, представителями коей были два великие подвижника, Нил и Иосиф, оба знаменитые в свое время отшельники и церковные светила?
Из кратких сведений о жизни преподобного Нила, известно только, что он много странствовал по Востоку и долго обитал на Св. Горе Афонской, где вероятно возлюбил скитский образ жизни. Возвратившись на родину со своим собеседником Иннокентием, из роду бояр Охлебининых, он сперва думал водвориться опять в Кириллове; но слишком глубоко запала в душу его любовь к уединению, и он удалился, за 15 верст от монастыря в свою Палестину, обретенную им в дикой глуши, на берегу безвестной Сорки. Там водрузил первый крест и ископал кладезь, подле которого поставил свою деревянную хижину. Невдалеке от него, так чтобы можно было подавать друг другу голос, по обычаю Палестинскому, поставил себе келлию собеседник его Иннокентий, и другие отшельники мало-помалу начали к нему собираться; таким образом составился первый Русский скит, которого образцы видим мы доселе на Св. Горе Афонской.
Для потребы житейской, равно как и для занятия братии, устроил преподобный небольшую мельницу на речке и стал помышлять о сооружении малой церкви, по мере сил своих. Так как место вокруг было низко и болотно и каждую хижину, по необходимости, строили на малом возвышении, то и для основания храма потрудился он, вместе с братиею, насыпать своими руками высокий холм, который мог бы служить усыпальницею, и на нем сооружены были впоследствии обе церкви. Нельзя угадать, почему он избрал храмовым праздником Сретение Господне, а не Успение Богоматери, которому праздновал первый Русский скит на Афоне, Ксилургу, где вероятно сам обитал и который теперь в руках болгар, близ новейшего Русского скита Пророка Илии. Быть может церковь, во имя Сретения, находилась в одной из отдельных келлий, рассеянных по Св. Горе, в которых уединялся преподобный. Незадолго до блаженной кончины, предчувствуя уже отшествие свое к Богу, послал он собеседника своего Иннокентия, в пределы Вологодские, на реку Нурму, и предсказал ему будущую славу его обители, которая должна была процвести там общежитием. «Здесь же, – говорил преподобный, – как было при жизни моей, так пусть будет и по смерти: братия пусть живут поодиночке, каждый в своей келлий», что и было по нем. Он скончался, по записи Иннокентия, в лето 7016 (1508), месяца мая в 7-й день, в третью неделю по Пасхе, Св. жен-мироносиц. Вот какие сохранились подробности о преставлении блаженного старца, которого житие не известно. Умирая, оставил он умилительный завет ученикам, касательно своего погребения, и это предсмертное завещание выражает всю глубину смирения высокой души его.
«Завещаваю о себе моим присным господам и братиям, которые суть моего нрава, и молю вас: повергните тело мое в пустыне, да съедят его звери и птицы, понеже согрешило оно пред Богом и много недостойно погребения. Если же сего не сотворите, то ископав ров на том месте, где живем, со всяким бесчестием меня там погребите. Бойтеся слова, сказанного Великим Арсением ученикам своим: на суде стану с вами, если кому дадите тело мое; ибо сколько в моей силе было, старался я не быть сподобленным никакой чести и славы века сего, в этой жизни; так да будет и по смерти моей. Молю же всех, да помолятся о грешной моей душе, и от всех прошу прощения и сам подаю его всем, да всех нас простит Бог».
ПОСЛАНИЯ ПРЕПОДОБНОГО НИЛА
Нам сохранились три послания преподобного Нила, к различным старцам, о помыслах и о пользе душевной; но одно из них особенно любопытно, потому что отчасти объясняет причину его удаления из Кириллова и начало Сорского скита. Может быть, это случилось в то время, когда, по свидетельству св. Иосифа Волоколамского, многие из старейших старцев, будучи недовольны нововведениями своего игумена, нарушившего завет преподобного Кирилла, удалились из его обители, доколе не был сам он из нее изгнан по воле Великого Князя; тогда опять возвратились старцы, преподобный же Нил, как любитель безмолвия, остался в своей пустыне. В этом письме он изображает свою уединенную жизнь, и оно напоминает отчасти духовную переписку Великого Василия с другом своим Григорием Богословом, которого звал к себе в пустыню. Передаю красноречивое послание на более понятном языке.
