В середине 1929 года начинается массовая коллективизация. Для ее проведения в деревню в помощь сельским пролетариям направляются десятки тысяч горожан, преимущественно рабочих, ни бельмеса не смысливших в крестьянском труде, но горящих желанием проводить линию партии на «переустройство крестьянской жизни». Многие из этих рабочих особой грамотностью не отличались, но назначались на разные ответственные должности: председателей колхозов, директоров совхозов и МТС, секретарей парткомов и т. д. По сталинской табели о рангах, «звание» рабочий (хотя и не очень грамотный) стояло значительно выше «звания» крестьянин. Ох, и наворотили эти горожане делов в деревне, не зная крестьянской жизни, кромсая по живому — слепые исполнители чужой воли!
В июне 1929 года в РСФСР было принято постановление: «Разрешить сельским Советам в тех случаях, когда общим собранием граждан (сельским сходом) принято постановление о выполнении в порядке самообязательства всем селом хлебозаготовительного плана и в связи с этим произведена раскладка задания между отдельными хозяйствами, налагать на отдельных хозяев, не выполняющих указанных решений и уклоняющихся от сдачи хлеба, штрафы в административном порядке, в пределах до пятикратного размера стоимости подлежащего сдачи хлеба, с применением в случае необходимости продажи с торгов имущества соответствующих лиц». Из суммы штрафа 25 процентов отчислялись бедным крестьянам и 75 процентов — в распоряжение государства. Такое постановление означало, что крестьянин перестал быть хозяином продуктов своего труда.
Так называемые добровольные самообязательства о выполнении плана заготовок всем селом были обязательными разнарядками, невыполнение которых строго каралось. Делалось это так. Собирались крестьяне, а чаще всего только их часть. От их имени партийный член сельсовета или другой активист зачитывал типовое самообязательство. Крестьянам предлагалось проголосовать «за», в случае отказа присутствовавшие, как правило, на таком собрании сотрудники карательных органов могли арестовать несогласных. Поэтому самообязательства после «небольшой работы» со стороны административных и карательных органов принимались. Опыт предыдущих лет делал крестьян более «осмотрительными».
Конфискация крестьянского имущества и высылка крестьянских семей в отдаленные места приобрели в 1929 году массовый характер по всей стране. Однако конфискации и выселения крестьян, активно противодействовавших созданию колхозов, особенно усилились в конце 1929 — начале 1930 года.
В конце 1929 года была создана специальная комиссия Политбюро ЦК (возглавляемая Я. А. Яковлевым (Эпштейном), в январе-феврале 1930-го издаются специальные постановления партийного и правительственного органов по вопросам ликвидации хозяйств зажиточных и богатых крестьян и по колхозному строительству.
Зажиточные и богатые крестьяне делились на категории, к которым рекомендовалось применять дифференцированные меры подавления (отдача под суд вплоть до расстрела, высылка, переселение).
К первой категории относили крестьянский «контрреволюционный» актив, который подлежал изоляции в трудовые лагеря. Для особо активных крестьян предусматривалось физическое уничтожение. Выявление и удаление крестьян первой категории возлагалось на органы НКВД.
Ко второй относился просто крестьянский актив (особенно наиболее богатые и зажиточные крестьяне). Таких крестьян выселяли в отдаленные местности страны. Границы между первой и второй категориями были очень расплывчатыми.
К третьей группе относились хозяйства всех остальных зажиточных и богатых крестьян и «подкулачников». Их предполагалось выселять в пределах своих районов на самые худшие земли. Но на практике их выселяли также в отдаленные места России.
Налогообложение крестьян достигло фантастических цифр. Наряду с сельхозналогом они платили культсбор и так называемое самообложение, которое находилось в прямой пропорциональной зависимости от размеров сельхозналога.
У крестьянских хозяйств с доходом 500 рублей (по довоенным критериям доход середняков) изымалось 60 процентов созданного продукта. А при доходе в 1500 рублей грабительские налоговые платежи превышали весь доход крестьянского хозяйства и у крестьян изымалась часть имущества, орудий и средств производства. В этих условиях ведение индивидуального крестьянского хозяйства теряло всякий смысл.
Чрезмерная величина налогообложения индивидуального крестьянства видна при сравнении с налогообложением колхозных дворов. В 1931 году на один колхозный двор приходилось 3 рубля сельхозналога, на одно индивидуальное крестьянское хозяйство — малоимущее или среднее — более 30 рублей, а на одно зажиточное или богатое крестьянское хозяйство — почти 314 рублей15.
Кроме грабительского налогообложения, к индивидуальным крестьянским хозяйствам применялись и другие насильственные экономические меры. Значительная часть индивидуальных крестьянских хозяйств облагалась твердыми заданиями по основным видам заготовок сельскохозяйственных продуктов (по низким закупочным государственным ценам). Особое значение имели твердые задания по хлебозаготовкам. Крестьянские хозяйства, не выполнившие эти твердые задания, подвергались репрессиям. Имущество подлежало продаже, а сами крестьяне выселялись в отдаленные районы.
Увеличилось число крестьян, лишенных избирательных прав. В некоторых районах страны избирательных прав были лишены 20—25% крестьян.
Развязав настоящую войну против деревни, троцкистско-сталинский режим запретил самостоятельное переселение и распродажу крестьянского имущества под угрозой полной конфискации. На многих дорогах, станциях, вокзалах организуются специальные заградительные посты и отряды, состоявшие из регулярных войск, милиции, НКВД, партийного и комсомольского актива.
Предшествовавшие выселению крестьянских семей конфискации превращались в настоящую вакханалию грубого произвола и беззакония.
Отбиралось практически все. Оставляли только самое необходимое. Конфискации имущества порой напоминали дележ награбленного среди пролетарских и люмпен-пролетарских слоев села. Последние были лично заинтересованы в как можно большем числе «раскулаченных». Часть имущества зажиточных крестьян попадала в их руки. Это еще больше разжигало низменные страсти пролетарских, полупролетарских и люмпен-пролетарских слоев деревни. Во многих местах России раскулачивание приобрело зловещий характер прямого грабежа, надругательства над личностью. Крестьянину некуда было пожаловаться, не на что было опереться, он был поставлен фактически вне закона. Личность крестьянина, называемого «кулаком», представлялась официальной пропагандой в виде страшного злодея, грабящего, убивающего, не гнушающегося никакими средствами. Изо дня в день создавался образ врага, которому приписывались все государственные неурядицы и административная несостоятельность режима. «Кулаком» (или «подкулачником») мог быть назван любой крестьянин, не желавший записываться в колхоз. Вокруг самостоятельного крестьянского хозяйства возникал зловещий вакуум. Запуганные и дезориентированные лживой пропагандой люди шарахались от крестьян-единоличников*[* Казенные лозунговые «пословицы» твердили фальшивыми голосами: «Кулаков турнули — спины разогнули»; «Колхозная сила — кулакам могила»; «Недаром говорится, кулак колхоза боится»; «По справкам — бедный, по делам — вредный»].
Итак, в избу крепкого крестьянина приходили колхозные активисты — представители пролетарских слоев села и «передовых рабочих» из города. Эти люди описывали имущество, инвентарь, скот, нажитые не за один десяток лет. По данным, приведенным в официальном источнике, общая сумма имущества, конфискованного у крестьян и переданного колхозам, составила более чем 400 млн. рублей16. Однако и в эту цифру не входило имущество, не попавшее в неделимые фонды колхозов и разошедшееся по рукам активистов и сельского пролетариата (просто разворованное ими). Значительное распространение имела передача конфискованных домов за символическую плату сельским пролетариям. Так, в Березовском районе Одесского округа в начале 1930 года колхозникам предоставляли 165 конфискованных домов, батракам — 105 17. По нашим ориентировочным подсчетам, общая стоимость конфискованного и расхищенного у раскулаченных крестьян имущества в годы коллективизации составила не менее 1 млрд. рублей. Кроме того, у крестьян конфисковали личные сбережения в сберкассах18.
Некоторая часть крепких крестьян, не дожидаясь, пока их раскулачат, бежали сами, часто бросали дом и имущество (ибо продавать его строго запрещалось).
Из данных, приводимых в источниках, следует, что за четыре года «коллективизации» в отдаленные районы было выселено около 300 тыс. крестьянских семей19, то есть около 1,5 млн. человек.
