В конце 20-х—30-е годы один за другим ликвидируются созданные после революции институты труда. В 1927 году был закрыт Таганрогский институт научной организации производства. Казанский институт научной организации труда в 1936 году преобразуется в Институт охраны труда. В течение ряда лет Центральный институт труда передается из одного ведомства в другое (Наркомтяжпром, Наркомат оборонной, затем Наркомат авиационной промышленности), а в 1940 году был вообще закрыт (еще ранее его директор был расстрелян*)[* Кстати, в эти же годы погибают многие организаторы Наркомтруда, и в частности первые два наркома — А. Г. Шляпников (с 1917 по 1918 год) и В. В. Шмидт ( с 1918 по 1928 год)]. Образовавшийся в конце 30-х годов Центральный институт труда Наркомлегпрома СССР был также закрыт «как организация, тормозящая своею работой развитие стахановского движения в легкой промышленности». Видимо, по этим же причинам в конце 1935 года Всесоюзный центральный институт экономики, организации и оздоровления труда был реорганизован во Всесоюзный центральный научно-исследовательский институт охраны труда 9. В течение десятилетий наука о труде рассматривается догматически и начетнически, научная организация труда не преподается, книги и журналы по НОТ не издаются.
Вместе с Институтом труда в 30-е годы ликвидируются Художественный музей труда и Центральный музей охраны труда и социального страхования (ЦМОТ). В Художественном музее труда экспонировалось значительное количество полотен, посвященных различным трудовым процессам (например, художника Н. Касаткина). ЦМОТ занимался собиранием научных материалов по охране труда и здоровья рабочих, по рациональной организации труда.
Почти одновременно с коллективизацией осуществляется полное подчинение промысловых артелей различным промысловым советам и центрам. В короткий срок промысловые артели фактически становятся отраслью государственной промышленности, им спускаются сверху обязательные планы хозяйственной деятельности, а также сверху назначаются руководители. Артели лишаются своего главного преимущества — самостоятельности.
В городах, как и в деревнях, осуществляется коллективизация. Только тут «коллективизировали» кустарей, вынуждая их объединяться в лжекооперативы и лжеартели. Такие «кооперативы-артели» становились частью государственной промышленности, работали по плану, нормам и расценкам, спускаемым сверху, возглавлялись руководителями, назначенными райкомом. Те, кто отказывался «коллективизироваться», облагался непосильным налогом и приравнивался к «кулаку».
В селах, где сельское хозяйство было подсобным занятием, создаются так называемые промколхозы. В начале 30-х годов только в РСФСР их было создано около 700. К 1937 году процесс «коллективизации» среди кустарей в основном завершился. На 1 января 1941 года насчитывалось почти 26 тысяч промысловых сталинских кооперативов, в которые объединялись 2,6 миллиона человек. Подобная «коллективизация» сломала инициативу и самостоятельность кустарей и ремесленников, сделала их зависимыми от государственного плана и государственных бюрократических учреждений.
Не менее тяжелая ситуация складывается в области трудового воспитания. Если в 20-е годы обучение в школе соединялось в той или иной степени с производственным трудом, то уже в начале 30-х годов происходит отход от использования в воспитании молодежи производительного труда. В 1937 году ликвидируется преподавание труда в школьных мастерских.
У значительных слоев преимущественно городской молодежи начинает вырабатываться отрицательное отношение к производительному труду как к чему-то недостойному, малопрестижному. Судя по художественной литературе, именно тогда унизительное значение приобретает слово «работяга». Незадолго до войны М. И. Калинин писал: «Мы делали революцию, чтобы свергнуть бездельников и тунеядцев, а тут... растут новые бездельники и тунеядцы».
Начиная с 30-х годов в сфере труда происходит процесс, который пермский учитель А. И. Новиков назвал нарушением преемственности поколений в производительном труде: «Когда-то семьи ремесленников, крестьян представляли собою своеобразные производственные, трудовые объединения. Родители и дети работали вместе, трудовой и жизненный опыт старших свободно передавался младшим. После индустриализации и коллективизации миллионы семей перестали быть хозяйственными, трудовыми объединениями. Совместный производительный труд в семье стал невозможным, резко ослабилось и трудовое воспитание в семье».
Универсальной моделью трудового воспитания молодежи становятся исправительная колония и армия. Именно эти институты, по мнению Макаренко, обеспечивают создание трудового человека.
Вместо самоуправляемого коллектива Макаренко предполагает военизированный коллектив, управляемый авторитарным образом. Человек в этом коллективе полностью подчиняется руководителю.
Семейная форма передачи производственного опыта и производственных знаний исчезла, а общественная не возникла. Так, в самой решающей области человеческой деятельности — в материальном производстве — создалось положение, какого никогда в истории человечества не было. Нарушена преемственность поколений в производительном труде. Представители старшего поколения — рабочие, крестьяне, инженеры, агрономы, другие работники, обладая огромными производственными, техническими знаниями и опытом, трудовыми навыками, лишились возможности передавать их своим детям, молодому поколению 10.
Административно-террористические методы управления трудом 30—40-х — начала 50-х годов были настоящим преступлением против народа. Проводимые без учета специфики национальной культуры труда, они обусловили деформацию и деградацию накопленных поколениями наших предков трудовых ценностей — трудолюбия, самостоятельности, инициативы, артельности — и внедрению в общественное сознание самых отрицательных качеств, не свойственных нашему народу — казенного бездумного отношения к труду, слепого повиновения администрации, безынициативности, неуверенности в себе.
Коренное крестьянское трудолюбие и старательность формализовались бюрократической структурой в тягостное выполнение своих трудовых функций, самостоятельность и инициатива — в работу «от сих до сих», самодеятельность воспринималась как анархизм и подрыв устоев, умение работать споро и быстро и сосредоточивать свои усилия в короткие промежутки времени превратилось в систему регулярной штурмовщины, справедливое вознаграждение — в уравниловку, выводиловку, обезличку.
Вплоть до сегодняшнего дня находятся у нас историки, утверждающие, что варварские методы управления трудом, применяемые в 30-е годы, были необходимы и единственно возможны: мол, надо было создать материальную базу, подготовить страну к войне. Однако фактические данные говорят о другом. Деградация труда в результате использования варварских методов управления им привела к невиданному ранее расточению народных ресурсов и в значительной степени подорвала наше военное могущество, что сказалось в первый год войны. Несмотря на огромные вложения в развитие основных производственных фондов, уровень национального дохода возрос за 1928 —1940 годы только в полтора раза. Зная же темпы роста основных фондов, легко подсчитать, что степень отдачи трудового потенциала страны снизилась почти в 3 раза.
...В середине семидесятых годов я, тогда аспирант-заочник, работавший в Центральном статистическом управлении СССР, «подпольно» предпринял подсчет числа человеческих потерь, понесенных страной в результате антинародных социально-экономических экспериментов. Год за годом, начиная с 1917-го по середину 50-х годов, я исчислял прирост и естественную убыль населения, исходя из нормальных условий развития. Получились внушительные ряды цифр, итоги которых упрямо и намного не сходились с публикуемыми в отдельные годы официальными данными о численности и естественном приросте населения страны. Суммированное по всем годам расхождение и составляло общую сумму человеческих потерь.
По нашему подсчету, общее число лиц, умерших не своей смертью от массовых репрессий, голода, эпидемий, войн, составило за 1918—1955 годы более 87 миллионов человек. Из них мы вычли число лиц, умерших от голода, эпидемий и в результате военных действий. Оставшиеся 48 миллионов человек, выходит, погибли в результате репрессий в местах заключения и ссылках.