«Ты просишь у меня ответа на твое писание и думаешь, что скорблю на тебя ради тех речей, которые говорил тебе, когда ты был еще здесь; прости меня в том, ибо это были только советы и напоминание, равно себе и тебе, как присному и любимому мною, по слову Св. Писания: «Тайны мои сыновьям дома моего открываю». Не просто и не случайно подобает нам действовать, но по Божественному Писанию и по преданию св. Отцев. Исшествие мое из монастыря (Кириллова) не было ли ради душевной пользы? Ей, ради нее, потому что я не видел в нем сохранения образа жизни, по закону Божию и преданию отеческому, но по своей воле и человеческому помыслу; много же обреталось и таких, которые, действуя столь превратно, мечтали еще будто проходят добродетельное житие. Мы впадаем в такое забвение от того, что не ведаем Божественного Писания и не стараемся изучать его со страхом Божиим и смирением, но пренебрегая Божественное, упражняемся в человеческом. Беседую с тобою так искренно, потому что и ты не притворно хочешь слышать слово Божие и творить оное; а я, не лаская тебя и не скрывая жестокости тесного и прискорбного пути, предлагаю беседу мою тебе и другим, каждому против его меры. Как присный мне и духовно любимый, ты от самого начала знаешь мою худость; потому и я откровенно пишу тебе о себе, понуждаемый твоею любовию, которая делает меня безрассудным. Когда мы жили вместе в монастыре, ты знаешь, как удалялся я мирских сплетней и старался подвизаться по Божественному Писанию, хотя и не успел, ради лености моей и небрежения. После моего отшествия (в Палестину) и странничества, возвратился я опять в свой монастырь, но вне его устроил себе келлию и жил там, сколько было по моей силе, и потом переселился далее от монастыря; и вот, по благодати Божией, обрел я себе место, угодное моему сердцу, так как оно мало входно для мирских людей. Живя уединенно, испытую Божественные Писания, по заповеди Господней, и их толкование, также и Апостольские предания, жития и учение св. Отцев и внимаю им; и что согласно моему разумению к угождению Божию и пользе душевной, то переписываю себе и изучаю: – в этом жизнь моя и дыхание; немощь же мою и нерадение возложил на Бога и Пречистую Богородицу. Если мне приключится недоумение и не обретаю в Св. Писании разрешения, отлагаю до времени, доколе обрету оное, ибо ничего не смею творить своею волею и своим разумом; если кто прилепляется ко мне духовною любовию, и тому советую поступать также, наипаче же тебе это заповедую, поелику издавна ты связан со мною узами духовной любви, и я подаю совет сей ко благу твоей души, предлагая то, что для самого себя считаю полезным. Хотя мы ныне и разделены телом, но сопряжены духом, и я с тобою беседовал тогда, ради сей Божественной любви; ныне же пишу, поучая во спасение души, а ты, избрав угодное тебе из того, что слышал устно или видел очами, подражай тому, чтобы тебе быть сыном и наследником св. Отец; исполняй их предания и заповеди Божий и тоже внушай братии, сущей с тобою. Живешь ли ты отдельно, или в общежитии, внимай Св. Писанию и следуй по стопам св. Отец, или повинуйся такому человеку, который будет свидетельствован, как муж духовный, в слове и деле и разумении, по слову Великого Василия. Если же такой не обрящется, то повинуйся Богу и Божественному Писанию, а не действуй безрассудно, как некоторые, мечтающие быть в повиновении, когда они, по своему самоволию, бессловесно пасутся в монастыре вместе с братиею, или удаляются из него столь неразумно, руководясь плотскою своею волею и не ведая, что сами творят и на чем утверждаются.
