Эхекрат, Федон
[Вступление]
Э х е к р а т. Скажи, Федон, ты был подле Сократа в
тот день, когда он выпил яд в тюрьме, или только слышал
обо всем от кого-нибудь еще?
Ф е д о н. Нет, сам, Эхекрат.
Э х е к р а т. Что же он говорил перед смертью? И
как встретил кончину? Очень бы мне хотелось узнать.
Ведь теперь никто из флиунтцев подолгу в Афинах не бы-
вает, а из тамошних наших друзей, кто бы ни приезжал за
последнее время, ни один ничего достоверного сообщить
не может, кроме того только, что Сократ выпил яду и
умер. Вот и все их рассказы.
Ф е д о н. Так, значит, вы и про суд ничего не зна-
ете, как и что там происходило?
Э х е к р а т. Нет, об этом-то нам передавали. И мы
еще удивлялись, что приговор вынесли давно, а умер он
столько времени спустя. Как это получилось, Федон?
Ф е д о н. По чистой случайности, Эхекрат. Вышло
так, что как раз накануне приговора афиняне украсили
венком корму корабля, который они посылают на Делос.
Э х е к р а т. А что за корабль?
Ф е д о н. По словам афинян, это тот самый корабль,
на котором Тесей некогда повез на Крит знаменитые семь
пар. Он и им жизнь спас, и сам остался жив. А афиняне,
как гласит предание, дали тогда Аполлону обет: если все
спасутся, ежегодно отправлять на Делос священное по-
сольство. С той поры и поныне они неукоснительно, год
за годом, его отправляют. И раз уж снарядили посольство
в путь, закон требует, чтобы все время, пока корабль не
прибудет на Делос и не возвратится назад, город хранил
чистоту и ни один смертный приговор в исполнение не
приводился. А плавание иной раз затягивается надолго,
если задуют противные ветры. Началом священного посоль-
ства считается день, когда жрец Аполлона возложит венок
на корму корабля. А это случилось накануне суда - я уже
вам сказал. Потому-то и вышло, что Сократ пробыл так
долго в тюрьме между приговором и кончиною.
Э х е к р а т. Ну, а какова была сама кончина, Фе-
дон? Что он говорил? Как держался? Кто был при нем из
близких? Или же власти никого не допустили и он умер в
одиночестве?
Ф е д о н. Да что ты, с ним были друзья, и даже
много друзей.
Э х е к р а т. Тогда расскажи нам, пожалуйста, обо
всем как можно подробнее и обстоятельнее. Если, конеч-
но, ты не занят.
Ф е д о н. Нет, я совершенно свободен и постараюсь
все вам описать. Тем более что для меня нет ничего от-
раднее, как вспоминать о Сократе, - самому ли о нем го-
ворить, слушать ли чужие рассказы.
Э х е к р а т. Но и слушатели твои, Федон, в этом
тебе не уступят! Так что уж ты постарайся ничего не
упустить, будь как можно точнее!
Ф е д о н. Хорошо. Так вот, сидя подле него, я ис-
пытывал удивительное чувство. Я был свидетелем кончины
близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал -
он казался мне счастливцем, Эхекрат, я видел поступки и
слышал речи счастливого человека! До того бесстрашно и
благородно он умирал, что у меня даже являлась мысль,
будто и в Аид он отходит не без божественного предопре-
деления и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо
иной. Вот почему особой жалости я не ощущал - вопреки
всем ожиданиям, - но вместе с тем философская беседа (а
именно такого свойства шли у нас разговоры) не достави-
ла мне привычного удовольствия. Это было какое-то со-
вершенно небывалое чувство, какое-то странное смешение
удовольствия и скорби - при мысли, что он вот-вот дол-
жен умереть. И все, кто собрался в тюрьме, были почти в
таком же расположении духа и то смеялись, то плакали, в
особенности один из нас - Аполлодор. Ты, верно, знаешь
этого человека и его нрав.
Э х е к р а т. Как не знать!
Ф е д о н. Он совершенно потерял голову, но и сам я
был расстроен, да и все остальные тоже.
Э х е к р а т. Кто же там был вместе с тобою, Фе-
дон?
Ф е д о н. Из тамошних граждан - этот самый Аполло-
дор, Критобул с отцом, потом Гермоген, Эпиген, Эсхин,
Антисфен. Был и пэаниец Ктесипп, Менексен и еще кое-кто
из местных. Платон, по-моему, был нездоров.
Э х е к р а т. А из иноземцев кто-нибудь был?
Ф е д о н. Да, фиванец Симмий, Кебет, Федонд, а из
Мегар - Евклид и Терпсион.
Э х е к р а т. А что же Клеомброт и Аристипп?
Ф е д о н. Их и не могло быть! Говорят, они были на
Эгине в ту пору.
Э х е к р а т. И больше никого не было?
Ф е д о н. Кажется, больше никого.
Э х е к р а т. Так, так, дальше! О чем же, ты гово-
ришь, была у вас беседа?
Ф е д о н. Постараюсь пересказать тебе все с самого
начала.