Эти данные преуменьшены во много раз и, по-видимому, соответствуют общему числу высланных крестьян, размещенных в спецпоселках и в необжитых районах страны, созданных с целью эксплуатации труда сосланных при рудниках, шахтах, строительстве дорог и пр. Однако через спецпоселки прошла только сравнительно небольшая часть крестьян20. Кроме того, названная цифра, естественно, не включала крестьян, заключенных в трудовые лагеря и тюрьмы.
Всего же за годы «коллективизации» и «раскулачивания» были сосланы примерно 8—10 млн. крестьян, несколько миллионов — заключены в лагеря и тюрьмы, миллионы — расстреляны. В целом же, учитывая также массовое «самораскулачивание», выражавшееся в бегстве из деревни, не дожидаясь официального раскулачивания, общее число лиц, прямо пострадавших в результате политики «раскрестьянивания», достигло не менее 15 млн. человек. Конечно, фактически число пострадавших крестьян было гораздо больше. Разорение хозяйств, резкое снижение уровня жизни вынуждали и широкие крестьянские массы, не опасавшиеся раскулачивания, покидать свою деревню. По данным официальных источников, за 1928—1938 годы покинули деревню и поселились в городе 18,7 млн. крестьян21.
Тысячи, миллионы свидетельств о том, как планомерно, последовательно осуществлялось физическое уничтожение (геноцид) русского крестьянства, его древнего уклада, великой трудовой культуры.
1929 год... Раздели, разули, раскулачили, отобрали скот, лошадей и полуголодных повезли в вагонах для перевозки скота в далекую Сибирь.
По приезде на станцию посадили на лошадей и так стали гнать, что если выпадет беременная женщина из саней или маленький ребенок, то никто их уже не подбирал, они оставались в тайге в лесу, а обоз гнали галопом дальше. Выгрузили всех, снег выше пояса; и сказали: стройте себе поселок, построите — выживете, не построите — подохнете здесь, и никто о вас не узнает, потому как вы — враги Советской власти22.
Даже в официальных докладах, всегда склонных приукрашивать действительность, приводятся воистину вопиющие факты нечеловеческих условий, издевательства и надругательства над крестьянами-спецпереселенцами23
«Заброска, расселение и использование труда спецпереселенцев,— говорится в докладе наркомюста Н. В. Крыленко,— происходит беспланово и без надлежащего учета. Расселяются спецпереселенцы в местах, непригодных по климатическим и другим природным условиям для ведения сельского хозяйства, а использование труда спецпереселенцев на производстве и в промышленности происходит беспорядочно.
Жилищное строительство ведется крайне медленно, и переселенцы сплошь и рядом находятся в зимнее время в летних казармах и зданиях бывших церквей, банях, шалашах, землянках и палатках, абсолютно перегруженных, и антисанитарное состояние жилищ почти общее явление.
Снабжение переселенцев продуктами питания и промтоварами находится в плохом состоянии.
Медобслуживание и культурно-просветительная работа поставлена из рук вон плохо...»
Из докладной записки помощника начальника ГУЛАГа ОГПУ Белоногова начальнику ГУЛАГа ОГПУ Когану:
«Все трудоспособные мужчины и женщины, а также часть с пониженной трудоспособностью — старики, подростки и дети — заняты на лесозаготовительных работах. Часть с пониженной трудоспособностью (в основном женщины) заняты на работах по раскорчевке земель, и очень незначительный процент не работает совсем — это престарелые старики и больные. Норма выработки — 4 кубометра.
В связи с отсутствием у хозорганизации кредитов, зарплата не выдавалась. Кооперация прекратила выдачу в кредит продуктов, у самих же спецпереселенцев денег нет и нечего уже стало продавать, так как все, что имелось, ими распродано, и они были поставлены в такое положение, что не могли даже покупать себе хлеба. В поселках, где приходилось быть,— бесконечные вопли: «Дайте хлеба». Из-за отсутствия овощей много случаев заболевания цингой в тяжелой форме, и люди, как рабочая сила, выбывают из строя. Установленная для спецпереселенцев норма продовольствия выдавалась не полностью. Капуста и картофель не выдавались вообще.
Чрезвычайно плохо обстоит вопрос с довольствием детей. Дети чрезвычайно истощены и бледны. Молочных продуктов вообще нет. Ни в одном поселке нет ни одной коровы. В поселках живут дети разного возраста: до 14 лет и меньше — круглые сироты. Работать они не могут, пайков им бесплатно не дают...»
Такое положение было характерно для всех мест расселения крестьянских семей.
Оперуполномоченный ОГПУ по Уралу А. С. Кирюхин и начальник областного комендантского отдела Н. Д. Баранов докладывают:
«За отсутствием надлежащего питания, медицинского контроля и обслуживания большая часть спецпереселенцев, потерявшая трудоспособность, не могла обеспечить выполнение плана лесозаготовок, вследствие чего леспромхоз дал распоряжение о привлечении на лесозаготовки всех без исключения спецпереселенцев, без различия пола и возраста, установив нормы выработки даже для детей 12-летнего возраста и стариков 2—2,5 кубометра в день, тогда как средняя норма выработки для взрослого рабочего устанавливалась 3 кубометра в день. По этой причине спецпереселенцы, чтобы выполнить нормы выработки, оставались для работы в лесу целыми сутками, где зачастую замерзали, обмораживались, подвергаясь массовым заболеваниям. На складах в это время остались неизрасходованными в значительном количестве телогрейки, полушубки и т. д. Не получая медицинской помощи, надлежащего питания и нормальных жилищных условий, к концу лесозаготовок они окончательно стали нетрудоспособными и в большинстве своем инвалиды.
В силу указанных выше причин выполнение спецпереселенцами норм выработки было, естественно, невозможным. Однако местные партийные и лесозаготовительные организации стали на путь резких репрессий. Для этой цели... (предоставлялись) ... карательные функции в отношении спецпереселенцев даже хозорганам (десятникам и куренным мастерам), как, например, производство ими арестов, уменьшение продпайка и т. д.
Все это создало обстановку и условия произвола и издевательства над спецпереселенцами со стороны работников низового аппарата... Повсеместно в каждом спецпоселке были созданы арестные помещения, куда беспричинно, а зачастую из личных корыстных побуждений заключались переселенцы всех возрастов, содержались там в не-топленных помещениях, раздетыми по несколько суток и без пищи, там же систематически избивались и подвергались всевозможным истязаниям, что приводило к полному упадку физической деятельности спецпереселенцев и смертным случаям... Все эти беспричинные издевательства в основном сводились к физическому истреблению переселенцев...»
Таким образом, в спецпоселениях и лагерях погиб цвет русской нации — самые активные, трудолюбивые и способные к сельскому труду крестьяне. Физически были уничтожены лучшие крестьяне и их дети. На многие десятилетия подорван национальный генотип русского народа.
О трагедии села в городах, а тем более за границей, было известно мало, до ушей горожанина доходили только звуки победных фанфар, но не крики обезумевших от жестокости и голода крестьян.
Жена одного советского посла, приехавшая в Москву в 1931 году, рассказывает, как в самом центре столицы возле Никитских ворот увидела «появившегося как из-под земли высокого молодого крестьянина с женщиной, державшей на руках младенца. Двое детей постарше цеплялись за юбку матери. Было в этих людях поразившее меня выражение последнего отчаяния. Крестьянин снял шапку и задыхающимся, умоляющим голосом произнес: «Христа ради, дайте что можете, только скорее, а то нас заберут». Ошеломленная, я спросила: «Откуда вы, чего вы боитесь, кто вас заберет?» — и высыпала на ладонь крестьянина содержимое своего кошелька. Исчезая, он бросил: «Вы тут ничего не знаете. Деревня помирает с голоду. Нас гонят из домов, убивают.. .»24
Основой вновь организуемых колхозов явилось конфискованное имущество «раскулаченных» крестьян. Официально средняя доля имущества «раскулаченных» крестьян в неделимых фондах колхозов составляла 34,4 процента их стоимости25. На самом деле доля конфискованного имущества в неделимых фондах достигала до 40 процентов.