Ныне я огорчился тем, что ты скорбен, и потому понудил себя писать тебе, чтобы ты не огорчался; Бог ate всякой радости да утешит сердце твое, и известит о нашей к тебе любви. Если и грубо написал к тебе, то не к кому иному, как к моему присному и возлюбленному, дабы не презреть твоего прошения, надеясь, что и ты с любовию примешь мое писание и не зазришь моему неразумию. Что касается до вещей наших, о которых просил твою святыню, чтобы ты их устроил, опять о том же бью тебе челом, и Бог да воздаст тебе награду, по мере твоего труда. Еще однажды умоляю, не принимай с огорчением слов, сказанных тогда, ибо хотя по внешнему и кажутся они жестокими, но по внутреннему исполнены пользою, так как не от себя говорил, а от Св. Писания; поистине, жестоко оно лишь для того, кто не хочет смириться в страхе Божием и отступить от земных мудрований, а напротив того, думать жить по своей страстной воле. Иные не только не хотят со смирением испытывать Св. Писание, но даже и слышать, как следует по оному жить, как будто не для нас оно писано и не должно соблюдать его в нынешнем роде. Но истинным подвижникам, и в древние времена, и в нынешние, и вовеки, словеса Господни всегда будут, по выражению псаломскому, словесами чистыми, как сребро разнеженное, искушенное и очищенное седмерицею, и заповеди Господни для них светлы и вожделенны, паче злата и камений драгих, и услаждают их паче меда и сота, и хранящие их восприимут многое воздаяние (Пс. 11, 18). Здравствуй о Господе, Отче, и моли о нас грешных, а мы Твоей святыни весьма челом бьем».
По самое драгоценное, что нам осталось после Нила и что, конечно, пройдет еще сквозь ряд столетий, безсмертным зерцалом жития иноческого, – ото его созерцательные главизны или скитский устав, достойный первых времен пустынножительства Египта и Палестины, ибо он проникнут духом Антония и Макария. Многое почерпнул из писаний Ниловых преподобный Корнилий Комельский, вскоре после него подвизавшийся в Кириллове, в свой иноческий устав; а собеседник св. Нила, Иннокентий, собравший воедино для своей общежительной обители, одиннадцать духовных глав блаженного своего учителя, называет его изящным явлением иночества в наши времена и ревнителем древних Отец и говорит, что он собрал из богодухновенных писаний сии главизны, проникнутые духовною их мудростию, для спасения душ и в образец жития иноческого.
Преподобный Нил говорит сам в предисловии, что многие св. Отцы возвещали нам: о делании сердечном, соблюдении помыслов и охранении душевном, в различных беседах, какие внушены им были благодатию Божией, каждый по своему разумению. Прежде всего научились они, от самого Господа, очищать внутреннее своего сосуда, ибо от сердца исходят помыслы злые, оскверняющие человека (Мф. 23, 25; 25, 18), и уразумели, что подобает духом и истиною покланяться Отцу (Ин. 4, 24). Памятовали они и слово апостольское: «Аще молюся языком (то есть устами) дух мой молится (то есть глас мой), ум же мой бесплоден есть; помолюся убо духом, помолюся и умом» (1 Кор. 14, 14 – 15), и потому наипаче заботились о умной молитве, по заповеди того же Апостола: «Хощу пять слов умом моим рещи, нежели тму слов языком» (19).
После сих изречений Божественного Писания, приводит преподобный Нил и свидетельство некоторых Отцев о сей умной молитве, начиная от святого отшельника Агафона, который говорит в Патерике скитском: телесное делание есть только лист один; внутреннее же есть самый плод, а всякое древо, не приносящее плода доброго, посекается и в огнь вметается. Вслед за тем, другой великий подвижник и пустынник, св. Исаак Сирин, сравнивает телесное делание, без духовного, с неплодными ложеснами и сосцами иссохшими, ибо без того мы не можем приблизиться к разумению Божества; а Филофей Синаит повелевает молиться о таких иноках, которые по простоте не понимают мысленной брани и потому не радят о уме, и внушать им: чтобы в той мере, как они деятельно удаляются от злых дел, также бы очищали и ум свой, который есть зрительная сила души.