Мы и до того - и я, и остальные - каждый день неп-
ременно навещали Сократа, встречаясь ранним утром подле
суда, где слушалось его дело: суд стоит неподалеку от
тюрьмы. Всякий раз мы коротали время за разговором,
ожидая, пока отопрут тюремные двери. Отпирались они не
так уж рано, когда же наконец отпирались, мы входили к
Сократу и большею частью проводили с ним целый день. В
то утро мы собрались раньше обыкновенного: накануне ве-
чером, уходя из тюрьмы, мы узнали, что корабль возвра-
тился с Делоса. Вот мы и условились сойтись в обычном
месте как можно раньше. Приходим мы к тюрьме, появляет-
ся привратник, который всегда нам отворял, и велит по-
дождать и не входить, пока он сам не позовет.
- Одиннадцать, - сказал он, - снимают оковы с Сок-
рата и отдают распоряжения насчет казни. Казнить будут
сегодня.
Спустя немного он появился снова и велел нам войти.
Войдя, мы увидели Сократа, которого только что рас-
ковали, рядом сидела Ксантиппа - ты ведь ее знаешь - с
ребенком на руках.
Увидев нас, Ксантиппа заголосила, запричитала, по
женской привычке, и промолвила так:
Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с
друзьями, а друзья - с тобою.
Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал:
- Критон, пусть кто нибудь уведет ее домой. И люди
Критона повели ее, а она кричала и била себя в грудь.
Сократ сел на кровати, подогнул под себя ногу и по-
тер ее рукой. Не переставая растирать ногу, он сказал:
- Что за странная это вещь, друзья, - то, что люди
зовут "приятным"! И как удивительно, на мой взгляд, от-
носится оно к тому, что принято считать его противопо-
ложностью, - к мучительному! Вместе разом они в челове-
ке не уживаются, но, если кто гонится за одним и его
настигает, он чуть ли не против воли получает и второе:
они словно срослись в одной вершине. Мне кажется, -
продолжал он, - что, если бы над этим поразмыслил Эзоп,
он сочинил бы басню о том, как бог, желая их примирить,
не смог, однако ж, положить конец их вражде и тогда со-
единил их головами. Вот почему, как появится одно -
следом спешит и другое. Так и со мной: прежде ноге было
больно от оков, а теперь - вслед за тем - приятно.
Тут Кебет перебил его:
- Клянусь Зевсом, Сократ, хорошо, что ты мне напом-
нил! Меня уже несколько человек спрашивали насчет сти-
хов, которые ты здесь сочинил, - переложений Эзоповых
притч и гимна в честь Аполлона, - и, между прочим, Евен
недавно дивился, почему это, попавши сюда, ты вдруг
взялся за стихи: ведь раньше ты никогда их не писал. И
если тебе не все равно, как я отвечу Евену, когда он в
следующий раз об этом спросит - а он непременно спро-
сит! - научи, что мне сказать.
- Скажи ему правду, Кебет, - промолвил Сократ, -
что я не хотел соперничать с ним или с его искусством -
это было бы нелегко, я вполне понимаю, - но просто пы-
тался, чтобы очиститься, проверить значение некоторых
моих сновидений: не этим ли видом искусства они так
часто повелевали мне заниматься. Сейчас я тебе о них
расскажу.
В течение жизни мне много раз являлся один и тот же
сон. Правда, видел я не всегда одно и то же, но слова
слышал всегда одинаковые: "Сократ, твори и трудись на
поприще Муз". В прежнее время я считал это призывом и
советом делать то, что я и делал. Как зрители подбадри-
вают бегунов, так, думал я, и это сновидение внушает
мне продолжать мое дело - творить на поприще Муз, ибо
высочайшее из искусств - это философия, а ею-то я и за-
нимался. Но теперь, после суда, когда празднество в
честь бога отсрочило мой конец, я решил, что, быть мо-
жет, сновидение приказывало мне заняться обычным ис-
кусством, и надо не противиться его голосу, но подчи-
ниться: ведь надежнее будет повиноваться сну и не ухо-
дить, прежде чем не очистишься поэтическим творчеством.
И вот первым делом я сочинил песнь в честь того бога,
чей праздник тогда справляли, а почтив бога, я понял,
что поэт - если только он хочет быть настоящим поэтом -
должен творить мифы, а не рассуждения. Сам же я даром
воображения не владею, вот я и взял то, что было мне
всего доступнее, - Эзоповы басни. Я знал их наизусть и
первые же какие пришли мне на память, переложил стиха-
ми. Так все и объясни Евену, Кебет, а еще скажи ему от
меня "прощай" и прибавь, чтобы как можно скорее следо-
вал за мною, если он человек здравомыслящий. Я-то види-
мо, сегодня отхожу - так велят афиняне.
Тут вмешался Симмий:
- Да как же убедить в этом Евена, Сократ? Мне много
раз приходилось с ним встречаться, и, насколько я знаю
этого человека, ни за что он не послушается твоего со-
вета по доброй воле.
- Почему же? Разве Евен не философ?
- По-моему, философ, - отвечал Симмий.
- Тогда он согласится со мною - и он, и всякий дру-
гой, кто относится к философии так, как она того требу-
ет и заслуживает. Правда, руки на себя он, вероятно, не
наложит: это считается недозволенным.