Подробнее покажем, как мы определили людские потери среди крестьянства в довоенный период. По официальным источникам известно, что численность сельского населения страны в 1917 году равнялась 118 миллионам человек, а в 1939 году составила 114 миллионов. Но за период с 1917 по 1939 год в деревне родилось еще 94 миллиона человек, то есть к 118 миллионам, жившим в 1917 году, мы добавляем эти 94 миллиона человек. А из полученного итога вычитаем число умерших по естественным причинам (50 миллионов) и количество уехавших в город (20 миллионов). Так вот, после этих вычетов и получается гигантская цифра — 28 миллионов человек, умерших не своей смертью11. Это и есть людские потери крестьянства в годы гражданской войны, насаждения колхозов и раскулачивания, потери в ссылках и лагерях, при подавлении восстаний, в пересыльных пунктах, умерших от голода и эпидемий.
Итак, за 1918—1955 годы не своей смертью умерли около 87 миллионов человек (в 12 раз больше, чем в дореволюционной России за такой же период времени), или каждый пятый человек, когда-либо живший в нашей стране после революции. Для сравнения скажем, что за 1861 —1917 годы удельный вес лиц, умерших не своей смертью, был менее двух процентов, а во Франции, Великобритании, Италии, США в 1920—1960 годы — менее одного процента.
Однако, кроме умерших не своей смертью, в убыль страны пошло пять миллионов жителей, покинувших Россию после 1917 года. Но и это еще не полная сумма человеческих потерь. Ведь умершие раньше времени люди могли иметь детей и внуков и продолжать человеческий род. Самые заниженные подсчеты подсказывают, что «недобор» рождений и «эхо» недобора рождений составит около 64 миллионов человек.
А всего, если сплюсовать число лиц, умерших не своей смертью, покинувших родину, а также число детей, которые могли бы родиться у этих людей, то общий людской ущерб страны составит 156 миллионов человек (нынешняя численность населения Англии, Франции, ФРГ, вместе взятых). Таким образом, при ином стечении исторических событий в нашей стране могло бы жить не 280 миллионов человек, как сейчас, а не менее 400—430 миллионов человек.
Причем сегодня уже понятно, что погибла и не смогла дать потомства не просто часть населения, а генетически лучшая его часть — самые активные, честные и трудолюбивые представители коренного крестьянства и рабочих, а также потомственная интеллигенция — главные творцы материальной и духовной культуры страны, носители лучших трудовых традиций и идеалов.
РАЗРУШЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
РАСКРЕСТЬЯНИВАНИЕ: ВТОРОЙ ЭТАП
Экономическое положение сельского хозяйства в начале 50-х годов было просто катастрофическим. Уровень использования трудового потенциала крестьянского населения снизился в несколько раз по сравнению с дореволюционным, производство основных видов продукции было ниже 1913 года, феодальная эксплуатация крестьян посредством неполной оплаты их труда завела деревню в глубокий тупик. Всем стало ясно, что дальше так развиваться невозможно.
Однако даже в этих катастрофических условиях политика раскрестьянивания отменена не была. Порочная троцкистско-сталинская система организации сельского хозяйства, делающая из крестьянина рабочего «от сих до сих», отрывающего его от земли и результатов своего труда, осталась практически без изменений. Вся «мудрость» хрущевских реформ свелась к технико-организационным мероприятиям и повышению оплаты труда и цен на сельскохозяйственную продукцию.
За 1953—1959 годы заготовительные и закупочные цены на продукцию колхозов были повышены в три раза, а по отдельным продуктам — в 10—12 раз и выше.
Чтобы привлечь крестьян к работе в колхозах и совхозах, вносятся изменения в систему оплаты их труда. В 1953 году было рекомендовано выдавать колхозникам из средств, поступающих от реализации скота и продуктов животноводства, денежные авансы ежеквартально в размере 15 процентов на все трудодни, выработанные в общественном хозяйстве в истекшем квартале, и, кроме того, до 10 процентов на кормодобывание. В марте 1956 года было принято решение «О ежемесячном авансировании колхозников и дополнительной оплате труда в колхозах», в котором рекомендовалось на эти цели расходовать не менее 25 процентов денежных доходов, полученных от всех отраслей общественного хозяйства, и 50 процентов средств, полученных в виде авансов по контрактации, закупкам и обязательным поставкам сельскохозяйственной продукции.
В колхозах стали создаваться переходящие денежные и продовольственные фонды, позволяющие в определенной степени гарантировать регулярную оплату труда.
В 1953 году снижаются нормы обязательных поставок сельхозпродуктов с личных подсобных хозяйств, а в 1958-м отменяются полностью.
Повышение оплаты труда, отмена обязательных поставок самым положительным образом сказались на дальнейшем развитии крестьянства. С реформ 50-х годов началось оживление в жизни крестьянства, повышение его материального благосостояния, некоторое повышение качества культурной, духовной жизни. К середине 70-х годов по сравнению с серединой 50-х оплата труда колхозников возросла в сопоставимых ценах примерно в 4 раза, а работников совхозов в 3 раза, хотя значительно отставала от оплаты труда в промышленности.
Несмотря на некоторое повышение материального благосостояния жителей села, процесс раскрестьянивания продолжается, и более того — усилился. Побывавший в Америке Хрущев с восторгом привез оттуда желание распространить у нас опыт организации крупных сельскохозяйственных комплексов (пресловутая кукуруза была в его планах только эпизодом, отражающим его механический подход к зарубежному опыту).
В середине 50-х годов, как и в годы коллективизации, в деревню из города направляются тридцать тысяч «учителей», чтобы возглавлять сельское хозяйство в качестве председателей колхозов и снова учить крестьян жить. «Учителя» эти, как и их предшественники в 30-х годах, не умели отличить пшеницу от ржи. Срок их подготовки определялся правительством в три недели на курсах и двухмесячной стажировкой. Крайне несерьезный легкомысленный подход правительства к этому вопросу характерно отражал уровень государственного мышления на самом верху — примитивное представление о сельскохозяйственном труде как неквалифицированном, выполнять который может каждый чернорабочий, а руководить любой грамотный человек. В постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по дальнейшему укреплению колхозов руководящими кадрами» говорилось, что партийные и советские органы обязаны развернуть работу на предприятиях, в учреждениях и в других организациях по подбору кадров для руководящей работы в колхозах. Одновременно в Обращении ЦК КПСС к народу призывалось оказывать помощь колхозной деревне... направив передовых и наиболее подготовленных людей города для постоянной работы в качестве председателей колхозов. Много беды принесли в деревню эти передовые люди города! Сколько безграмотных авантюристов село в кресло руководителей колхозов. Не знавшие крестьянской жизни, да и не хотевшие ее понять, они всеми силами громили еще сохранявшийся в то время крестьянский уклад, разрушали традиционную культуру. Именно эти кадры стали приводным ремнем дальнейшей политики раскрестьянивания.
Якобы бесспорным объявляется тезис о том, что «сельское хозяйство будет приближаться к уровню промышленности по технической вооруженности и организации производства, а сельскохозяйственный труд превратится в разновидность промышленного труда» (выделено мной.— О. П.)1.
Прежде всего, продолжался начатый еще при Сталине процесс механического укрупнения хозяйств путем соединения нескольких в одно. Если в 1945 году у нас было 222 тысячи колхозов, то перед смертью Сталина — 124 тысячи, а после смещения Хрущева — 38 тысяч (при Брежневе — 26 тыс.). Соответственно увеличилось число крестьянских дворов, приходящихся на один колхоз (с 83 в 1945 году до 426 в 1965-м). Наученные горьким опытом колхозники «единогласно» поднимали руки и за соединение колхозов, и за превращение их в совхоз, где колхозная собственность по каким-то высшим юридическим «законам» превращалась в государственную.
Но для такого механического укрупнения хозяйств необходима была и другая структура расселения крестьян, совсем не совпадавшая с исторически сложившейся.
Какое значение при осуществлении «социалистических» преобразований села имело то, что предки крестьян жили на этой земле столетиями, были связаны с ней своими корнями, могилами дедов и отцов, сложившимся традиционным укладом жизни. Механически укрупненным хозяйствам более соответствовали механически укрупненные населенные пункты, а сотни тысяч небольших сел и деревень должны были погибнуть навсегда. Нашлись и ученые, которые «научно» обосновали это чудовищное мероприятие.