Прежде бывшие Отцы, продолжает Нил их подражатель, не только в пустынном безмолвии соблюдали ум свой и обретали благодать бесстрастия и душевной чистоты, но многие из них, обитавшие по городам в своих монастырях, как Симеон Новый Богослов, и блаженный его учитель Симеон Студит, жившие среди многолюдного Царьграда, просияли там как светила своими духовными дарованиями. Григорий Синаит, зная, что все Святые обрели благодать Духа чрез исполнение заповедей, сперва чувственно, а потом духовно велит поучать трезвенности и безмолвию, которые суть охранение ума не для одних только отшельников, но и для собравшихся в общежительной обители, ибо по замечанию Исихии, Патриарха Иерусалимского: «Как невозможно жить человеку без пищи и пития, так и без охранения ума своего невозможно достигнуть духовного настроения души, если даже и понуждать себя не согрешать, страха ради будущих мук». Симеон Новый Богослов опытно говорит: что многие приобрели сие светозарное делание посредством наставления, и редкие получали его прямо от Бога, усилием подвига и теплотою веры, и что не малый подвиг обрести себе наставление не обольщающее нас, то есть человека стяжавшего опытное ведение и духовный путь Божественного Писания. Если же не обрящется, то должен стараться почерпать оное прямо из сего Писания, по слову евангельскому: испытуйте Писания и в них обрящете живот вечный (Ин. 5, 39).
Итак, вот и св. Отцы, в свое время, свидетельствовали, что и тогда уже трудно было обрести нелестного наставника; ныне же, при духовном оскудении, это еще труднее для любознательных. Отцы, подвизаясь телесно, в то же время и духовно возделывали виноград своего сердца и, таким образом, очистив ум от страстей, обретали Господа и снискивали разум духовный. Нам же, разжигаемым пламенем страстей, повелели почерпать воду живую из источника Божественного Писания, который может угасить опаляющие нас страсти, и наставить на разум истинный. Посему и я, многогрешный и неразумный, собрав нечто от Св. Писания и то, что говорили нам св. Отцы, написал сие для напоминания самому себе, чтобы я сам, нерадивый и ленивый, был делателем сих, потому что доселе был пуст от всякой добродетели духовной и телесной и, как некий раб, был куплен неподобающими страстями, во всем себя покорив греху. Все сие собрал я, не в благодушии своего здравия и не пользуясь тишиною бесстрастия, но связанный сам узами страстной болезни, и не от себя, но от Св. Писания, извлекая малое из многого, как пес, питающийся от крупиц, падающих с трапезы словесной господей своих (Мф. 15, 27), блаженных Отцев, дабы хотя несколько быть их подражателями».
Слишком пространно было бы изложить здесь весь устав иноческого жития преподобного Нила, но не следует и лишать себя духовных сокровищ, им собранных с таким обилием; по его примеру можно также извлечь малое из многого, дабы и нам несколько напитаться крупицами, падающими с его духовной трапезы. Можно сравнить сей высокий и созерцательный устав с тем душистым венком покаяния, собранным из лучших евангельских цветов, о котором говорит в своем послании блаженный Иероним; из глубины пещеры Вифлеемской советует он другу своему, в дальнем и шумном Риме, возложить венок сей на чело, восприять вместе с ним легкие крылья голубицы и полететь искать себе успокоения у Господа, сего общего всех Отца. Этот душистый венок нашего Сорского отшельника так мало известен родному краю, что не излишнем, быть может, извлечь из него несколько цветков, дабы облагоухать ими внимательных.
СКИТСКИЙ УСТАВ [Истор. Церк. Иерар. Т. V, с. 227-236.]