Полной ясности — как объединяться в колхозы и как в них хозяйствовать— ни у кого не было. При коллективизации, как правило, полностью обобществлялись все земельные угодья, нередко даже приусадебные участки. Обобществлялся весь сельскохозяйственный инвентарь, рабочий скот, а часто и продуктивный скот. При отсутствии общественных помещений скот оставлялся у владельцев под сохранные расписки. Допускалось пользование лошадьми и для личных целей в свободное от работы в колхозе время.
Подсобное хозяйство колхозников допускалось как временная мера. В будущем предполагалось полное обобществление имущества крестьян, вплоть до жилых построек.
Обобществленные сельскохозяйственный инвентарь, рабочий и продуктивный скот и т. п. у крестьян, вошедших в колхозы, фактически становились одним из видов собственности государства. В постановлении ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года общественная собственность — государственная и так называемая колхозно-кооперативная — объявлялась основой колхозного строя. Имущество колхозов и кооперативных организаций (урожай на полях, общественные запасы, скот, кооперативные склады и магазины и т. д.) было приравнено по своему значению к государственному имуществу. За использование колхозной собственности в личных целях, а также за расхищение ее были назначены строжайшие кары, вплоть до расстрела.
В период коллективизации осуществляется одно из самых страшных преступлений сталинизма — уничтожается существовавшая с глубокой древности русская крестьянская община. Община ликвидировалась, когда две трети ее членов загонялись в колхоз. Все сельскохозяйственные земли и имущество общего пользования передавались в колхоз, а несельскохозяйственные земли и имущество, предприятия и общественные здания переходили к сельским Советам. Однако нет более нелепого представления о том, что колхозы явились наследниками общины. Нет, колхозы возникли на развалинах общины и являлись ее антиподом, ибо колхозы были организациями принудительного и зачастую почти бесплатного труда, тогда как труд в общине носил свободный, самостоятельный и инициативный характер. В общине крестьянин работал на самого себя, в колхозе он становился чем-то вроде крепостного. Полностью уничтожалось самоуправление, испокон веков существовавшее в общине.
В 30-е годы государство устанавливает твердый контроль над всеми крестьянскими хозяйствами — как общественными, так и единоличными. Все они получают централизованно разработанные плановые задания, являющиеся и для колхозов, и для единоличников строго обязательными. Заготовительные цены на сельскохозяйственные продукты устанавливались государством в 3 и более раз ниже себестоимости продукции, не возмещали понесенных затрат и вели к убыткам. Экономические отношения между крестьянством и государством были в значительной степени натурализованы.
Система контрактаций сельскохозяйственных продуктов, а также обязательной поставки их по плану посева этих культур, действующая в 30-е годы, заменяется в 1940 году жесткой системой обязательных поставок с каждого гектара земли, закрепленной за колхозами или находящейся в распоряжении самостоятельного крестьянина. В земли, закрепляемые за колхозами, включались и неосвоенные территории, подлежавшие государственному плану освоения путем распашки целины, осушки болот и т. п.
Обязательные поставки колхозами и индивидуальными крестьянами молока, кожевенного сырья, яиц также устанавливались по нормам, исчисляемым с каждого гектара земельной площади. В соответствии с земельной площадью, закрепленной за колхозами, определялся обязательный минимум разведения и выращивания колхозами лошадей, годных для армии. Закупочные и заготовительные цены были по-прежнему низкими, поэтому обязательные поставки являлись скорее продразверсткой, чем деловыми отношениями. Спускаемые сверху планы обязательных поставок часто носили произвольный характер, не имели серьезного экономического обоснования.
При таком порядке колхозы и отдельные крестьяне принуждались заниматься производством сельскохозяйственной продукции, не отвечающей их профилю и экономической возможности. Планирующий орган не нес никакой ответственности за назначаемые планы, а колхозы и отдельные крестьяне не имели никакого отношения к планированию.
Убытки, которые неизбежно несли колхозы в результате этой системы, ложились «на плечи» колхозников и никак не компенсировались планирующими органами, виновными в этих убытках.
Таким образом, централизованное планирование колхозного хозяйствования вело к неизбежным плановым убыткам, покрывать которые было некому, кроме самих колхозов. В результате этого колхозам приходилось для выполнения спущенных сверху директивных плановых заданий, для сбалансирования своего бюджета все недостачи относить за счет фонда потребления, то есть за счет снижения жизненного уровня крестьян, работающих в колхозе.
Такое положение узаконивалось государственными органами. В постановлении 1 августа 1940 года «Об уборке и заготовке сельскохозяйственных продуктов» колхозам было указано распределять свою продукцию по трудодням между колхозниками только после выполнения плана обязательных поставок и засыпки семян для посева урожая будущего года, создания на случай неурожая страховых семенных, продовольственных и фуражных фондов в определенных размерах (в процентах от годового потребления в зависимости от района).
В результате во многих колхозах России в отдельные годы колхозники получали по трудодням*[* О трудодне чиновные «интеллигенты» сочинили за народ целый ряд пословиц: «Губит лень, спасает трудодень», «У кого много трудодней, тот живет веселей», «Трудодень и поит и кормит», «Трудодни, что огни: светят и греют», «Не жалей спины, будут трудодни», «Не красна изба углами, а красна трудоднями», «У кого много трудодней, у того и в избе светлей». Учитывая, что за трудодень крестьяне получали крохи, эти пословицы звучали просто издевательски] ничтожно мало или совсем не получали. Основная часть продукции, созданная крестьянством, отчуждалась от него и шла в города.
О том, как распределялась валовая продукция сельского хозяйства в 40-е годы, можно судить по распределению валовой продукции колхозов в 1937 году. Более 26 процентов продукции шло на сдачу государству (обязательные поставки, натуральная плата) по крайне низким ценам, не обеспечивавшим покрытие реальной себестоимости, 29 процентов — на производственные нужды, и только 36 процентов распределялось по трудодням. Из денежных фондов, которые в то время были крайне малы (так как их могли иметь только экономически крепкие колхозы, каких было немного), около 20 процентов направлялось на производственные нужды, 14 процентов — в неделимые фонды и примерно 50 процентов распределялось между колхозниками и трактористами. Именно поэтому оплата труда в сельском хозяйстве была крайне низка. Даже в высокоурожайном 1937 году в колхозах ряда областей выдача зерна составляла меньше 2 кг на трудодень, то есть на одного человека в день из расчета семьи в 6 человек (при условии, если все работоспособные члены семьи работают) приходилось 180 г зерна в день. А такие колхозы даже по официальным данным составляли почти треть. Из 400 г зерна можно было получить примерно 200 г выпеченного хлеба, что крайне мало. Денежные доходы были совсем неудовлетворительными (12 процентов колхозов совсем не выдавали денег). На одного человека в колхозной семье приходилось даже в лучший по урожайности год только 17 коп. (2 коп. в ценах 1913 года). И если бы колхозники зависели только от общественного хозяйства, то умерли бы с голоду26.
Спасением для крестьян была работа на личных приусадебных участках. Эти участки, занимавшие незначительный процент сельскохозяйственных угодий, давали 28 процентов всей валовой продукции сельского хозяйства. В 1938 году крестьяне имели по праву личного пользования 64 процента общего поголовья крупного рогатого скота, 55 процентов — овец и коз, 65 процентов — свиней27. Но и налоговые тяготы на личное подсобное хозяйство были очень велики. Кроме того, приусадебные участки колхозников привлекались к обязательным зернопоставкам по низким заготовительным ценам, по нормам, установленным для единоличных хозяйств соответствующего района. Фактически значительную часть продуктов, созданных на личных участках, крестьяне принуждались отдавать почти бесплатно.
В 1932 году была установлена в порядке налога для всех имеющих коров единоличных хозяйств и колхозных дворов обязательная поставка (сдача) молока государству по назначенным крайне низким государственным ценам. В этом же году были определены для единоличников и отдельных колхозных дворов также имеющие силу налога обязательства поставки (сдачи) мяса государству по установленным государственным ценам. В следующем году были введены имеющие силу налога обязательные поставки картофеля также по ценам, не окупающим издержки производства.