С этими словами Сократ спустил ноги на пол и так
сидел уже до конца беседы.
Кебет спросил его:
- Как это ты говоришь, Сократ: налагать на себя ру-
ки не дозволено, и все-таки философ соглашается отпра-
виться следом за умирающим?
- Ну и что же, Кебет? Неужели вы - ты и Симмий - не
слышали обо всем этом от Филолая?
- Нет. По крайней мере, ничего ясного, Сократ.
- Правда, я и сам говорю с чужих слов, однако же
охотно повторю то, что мне случалось слышать. Да, пожа-
луй, оно и всего уместнее для человека, которому .
предстоит переселиться в иные края, - размышлять о сво-
ем переселении и пересказывать предания о том, что ждет
его в конце путешествия. В самом деле, как еще скоро-
тать время до заката?
- Так почему же все-таки, Сократ, считается, что
убить самого себя непозволительно? Сказать по правде, я
уже слышал и от Филолая, когда он жил у нас, - я возв-
ращаюсь к твоему вопросу, - и от других, что этого де-
лать нельзя. Но ничего ясного я никогда ни от кого не
слыхал.
- Не надо падать духом, - сказал Сократ, - возможно,
ты еще услышишь. Но пожалуй, ты будешь изумлен, что
среди всего прочего лишь это одно так просто и не тер-
пит никаких исключений, как бывает во всех остальных
случаях. Бесспорно, есть люди, которым лучше умереть,
чем жить, и, размышляя о них - о тех, кому лучше уме-
реть, - ты будешь озадачен, почему считается нечести-
вым, если такие люди сами окажут себе благодеяние, по-
чему они обязаны ждать, пока их облагодетельствует
кто-то другой.
Кебет слегка улыбнулся и отвечал:
- Зевс свидетель - верно!
Эти слова он произнес на своем наречии.
- Конечно, это может показаться бессмысленным, -
продолжал Сократ, - но, на мой взгляд, свой смысл здесь
есть. Сокровенное учение гласит, что мы, люди, находим-
ся как бы под стражей и не следует ни избавляться от
нее своими силами, ни бежать, - величественное, на мой
взгляд, учение и очень глубокое. И вот что еще, Кебет,
хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и заботятся бо-
ги, и потому мы, люди, - часть божественного достояния.
Согласен ты с этим или нет?
- Согласен, - отвечал Кебет.
Но если бы кто-нибудь из тебе принадлежащих убил
себя, не справившись предварительно, угодна ли тебе его
смерть, ты бы, верно, разгневался и наказал бы его,
будь это в твоей власти?
- Непременно! - воскликнул Кебет.
- А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы
человек не лишал себя жизни, пока бог каким-нибудь об-
разом его к этому не принудит, вроде как, например, се-
годня - меня.
- Да, это, пожалуй, верно, - сказал Кебет. - Но то,
о чем ты сейчас говорил, будто философы с легкостью и с
охотою согласились бы умереть, - это как-то странно,
Сократ, раз мы только что правильно рассудили, признав,
что бог печется о нас и что мы - его достояние. Бесс-
мысленно предполагать, чтобы самые разумные из людей не
испытывали недовольства, выходя из-под присмотра и пок-
ровительства самых лучших покровителей - богов. Едва ли
они верят, что, очутившись на свободе, смогут лучше по-
заботиться о себе сами. Иное дело - человек безрассуд-
ный: тот, пожалуй, решит как раз так, что надо бежать
от своего владыки. Ему и в голову не придет, что подле
доброго надо оставаться до последней крайности, о побе-
ге же и думать нечего. Побег был бы безумием, и, мне
кажется, всякий, кто в здравом уме, всегда стремится
быть подле того, кто лучше его самого. Но это очевид-
нейшим образом противоречит твоим словам, Сократ, пото-
му что разумные должны умирать с недовольством, а нера-
зумные - с весельем.
Сократ выслушал Кебета и, как показалось, обрадо-
вался его пытливости. Обведя нас взглядом, он сказал:
- Всегда-то Кебет отыщет какие-нибудь возражения и
не вдруг соглашается с тем, что ему говорят.
А Симмий на это:
- Да, Сократ, и мне тоже кажется, что Кебет говорит
дело. С какой стати людям поистине мудрым бежать от хо-
зяев, которые лучше и выше их самих, и почему при расс-
тавании у них должно быть легко на сердце? И мне кажет-
ся, Кебет метит прямо в тебя. Ведь ты с такой легкостью
принимаешь близкую разлуку и с нами, и с теми, кого сам
признаешь добрыми владыками, - с богами.
- Верно, - сказал Сократ, - и, по-моему, я вас по-
нял: вы предъявляете обвинение, а я должен защищаться,
точь-в-точь как в суде.
- Совершенно справедливо! - сказал Симмий.