Глава I
В первой главе, о борьбе против помыслов, различает преподобный Нил, по слову отеческому, разные их движения в духовной брани и разделяет их на пять степеней, указывая на победу и предостерегая против поражения. Святой Иоанн Лествичник и св. Фило-фей Синаит называют «прилогами» простой помысл или образ, который новоявленно вносится нам в сердце и объявляется уму; а Григорий Синаит говорит, что это есть как бы
ианоминовение от врага, внушающего нам сделать то или другое, как некогда самому Господу Иисусу дерзнул он сказать: «Рцы, да камение сие хлебы будут» (Мф. 4, 3). Такого рода прилог или помысл безгрешен сам по себе и не заслуживает ни похвалы, ни укора, поелику он вне нас обретается и невозможно нам быть без прилога вражиих помыслов. По словам Симеона Нового Богослова, диавол обрел к душе доступ, с тех пор, как первый человек, чрез непослушание, изгнан был из рая и от Бога, и разум каждого стал колебаться. Но дело совершенных пребывать непоколебимыми против нападения помыслов, хотя и им временно случается колебание, по замечанию св. Исаака Сирина.
Вторая степень есть «сочетание», то есть как бы тайное от нас слово к явившемуся помыслу, по страсти или безстрастно, принятие оного и обращение с ним и собеседование от произволения нашего, и ото не всегда безгрешно. Оно может быть и похвально, если богоугодно разрешится; разрешается же таким образом: если кто немедленно не отразит лукавого помысла, но несколько с ним собеседует, и враг уже будет налагать на него страстное помышление, то путь всячески старается преложить его на благое, а каким средством? мы скажем впоследствии.
«Сложением» называется охотное преклонение души к явившемуся в ней помыслу, то есть если кто, восприяв сии помыслы или образы, от врага представляемые, и мысленно с ними беседуя, как бы одобрит в мысли своей то, что говорит ему вражеский помысл, и это, говорят Отцы, бывает по мере душевного устройства подвизающихся: если кто приял от Господа помощь отгонять помыслы, а между тем обленится и не радит отстранять их, то это уже для нас не безгрешно: если же он только новоначальный и немощный, то хотя бы сколько-нибудь собеседовал помыслу, однако, когда только опомнившись исповедуется Господу, с чувством покаяния и сокрушения, и не медлит призвать Бога на помощь, то милосердие Божие прощает ему ради его немощи. Так рассуждают св. Отцы о сей степени мысленного борения, если кто во время подвига неволею побеждается от помыслов, но корень ума его утвержден на том, чтобы не согрешить и не совершать на самом деле беззакония; но если кто, говорит св. Григорий Синаит, волею приемлет вражеский помысл и, собеседуя с ним, побеждается от него и к тому уже не борется против страсти, но твердо согласится сам с собою ей удовлетворить, или если и старается исполнить на деле то, что положил в мысли своей, но воспрепятствовали ему только время и место, или какая-либо иная причина, – то и это уже весьма тяжко и подлежит запрещениям церковным.
«Пленение» есть невольное увлечение нашего сердца или постоянное совокупление с приключившимся помыслом, – повреждение доброго нашего устроения, когда ум нас будет пленен лукавыми помыслами вопреки своему желанию и опять, с помощию Божиею, возвращается сам в себя, или когда он, как бы бурею и волнами носимый, от доброго настроения низводится к лукавым мыслям, и не может достигнуть в тихое и мирное устроение. Это наипаче случается от молвы и многих суетных бесед; иначе рассуждается о таком состоянии, если он случается во время молитвы или не во время оной, иначе, если помыслы, нас увлекающие, бывают безгрешны или лукавы. Более тяжко, если пленяемся лукавыми помыслами во время молитвы, ибо тогда наипаче должно собирать ум к Богу и, внимая молитве, отвращаться от всяких мыслей; если же не в час молитвы и о необходимых житейских потребах, то это безгрешно, ибо и Святые вынуждены были благословно заботиться о житейских нуждах; но и тогда, говорят св. Отцы, в каждом помысле, благочестивый ум всегда будет обращаться с Богом и отстраняться всего лукавого.