Крестовый поход на крестьянскую корову запечатлен во многих художественных произведениях советской поры. Пример тому — повесть Ф. Абрамова «Дом». «Всю жизнь, сколько он себя помнит (рассуждает крестьянин), войной шли на корову колхозника. Налогами душили — отдай задарма 350 литров молока,— покосов не давали, контрабандой по ночам траву таскали...»28
Несмотря на высокие налоги и обязательные поставки, взимаемые с личного крестьянского хозяйства, крестьянам было выгоднее работать в личном, а не в общественном хозяйстве. Крестьяне стремились как можно шире раздвинуть границы своих личных участков за счет общественных земель и даже арендовать их. Однако в 1939 году выпустили специальное постановление, в котором указывалось, что в колхозах должен быть проведен специальный обмен приусадебных земель и все «излишки» изъяты из личного пользования и прирезаны к общественным колхозным землям. В постановлении также указывалось, что колхозники, допускающие сдачу приусадебных участков в аренду, подлежат исключению из колхоза с лишением их приусадебных участков.
Количество трудодней, приходившихся на одного трудоспособного, постоянно возрастало. Если в 1933 году на одного трудоспособного колхозника приходилось 148 трудодней, в 1935-м — 181, в 1937-м— 194, то в 1940 году 25429. Таким образом, за 1933—1940 годы число отработанных трудодней возросло на 72 процента. Эти цифры интересно сравнить (хотя они и не совсем сопоставимы) с трудовой нагрузкой за год в индивидуальном крестьянском хозяйстве в 1925 году — 92 человеко-дня.
Кроме обязательного по закону количества дней в году, которое колхозник должен был отработать в общественном хозяйстве, все сельское население страны было обязано участвовать в строительстве и ремонте шоссейных и грунтовых дорог. Законодательно было установлено, что житель сельской местности (колхозник или единоличник) обязан бесплатно отработать на ремонте и строительстве дорог 6 дней в году и предоставить на этот же срок в распоряжение дорожных органов принадлежащие ему живую тягловую силу, гужевой транспорт, инструменты и инвентарь 30.
Колхозники и прочее сельское население привлекались не только к строительству и ремонту дорог, но использовались и на лесозаготовках, различных видах строительства и т. п. На русском Севере крестьян привлекали к заготовке леса на 3—4 месяца в год и почти бесплатно.
Перед войной осуществляется насильственное сселение крестьян из мелких поселков и хуторов в более крупные села и деревни. Погибают, стираются с лица земли 816 тысяч населенных пунктов31.
Общие людские потери крестьянства в годы гражданской войны, насаждения колхозов и раскулачивания, погибших в ссылках и лагерях при подавлении восстаний, умерших от голода и эпидемий составили только за 1917—1939 годы 28 миллионов человек. Погибли самые лучшие, активные, трудолюбивые и самостоятельные крестьяне.
Катастрофически снизился уровень сельскохозяйственного производства и крестьянского потребления, составив в 1928—1938 годах не более 60—70 процентов 1913 года.
Произошло невиданное доселе крушение традиционной крестьянской культуры, народных основ, традиций и идеалов, накопленных многими поколениями крестьян. Однако было бы в корне неверным утверждать, что крестьянская культура погибла безвозвратно. Конечно, она не погибла, а деформировалась и ушла на периферию крестьянского сознания, так или иначе проявляя себя в повседневной жизни, особенно в критические периоды.
Страшная война с германскими захватчиками показала огромную нравственную силу русского крестьянина, взвалившего на себя, по образному выражению Ф. Абрамова, всю советскую державу. В годы войны на государственном обеспечении постоянно находилось 60—80 миллионов человек, многочисленная армия. Потеря значительной части территории, недостаток, а во многих случаях почти полное отсутствие техники, использование ручного труда, преимущественно женщин, стариков и подростков, отражались на результатах сельскохозяйственного производства. Несмотря на тяжелый и упорный труд крестьян, уровень сельскохозяйственного производства в 1942—1943 годах составлял только 37—38 процентов уровня 1913 года. Величайший подвиг крестьянства состоял в том, что в годы Великой Отечественной войны, вырастив зерна на 43 процента меньше, чем в годы первой мировой войны, они сдали его государству в 3 раза больше, чем в 1914—1917 годах. И все это в условиях трехкратного сокращения (по сравнению с довоенным) уровня крестьянского потребления. Кора, мох, коренья, картофельная шелуха стали неотъемлемой частью рациона российского крестьянина. Да! Сравнительные данные показывают, что ни один из других социальных слоев тогдашней России не принял на себя столь тяжелых испытаний, как крестьянство. Они показали огромную физическую и моральную стойкость русского крестьянина, его высокий национальный патриотизм и ненависть к врагу.
Время, наступившее сразу после войны, стало периодом какого-то радостного облегчения. Неимоверные испытания кончились — наступило расслабление.
И хотя по-прежнему существовали колхозы, обязательные поставки и директивы из центра, а хозяйства лежали в руинах, жизнь казалась лучше. Возвращались мужчины из армии. Жизнь входила в свое русло.
Однако в первые послевоенные годы никаких существенных изменений в организации сельского хозяйства не произошло.
Продолжала развиваться и даже резко усилилась практика принудительного труда. В вышедшем в июне 1947 года Указе Президиума Верховного Совета труд в колхозе объявлялся обязательным для всех проживающих в сельской местности, не работающих на производстве и не служащих в советских учреждениях. Все были обязаны отработать определенное число трудодней, которое в разных областях варьировалось от 150 до 200. А для тех, кто уклонялся от работы в колхозе или не вырабатывал определенного числа трудодней, безо всякого суда и следствия, только решением местного Совета (а точнее, местной партийной организации) предусматривалась ссылка на пять лет (вместе с членами семьи) в отдаленные места.
«Колхозники,— писал В. Солоухин,— получали на трудодень сущие пустяки... разбегались в города... А кому некуда было бежать, жили грибами, ягодами, картофелем с усадьбы. На колхозную работу не шли. Земля долгие годы не видела навоза... Скотный двор до крыши навозом оброс, а земля истощалась. Коровы давали по 400 литров в год, то есть курам на смех».
По-прежнему существовали условия обязательных поставок и заготовок, а также крайне низкие цены, установленные в 30-х годах. Плановые задания колхозам и совхозам давали централизованно, слабо учитывались местные особенности. Часто добавляли дополнительные трудновыполнимые задания.
Как и раньше, крестьяне были вынуждены отдавать плоды своего труда государству почти бесплатно. Заготовительные цены, значительно не покрывавшие издержки производства еще до войны, в послевоенные годы сильно оторвались от реальной стоимости. Так, например, во многих колхозах производство 1 ц картофеля обходилось в 40 рублей, а заготовительные цены его составляли 3 рубля центнер. Производство практически всех сельскохозяйственных продуктов по заготовительным ценам было убыточно. Особенно сильно это касалось зерна, мяса крупного рогатого скота, свинины и молока. Нередко имели место реквизиции у крестьян личного скота для колхозов и совхозов по низким ценам. Отказ от продажи вел к уголовному преследованию. В результате поголовье крупного рогатого скота в личном подсобном хозяйстве крестьянина сократилось с 28,5 млн. до 24,8 млн. голов. Примерно каждая третья-четвертая крестьянская семья не имела коровы. А это означало, что не могла иметь молока. Купить его было практически негде, так как имевшие коров крестьяне обязаны были большую часть молока сдавать государству (опять же по крайне низким ценам).
Первые радостные послевоенные месяцы сменились для деревни новым горем — страшным неурожаем и голодом. Сотни тысяч крестьян умерли в это время.
Крестьянство обложили огромными налогами. В большей части хозяйств России они были обязаны сдать значительное количество мяса, картофеля, яиц и прочего. С них не спрашивали, занимаются ли они производством этих продуктов. Если не занимаешься, купи и отдай государству.
Самым тяжелым налогом был налог на мясо. Вот описание вполне характерной картины в повести Ф. Абрамова: «(Мясной налог)... самый тяжелый налог для мужика. Тех, у кого была корова, выручал теленок, а бескоровникам как быть? А бескоровников в деревне не меньше половины. И вот по тридцать-сорок рублей за килограмм платили. Своему же брату-колхознику, тем, у кого оставался излишек от теленка». О том же пишет В. Солоухин: «Брали налоги за каждую яблоню или за каждое вишневое дерево — и деревья вырубались с корнем, чтобы за них не платить. С лица земли исчезли целые сады. Брали налог за корову — и коровы поредели, деревенское стадо состояло почти из одних коз». Кстати, в народе козу называли сталинской коровой.