- Ну, хорошо, попробую оправдаться перед вами более
успешно, чем перед судьями. Да, Симмий и Кебет, если бы
я не думал, что отойду, во-первых, к иным богам, мудрым
и добрым, а во-вторых, к умершим, которые лучше живых,
тех, что здесь, на Земле, я был бы не прав, спокойно
встречая смерть. Знайте и помните, однако же, что я на-
деюсь прийти к добрым людям, хотя и не могу утверждать
это со всею решительностью. Но что я предстану пред бо-
гами, самыми добрыми из владык, - знайте и помните, это
я утверждаю без колебаний, решительнее, чем что бы то
ни было в подобном же роде! Так что никаких оснований
для недовольства у меня нет, напротив, я полон радост-
ной надежды, что умерших ждет некое будущее и что оно,
как гласят и старинные предания, неизмеримо лучше для
добрых, чем для дурных.
- И что же, Сократ? - спросил Симмий. - Ты намерен
унести эти мысли с собою или, может быть, поделишься с
нами? Мне, по крайней мере, думается, что и мы вправе
получить долю в этом благе. А вдобавок, если ты убедишь
нас во всем, о чем станешь говорить, вот тебе и оправ-
дательная речь.
- Ладно, попытаюсь, - промолвил Сократ. - Но сперва
давайте послушаем, что скажет наш Критон: он, по-моему,
уже давно хочет что то сказать.
- Только одно, Сократ, - отвечал Критон. - Прислуж-
ник, который даст тебе яду, уже много раз просил пре-
дупредить тебя, чтобы ты разговаривал как можно меньше:
оживленный разговор, дескать, горячит, а всего, что го-
рячит, следует избегать - оно мешает действию яда. Кто
этого правила не соблюдает, тому иной раз приходится
пить отраву дважды и даже трижды.
А Сократ ему:
- Да пусть его! Лишь бы только делал свое дело, -
пусть даст мне яду два или даже три раза, если понадо-
бится.
- Я так и знал, - сказал Критон, - да он давно уже
мне докучает.
- Пусть его, - повторил Сократ. - А вам, мои
судьи, я хочу теперь объяснить, почему, на мой взгляд,
человек, который действительно посвятил жизнь филосо-
фии, перед смертью полон бодрости и надежды обрести за
могилой величайшие блага. Как это возможно, Симмий и
Кебет, сейчас попытаюсь показать. Те, кто подлинно пре-
дан философии, заняты на самом деле только одним - уми-
ранием и смертью. Люди, как правило, этого не замечают,
но если это все же так, было бы, разумеется, нелепо всю
жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно
оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и
с таким рвением упражнялся!
Симмий улыбнулся.
[Душа и тело с точки зрения познания истины]
- Клянусь Зевсом, Сократ, - сказал он - мне не до
смеха, но ты меня рассмешил. Я думаю, большинство лю-
дей, услыхав тебя, решили бы, что очень метко нападают
на философов, да и наши земляки присоединились бы к ним
с величайшей охотой: ведь философы, решат они, на самом
деле желают умереть, а стало быть, совершенно ясно, что
они заслуживают такой участи.
- И правильно решат, Симмий, только вот насчет то-
го, что им ясно, - это неправильно. Им не понятно и не
ясно, в каком смысле желают умереть и заслуживают смер-
ти истинные философы и какой именно смерти. Так что бу-
дем лучше обращаться друг к другу, а большинство оста-
вим в покое. Скажи, как мы рассудим: смерть есть нечто?
- Да, конечно, - отвечал Симмий.
- Не что иное, как отделение души от тела, верно?
А "быть мертвым" - это значит, что тело, отделенное от
души, существует само по себе и что душа, отделенная от
тела, - тоже сама по себе? Или, быть может, смерть -
это что-нибудь иное?
- Нет, то самое, - сказал Симмий.
- Теперь смотри, друг, готов ли ты разделить мой
взгляд. Я думаю, мы сделаем шаг вперед в нашем исследо-
вании, если начнем вот с чего. Как, по-твоему, свойс-
твенно философу пристрастие к так называемым довольст-
виям, например к питью или к еде?
- Ни в коем случае, о Сократ, - отвечал Симмий.
- А к любовным наслаждениям?
- И того меньше!
- А к остальным удовольствиям из числа тех, что от-
носятся к уходу за телом? Как тебе кажется, много они
значат для такого человека? Например, щегольские санда-
лии, или плащ, или другие наряды, украшающие тело, -
ценит он подобные вещи или не ставит ни во что, разуме-
ется, кроме самых необходимых? Как тебе кажется?
- Мне кажется, ни во что не ставит. По крайней ме-
ре, если он настоящий философ.
- Значит, вообще, по-твоему, его заботы обращены не
на тело, но почти целиком - насколько возможно отвлечь-
ся от собственного тела - на душу?
- По-моему, так.
- Стало быть, именно в том прежде всего обнаружива-
ет себя философ, что освобождает душу от общения с те-
лом в несравненно большей мере, чем любой другой из лю-
дей?
- Да, пожалуй.
- И наверное, Симмий, по мнению большинства людей,
тому, кто не находит в удовольствиях ничего приятного и
не получает своей доли, и жить-то не стоит? Ведь он уже
на полдороге к смерти, раз нисколько не думает о телес-
ных радостях!
- Да, ты совершенно прав.