«Страстию» собственно назвать должно, если какой-либо помысл долгое время гнездится в душе и усвоится ей уже по навыку, непрестанно обуревая ее страстными мыслями, которые произвольно в ней утвердились, от частого и совершенного соглашения с сим вражеским советом и мечтанием. Это происходит от того, если человек, по небрежению, позволял себе много и неприлично размышлять и собеседовать о какой-либо страстной вещи, которую диавол наиболее разжигал его воображение, часто представляя ее, и, таким образом, волею или неволею, мысленно наконец побеждался ею. Это требует покаяния, дабы избавиться от такой страсти, или подлежит будущей муке, ради нераскаянности и непротивоборства. Подобает ратуемому какой-либо страстию тщательно ей противиться, говорят св. Отцы: так если кто борим страстию к какому-либо лицу, должен всячески от него удаляться, избегая беседы и сближения, ибо если от сего не охраняется, то уже совершает страсть и согрешает помыслами в сердце, сам раскаляя пещь своих страстей и, как зверя, вводит в душу свою лукавые помыслы.
Глава II
Изложив, таким образом, в первой главе, различные степени помыслов, возрастающих до страсти, преподобный Нил научает нас, во второй главе, каким образом противиться сим искушениям диавольским, противопоставляя им молитву и безмолвие, и открывает те таинственные дарования, какими Господь благодатно просвещает своих угодников, свыше всех помыслов человеческих.
Святые Отцы советуют противопоставлять всегда, в духовной борьбе, усилие равномерное борящему нас, который побеждает нас собственною нашею волею, или сам мысленно побеждается нами, или, проще сказать, сколько есть сил, сопротивляться лукавым помыслам, и такая духовная борьба для нас причина венцов или томлений: венцы победившим, муки же согрешившим и не покаявшимся в сей жизни. Святой Петр Дамаскин называет согрешение достойным мук, если он совершается на самом деле, а крепко борющимся и не изнемогающим, против сильного ратования вражия, светлейшие сплетаются венцы. Благоразумное и искусное борение есть начальное отсечение пришедшего помысла, когда он еще представляется в виде прилога, при непрестанной молитве; таким образом, с одного раза отсекаются все дальнейшие его виды, потому что борющийся разумно отвергает от своих мыслей матерь зла, то есть лукавый помысл. Нил Синайский советует поставить ум свой, во время молитвы, как бы совершенно немым и глухим, а Исихия Иерусалимский: иметь сердце безмолвствующее от всякого помысла, хотя бы в начале и казался он благим, ибо известно по опыту, что за безстрастными следуют страстные, и допущение первых бывает виною входа других. Посему необходимо стараться молчать мыслию и от помыслов, представляющихся правыми, и всегда смотреть в глубину сердца, восклицая: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! или короче: Сыне Божий помилуй мя! или что еще утешительнее грешнику, прилагая к сему и такое сознание: помилуй мя грешнаго!
Будем произносить это прилежно и со всяким вниманием, стоя и сидя и лежа, ум свой затворяя в сердце и даже удерживая благоговейно дыхание наше, как учат Григорий Синаит и Симеон Новый Богослов, ибо призывающий терпеливо, с желанием и ожиданием, имя Господа Иисуса, отвращается от всех помыслов. Если же не можешь, в безмолвии сердца, молиться без помыслов, но видишь их умножающимися в уме своем, не малодушествуй, а пребывай постоянно в молитве; Синаит ведал опытно, что нам страстным не возможно самим победить лукавые помыслы; говорит он, что никто из новоначальных не удерживает ума своего и не отгоняет помыслов, если Бог не удержит ума и не отженет их, ибо это есть дело сильных, но и они, не сами собою, отсекают помыслы, но с Богом подвизаются на брань сию, как уже облеченные во всеоружие его благодати. Ты же, если видишь нечистоту лукавых духов, то есть помыслов воздвигаемых в уме твоем, не ужасайся, и не дивись, и не внемли им, но ум затворяя в сердце, вместо оружия призывай Господа Иисуса, часто и прилежно, и отбегут они, как огнем палимые Божественным Именем.