Общественное хозяйство в эти годы не могло выйти из глубокого кризиса. Производство почти всех видов продукции было ниже довоенного. Очень низка была производительность труда. Дисциплина в колхозах поддерживалась главным образом установлением обязательного минимума трудодней. Однако количество трудодней, отработанных в среднем одним трудоспособным колхозником, к концу пятилетки не достигало уровня 1940 года. Из-за низкой оплаты труда крестьяне не были заинтересованы в его результатах. Создавая весь продукт, крестьяне-колхозники получали из него примерно 10—15 процентов. В 1950 году свыше половины колхозов выдавали работникам на день менее 1 кг зерна32.
В этих условиях большим подспорьем для крестьян служил сбор ягод, грибов, орехов.
В конце 40 — начале 50-х годов деревня вела застойное полунищенское существование. Богатых и зажиточных не было, почти всех объединяла общая бедность и нужда. Крестьяне стремились бежать из деревни, несмотря на всевозможные препоны. По-прежнему крестьяне не имели паспортов, а на их получение необходимо было разрешение председателя колхоза и сельсовета. При регистрации браков или разводов крестьяне должны были представить свидетельства о рождении, в которых делались отметки о вступлении в брак или разводе. И под разными предлогами молодежь убегала из деревни. На селе оставались работать старики, инвалиды, женщины, составлявшие подавляющее большинство всех трудовых ресурсов деревни*[* Каким же издевательством казались для крестьян придуманные борзописцами «народные» пословицы о счастливой колхозной жизни! «В колхозе сила, без колхоза могила», «Хороша нива только у коллектива», «На колхозном поле всего вволю», «В колхоз войдем — богато заживем», «Один жил — в лаптях ходил, в колхоз вошел — сапоги нашел», «В колхозе что ни год, то большой доход», «Не страшен мороз, когда за спиною колхоз», «За общим столом еда вкусней», «Ни межи, ни краю колхозному урожаю»].
Продолжавшаяся четверть века политика раскрестьянивания принесла страшные плоды — были подорваны или деформированы все основные устои крестьянского хозяйствования: вместо самостоятельного и предприимчивого труда — постоянный окрик и административная накачка; вместо самоуправления и трудовой демократии — мелочная опека и разнарядка сверху; вместо справедливого вознаграждения — внеэкономическое присвоение созданного крестьянином продукта.
Отрыв крестьянина от земли, отсутствие прямой связи с результатами труда вызвали резкое отчуждение труда среди крестьянства. На глазах исчезают такие качества крестьянина, как хозяйственность, самостоятельность, самодеятельность, инициатива. Торжествует казенное отношение к труду.
А что же было с теми, кто по разным причинам покидал деревню, уезжал в города, отрывался от земли и корней? О трагедии этих людей, трагедии традиционной крестьянской культуры с болью в сердце пишет в повести «Чертово колесо» писатель Георгий Семенов: «Система принудительного коллективного хозяйствования отторгла от себя наиболее самостоятельных мужиков, способных богатеть в одиночку, и они, уходя не по своей воле в ненавистные города, бросая ухоженные поля, родимую землю, зеленые луга, на которых призваны были класть свои силы и душу, употребили эту энергию предков на не свойственную их натурам деятельность. Деятельность эта, понятая мужиками по-своему, обогатила их самих, но не принесла выгоды народу — выгоды, которую они сумели бы с лихвой принести в своей исконно земледельческой жизни. Так случилась переброска народных масс из привычных условий в непривычные; так страна была лишена опытных земледельцев и приобрела неопытных, но очень энергичных руководителей. Их энергия погубила все, что еще оставалось в народе лучшего. Сделавшись слепой, она наломала дров, не принеся никакой пользы историческому развитию народа, нарушила заповедь — всякому от себя.
...Духовно богатые в своей среде мужики, доведенные до отчаяния, потекли в города и, утратив корни, связывающие их с родовой почвой, порвав пуповину, бросили семена на камень. Не понимая, не чувствуя уклада городской жизни, они бездушно употребили обезличенную энергию на обогащение за счет казны, зарыв свои таланты в покинутой земле предков, с которой их стронула мрачная и непонятная им сила. Совершилась историческая месть, когда не человек со своим разумом, а нечто неизмеримо более властное и сильное перетряхнуло измученный народ и вышибло из него душу».
Административно-террористические методы регулирования крестьянского труда и преобразования сельского хозяйства принесли страшные плоды — погибли десятки миллионов наиболее активных тружеников, упала продуктивность хозяйства и четверть века находилась ниже уровня 1928 года, была исковеркана и деформирована традиционная крестьянская культура, у многих миллионов людей был «отбит» вкус к труду, добросовестному его выполнению, к самостоятельности и предприимчивости. Произошел процесс глубокой деградации и отчуждения труда, выразившийся в предпочтении труда праздностью, безразличным отношением к труду и резким снижением его качества, иждивенчества, бесхозяйственности, неудовлетворенности трудом. По нашим расчетам, степень использования трудового потенциала крестьянина снизилась за 1928— 1953 годы в 3—4 раза.
ЛАГЕРНЫЙ ТРУД
Троцкистско-сталинский режим создавал новую мифологию. На смену народному укладу жизни, выразившемуся в бесчисленных пословицах и поговорках, шла «рационализация жизни» и «реорганизация человека». Новая «героика» труда создается по идеалам героев произведений Максима Горького — деклассированных элементов, босяков, «романтиков дна». В конце 30-х годов «романтизация» «идеалов» нетрудовых элементов находит естественное завершение в прославлении рабского труда заключенных. Суть идеологии нетрудовых элементов проявляется здесь во всей наготе. «Принятая государственным политуправлением исправительно-трудовая политика,— писал М. Горький в 1934 году,— сведенная в систему воспитания проповедью единой для всех спасительной правды социализма и воспитания общественно-полезным трудом,— еще раз блестяще оправдала себя. Она была оправдана и раньше в многочисленных трудовых колониях и коммунах ГПУ, но эту систему «перековки» людей впервые применили так смело, в таком широком объеме (при строительстве Беломорканала.— О. П.)...» 1 Одновременно на этой стройке было занято около полумиллиона заключенных, именуемых каналоармейцами, состоявших на 90 процентов из бывших крестьян — «кулаков» и «подкулачников».
Начальник Главного управления исправительно-трудовых лагерей ОГПУ Берман Матвей Давидович так объяснил свою «трудовую» задачу в начале 30-х годов: «Заключенный стоит государству больше 500 рублей в год. С какой стати рабочие и крестьяне должны кормить и поить всю эту ораву тунеядцев, жуликов, вредителей и контрреволюционеров? Мы их пошлем в лагеря и скажем: вот вам орудия производства. Хотите есть — работайте. Это принцип существования в нашей стране. Для вас не будет исключения, лагерями должна руководить такая организация, которая сможет выполнять крупные хозяйственные поручения и начинания Советской власти и освоит ряд новых районов. Эта прямая директива партии и правительства. ..» 2
В конце 20-х годов в лагерях создаются военизированные коллективы — роты, фаланги. Однако эта военизация себя не оправдала. И на смену ей по инициативе «снизу» — заключенных Соловецкого лагеря особого назначения — стали возникать так называемые «трудовые коллективы». Они объединяли большинство осужденных и работали на принципах хозрасчета и самоокупаемости. Просуществовали эти формы до 1938 года. После 1953 года множество осужденных вышло на свободу, но в местах заключения осталась сложившаяся за долгие годы попустительства организованная преступность, объединявшая до десяти процентов заключенных3.
Многомиллионные массы «трудовых коллективов» заключенных, словно раковая опухоль, разъедали традиционную культуру труда, активно разлагали его духовно-нравственную основу. Большая часть бывших заключенных чувствовала в лагере отчетливо выраженную ненависть к труду. Гнать «туфту», то есть намеренно недобросовестно выполнять работу, становилось жизненным принципом многих, познавших принудительный труд.