- А теперь взглянем, как приобретается способность
мышления. Препятствует ли этому тело или нет, если
взять его в соучастники философских разысканий? Я имею
в виду вот что. Могут ли люди сколько-нибудь доверять
своему слуху и зрению? Ведь даже поэты без конца твер-
дят, что мы ничего не слышим и не видим точно. Но если
эти два телесных чувства ни точностью, ни ясностью не
отличаются, тем менее надежны остальные, ибо все они,
по-моему, слабее и ниже этих двух. Или ты иного мнения?
- Нет, что ты!
- Когда же в таком случае, - продолжал Сократ, -
душа приходит в соприкосновение с истиной? Ведь, прини-
маясь исследовать что бы то ни было совместно с телом,
она - как это ясно - всякий раз обманывается по вине
тела.
- Ты прав.
Так не в размышлении ли - и только в нем одном -
раскрывается перед нею что-то от [подлинного] бытия?
- Верно.
- И лучше всего мыслит она, конечно, когда ее не
тревожит ничто из того, о чем мы только что говорили, -
ни слух, ни зрение, ни боль, ни удовольствие, когда,
распростившись с телом, она останется одна или почти
одна и устремится к [подлинному] бытию, прекратив и
пресекши, насколько это возможно, общение с телом.
- Так оно и есть.
- Значит, и тут душа философа решительно презирает
тело и бежит от него, стараясь остаться наедине с со-
бою?
- Очевидно, так.
- Теперь такой вопрос, Симмий. Признаём мы, что су-
ществует справедливое само по себе, или не признаем?
- Ну разумеется, признаём, клянусь Зевсом.
- А прекрасное и доброе?
- Как же не признать?
- А тебе случалось хоть раз видеть что-нибудь по-
добное воочию?
- Конечно, нет, - сказал Симмий.
- Значит, ты постиг это с помощью какого-то иного
телесного чувства? Я говорю сейчас о вещах того же рода
- о величине, здоровье, силе и так далее - одним сло-
вом, о том, что каждая из этих вещей представляет собою
по своей сущности. Так как же, самое истинное в них мы
обнаруживаем с помощью тела? Или же, напротив, кто из
нас всего тщательнее и настойчивее приучит себя размыш-
лять о каждой вещи, которую он исследует, тот всего
ближе подойдет к ее истинному познанию?
- Именно так.
- Но в таком случае самым безукоризненным образом
разрешит эту задачу тот, кто подходит к каждой вещи
средствами одной лишь мысли (насколько это возможно),
не привлекая в ходе размышления ни зрения, ни иного ка-
кого чувства и ни единого из них не беря в спутники
рассудку, кто пытается уловить любую из сторон бытия
самое по себе, во всей ее чистоте, вооруженный лишь
мыслью самой по себе, тоже вполне чистой, и отрешившись
как можно полнее от собственных глаз, ушей и, вообще
говоря, от всего своего тела, ибо оно смущает душу вся-
кий раз, как они действуют совместно, и не дает ей об-
рести истину и разумение. Разве не такой человек, Сим-
мий, больше всех преуспеет в исследовании бытия?
- Все, что ты говоришь, Сократ, - отвечал Симмий, -
совершенно верно.
- Да, - продолжал Сократ, - примерно такое убежде-
ние и должно составиться из всего этого у подлинных фи-
лософов, и вот что приблизительно могли бы они сказать
друг другу: "Словно какая-то тропа приводит нас к мыс-
ли, что, пока мы обладаем телом и душа наша неотделима
от этого зла, нам не овладеть полностью предметом наших
желаний. Предмет же этот, как мы утверждаем, - истина.
В самом деле, тело не только доставляет нам тысячи хло-
пот - ведь ему необходимо пропитание! - но вдобавок
подвержено недугам, любой из которых мешает нам улавли-
вать бытие. Тело наполняет нас желаниями, страстями,
страхами и такой массою всевозможных вздорных призра-
ков, что, верьте слову, из-за него нам и в самом деле
совсем невозможно о чем бы то ни было поразмыслить! А
кто виновник войн, мятежей и битв, как не тело и его
страсти? Ведь все войны происходят ради стяжания бо-
гатств, а стяжать их нас заставляет тело, которому мы
по-рабски служим. Вот по всем этим причинам - по вине
тела - у нас и нет досуга для философии.
Но что всего хуже: если даже мы на какой-то срок
освобождаемся от заботы о теле, чтобы обратиться к исс-
ледованию и размышлению, тело и тут всюду нас путает,
сбивает с толку, приводит в замешательство, в смятение,
так что из-за него мы оказываемся не в силах разглядеть
истину. И напротив, у нас есть неоспоримые доказатель-
ства, что достигнуть чистого знания чего бы то ни было
мы не можем иначе как отрешившись от тела и созерцая
вещи сами по себе самою по себе душой. Тогда, конечно,
у нас будет то, к чему мы стремимся с пылом влюбленных,
а именно разум, но только после смерти, как обнаружива-
ет наше рассуждение, при жизни же - никоим образом. Ибо
если, не расставшись с телом, невозможно достичь чисто-
го знания, то одно из двух: или знание вообще недости-
жимо, или же достижимо только после смерти. Ну, конеч-
но, ведь только тогда, и никак не раньше, душа остается
сама по себе, без тела. А пока мы живы, мы, по-видимо-
му, тогда будем ближе всего к знанию, когда как можно
больше ограничим свою связь с телом и не будем заражены
его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры,
пока сам бог нас не освободит. Очистившись таким обра-
зом и избавившись от безрассудства тела, мы, по всей
вероятности, объединимся с другими такими же, как и мы,
[чистыми сущностями] и собственными силами познаем все
чистое, а это, скорее всего, и есть истина. А нечистому
касаться чистого не дозволено". Вот что, Симмий, мне
кажется, непременно должны говорить друг другу все под-
линно стремящиеся к знанию и такого должны держаться
взгляда. Ты согласен со мною?