Впрочем, эти ученые базировались еще на представлениях о русском крестьянстве как об огромной темной массе, которую необходимо цивилизовать. Кстати, эти представления дожили и до сегодняшнего дня.
Традиция показа русского крестьянина туповатым, ленивым, забитым (а порой, наоборот, каким-то разбойником) стала своего рода стереотипом для некоторых литераторов и различных кино-, теле- и прочих деятелей2. Недавний пример — показ широким экраном фильма «Джек Восьмеркин-американец», в котором крестьяне представлены совершеннейшими дураками, тупицами и лентяями.
Ничего удивительного в том, что и современный колхозник воспринимался подобными деятелями прямым наследником этих «темных варваров».
Антикрестьянский (а по сути дела антинародный, антирусский) «пафос» этих деятелей обращается на разрушение русской деревни, сселение десятков миллионов русских крестьян с родных мест, где многие столетия жили их предки. Один из главных авторов псевдонаучной концепции укрупнения сельских населенных пунктов и сселения якобы неперспективных деревень член-корреспондент (ныне академик) Т. Заславская писала в 1970 году: «Необходима активная целенаправленная работа по сселению мелких и мельчайших поселков... Задача заключается главным образом в том, чтобы найти оптимальные формы и методы сселения мелких поселков и благоустройства крупных сел, придать этому процессу планомерный и организованный характер... По нашим расчетам, не менее половины существующих сельских поселков, где проживает до 30% населения, со временем должны быть ликвидированы или превращены в пункты сезонного пользования, а население их должно быть организованно переселено в перспективные села». (Миграция сельского населения. М., 1970. С. 292—293).
А что это означало на практике? Прежде всего, усиление миграции крестьян в город. По плану крестьян сселяют из небольших деревень в более крупный сельский пункт, но в реальности иначе. Молодежь обычно просто уезжает в город, а в укрупненные пункты переезжают пожилые люди. Вот характерный пример — старинное село Грибцово Вологодской области.
«Была в Грибцове пекарня. Ежедневно обеспечивала свежим хлебом все деревни сельсовета. Закрыли пекарню, стали завозить хлеб из райцентра, сначала три раза в неделю, а, к примеру, перед первомайскими праздниками — вообще на неделю вперед. И мало того, что хлеб черствеет, он еще и плохо выпеченный. Всегда хуже, чем тот, которым торгуют в районном центре. Беден ассортиментом и наш единственный на 27 деревень магазин... Редко заглядывают к нам механики телевизионных ателье: только когда по деревням накопится пять-шесть требующих ремонта телевизоров. Вот и ждешь неделями. Нелегко у нас починить и стиральную машину, и заказать в районной мастерской пальто, обувь.
...Урезывают нам всякое обслуживание, и в том числе культурное. Лекции в сельском Доме культуры теперь бывают раз в полгода, а остальное время только кино. И вполне понятно, что молодежь по-своему, «ногами», реагирует! За последние восемь лет население, и в основном за счет молодежи, убавилось с 560 человек до 325. Из трех школ закрыли две начальные. Да и школа — восьмилетка. Грибцово, имевшее когда-то до 300 учеников, теперь насчитывает 50. Закрылась школа, детей отправляют в интернат, а следом, глядишь, и родители уехали, и ферма закрывается.
А что это значит — ушел человек с земли? Это значит, что из производителя сельскохозяйственной продукции он автоматически превращается в потребителя. А земля, с таким трудом отвоеванная, мало-помалу выпадает из оборота. Больно смотреть, как возле брошенных деревень зарастают кустарником, выходят из сельскохозяйственного оборота земли, добытые, что называется, потом. Сколько участков пашни вокруг Грибцова превратилось в малопродуктивные сенокосы, да сколько лесных, некогда богатых травой полян заросло кустарником, снова ушло под лес. В целом Сокольском районе за непродолжительное время сократилось сельское население вдвое, и главным образом за счет таких, как мы — «неперспективных». И стоит ли удивляться, что валовое производство сельскохозяйственной продукции по району тоже сократилось, вдвое уменьшилось число сельских жителей и во всей Вологодской области, в которой таких сельсоветов, как Грибцовский, несколько сотен»4.
Мы привели эту пространную выдержку, потому что пример очень типичен. В Вологодской, Архангельской, Ярославской, Новгородской, Псковской, Смоленской областях автору этих строк приходилось слышать десятки подобных рассказов, и даже более мрачных.
Однако раскрестьянивание времен Хрущева и Брежнева шло не только путем механического укрупнения хозяйств и механического укрупнения населенных пунктов. Наступление осуществлялось также на остатки того, что делало крестьянина крестьянином — на его приусадебное хозяйство (кусок земли, который крестьянин мог обласкать своими руками) и его скотину. Ведется оголтелая пропаганда, объявляющая эти последние атрибуты крестьянства пережитками прошлого, от которых надо отказываться, сконцентрировав все силы и энергию на решении задач общественного хозяйства.
«Повышение уровня и устойчивости доходов, получаемых колхозниками от общественного хозяйства... по-новому ставит и вопрос о личном подсобном хозяйстве колхозников... По мере укрепления колхозов и развития их производительных сил ведение примитивного хозяйства становится все менее и менее эффективным»5,— писала Т. Заславская в 1960 году. Снова на крестьянина обрушиваются с налогами, урезают участки, ограничивают с кормами, заставляя его вырубать сады и отказываться от содержания личного скота. Если в 1959 году в личном хозяйстве крестьян было 19 миллионов коров, то к 1964-му их число снизилось на шесть миллионов, а к нашему времени сократилось еще на три.
Несмотря на все гонения, в личном хозяйстве крестьян на участках, составлявших менее 1 процента земель колхозов и совхозов, в середине 80-х годов производилось 58 процентов картофеля, 54 — плодов и ягод, 29 — овощей, 26 — мяса, 27 — молока, 26 процентов яиц.
...Неделя за неделей мы шли по Архангельской области, то приближаясь, то удаляясь от реки Онеги. Некогда густо заселенный край сегодня во многих своих частях представлял настоящую пустыню. Иногда десятками километров не встречалось жилья, хотя то тут, то там попадались остатки разрушенных деревень с черными избами без крыш, заросшие сорняками в человеческий рост. Еще в начале XX века эти места были настоящими заповедниками традиционной крестьянской культуры и уникального хозяйственного и трудового опыта. Сегодня уровень сельскохозяйственного производства в Архангельской области, как и, впрочем, в соседней Вологодской, по многим показателям ниже дореволюционного, пустует огромное количество земель и пашен.
А в целом по стране, если сравнить два разных периода — 1861 —1913 и 1913—1970 годы получается, что в первый период рост зерновых культур увеличился на 178 процентов, а во втором — на 111. Рост производства картофеля, сахарной свеклы, хлопка-сырца осуществлялся в первый период в 2 раза быстрее, чем во второй. Численность коров вплоть до 1957 года была ниже 1916 года. Если в 1916-м численность коров у нас была 29 миллионов, то в 1988-м — 42 миллиона, то есть рост всего на 44 процента, тогда как население увеличилось почти в два раза.
Если в 1913 году наша страна производила почти треть общемировой продукции зерновых культур, то сегодня — только десятую часть. Из ведущего экспортера сельскохозяйственной продукции, и, прежде всего, зерна (41 процент мирового экспорта в 1913 году), наша страна стала главным импортером этой продукции. Каждая вторая тонна товарного зерна в первородном или преобразованном виде — поступает по морям, по волнам из стран далеких 6.
Но самое главное даже не в этом. Произведенные нами ориентировочные расчеты показывают, что, начиная с конца 20-х годов, наше сельское хозяйство было убыточным для общества. За 1929—1975 годы общие затраты на сельское хозяйство, включая капитальные вложения, расходы на технику, оплату труда сельских тружеников, в 1,5—2 раза превышали общий объем национального дохода, созданного в сельском хозяйстве. При Сталине убыточность сельского хозяйства перекладывалась на плечи крестьян путем значительной недоплаты за их труд. Со второй половины 50-х годов убыточность раскладывается на все население страны через прямые и косвенные налоги, а также компенсируется продажей природных ресурсов за границу. Такова цена раскрестьянивания.