«С первой иллюзией,— писал В. Шаламов, прошедший все муки гулаговского ада,— было покончено быстро. Это — иллюзия работы, того самого труда, о котором на воротах всех лагерных отделений находится предписанная лагерным уставом надпись: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Лагерь же мог прививать только ненависть и отвращение к труду» 4. Миллионы крестьян и рабочих, попавших в лагерь, теряли свой жизненный идеал — труд как добродетель. Для них труд становился самым страшным проклятьем. И вся система лагерей в конечном счете была направлена именно на это — сделать труд проклятьем, дискредитировать высшую жизненную ценность русского крестьянина.
Мифология казенного отношения к труду в условиях сталинского ГУЛАГа формируется в печатных органах мест заключения: «Через труд к свободе», «За темпы и качество» (это в условиях всеобщей «туфты»!), «На штурм», «За шесть условий», «За трудовое перевоспитание», «Перековка» (наиболее распространенный орган среди рабов, строивших каналы), «К трудовой жизни», «Красный кирпич» (газета заключенных, занятых на кирпичном заводе соловецких лагерей — СЛОН), «Кустарь» (СЛОН на Муксольме), «Наш труд» (лесоразработки СЛОН), «Трудовой конд», «Перелом» (журнал трудколонии на Соловках), «Трудовой колонист», «За Коммуну» (производственно-бытовой журнал Первой трудовой коммуны ОГПУ), «Борьба за металл» (газета лишенных свободы Магнитогорской ИТК), «Ударник», «За качество», «За качество работы», «За ударную стройку», «За ленинскую исправтрудполитику», «За социалистическое перевоспитание», «К трудовому общежитию», «К труду», «На трудовых путях», «Темпы ударника», «За первенство» (газета зэков и исправтрудработников), «Ударник социалистических полей». Таковы только самые основные органы печати ГУЛАГа, в названии которых упоминалось или подразумевалось слово «труд».
Чтобы глубже понять трагедию народной жизни, получившую название «Архипелаг ГУЛАГ», на некоторое время вернемся в середину XIX века. В местах заключения Российской империи тогда сидело в 100—150 раз меньше заключенных, чем в «Архипелаге ГУЛАГ» 1930-х годов. По существующим правилам, заключенные, присужденные к срочному содержанию, были обязаны работать. Работы разделялись на черные, серые и белые. Черные работы, состоявшие в обслуживании тюрьмы, пилке дров и в земляных и огородных работах, были безвозмездные и обязательные до 10 часов в день для всех, не занятых другими работами. Для тех, кто был занят другими работами, обязательные работы по обслуживанию тюрьмы составляли не более двух часов в день. Серые работы состояли в стирке белья, в щипанье пеньки, витье веревок и т. п. За эти работы заключенные получали только третью часть заработной суммы, остальное шло в пользу тюрьмы. Белые работы были, как правило, квалифицированными, требовали знания какого-либо ремесла и мастерства. За них заключенные получали половину заработка и были заинтересованы их выполнять. Заработная плата устанавливалась по ставкам, принятым на вольном рынке. Деньги, заработанные заключенным, записывались в специальную тетрадку, выдаваемую каждому, и хранились у старосты артели заключенных. Половину заработка заключенные использовали в тюрьме, остальное могли получить только по выходе. Заработанные деньги могли быть употреблены только на артельный чай, покупку бумаги и книг, а также (со специального разрешения) на помощь близким заключенного. Нарушение дисциплины влекло понижение заработка на 10 процентов.
История труда в трудовых лагерях советского времени может быть разбита на два этапа. Первый — «доплановый» — развивался с первого года революции до 1929 года. Концлагеря, как мы уже видели выше, возникают летом-осенью 1918 года, а в начале 1919-го Ф. Э. Дзержинский объявляет их «школой труда».
В 1921 году в журнале московской таганской тюрьмы «Тюрьма» рассказывается о том, что «в России... труд заключенных приобретает все большее и большее значение». В московской таганской тюрьме тогда работало 65 процентов заключенных. Московский совет народного хозяйства ставит вопрос «об устройстве мастерских в лагерях принудработ». На местах дело на первых порах обстояло хуже. В Вятском губернском исправительно-трудовом доме в 1923 году работало только 42 процента заключенных. К середине 20-х годов труд заключенных начинает развиваться все шире и шире. В тюремной печати появляются объявления такого содержания: «Минусинский исправительно-трудовой дом исполняет... заказы в своих мастерских... Отпускает кирпич своего кирпичного сарая... Исправительно-трудовой дом принимает на себя выполнение разного рода черных работ. Ассенизация (очищение туалетов) выполняется своим обозом» («Пробуждение за решеткой», Минусинск, 1927, № I). «Используя труд заключенных, рабочая часть губернского исправительного дома имеет возможность принимать заказы на 10% дешевле кооперативных цен» («Голос заключенного», Пенза, 1927, № 3). Конечно, более дешевая цена выполняемых работ обеспечивалась за счет недоплаты за труд — эксплуатации заключенных. Заключенных не только эксплуатировали, но и, как скот, сдавали внаем. «Отдел работ Екатеринбургского исправительного дома № 1... производит отпуск рабочей силы — простой и квалифицированной, сдельно и поденно, группами не менее 5 человек... Имеется техническое бюро из опытных инженеров и техников. Принимаются поручения по составлению строительных смет... Цены на 10—25% ниже других предприятий» («Уральский заключенный», 1924, № I).
Продолжительность рабочего времени до конца 20-х годов составляла 8 часов в мастерских и 10 — в сельхозколониях. Даже на тяжелых и вредных видах работы оплата труда была крайне мизерной. Например, в 1925 году в Витебском домзаке 20 женщин-заключенных за месяц, изготовив 15 тысяч зеркал (производство повышенной вредности), заработали по 15 рублей каждая. Тогда как средняя зарплата вольного рабочего составляла около 50 рублей 5.
С 1929 года лагерная система входит в новый, «плановый» этап «развития». Труд заключенных включается в государственный план с ежегодным увеличением хозяйственных показателей «от достигнутого». Возникает не просто новая отрасль народного хозяйства, а сверхотрасль — лагерный сектор социалистической экономики, включавшей в себя все виды экономической деятельности. Экономический механизм лагерной системы был «блестяще» налажен группой единомышленников, замечательных по своему «творческому» отношению к делу, от самых чудовищных пыток и истязаний до тонких психологических рассуждений о перековке преступных элементов в убежденных строителей социализма. Имена их достойны упоминания даже в большей степени, чем имя, скажем, Малюты Скуратова, ибо масштабы преступной деятельности последнего были в тысячи раз меньше. Итак, общее руководство экономикой трудовых лагерей осуществлял Ягода Генрих Григорьевич, его ближайшими подручными (заместителями) были Берман Матвей Давидович, Рапопорт Яков Давидович, Фирин Семен Григорьевич, Френкель Нафталий Аронович 6.
Согласно государственному плану развития народного хозяйства СССР на 1941 год, НКВД обеспечивает 50 процентов заготовок и вывоза леса на Дальнем Востоке, в Карело-Финской АССР и в Коми АССР, более трети в Архангельской и Мурманской областях, от одной пятой до одной четвертой в Ярославской, Горьковской, Молотовской, Свердловской областях и Краснодарском крае. Заключенные «выдавали» 40 процентов общесоюзной добычи хромитовой руды, работали на урановых и угольных шахтах и золотых приисках. Трудно назвать отрасль или вид деятельности, где бы не использовался труд заключенных. Изготовление цемента и буксирных пароходов, морских катеров и барж, автотракторных прицепов и скреперов, тяжелых грейдеров и катков, сельскохозяйственных орудий и мебели, бельевого трикотажа, чулочно-носочных изделий и обуви — всюду мы видим труд заключенных.