- Совершенно согласен, Сократ.
- Если же это верно, друг, - продолжал Сократ, -
можно твердо надеяться, что там, куда я нынче отправля-
юсь, именно там, скорее, чем где-нибудь еще, мы в пол-
ной мере достигнем цели, ради которой столько трудились
всю жизнь, так что назначенное мне путешествие я начи-
наю с доброю надеждою, как и всякий другой, кто верит,
что очистил свой ум и этим привел его в должную готов-
ность.
- Да, это так, - сказал Симмий.
- А очищение - не в том ли оно состоит (как говори-
лось прежде), чтобы как можно тщательнее отрешать душу
от тела, приучать ее собираться из всех его частей,
сосредоточиваться самой по себе и жить, насколько воз-
можно, - и сейчас и в будущем - наедине с собою, осво-
бодившись от тела, как от оков?
- Совершенно верно, - сказал Симмий.
- Но это как раз и называется смертью - освобожде-
ние и отделение души от тела?
- Да, бесспорно.
- Освободить же ее, - утверждаем мы, - постоянно и
с величайшею настойчивостью желают лишь истинные фило-
софы, в этом как раз и состоят философские занятия - в
освобождении и отделении души от тела.
Так или не так?
- Очевидно, так.
- Тогда мне остается повторить уже сказанное внача-
ле: человек всю жизнь приучал себя жить так, чтобы быть
как можно ближе к смерти, а потом, когда смерть наконец
приходит к нему, он негодует. Разве это не смешно?
- Конечно, еще бы не смешно.
- Да и в самом деле, Симмий, - продолжал Сократ, -
истинные философы много думают о смерти, и никто на
свете не боится ее меньше, чем эти люди. Суди сам. Если
они непрестанно враждуют со своим телом и хотят обосо-
бить от него душу, а когда это происходит, трусят и до-
садуют, - ведь это же чистейшая бессмыслица! Как не ис-
пытывать радости, отходя туда, где надеешься найти то,
что любил всю жизнь, - любил же ты разумение, - и изба-
виться от общества давнего своего врага! Немало людей
жаждали сойти в Аид после смерти любимого, супруги или
же сына: их вела надежда встретиться там со своими же-
ланными и больше с ними не разлучаться. А человек, ко-
торый на самом деле любит разумение и проникся уверен-
ностью, что нигде не приобщится к нему полностью, кроме
как в Аиде, - этот человек будет досадовать, когда нас-
тупит смерть, и отойдет, полный печали?!
Вот как нам надо рассуждать, друг Симмий, если мы
говорим о настоящем философе, ибо он будет совершенно
уверен, что нигде в ином месте не приобщится к разуме-
нию во всей его чистоте. Но когда так, повторяю, разве
это не чистейшая бессмыслица, чтобы такой человек боял-
ся смерти?
- Да, полная бессмыслица, клянусь Зевсом, - сказал
Симмий.
- А если ты увидишь человека, которого близкая смерть
огорчает, не свидетельствует ли это с достаточной убе-
дительностью, что он любит не мудрость, а тело? А мо-
жет, он окажется и любителем богатства, или любителем
почестей, или того и другого разом.
- Ты говоришь сущую правду, - сказал Симмий.
- Теперь ответь мне, Симмий: то, что называют му-
жеством, не свойственно ли в наивысшей степени людям, о
которых идет у нас беседа?
- Да, несомненно.
- Ну, а рассудительность - то, что так называет
обычно большинство: умение не увлекаться страстями, но
относиться к ним сдержанно, с пренебрежением,- не
свойственна ли она тем и только тем, кто больше всех
других пренебрегает телом и живет философией?
- Иначе и быть не может.
- Хорошо, - продолжал Сократ. - Если же ты дашь се-
бе труд задуматься над мужеством и рассудительностью
остальных людей, ты обнаружишь нечто несообразное.
- Как так, Сократ?
- Ты ведь знаешь, что все остальные считают смерть
великим злом?
- Еще бы!
- И если иные из них - когда решатся ее встретить -
мужественно встречают смерть, то не из страха ли перед
еще большим злом?
- Правильно.
- Стало быть, все, кроме философов, мужественны от
боязни, от страха. Но быть мужественным от робости, от
страха - ни с чем не сообразно!
- Да, разумеется.
- Взглянем теперь на людей умеренных. Если иные
умеренны, то и тут то же самое: они рассудительны в си-
лу особого рода невоздержности. "Это невозможно!" -
скажем мы, а все же примерно так оно и обстоит с тупо-
ватой рассудительностью. Те, кому она присуща, воздер-
живаются от одних удовольствий просто потому, что боят-
ся потерять другие, горячо их желают и целиком находят-
ся в их власти. Хотя невозержностью называют покорность
удовольствиям, все же получается, что эти люди, сдава-
ясь на милость одних удовольствий, побеждают другие.