ДЕГРАДАЦИЯ ТРУДА
В середине 50-х годов в стране резко сокращается репрессивный аппарат и масштабы принудительного труда. Прекращаются принудительные трудовые мобилизации. Новые руководители правительства начинают осознавать бесплодность и расточительность прежних методов управления.
25 апреля 1956 года отменяется драконовский Указ о судебной ответственности рабочих и служащих за самовольный уход с предприятий и учреждений и за прогул без уважительной причины. Судебная ответственность заменяется мерами «дисциплинарного и общественного воздействия».
Через двадцать два года после упразднения Наркомата труда 24 мая 1955 года вновь образуется Государственный комитет Совета Министров СССР по вопросам труда и заработной платы (Госкомтруд), а при нем научно-исследовательский институт труда.
Однако и после образования Госкомтруда государственной политике в этой области придавалось второстепенное, отнюдь не политическое значение.
Госкомтруд сформировался как своего рода общесоюзный отдел труда и заработной платы (ОТиЗ на предприятии), его стратегическое и политическое значение в сфере труда в самом начале было сведено на нет: к выработке различных инструкций, методик, постановлений, причем без действенного механизма их реализации, при отсутствии долгосрочных стратегических программ. Эти характеристики Госкомтруда, не изменившиеся вплоть до настоящего времени, превратили его в образцовое бюрократическое учреждение, существующее вне зависимости от требований жизни. Политика регулирования трудовых ресурсов осуществлялась преимущественно в рамках отдельных ведомств, монополизировавших в своих интересах общегосударственные процессы формирования и развития рабочей силы.
Во второй половине 50 — начале 60-х годов стала оживать замороженная в предыдущие десятилетия наука о труде. Впервые за многие годы начинают выпускаться работы по научной организации труда, собираются общесоюзные совещания для обсуждения назревших проблем. Однако настоящие глубокие реформы провести тогда не удалось. Попытки вернуться к истинно народным принципам труда натыкались на противодействие бюрократического аппарата.
Нет, нелегко и непросто происходил отход от порочных и кровавых методов регулирования труда. Противоречивость эпохи подчеркивает тот факт, что первым руководителем комитета по труду стал Лазарь Моисеевич Каганович — «классик» административно-террористических методов регулирования общественной жизни и труда. С самого начала он задал воистину сталинский тон работе комитета по труду. Впрочем, просидел он здесь недолго, хотя некоторые старые сотрудники до сих пор помнят его оскорбления и издевательства.
Каганович и ему подобные наследники Сталина враждебно воспринимали всякую попытку самостоятельного рабочего движения. Порой возникали кровавые рецидивы сталинизма.
Первые попытки рабочих неформально проявить свое право на забастовку окончились трагически. События в Новочеркасске показали, что методы Кагановича живы и по сей день. Очевидец рассказывает, что с января 1962 года на Новочеркасском электровозостроительном заводе в очередной раз снижали расценки до 30—35%. Последним понизили расценки рабочим сталелитейного цеха. Это было уже в мае. А утром 1 июня по центральному радио было объявлено о повышении цен на мясо и масло. На заводе не решалась жилищная проблема, а плата за частные квартиры составляла в ту пору от 35 до 50 рублей в месяц, то есть 20—30% заработка. В магазинах не было мясных продуктов, а на рынке они стоили очень дорого. 1-го числа по дороге на работу люди возмущались повышением цен. В стальцехе рабочие собирались кучками. В цех пришел директор завода Курочкин и сказал рабочим (что, конечно, всех возмутило): «Не хватает денег на мясо и колбасу — ешьте пирожки с ливером». Эти слова и стали той искрой, которая привела к трагедии. Рабочие включили заводской гудок. К заводу стали стекаться рабочие 2-й и 3-й смен. Началась забастовка. Появились плакаты: «Дайте мясо, масло», «Нам нужны квартиры».
На следующий день около семи тысяч рабочих с красными знаменами, портретом Ленина (как здесь не вспомнить 9 января 1905 года) двинулись на центральную площадь города, где их ждали танки и автоматчики. Мирное шествие было расстреляно, погибло 24 человека, в том числе один школьник, 30 человек получили ранения, убийствами руководили несколько членов Политбюро ЦК КПСС (по-тогдашнему — президиума), находившиеся в Новочеркасске и державшие постоянную связь с Хрущевым1 . Да, это было «кровавое воскресенье» хрущевского режима.
Еще до расстрела забастовщиков 4 мая 1961 года был принят Указ Президиума Верховного Совета РСФСР «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни». Этот завоевавший печальную известность указ по своей сути был направлен не против тунеядцев, а прежде всего против самостоятельных и предприимчивых членов общества, ведущих независимую от государства индивидуальную трудовую деятельность. Еще раз подрубались корни наиболее активным и предприимчивым людям (крестьянам, выращивавшим свою продукцию на рынок без «разрешения» совхозов-колхозов, рабочим, ремесленникам-кустарям и даже писателям и поэтам). Все должны были состоять в какой-либо государственной или окологосударственной организации, а иначе объявлялись антиобщественными элементами или тунеядцами.
Хрущевская эпоха, вслед за сталинской, создавала новый казенный «фольклор». «У нас в почете, матушка, томсшлак и суперфосфатушко»,— печатали в газетах и отдельных сборниках якобы услышанные в народе пословицы. «Дитя любит ласку, а станок — смазку», «Не следи за гудком, а следи за станком», «На нашем заводе брак не в моде».
По своей фальши эти придуманные «народные» пословицы мало чем отличались от сталинских. Да и многое в сфере труда сохранилось еще со сталинских времен.
Прежде всего, не были поколеблены сложившиеся еще при Сталине основополагающие методы управления трудом:
«остаточный принцип», или экономия на воспроизводстве рабочей силы в формировании фонда оплаты и потребления трудящихся, позволяющая безбедно существовать огромному бюрократическому аппарату, а также формировать основной капитал за счет средств на развитие рабочей силы;
вытекающие из остаточного принципа все виды нарушения механизма стимулирования, мотивации к труду. Централизованные тарифы, районные коэффициенты, выводиловки, уравниловки, потолки;
«делегирование» полномочий в формировании и развитии трудового потенциала отдельным ведомствам, стремившимся урвать кусок, каждое в свою пользу, и не думающим об общенародном интересе.
В результате всего этого научные исследования в области труда приобрели односторонний характер с явным креном в количественную, технико-организационную сторону. Вопросы комплексные, социально-экономические, психологические серьезно не изучались.
Многие фундаментальные исследования в области труда носили схоластический, начетнический характер и служили обоснованию сложившихся еще в 30-е годы догм, а также оправданию уже принятых решений директивных органов. Как и прежде, экономическая теория рассматривает категорию содержания труда и отдельных составляющих ее элементов только через технико-организационные связи. Духовно-нравственное и социально-экономическое содержание труда по существу отождествляются с его характером. Из такого подхода вытекает, что социализм, как более прогрессивная общественно-экономическая система по сравнению с капитализмом, автоматически обеспечивает высокое духовно-нравственное и социально-экономическое содержание труда. Подобная догматическая концепция неизбежно оказывала пагубное влияние на одностороннюю направленность научно-технического развития.
Важнейшие вопросы социально-экономического содержания труда обходят стороной, замалчивают, на них наклеивают ярлыки капиталистических методов. Научно-техническая революция, внедрение автоматической, а позднее компьютеризированной техники поднимает во всем мире вопрос о необходимости обогащения содержания труда, его гуманизации, использования действенных моральных мотивов, введения на производственных участках рабочего самоуправления.