Преимущественно принудительным трудом заключенных были построены, в частности, города Комсомольск-на-Амуре, Советская Гавань, Магадан, Норильск, Дудинка, Воркута, Северодвинск, Дубна, сотни поселков; вырыты три гигантских канала — Беломорский, Волжский, Волго-Донский. Самый малый из них Беломорский — 227 километров, 19 шлюзов, 15 плотин, 49 дамб с общим объемом только земляных и скальных работ 21 млн. кубометров, и все это при помощи тачки, кирки и лопаты; проведены тысячи километров железных дорог — Котлас—Воркута, Рикасиха — Молотовск, Караганда — Балхаш, Салехард—Игарка, второй путь Сибирской магистрали (4000 км), Комсомольск—Советская Гавань, начальная часть БАМа от Тайшета до Лены; автомобильное шоссе Москва—Минск; возведены тысячи заводов и предприятий, в том числе такие гиганты, как Балхашский, Соликамский, Березниковский комбинаты; созданы несколько крупных ГЭС, в том числе Куйбышевская, Нижнетуломская, Усть-Каменогорская; осуществлено строительство объектов атомной промышленности и добыча урановой руды. Мы уже не говорим о массовом использовании труда заключенных на лесоповале, на копях и шахтах и прочих самых тяжелых работах.
Лагерный труд имел не только производственную сферу (физический труд). В «шарашках» — так назывались лагерные научно-исследовательские и проектно-технологические институты — работали многие тысячи заключенных умственного труда — ученые и инженеры, деятели культуры и искусства.
Сегодняшняя статистика не располагает точными данными о численности занятых в тюремном секторе экономики во времена сталинизма. Хотя, исходя из общего объема работ, производимых заключенными, эту цифру можно определить. По самым заниженным ориентировочным оценкам, среднегодовой объем национального дохода, создаваемого в тюремном секторе, составлял в ценах тех лет в 1940 году по крайней мере 30—35 млрд. рублей, то есть больше 10 процентов национального дохода страны. Численность занятых в тюремном секторе достигала не менее 10 миллионов человек или около 15 процентов всех занятых в народном хозяйстве. Естественно, не больше трети созданной в тюремном секторе суммы дохода шло на личное потребление заключенных, основная ее часть пополняла государственную казну.
Главное управление лагерей имело множество внутренних управлений, в подчинении которых находились специальные лагеря, имевшие свой «профиль хозяйственной деятельности».
Лагеря делились на лагпункты, находившиеся рядом с производственным объектом: лесоповалом, рудником, шахтой, совхозом, фабрикой, заводом. Все они, конечно, были затянуты колючей проволокой и тщательно охранялись.
Труд в лагерях организовывался самым варварским способом — главным трудовым мотиватором был голод. Норма, чаще всего чрезмерная, устанавливалась, как условие получения мизерного пайка, обычно не составлявшего даже прожиточного минимума. Выполнивший норму в обыкновенном трудовом лагере получал, например, после войны 400 г плохого хлеба, черпак супа из листьев свеклы, А те, кто мог перевыполнить норму, получали дополнительно немного каши или картофеля. Но горе тому, кто не вырабатывал свою норму. Ему давали штрафной паек, полезность которого была зничительно ниже прожиточного минимума. Такой человек был обречен на гибель.
«Хозяйственная деятельность» лагерей составляла высоко прибыльную статью дохода для государства. Прибыль обеспечивалась прежде всего за счет запланированной недоплаты. Яркий пример — лагеря в Воркуте. Здесь существовали две организации по эксплуатации труда заключенных — Главное управление воркутинскими лагерями и трест «Воркутауголь».
Трест «Воркутауголь» выплачивал Главному управлению воркутинскими лагерями за каждого выведенного на шахту заключенного по тарифным ставкам, разрядам и «производительности труда», соответствовавшим оплате труда вольнонаемных шахтеров Донбасса.
Сами заключенные шахтеры получали от треста «Воркутауголь» по особым гулаговским ставкам. Однако даже те мизерные начисления, которые шли заключенным, на руки им не выдавались. Требовалось специальное разрешение начальника лагеря, который давал его в зависимости от поведения заключенного. В воркутинских лагерях, описывал очевидец, на некоторых шахтах на личные счета заключенных-шахтеров записывалось не более 10—15 процентов той суммы, которую сам лагерь получал за их труд от шахты 7.
Организация труда заключенных строилась по образцу рабовладельческих плантаций. Огромная роль отводилась нарядчикам из числа самих заключенных, поставленных в привилегированное положение (лучшее питание, лучшая постель и место в бараке,— порой даже специальная кабинка, выгороженная фанерой: «денщики» из заключенных). Нарядчик осуществлял расстановку бригад и отдельных заключенных по местам работы. От них зависело, куда сегодня пошлют бригаду — на легкую или тяжелую работу, на трескучий мороз или оставят в теплом помещении. За распределение в хорошие места нужно было платить, и прежде всего за счет получаемых из дома посылок.
Над всеми нарядчиками стоял старший, который каждый день получал из планово-производственной части пачку бумаг на вывод заключенных, собирал всех своих нарядчиков и распределял между ними задания. За выполнение нарядов они отвечали головой.
Шаламов рассказывает, как заключенные работали по шестнадцать часов при самых напряженных нормах. Если считать, что подъем, завтрак, развод на работу и ходьба к рабочему месту занимают полтора часа минимум, обед — час и ужин вместе со сбором ко сну — полтора часа, то на сон после тяжелой физической работы на воздухе оставалось всего четыре часа. Человек засыпал в ту самую минуту, когда переставал двигаться, умудрялся спать на ходу или стоя. Недостаток сна отнимал больше силы, чем голод. Невыполнение нормы грозило штрафным пайком — 300 г хлеба в день и без баланды. Денег почти не платили. В отдельных случаях их давали некоторым бригадам. Все потому, что нормы были практически не выполнимы для истощенных и голодных людей. Чтобы что-то получить, бригадиры всю выработку бригады записывали на 2—3 человек — получалось перевыполнение — за это давали денежные премии. Остальные члены бригады имели только штрафной паек.
«КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЕ»
Таков был наиболее часто повторяемый лозунг 30-х годов*[* Впрочем, Сталин часто повторял и другой лозунг: «Главный наш капитал — человек»]. Однако за лозунгом заботы о кадрах стояли административно-террористические методы правления ими. За плакатами о трудовом энтузиазме, самодеятельности и инициативе скрывалась практика заорганизованное, многочисленных ограничений самостоятельности, «система» административного «окрика и накачки». За рассуждениями о заботе о труженике стояло массовое попрание человеческого достоинства, чести, справедливости, законности, самого права человека на жизнь. Живое народное понимание содержания труда в новую историческую эпоху подменялось беспрерывными догматическими призывами и мертвой словесной шелухой.
Бесстыдные попытки идеологов троцкистско-сталинской системы объявить почти нечеловеческие трудности десятков миллионов наших соотечественников трудовым энтузиазмом являются страшным кощунством, маневром, чтобы закрыть одну из трагических страниц нашей истории, увести внимание от преступных методов регулирования сферы труда.
Да! Революция родила великий энтузиазм во всех сферах человеческого бытия, в том числе и в труде. Но это было до тех пор, пока ее события отвечали народным традициям и идеалам. Однако уже в первые месяцы революции начинается процесс постепенного умертвления энтузиазма как результат паралича самостоятельности, самодеятельности и инициативы. Революционный энтузиазм сменяется фальшивым, казенным лжеэнтузиазмом.
Возьмем хотя бы правильную по своей сути идею социалистического соревнования, имеющую корни в народных основах труда. Идея эта подвергается самому чудовищному выхолащиванию. Формализм, разнарядка, дутые достижения, назначенные «маяки», желание хорошо отчитаться перед начальством любой ценой, игнорируя здравый
смысл и хозяйственную целесообразность, подрывали и всячески дискредитировали народные основы социалистического соревнования. Велась фантастическая реклама достижений стахановцев или передовых предприятий, которые на поверку оказывались фальсификацией. Например, в 1937 году много говорили о знаменитом стахановце-комбайнере К. Борине, который во время уборки одним своим агрегатом заменял ежегодно 950 человек, 150 лошадей, 39 веялок, 20 копных молотилок. А вот что об этом рассказывает в наше время сам К. Борин: «Вся страна знала стахановцев. Но о том, как они устанавливали рекорды, говорилось не все. Взять хотя бы те слова, которые посвятил мне Калинин: он не расшифровывает, что значит «агрегат Борина». А это, с учетом двусменной работы, по меньшей мере, 15 человек. Трактористы, штурвалыцики, заправщики, водовоз и т. д. Да, я организовал их работу, но успех дела зависел от каждого!.. Вовсе не везде возможны и нужны рекорды... Сколько убытков нанесло желание ретивых начальников — районного и областного масштаба — раньше отрапортовать о досрочном проведении сева или уборки. Что может быть нелепее досрочности в деле, где сроки устанавливает сама природа!»1.