Вот и выходит так, как мы только что сказали: в извест-
ном смысле они воздержны именно благодаря невоздержнос-
ти.
- Похоже, что так.
- Но, милый мой Симмий, если иметь в виду доброде-
тель, разве это правильный обмен - менять удовольствие
на удовольствие, огорчение на огорчение, страх на
страх, разменивать большее на меньшее, словно монеты?
Нет, существует лишь одна правильная монета - разуме-
ние, и лишь в обмен на нее должно все отдавать; лишь в
этом случае будут неподдельны и мужество, и рассуди-
тельность, и справедливость - одним словом, подлинная
добродетель: она сопряжена с разумением, все равно, со-
путствуют ли ей удовольствия, страхи и все иное тому
подобное или не сопутствуют. Если же все это отделить
от разумения и обменивать друг на друга, как бы не ока-
залась пустою видимостью такая добродетель, поистине
годная лишь для рабов, хилая и подложная. Между тем,
истинное - это действительно очищение от всех [страс-
тей], а рассудительность, справедливость, мужество и
само разумение - средство такого очищения. И быть мо-
жет, те, кому мы обязаны учреждением таинств [мисте-
рий], были не так уж просты, но на самом деле еще в
древности приоткрыли в намеке, что сошедший в Аид не-
посвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и при-
нявшие посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов.
Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах, "много
тирсоносцев, да мало вакхантов", и "вакханты" здесь, на
мой взгляд, не кто иной, как только истинные философы.
Одним из них старался стать и я - всю жизнь, всеми си-
лами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы
достигли, мы узнаем точно, если то будет угодно богу,
когда придем в Аид. Ждать осталось недолго, сколько я
понимаю.
Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет; вот
почему я сохраняю спокойствие и веселость: я покидаю и
вас, и здешних владык в уверенности, что и там найду
добрых владык и друзей, как нашел их здесь. И если вам
моя речь показалась более убедительной, чем афинским
судьям, это было бы хорошо.
Когда Сократ закончил, заговорил Кебет:
- Вот это - по крайней мере на мой взгляд - сказано
прекрасно, кроме одного: то, что ты говорил о душе, вы-
зывает у людей большие сомнения. Они опасаются, что,
расставшись с телом, душа уже нигде больше не существу-
ет, но гибнет и уничтожается в тот самый день, как че-
ловек умирает. Едва расставшись с телом, выйдя из него,
она рассеивается, словно дыхание или дым, разлетается,
и ее уже решительно больше нет. Разумеется, если бы ду-
ша действительно могла где-то собраться сама по себе и
вдобавок избавленная от всех зол, которые ты только что
перечислил, это было бы, Сократ, источником великой и
прекрасной надежды, что слова твои - истина. Но что ду-
ша умершего продолжает существовать и обладает извест-
ной способностью мыслить, - это, на мой взгляд, требует
веских доказательств и обстоятельных разъяснений.
- Верно, Кебет, - согласился Сократ. - Что же нам
делать, однако? Не хочешь ли потолковать об этом: может
так быть или не может?
- Очень хочу, - сказал Кебет. - Хочу знать, что ты
об этом думаешь.
[Четыре доказательства бессмертия души. Аргумент пер-
вый: взаимопереход противоположностей]
- Хорошо, - промолвил Сократ. - Мне кажется, что
теперь никто, даже комический поэт, не решится утверж-
дать, будто я попусту мелю языком и разглагольствую о
вещах, которые меня не касаются. Итак, если не возража-
ешь, приступим к рассуждению.
Начнем, пожалуй, вот с какого вопроса: что, души
скончавшихся находятся в Аиде или же нет? Есть древнее
учение - мы его уже вспоминали, - что души, пришедшие
отсюда, находятся там и снова возвращаются сюда, возни-
кая из умерших. Если это так, если живые вновь возника-
ют из умерших, то, по-видимому, наши души должны побы-
вать там, в Аиде, не правда ли? Если бы их там не было,
они не могли бы и возникнуть; и если бы мы с полною яс-
ностью обнаружили, что живые возникают из мертвых и ни-
как не иначе, это было бы достаточным доказательством
нашей правоты. Если же все это не так, поищем иных до-
водов.
- Отлично, - сказал Кебет.
- Тогда, - продолжал Сократ, - чтобы тебе было лег-
че понять, не ограничивайся одними людьми, но взгляни
шире, посмотри на всех животных, на растения - одним
словом, на все, чему присуще возникновение, и давай по-
думаем, не таким ли образом возникает все вообще - про-
тивоположное из противоположного - в любом случае, ког-
да налицо две противоположности. Возьми, например,
прекрасное и безобразное, или справедливое и несправед-
ливое, или тысячи иных противоположностей. Давай спро-
сим себя: если существуют противоположные вещи, необхо-
димо ли, чтобы одна непременно возникала из другой, ей
противоположной? Например, когда что-нибудь становится
больше, значит ли это с необходимостью, что сперва оно
было меньшим, а потом из меньшего становится большим?