Как и в 30-х годах, гипертрафированное внимание уделяется развитию техники и лишь минимальное внимание формированию рабочей силы. Последнее обусловливалось отставанием сфер экономики, связанных с «обслуживанием» человека, социальной инфраструктуры. Производство предметов потребления росло в три раза медленнее производства технических средств. Но из-за несоответствия качества трудовых ресурсов уровню развития техники эффективность использования технических средств с каждым годом снижалась. Из-за «экономии» на развитии человеческого фактора наша страна смогла вовлекать в общественное производство только часть трудового потенциала общества. Большая же часть его оставалась нереализованной. Несбалансированность факторов производства (работник — техника) оборачивалась огромными народнохозяйственными потерями.
Вместо того чтобы привести эти факторы в соответствие друг другу и тем самым прекратить потери, страна продолжала ввергаться в новые необоснованные расходы на основные производственные фонды, опять же за счет человеческого потребления. В результате промышленность стала работать все в большей степени на воспроизводство самой себя — на изготовление техники в ущерб предметам широкого потребления и продуктам питания. Удельный вес производства средств производства возрастал постоянно с 30-х годов, достигнув в середине восьмидесятых фантастической цифры — 75 процентов, а производство предметов потребления снизилось до 25 процентов. Таким образом, на каждый рубль конечного продукта общества, потребляемого непосредственно человеком, производится три рубля промежуточного продукта — вопиющий показатель общественного расточительства (для сравнения: в США соотношение конечного и промежуточного продукта составляет примерно 1:1).
Практика зарубежных стран подсказывает, что автоматизация производства должна происходить параллельно с процессом обогащения духовно-нравственного и социально-экономического содержания труда, иначе неизбежен рост неудовлетворенности трудом и его деградация. Однако в высших сферах нашей экономики и науки эти идеи объявлялись ересью и не воспринимались всерьез. Руководителям нашей бюрократической системы до сих пор больше импонируют механистические теории труда (прежде всего тейлоризм), делающие ставку на конвейерное производство, обеднение содержания труда, предельное расчленение операции, превращение человека в дополнение машины. Вопросы личностных интересов работника, его психологии, желания самостоятельности, инициативы, предприимчивости в расчет практически не принимаются. Официальная методика Госплана в числе факторов роста производительности труда не учитывает человеческого фактора.
В результате такой политики автоматизация производства в нашей стране сопровождалась обеднением содержания труда, ростом числа лиц, не удовлетворенных своей работой, и, как результат, углублением процесса отчуждения труда. В особенно запущенном состоянии оказались проблемы мотивации к труду и материального стимулирования. Здесь вплоть до последнего времени продолжали в чистом виде бытовать подходы и методы 30-х годов.
Продолжалась практика недоплаты работнику за его труд, нарушалось право на экономически обоснованную долю во вновь произведенном продукте. Вплоть до последнего времени удельный вес оплаты труда в стоимости чистого продукта промышленности не превышал 37 процентов (в США 80-х годов — 60—70 процентов) 2, то есть, как и при Сталине, у рабочего отчуждалось две третьих созданного им продукта*[* Специальный опрос, проведенный в Москве, показал, что 51 процент мужчин и 43 процента женщин считали вознаграждение за свою работу не соответствующим трудовому вкладу 3].
Продолжается и даже усиливается неэквивалентный обмен продуктами труда между работниками и предприятиями, предоставляющими им товары и услуги. Гигантское косвенное налогообложение (равное в среднем почти собственной стоимости товара) в форме налога с оборота нарушило все пропорции трудовой стоимости. Рабочий и крестьянин должны платить за многие промышленные товары больше, чем они реально стоят. В начале 80-х годов на каждый рубль купленных промышленных товаров в нашем магазине мы отдавали еще один рубль в виде дани государству, и эта дань далеко не компенсировалась дешевыми продуктами питания. Весь послевоенный период на полную мощь работал станок по печатанию денег, не обеспеченных товарами. В 1971 —1985 годах количество денег в обращении выросло более чем в три раза, тогда как розничный товарооборот увеличился в 2,1 раза. По некоторым оценкам, неудовлетворенный потребительский спрос составляет в денежном выражении от 70 до 140 млрд. рублей 4. Для сравнения: на сберегательных вкладах — более 300 млрд. рублей. На те деньги, которые находятся в сберкассах и на руках трудящихся, теоретически можно бы всей стране целый год жить не работая (они равны объему годового розничного товарооборота). Однако если бы мы этого захотели на самом деле, то умерли бы с голоду, ибо товаров под имеющиеся у населения деньги нет. В этих условиях даже самые совершенные системы материального стимулирования нормально работать не могут. У рабочего опускаются руки, когда он пытается соразмерить свои трудовые усилия с завышенной ценой товаров, которые хочет получить, например ковров, мебели, бытовой техники, автомашин. Слишком несоразмерны трудовые усилия работника и цена покупаемого им продукта. Так создается питательная среда для нарушения трудовой этики, начинают плодиться любители левого заработка и несуны — своего рода рабочий ответ на урезанные заработки и неэквивалентный обмен.
Реальный фонд оплаты по-прежнему формируется после финансовых изъятий на преимущественное развитие технических средств и содержание государственного аппарата. Урезанный фонд оплаты уже не может распределяться строго по труду — отсюда стремление манипулировать им централизованно, используя различные перераспределения, на долгие годы замораживая заработную плату, делая ее жесткой и статичной.
Заработная плата рабочих и служащих на всех предприятиях строится на единых государственных тарифах, коэффициентах и нормативах, которые крайне слабо учитывают разницу в условиях труда и территориальные особенности, сложность и многообразие работ. По сути дела, с равной меркой подходят к заведомо неравным затратам труда, так как централизованные тарифы и коэффициенты не могут уловить огромный спектр различий производства на разных предприятиях, а также постоянные изменения техники, технологии и условий работы. Да и назначаемые коэффициенты носят зачастую произвольный характер, отражая степень влиятельности того или иного ведомства или способность «хозяина» того или иного предприятия выбить себе повышенный районный коэффициент. Нередко бывает так — два предприятия разделены лишь забором, но токарь четвертого разряда на одном из них получает заработную плату на 10—20 процентов больше, чем такой же токарь-сосед. Почему? Предприятия подчинены разным министерствам, у людей неодинаковые районные коэффициенты к заработной плате.
Интересно привести беседу советского журналиста с западногерманским нормировщиком совместного советско-германского предприятия, который на простом примере показал несостоятельность и оторванность от жизни тарифной системы, используемой в нашей стране.
«Взглянув на нас слегка воспаленными глазами, западногерманский нормировщик отодвинул на край стола кипу справочников и инструкций, изданных под тарифом «Госкомтруд СССР», и тут же объяснил свой жест:
— Думаю, это нам будет мешать. Во всяком случае, большой пользы не принесет. Все здесь или почти все перевернуто с ног на голову...
— Коллега!— нарушил паузу директор.— А что конкретно здесь перевернуто?
— Пожалуй, достаточно одного примера, самого яркого. О подметках...— и западногерманский нормировщик с небрежением коснулся отложенной кипы.— Знаете, почему они у вас отлетают? У вас все направлено на то, чтобы выпускать... брак. Много брака. А госпожа Качество? Где она? В таких «гроссбухах» ею и не пахнет!
— Извините,— учтиво заметил Владимир Городний (руководитель совместного предприятия),— у нас во всем четкая система: разряды, тарифы, технически обоснованные нормы...
— Вот именно: абстрактно технические. А не экономические, не потребительские. Потому и говорю, что перевернуто. Количество труда оторвано от его качества... По какому тарифу платят у вас за нанесение клея?
— По самому низкому.
— А ведь это самая ответственная операция! Она больше всех других влияет на качество обуви...
Как правило, это операция первого разряда и оплачивается крайне низко. И когда наши партнеры на деле столкнулись с ней, то удивились: почему? Потому, что это вроде бы труд неквалифицированный, любого можно с улицы взять. Они ответили: не согласны, вы забываете о главном. Этот труд влияет на качество. А коль так, его нужно соответственно и оплачивать. И людей хорошо обучать. Вот так-то!..
Оказалось, что главное там, где не ждали»5.