Если почувствуешь обленение или изнеможение, призывай на помощь Бога и, сколько будет сил, не отставай от молитвы, доколе с помощию Божиею не отбегут помыслы. Когда же утихнет от них ум, внемли опять сердцу и продолжай молитву душою и умом; ибо хотя и весьма полезно делание, но только отчасти, сердечная же молитва есть источник всякого блага и напояет душу как некий сад, по словам Григория Синаита. Он повелевает иметь непрестанное попечение о молитве и искать в сердце Господа, безмолвием отсекая всякие помыслы, дабы не увлечься ими, но умом соблюдать сердце и внутрь его всегда обращаться. Жестоким и неудобным кажется такое делание для новоначальных, как это известно по опыту, но кто однажды обрящет благодать, тому уже это не трудно, и он с любовию молится, утешаемый благо датию: ибо когда приходит действие молитвы, оно по истине содержит в самом себе, веселит ум его и упраздняет от всякого пленения. Златоуст же предлагает такой порядок делания для разделения времени, по мере и по силе каждого из подвизающихся: час молиться, и потом час читать, и еще час петь, чтобы, таким образом, хорошо проходил день. Когда же благо датию Божией усладится молитва и уже действует в сердце, велит он наипаче прилежать ей и не оставлять ее для пения, доколе сама, по устроению Божию, нас не оставит; ибо не должно, оставляя Бога внутрь нас, извне его призывать, от высоких преклоняясь к нижним, и молвою возмущать ум от водворившейся в нем тишины. Безмолвие, по самому имени своему, выражает упразднение от всякой молвы, в смирении и тишине, и оно выше всякого молитвенного вопля, ибо в нем обретается сам Господь: «Бог есть смирение», – говорит Лествичник.
Иное есть делание безмолвия, а иное общего жития, и всякая мера хороша по слову премудрых: и так должно в меру петь, как говорят святые Отцы, а более упражняться в молитве; ослабевшему в молитве надобно петь, или заниматься чтением отеческих деяний. Когда ветрила напряжены ветром, корабль не требует весел, чтобы переплыть страстное море, а когда корабль остановился, тогда надобно двигаться веслами. А тем, которые с любопрением указывают на святых Отцев, или, например, некоторых творивших всенощное стояние и непрестанное пение, – св. Григорий Синаит велит по Писанию отвечать так: не во всех все совершенно, по недостатку ревности или изнеможению силы, но и малое в великих не всегда бывает мало, равно как и великое в малых не всегда совершенно. О предуспевших и достигших просвещения он говорит: не требуется для них псалмопения, а более молчания и неоскудной молитвы и созерцания; они уже совокуплены с Богом и не должны отторгать от него ум свой и повергать в смущение, ибо прелюбодействовать будет их ум, если отступит от памяти Божией и исполнится заботою о худших вещах.
Испытавший такое высокое состояние, св. Исаак Сирин пишет: что когда приключается духовная неизреченная сия радость, она внезапно отсекает в устах молитву, ибо тогда как бы престают уста и язык и сердце – хранитель помыслов, и ум – кормчий чувств, и мысль – скоролетящая докучливая птица; тогда уже мысль не имеет своей молитвы и движется не самовластием, по сама она наставляется иною силою, содержится в таинственном пленении и обретается в непостижимом, которого сама не ведает. Это есть то, что называется собственно ужасом и видением молитвы, а не самая молитва: ибо ум бывает тогда уже превыше молитвы, которая отлагается ради обретения лучшего, и он находится в исступлении, без всякого жалания, по слову Апостола: «Аще в теле, не вем, аще ли кроме тела, не нем, Бог весть» (2 Кор. 12, 2). Молитву называет св. Исаак семенем, а сие состояние собирание снопов, когда жнущий сам изумляется неизреченным видением того, как от худых и голых зерен, которые он посеял, внезапно прозябли пред ним зрелые колосья. Молитвою же сие называется потому только, что от нее происходит, и Святым дается сие неизреченное дарование, которого имени никто определить не может. Когда, действием духовным, подвигнется душа к Божественному, и, чрез непостижимое соединение, уподобится Божеству, и просветится в своих движениях лучом высокого света, и сподобится ум ощущения будущего блаженства: тогда забывает сама себя, все временное сущее здесь, и уже не имеет движения в чем-либо.