А сколько было создано фальшивых «маяков»-предприятий, совхозов, колхозов. Много говорили о применении на этих «маяках» передовых форм труда, а на поверку оказывалось, что этим предприятиям просто создавали особые условия в материально-техническом снабжении, выделении фондов зарплаты и т. д. А ведь работники этих предприятий видели, как создавались фальшивые рекорды, и делали выводы.
Кстати говоря, и так называемым стахановцам создавали исключительные условия. Они пользовались значительными привилегиями в получении жилья, покупке дефицитных товаров, приобретении путевок в дома отдыха и санатории. Заработки стахановцев в середине 30-х годов достигали 2000—4000 рублей, то есть были порой в 10-20 раз выше заработков простых рабочих.
Дутые, искусственно созданные результаты работы стахановцев нередко являлись обоснованием повышенных норм (но без повышения оплаты) для рядовых рабочих.
На предприятиях заводятся черные доски, куда заносят лодырей и прогульщиков, вывешивают ежедневно в цехах на подвижных кранах имена и фамилии прогульщиков. А для передовиков заводят красные доски.
Газеты из номера в номер трубят о массовом трудовом энтузиазме и почти ни слова об условиях труда и быта рабочих.
«Чернодосочники! Боритесь за красную доску!»
«Краснодосочники! Показывайте образцовые примеры трудового энтузиазма! Помогайте чернодосочникам сняться с черной доски!»
Рабочие голодали, жили на скудном пайке, а пропаганда трубила, что они «горят решимостью выполнить и перевыполнить задания правительства и партии. Работают мускулы. Горят глаза рабочих, жаждущих внести свой вклад в дело строительства социализма. Куются новые формы труда. На наших глазах зарождается поистине коммунистический труд»2.
Нельзя сказать, что произвол, беззакония, бесправность трудового человека не вызывали протеста. Протесты были, но подавлялись самым жестоким образом.
Документы смоленского архива (содержавшие, в частности, отчеты секретных сотрудников ОГПУ, захваченные немцами в 1941 году, а затем попавшие в США, где были опубликованы3) свидетельствуют о многочисленных протестах рабочих против троцкистско-сталинской системы: «Банда негодяев, довольно вы сосали нашу кровь! 12 лет вы нас агитируете и мутите в голове! Раньше вы все кричали, что фабриканты нас эксплуатируют, но фабриканты не заставляли работать за четверых, а потом тогда магазины были полны...» Рабочие Каменской бумажной фабрики, сообщали в своих отчетах секретные сотрудники ГПУ, говорят между собой: «Соревнование выдумали, чтобы рабочие надрывались. Социалистическое соревнование — это рабство для рабочих и хорошая жизнь для дирекции». Или другое высказывание, запечатленное в анналах ГПУ: «...социалистическое соревнование — это рабство для рабочих, партия жмет нас, как лимон»4.
В целях отвлечения внимания народа от виновников разрушения народного уклада жизни фабрикуются сотни и тысячи дел о вредителях в народном хозяйстве. Яркими примерами этого стали «шахтинское дело» и «процесс промпартии», а также процесс над «вредителями» в пищевой промышленности. Идет тотальное нагнетение страха, раздаются призывы выявлять на производстве вредителей среди рабочих. Так, в журнале «Партийное строительство» в 1931 году некто Ж. Меерзон пишет: «На наших предприятиях и сейчас еще находится в среднем от 1 до 2 процентов затесавшихся чуждых, классово враждебных элементов. Довольно значительные слои недостаточно устойчивых, не переварившихся еще в фабричном котле, тесно связанных нередко с мелкобуржуазным хозяйством. Их, считаю, в среднем около четверти состава рабочей массы»5.
Свою антинародную сущность сталинский режим ярко проявил в отношении к рабочим забастовкам — они были объявлены вне закона.
Надо напомнить, что свою независимость и самостоятельность русские работники, попавшие в стесненные условия, проявляли по-разному. История доносит до нас многочисленные случаи протестов против неудовлетворительных условий жизни и труда. Волнения, восстания, бунты, забастовки, разгромы и поджоги ненавистных эксплуататоров.
Число забастовок в России постоянно росло. Если в 60-х годах XIX века их было 1—3, максимум 4 в год, то в 70-е годы — десятки в год, в 90-е — сотни, а в начале двадцатого века — тысячи. Количество бастовавших рабочих увеличивалось также в геометрической прогрессии с десятков тысяч в конце XIX века до полутора миллионов забастовщиков в 1914 году.
Кстати, в развитии забастовочного движения Россия показала свою большую организованность в сравнении с западноевропейскими странами, где дух коллективизма и трудовой демократии был развит гораздо слабее. Если численность рабочих в России меньше, чем в Западной Европе и США, то забастовочная активность (число забастовок на одного рабочего в год) в 5 раз выше активности немецких рабочих и в 3 раза — выше американских 6.
К своему испытанному демократическому средству борьбы рабочие пытались обращаться и в советское время. В начале 20-х годов в Москве было 30—40 забастовок в месяц, а по другим городам пропорционально меньше7. Однако уже во второй половине 20-х годов забастовки начинают рассматриваться как чисто контрреволюционные выступления со всеми вытекающими отсюда последствиями и мерами подавления. Единичные случаи забастовочных выступлений подавлялись кровавыми средствами. Как-то в годы войны личный посланник Рузвельта Гопкинс сообщил Сталину, что поставки грузов из США задерживаются из-за забастовок рабочих в американских портах. «А что, у вас нет полиции?» — удивленно спросил Сталин. Таково было его отношение к забастовочному движению рабочих.
Широкое развитие принудительного труда, использование административно-террористических методов его регулирования сделали «ненужными» многие учреждения труда.
В 1933 году ликвидируется созданный в 1917 году Народный комиссариат труда. Уничтожается Наркомат, задуманный как орган по выработке государственной политики в области труда, регулированию всей сферы труда, разработке трудового законодательства, обеспечению интересов наемных работников, охране труда, разрешению конфликтов между трудящимися и работодателями. После этого шага регулирование человеческих ресурсов практически отдается на откуп отдельным ведомствам.
Наркомтруд сливается с ВЦСПС и местными профсоюзными органами, которые таким образом теряли главное качество профсоюзов — независимость от органов государственного бюрократического аппарата. Фактически происходит огосударствление профсоюзов — сбывается заветная мечта Троцкого.
Соединение профсоюзов и государственной машины в одно целое было символично для эпохи. Интересно привести полностью «декрет», узаконивший этот чудовищный акт.
«Идя навстречу предложениям профсоюзных рабочих организаций и в целях лучшего выполнения возложенных на Народный комиссариат труда Союза ССР обязанностей ЦИК СССР, Совнарком СССР и ВЦСПС постановляют:
1. Слить Народный комиссариат труда Союза ССР со всеми его местными органами, включая и органы социального страхования, с аппаратом ВЦСПС в центре и на местах, возложив на ВЦСПС выполнение обязанностей Народного комиссариата труда и его органов.
2. Предложить ВЦСПС в месячный срок представить в Совнаркоме СССР проект конкретных мероприятий во исполнение настоящего постановления.
Председатель ЦИК СССР М. Калинин
Председатель СНК СССР В. Молотов
Секретарь ВЦСПС Н. Шверник
Москва, Кремль, 23 июня 1933 г.
Огосударствление профсоюзов означало их окончательную смерть как самостоятельной общественной организации (хотя умирание началось гораздо раньше).
Потакание интересам административно-бюрократической системы, нежелание ее «боссов» и «боссиков» защищать действительные интересы трудящегося населения от административного произвола превратили аппарат профсоюзов в жалкий придаток бюрократической машины, способствующий исполнению бюрократических решений. Большинство бюрократических мероприятий шло в нарушение прав трудящегося человека. Нам практически неизвестны случаи, когда профсоюзный аппарат 30—40-х — начала 50-х годов вставал на защиту простого труженика. Конечно, определенная работа велась, но она ограничивалась мелкими бытовыми проблемами, не затрагивались вопросы создания эффективного механизма противодействия бюрократическому произволу.