Принципиальная неспособность централизованных тарифов отразить все многообразие и сложность труда, бесчисленные варианты его условий и видов ответственности ведут к социальной несправедливости, вызывают несоответствие фонда зарплаты и стоимости товаров и услуг, поступающих в обмен на нее, колеблют устойчивость советской валюты. Социальная несправедливость связана с тем, что на одних предприятиях работники получают меньше, чем они заработали, а на других необоснованно больше. Нарушаются социалистические и народные идеалы справедливого вознаграждения за труд, оплаты по труду. Неадекватное отражение трудовых затрат работника в оплате труда ведет к несоответствию фонда зарплаты и стоимости товаров и услуг, а применение в большом размере необоснованных доплат создает условия для инфляционных процессов.
Заработная плата зачастую не имеет непосредственной связи с количеством и качеством труда, что сводит к минимуму ее стимулирующее значение и является основой разных манипуляций администрации предприятий и учреждений. Всеобщее распространение получили необоснованный перевод рабочих на ставки, учитывающие неблагоприятные условия труда, повышение при приеме на работу тарифных разрядов, использование не по назначению существующих доплат и премий, различные виды выводиловки. Во многих случаях премирование становится своего рода гарантированной частью зарплаты. Все это сводит к абсурду саму идею материального стимулирования, вызывает тенденции уравниловки, создает условия незаинтересованности в результатах труда и полной отдаче физических и творческих сил, безынициативности и инертности.
Происходит неуклонное размывание качественных характеристик в оплате, сближение уровней заработной платы инженеров, специалистов и руководителей, с одной стороны, и рабочих — с другой, что вызывает диспропорции в соотношениях качества простого и сложного труда, тормозит развитие сложного труда, особенно нужного в условиях научно-технического прогресса. Если в середине 20-х годов средняя зарплата ИТР была в 2 с лишним раза больше средней зарплаты рабочего, а в середине 50-х — в 1,68 раза, то в середине 80-х годов — в 1,1 раза. Заработная плата мастеров и начальников участков стала заметно ниже, чем у многих даже неквалифицированных рабочих. Большое число инженеров и специалистов с высшим и средним техническим образованием переходит на рабочие профессии и в сферу услуг, выполняя менее сложные виды труда.
В этих условиях нормирование труда превращается в настоящую фикцию. Большинство применяемых норм не соответствует техническому и организационному уровню производства и не выполняет функцию меры труда. Широкое распространение получила практика ослабления напряженности норм, рассчитываемых по отраслевым и межотраслевым нормативам, посредством необоснованного использования поправочных коэффициентов. В фиктивных ненапряженных нормах становятся заинтересованными и рядовые работники, и руководители. Это позволяет рабочим получить оплату, не соответствующую сделанному ими трудовому вкладу, а руководителям — незаслуженные премии. Возникает особый род круговой поруки, когда руководители закрывают глаза на потери рабочего времени и низкую дисциплину, а рабочие терпимо относятся к серьезным недостаткам в организации и управлении и нередкой некомпетенции руководителя.
Деградация системы материального стимулирования, справедливого вознаграждения усиливалась от пятилетки к пятилетке. Но еще более серьезные деформации происходили в системе морального понуждения к труду.
Понятие труда как высокой духовно-нравственной категории, принимаемое как само собой разумеющееся большинством наших дедов и отцов, для новых поколений уходит «на чердаки из личного сознания». Человек, как мера всех вещей, заменяется абстрактным лозунгом, планом, валом. Все шире распространяется формальное, бюрократическое отношение к труду как к мероприятию, которое следует выполнить, поставить галочку, «закрыть», не касаясь его сути, а если есть возможность, то отделаться от него, выполнив кое-как. Самым распространенным типом становится работник с усеченной культурой труда, обладающий раздробленным или неполным набором трудовых ценностей.
Среди довольно широких слоев населения добросовестное отношение к труду, трудолюбие, старательность воспринимаются как старомодные качества. Нередко и специфическое отношение к таким старомодным людям — настороженность, подозрительность — ему что, больше всех надо?
Труд как духовно-нравственная категория, обладающая внутренней самоценностью для настоящего труженика, становится средством удовлетворения всяких других потребностей, как навязанная извне сила, противостоящая человеку. Отчуждение труда, деградация трудовых ценностей — важнейшее препятствие нашего социально-экономического развития, полноценного использования трудового потенциала.
В середине 50-х годов осуществляется наступление государства на остатки промысловых артелей. Мы уже видели выше, что перед войной артели и кооперативы фактически потеряли свою самостоятельность, хотя продолжали существовать как формально независимые по отношению к государству предприятия. Однако даже символическая самостоятельность промысловых артелей была не по душе руководителям «хрущевского режима». Аналогично волюнтаристской экономической политике укрупнения колхозов и совхозов, преобразования колхозов в государственные предприятия и промысловые артели механически присоединяются к государственным промышленным предприятиям. 14 апреля 1956 года выходит постановление «О реорганизации промысловой кооперации». Согласно этому постановлению государственной промышленности передается около 3500 наиболее крупных промысловых артелей, на которых было занято 600 тысяч человек, с общим объемом производимой продукции на сумму 23 миллиарда рублей. Значительная часть артелей была слита с однотипными государственными предприятиями и перестала существовать как самостоятельные организации. Другие — продолжали существовать самостоятельно, но уже не как артели, а как государственные предприятия. Многие из них, особенно предприятия, занятые ремонтом и изготовлением обуви, одежды, трикотажных изделий, мебели по индивидуальным заказам населения, ремонтом металлоизделий, музыкальных инструментов и др., а также парикмахерские и фотографии вошли в систему вновь организованных управлений бытового обслуживания населения. Так государство, не вложив ни копейки, методами сталинской коллективизации создало новую отрасль.
В 1960 году промысловые артели полностью ликвидируются, а это значит, что в государственную промышленность было передано 25,6 тысячи промысловых артелей, выпускавших продукцию на 62,4 миллиарда рублей (в ценах тех лет) и дававших работу 2,6 миллиона человек 6.
После Сталина не был ликвидирован и разрыв между обучением и производительным трудом. Выпускникам школ не прививали навыков к труду, умения и желания работать. Хотя в принятых в начале 60-х годов «Законе об укреплении связи школы с жизнью...» и постановлении Совмина СССР «Об улучшении производственного обучения учащихся...» и декларировалась задача соединения обучения с производительным трудом, на жизнь школы оно повлияло мало. Организация трудового воспитания в школе имела формальный характер.
Отсутствие производительного труда при обучении и воспитании молодежи создало поколения людей, не привыкших к труду и воспринимающих его в начале взрослой жизни как нечто неприятное и тягостное. Причем для довольно значительной части людей это отношение к труду сохраняется на всю жизнь. Человек, не научившийся с детства трудиться, смотрит на мир иждивенчески, ждет от него значительно больше, чем может дать сам. Отсюда неизбежный конфликт с обществом, коллективом, семьей.
Более того, современные средства массовой информации нередко навязывают молодежи нетрудовые понятия и идеалы мелких дельцов, мошенников, уголовных кооператоров-рвачей, а порой вымогателей и проституток. Низкопробное смакование сцен насилия и секса, слюнявая эстетизация порока (основанная, по-видимому, на комплексе неполноценности ее создателей), откровенные призывы к наживе и стяжательству являются новой формой разрушения народной культуры. Почему «промысел» шлюхи или подонка-вымогателя приобретает эстетизированное название, скажем, «интердевочки» или «рэкетира» и так подробно освещается в средствах массовой информации, становясь своего рода модной профессией? Почему в песнях и передачах довольно часто проповедуют идеи наживы, достижения материального результата любой ценой («Будет все отлично, не жалей наличных денег для себя»,— поет группа «Скандал», а другая ей вторит: «Кто проиграл — тот плачет, кто выиграл — на коне»)? Кому это нужно? Только создателям «новой морали», отрицающей всю предшествующую народную культуру. Еще Бунин в «Окаянных днях» описывал такой эпизод рождения новой «морали»: «Был В. Катаев (молодой писатель, будущий автор сусальной повести «Белеет парус одинокий».— О. П.). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки...» И то, что Катаев сказал одному Бунину, сегодня можно услышать по телевидению, вещающему на десятки миллионов человек. Некоторые представители молодежи откровенничали перед экраном в таком духе: «Меня мало интересует моральная сторона, главное, не работая, получать большие «бабки» (деньги)»— «А что, если ради этого придется пойти на преступление?» — «Это вас не касается»,— был ответ.