- Да.
- И соответственно если оно станет меньше, то мень-
шим станет из большего?
- Конечно, - подтвердил Кебет.
- И слабое возникает из сильного, а скорое из мед-
ленного?
- Несомненно!
- Какой бы еще привести тебе пример? Если что ста-
новится хуже, то не из лучшего ли? Если справедливее,
то из несправедливого? Так?
- А как же иначе?
- Значит, мы достаточно убедились, что всё возника-
ет таким образом - противоположное из противоположного?
- Совершенно достаточно.
- Тогда двинемся дальше. Нет ли между любыми двумя
противоположностями как бы чего-то промежуточного? Так
как противоположностей две, то возможны два перехода -
от одной противоположности к другой или, наоборот, от
второй к первой. Например, между большей вещью и мень-
шей возможны рост и убывание, и об одной мы говорим,
что она убывает, о другой - что растет.
- Да, ты прав, - сказал Кебет.
- Но ведь не иначе обстоит дело с разъединением и
соединением, с охлаждением и нагреванием и во всех ос-
тальных случаях; у нас не всегда может найтись подходя-
щее к случаю слово, но на деле это всегда и непременно
так: противоположности возникают одна из другой, и пе-
реход этот обоюдный.
- Ты совершенно прав, - сказал Кебет.
- Теперь ответь мне, есть ли что-нибудь противопо-
ложное жизни, как сон противоположен бодрствованию?
- Конечно, есть.
- Что же именно?
- Смерть, - отвечал Кебет.
- Значит, раз они противоположны, то возникают друг
из друга, и между двумя этими противоположностями воз-
можны два перехода.
- Ну, конечно!
- Тогда я назову тебе одну из двух пар, которые
только что упомянул, - сказал Сократ, - и саму пару, и
связанные с нею переходы, а ты назовешь мне другую. Я
говорю: сон и бодрствование, и из сна возникает бодр-
ствование, а из бодрствования - сон, а переходы в этом
случае называются засыпанием и пробуждением. Достаточно
тебе этого или нет?
- Вполне достаточно.
- Теперь сам скажи так же о жизни и смерти. Ты
признаешь, что жизнь противоположна смерти?
- Признаю.
- И что они возникают одна из другой?
- Да.
- Стало быть, из живого что возникает?
- Мертвое, - промолвил Кебет.
- А из мертвого что? - продолжал Сократ.
- Должен признать, что живое, - сказал Кебет.
- Итак, Кебет, живое и живые возникают из мертвого?
- По-видимому, да.
- Значит, наши души имеют пребывание в Аиде?
- Похоже, что так.
- Не правда ли, из двух переходов, связанных с этой
парой, один совершенно ясен? Ведь умирание - вещь яс-
ная, ты со мною согласен?
- Разумеется, согласен!
- Как же мы теперь поступим? Не станем вводить для
равновесия противоположный переход - пускай себе приро-
да хромает на одну ногу? Или же мы обязаны уравновесить
умирание каким-то противоположным переходом?
- Пожалуй, что обязаны.
- Каким же именно?
- Оживанием.
- Но если оживание существует, - продолжал Сократ,
- то чем оно будет, это оживание? Не переходом ли из
мертвых в живые?
- Да, конечно.
- Значит, мы согласны с тобою и в том, что живые
возникли из мертвых ничуть не иначе, чем мертвые - из
живых. Но если так, мы уже располагаем достаточным, на
мой взгляд, доказательством, что души умерших должны
существовать в каком-то месте, откуда они вновь возвра-
щаются к жизни.
- Да, Сократ, мне кажется - это необходимый вывод
из всего, в чем мы с тобою согласились, - сказал Кебет.
- А вот взгляни, Кебет, еще довод в пользу того,
что не напрасно, на мой взгляд, пришли мы с тобою к
согласию. Если бы возникающие противоположности не
уравновешивали постоянно одна другую, словно описывая
круг, если бы возникновение шло по прямой линии, только
в одном направлении и никогда не поворачивало вспять, в
противоположную сторону, - ты сам понимаешь, что все в
конце концов приняло бы один и тот же образ, приобрело
одни и те же свойства, и возникновение прекратилось бы.
- Нет, не понимаю. Как это? - спросил Кебет.
- Да очень просто. - отвечал Сократ. - Представь се-
бе, например, что существует только засыпание и что
пробуждение от сна его не уравновешивает, - ты легко
поймешь, что в конце концов сказание об Эндимионе ока-
залось бы вздором и потеряло всякий смысл, потому что и
все остальное также погрузилось бы в сон. И если бы все
только соединялось, прекратив разъединяться, очень
быстро стало бы по слову Анаксагора: "Все вещи [были]
вместе". И точно так же, друг Кебет, если бы все при-
частное к жизни умирало, а умерев, оставалось бы мерт-
вым и вновь не оживало, - разве не совершенно ясно, что
в конце концов всё стало бы мертво и жизнь бы исчезла?
И если бы даже живое возникало из чего-нибудь иного, а
затем все-таки умирало, каким образом можно было бы из-
бегнуть всеобщей смерти и уничтожения?