Конечно, эти откровения отражают представления небольшой части молодежи, но, тиражированные на миллионах экранов, они могут повлиять и на других молодых людей, настойчиво ищущих жизненных ориентиров. Ведь от того, насколько молодой человек пропитается мыслями и взглядами своего героя, зависит формирование его нравственных ценностей. И когда в качестве такого «героя» предлагается подонок-вымогатель или шлюха, его дальнейший жизненный путь не трудно предугадать. Эстетизация нетрудовых элементов дорого обходится обществу.
В годы «застоя» сохранялись практически в полном объеме формы организации труда, основанные на административных запретах, мелочных инструкциях, различных ограничениях, сдерживающих самостоятельность, инициативу и предприимчивость работника. Бюрократизированной системе управления требовался не самостоятельный работник, а преимущественно исполнитель «от сих до сих», послушный «механизм», «винтик». Самодеятельность и предприимчивость рассматривались как качества неудобного человека. В этих условиях предприимчивость нередко вырождалась в жульничество, мошенничество.
Писатель Ю. Нагибин отмечает: «Сколько десятков лет людей приучали к сделкам с совестью, к соглашательству, вышибали из них самостоятельность, веру, решительность, насаждали робость, ханжество, вранье и лицемерие. Главное — вранье одуряющее! Которое уже поколение идет через двойную бухгалтерию: жизнь дома и жизнь на работе, в школе, и так — начиная с яслей. Это не способствует возникновению характера решительного, смелого, могущего не только кинуться в огонь, как и было в Чернобыле,— а это часть национального характера, которую задушить не удалось и никогда не удастся,— не только совершить в эйфорическом состоянии яркий поступок, но трудиться ежедневно, планомерно, упорно. Нет сил. Веры нет, привыкли к обману. Даже когда дают серьезное, достойное дело, этого не хотят, все привыкли жить так: государство тянет с нас, мы тянем с государства» 8.
Двойная, а может быть, множественная бухгалтерия нашей жизни сильно сказалась на трудовой этике. Высокие трудовые ценности русского народа продолжают обесцениваться. Осуществляется беззастенчивая эксплуатация высоких моральных понятий с целью компенсации плохой организаторской работы, ошибок, потерь, расточительности, бесхозяйственности. Кустарный уровень управления, неумение работать, постоянные прорывы, штурмовщина*[* Труд потерял равномерность и ритмичность. В начале 80-х годов на многих предприятиях 50—70 процентов месячной работы приходилось на последнюю декаду], прорехи прикрываются броскими лозунгами, а результаты плохой организаторской работы и бесхозяйственности перекладываются на плечи рядовых тружеников.
Вместо того чтобы просто добросовестно организовать работу, хорошо выполнять свои трудовые функции, ретивые администраторы предпочитают организовывать дутое социалистическое соревнование и ударничество, а также фальшивые коммунистические субботники и воскресники и различные виды шефской помощи для заделывания многочисленных прорех.
Долгие годы наши руководители призывали нас к коммунистическому труду, не наполняя этого высокого понятия реальным содержанием. Разрыв между практикой и лозунгами — трагедия многих поколений, посеявшая серьезное недоверие ко многим высоким идеалам.
Возьмем хотя бы субботники, имеющие прообраз в народной культуре труда (например, обычай помочи). В течение года стройка или заводской двор превращаются в свалку, на разгребание которой бросают людей во время субботников. И нерадивые администраторы дожидаются этого дня и относятся к этому как к должному. Или — коммунальные службы, дворники в течение осени и зимы плохо убирают вверенную им территорию, зная, что в апреле нагонят служащих и учащихся и они все очистят. Так ли редки эти случаи? К сожалению, они типичны.
Или так называемая шефская помощь, которая также обосновывается высокими понятиями. Десятилетиями совхозы, колхозы, овощные базы, стройки привыкли регулярно использовать на тяжелых, грязных работах квалифицированных горожан. А так как добровольно желающих заниматься такой помощью, как правило, не оказывается, то используются формы внеэкономического принуждения.
Социалистическоесоревнование и ударничество, формализованные, заорганизованные, бюрократизированные, превратились в один из способов выдавать желаемое за действительное, по-чиновнически имитировать бурную деятельность. Десятилетиями падало качество труда, снижались показатели, росли прогулы, текучесть, штурмовщина, а газеты и журналы трубили о росте массового социалистического соревнования за право называться ударником или бригадой коммунистического труда. Трудовые коллективы, районы города, области, республики «соревновались», кто выдаст больше на-гора Стахановых, гагановых. Каждой производственной и административно-территориальной единице полагалось по разнарядке иметь определенное количество ударников. Как хочешь, а план по ударникам выполни. Вот и получалось, что случаи настоящего ударничества тонули в море липовых показателей среди шумихи, показухи, шапкозакидательства. Как рассказывала ударница В. И. Гаганова: «И у меня закрадывалось сомнение: не слишком ли все совершается легко и просто? Каждый ли из тех, кто поддержал почин, искренен и честен перед собой и страной? Да и в количестве ли последователей суть дела?.. С годами мы все больше накапливали опыт приукрашивания действительности, умелого сглаживания острых углов. Все должно было развиваться по заданной драматургии... Сколько же было этой показухи!» 9.
В 60—70-е годы формируются несколько массовых типов нетрудового человека, в лице которых процесс отчуждения труда дошел до крайней точки — презрение к труду, устойчивое предпочтение ему праздности. Честный труд такой человек считает невыгодным, честного труженика рассматривает как помеху своему стремлению жить легкой жизнью. Когда ему говорят о трудолюбии, он может только рассмеяться, так как всерьез полагает, что это понятие из области художественной литературы далекого прошлого. «Есть несколько категорий таких людей,— пишет писатель Е. Синицын.— Есть демонстративно презирающие труд, есть стойко не любящие труд, есть такие (их особенно много), кто кое-как терпит его, относится к нему как к неизбежной неприятности. Но всем им, кому в большей степени, кому в меньшей степени — родствен типичный образ нетрудового человека... Этот человек посторонний всему и всем. Он не понимает и не любит людей труда, не знает и не хочет знать цены тому, что создано трудом. Для него нет общественных интересов, общественных забот... у него нет общественных целей и радостей... нет соотечественников и родины тоже нет. Для него родина там, где вкуснее и беззаботнее. Главная черта его характера — беспредельный неуправляемый эгоизм» 10.
Деформация механизма мотивации к труду, распределения по труду, отсутствие справедливой связи между результатами работы и ее оплатой создают материальную основу для паразитирования нетрудового человека. Более того, пользуясь деформацией этого механизма, наиболее «активная» часть нетрудовых людей, не имея ни средств производства, ни наемной рабочей силы, сколачивает баснословные, по меркам нашего общества, состояния, являющиеся, по сути дела, материализацией неоплаченного труда честных работников.
Нетрудовой человек всем своим существом, образом жизни, мировоззрением разлагающе действует на окружение, особенно на молодежь. Рядом с настоящим нетрудовым человеком формируется промежуточный тип, в котором трудовые ценности еще не вполне погибли. Писатель В. Распутин в повести «Пожар» подмечает: «Обозначился в последние годы особый сорт людей, не совсем бросовых, не потерянных окончательно, которые в своих бесконечных перемещениях не за деньгами гоняются и выпадающие им деньги тут же с легкостью спускают, а гонимы словно бы сектантским отвержением и безразличием ко всякому делу. Такой ни себе помощи не принимает, ни другому ее не подаст, процедуру жизни он исполняет в укороте, не имея ни семьи, ни друзей, ни привязанностей, и с тягостью, точно бы отбывая жизнь как наказание. Про такого раньше говорили: ушибленный мешком из-за угла, теперь можно сказать, что он отсебятился, принял одиночество как присягу. И что в этих душах делается, кому принадлежат эти души — не распознать...»
Сегодня по нашей стране бродят не менее миллиона лиц без определенных занятий, официально именуемых «бомж» (без определенного места жительства) или «борз» (без определенного рода занятий). Труд для этих людей — печальная необходимость, которую они нередко предпочитают заменить воровством. Дальневосточные ученые, исследовавшие тунеядство и бродяжничество в своем регионе, считают, что причина бродяжничества этих людей в том, что они не получили трудового воспитания или, говоря словами Толстого, «потеряли способность, охоту и привычку зарабатывать свой хлеб». Выборочное статистическое обследование бродяг показало, что две трети из них ранее судимы, более трети — люди 30—39 лет, седьмая часть — женщины, большинство разведено. Преобладающее большинство бродяг имеет детей.
Журналист Алексей Лебедев, проживший среди бродяг около года, считает, что «на некоторую часть бродяг можно взглянуть, как на продукт нашей романтики. Сейчас многие сокрушаются: строили грандиозные гидростанции, заводы, БАМ, не думая о жилье и быте тех, кто строил. Масса героев — покорителей природы — оказалась без крыши над головой (я не имею в виду тесные общежития). Позвали людей в голубые дали: «Ребята, палатка — это прекрасно! Выстроите Зейскую, Бурейскую электростанции — поедете дальше!» Не все выдержали испытания романтикой. Единицы становятся бродягами, а сотни временщиками. Им что тайгу рубить, что дом ломать... Лишь бы платили. Бродяжничество — это, наверное, утрата всякой морали, в том числе и трудовой: забетонировать — разбить, построить — разрушить...»11.
Сложившаяся в стране система труда сама воспроизводит лодырей и прогульщиков, постоянно отвлекая людей от места основной, профессиональной работы, направляя их на непрофессиональное выполнение чуждых им видов труда.
В середине 80-х годов ежедневное число лиц, не вышедших на работу без уважительных причин, только по официальным данным, приближалось к 1 миллиону человек, а на самом деле была в 2—4 раза выше (администрация имеет склонность не вносить в статистические данные о действительном числе прогулов и незаконном отсутствии на работе).
Госкомстат СССР сообщает, что затраты предприятий, учреждений и организаций в связи с отвлечением работников от основной деятельности за 1987 год составили в целом по народному хозяйству 1649 миллионов рублей; из них на выплату зарплаты — 1547 миллионов.
По официальным данным, в 1987 году было потеряно около 200 миллионов человеко-дней (а реально — от 400 до 800), из них половина была потрачена на сельскохозяйственные работы, около десятой части — на работу на овощных базах 12. А ведь труд этот совсем не добровольный, а скорее принудительный. Но только ли такие виды принудительного труда сохранились в наше время? Факты говорят — нет.
В сфере труда нашей страны кое-где и по сей день бытуют троцкистско-сталинские, административно-репрессивные формы организации труда. Прежде всего, это относится к труду в местах заключения и военных «трудовых армиях».
Вот, например, трудовые колонии. На сегодняшний день по объему выпускаемой продукции трудовые колонии, входящие в систему Министерства внутренних дел, занимают шестое место среди производственных министерств страны. Здесь продолжают жить «трудовые» традиции Беломорканала, заложенные Сталиным и Ягодой... Производство ведется на устаревшем оборудовании в тяжелых условиях безо всякой охраны труда. Причем в лагерях по-прежнему существует «трудовая-нетрудовая» иерархия («блатной закон»), согласно которой работу выполняют так называемые «мужики» (люди, как правило, совершившие преступление случайно и желающие побыстрей вернуться к привычной жизни), уголовная же верхушка из «первой пятерки» блатных чаще всего не работает, заставляя свою норму выполнять «мужиков» (а нормы рассчитаны на здоровых, хорошо питающихся людей).
Для выполнения этих норм принимают социалистические обязательства. Так, в колонии 1/3 среди прочих пунктов числится и такой: «Развернуть трудовое соревнование среди осужденных и добиться присвоения шести отрядам и 31-й бригаде звания «Высокопроизводительного труда и примерного поведения». Вот туфта так туфта!
Пятьдесят процентов заработанного осужденными в колонии изымается на содержание правоохранительных органов, а многие осужденные отчисляют средства и на другие цели. На продуктовый ларек разрешается тратить 10—15 рублей в месяц. «И выходит... («мужик») через несколько лет из ворот колонии — потерявший здоровье, без денег, измученный долгой унизительной зависимостью, профессионально ни к чему не пригодный» 13. А ведь таких «мужиков» сейчас в колониях около 800 тысяч, а в 70-х годах было в два раза больше 14.
Наряду с принудительным трудом заключенных широкие масштабы имеет принудительный солдатский труд. Солдат, взятый на службу, чтобы защищать Родину, используется министерствами и ведомствами (Минводхоз, Минтрасстрой, Минтяжстрой и мн. др.) как неквалифицированная рабочая сила, которую можно эксплуатировать выше всяких возможностей и при безразмерном рабочем дне.
Нормировщики военно-строительного отряда в письме в «Правду» пишут, что оплата труда солдат этого отряда «крайне низкая. Обучение воинов профессии поставлено плохо. В основном они заняты на вспомогательных работах, где все инструменты — лом да лопата. Всем воинам-штукатурам, кровельщикам и т. д. присвоен первый (самый низкий) разряд. Без всяких оснований срезаются расценки, тарифные ставки» 15.
В «военно-трудовых армиях» сегодня работает, по нашим примерным расчетам, не менее миллиона человек. Своим трудом эти армии значительно облегчают жизнь паразитирующим на солдатском труде министерствам и ведомствам. Как правило, отмечается, «привлечение солдат к выполнению плановых заданий «развращает» многие наши ведомства, они перестают соразмерять свои желания и возможности: рабочая сила-то ведомству ничего не стоит». Ни соцкультбыт нормальный создавать, ни зарплату человеческую платить солдатам, по мнению руководителей ведомств, не надо. И эксплуатация труда здесь не в меньшей степени, чем у заключенных в трудколониях.
Мосстройкомитет, после того как перекрыли канал поступления лимитчиков, вместо наведения элементарного порядка в строительстве и создания нормальных условий труда выпросил у Совета Министров СССР несколько военно-строительных отрядов и просит еще. Паразитирование на почти бесплатной рабочей силе продолжается, а чиновники Мосстройкомитета рапортуют о выполнении планов.
Очень близка к принудительной форме труда работа так называемых «лимитчиков», вынужденных из-за прописки трудиться на рабочих местах тяжелых, вредных, непривлекательных, с низкой оплатой (служащей основой для беззастенчивой эксплуатации). На наших глазах десятилетиями функционирует система, когда наши соотечественники из Калужской, Рязанской, Тамбовской и многих других областей, имеющие формально равные с нами права, приезжая в Москву, Ленинград и некоторые другие города, вынуждены выполнять самую непрестижную и невыгодную работу, на которую не идут местные, жить в бараках-общежитиях, не смея протестовать против нарушения элементарных условий труда и быта. Условия жизни многих наших «лимитчиков» хуже, чем положение бесправных иностранных рабочих где-нибудь во Франции или ФРГ*[* Кстати, иностранные рабочие есть и у нас — вьетнамцы, корейцы, болгары и др. — числом не менее 200 тысяч человек].
Рабочая сила «лимитчиков» стоит для наших ведомств значительно дешевле, чем рабочая сила жителей, прописанных в больших городах. Нарушаются самые элементарные принципы социальной справедливости, деформируются основополагающие трудовые ценности, труд приобретает принудительный характер. Общая численность лимитчиков в нашей стране составляет многие миллионы человек.