Ярким примером трудностей перевода является название книги: строка Н. Рубцова «Давай, земля, немного отдохнём» переведена на немецкий язык – «Коmm, Erde ».
ЧАСТЬ III
В январе 2007 года меня пригласили в храм Спаса Нерукотворного Образа б. Спасо-Андроникова монастыря. С 1960-го года там располагается Музей древнерусского искусства имени Андрея Рублёва. Это историческое место связано с именами Св. Алексия, митрополита Московского, Св. преподобного Сергия Радонежского, Св. благоверного кн. Дмитрия Донского и иконописца Св. Андрея Рублёва. Рядом со стенами Спасо-Андроникова монастыря похоронены воины Поля Куликова. В 2001 году здесь начали возводить памятную часовню в честь Дмитрия Донского. При храме действует учебная хоровая группа знаменного распева, иконописная и керамическая мастерские. Издательская группа храма выпускает сборник статей по церковному искусству и истории монастыря – «Хоругвь».
19 января 2007 года моё выступление, посвященное памяти Николая Михайловича Рубцова, было записано на студии «Хоругвь».
Музей Николая Михайловича Рубцова был освящён о. Анатолием из храма Спаса Нерукотворного Образа, – священником, знающим и любящим историю Святой России и творчество православных поэтов – Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина и Рубцова.
Это важное событие в жизни нашего музея произошло в год пятилетия со дня его основания.
«Пусть душа останется чиста!» – повеление Николая Михайловича Рубцова, подтверждённое всеми, кто любит поэта и его творчество.
Книга продолжается воспоминаниями воспитанников детдома Шаниной Т.В., Бадьиной М.А. и Климовой В.М., воспоминаниями учительницы русского языка и литературы Кировского горно-химического техникума М.И. Лагуновой (ей был посвящен Н.М. Рубцовым первый машинописный сборник «Волны и скалы), а также воспоминаниями однокурсников по литинституту Лады Одинцовой, Анатолия Яковенко и других.
Об истории появления некоторых музейных экспонатов и о подаренных музею рукописях Н.М.Рубцова, о состоявшейся в нашем музее встрече с командиром эсминца «Острый» – Адмиралом Флота Капитанцем Иваном Матвеевичем и о многом другом повествуется в третьей части книги.
Воспоминания о Коле Рубцове Тамары Васильевны Шаниной
Друзья Н. Рубцова по детскому дому (в основном живущие в Череповце) пригласили меня 14 июля 2006 г. поехать в Николу, которую считают своей второй родиной. Там встретила я прибывшую из Хакасии, из города Саяногорска, бывшую воспитанницу Никольского детского дома – Тамару Васильевну Шанину. Когда я познакомилась с ней, то начала расспрашивать её о Коле Рубцове. Чувствуя, что она много помнит и рассказывает интересно, попросила всё, что знает она о поэте, написать и прислать мне.
Из первого её письма я узнала о тяжёлой жизни многодетной семьи Тамары Васильевны (из-за пьяницы отца, который избивал свою жену и детей). Мать вскоре умерла. Пьяный отец повёз на телеге в Никольский детский дом трёх своих дочерей, теряя временами по дороге младшую – Шурочку.
Первая встреча Тамары Васильевны с Колей Рубцовым произошла на следующее же утро по приезде в с. Никольское. Сестры, находящиеся в изоляторе, вдруг услышали за дверью шорох, а затем шум. Кто-то карабкался по стене, и над дверью, не соединённой с потолком, появилась голова мальчика с тёмно-карими любопытными глазами, изучавшими новеньких приезжих [Это и был Коля Рубцов, как оказалось потом]. Он передавал друзьям, что увидел в изоляторе: «Три девчонки. Одна – длинная, другая – толстая, третья – малявка».
Второе письмо Тамары Васильевны привожу полностью и жду третьего.
Жизнь в селе Никольском в 1943 – 1951 годах
Была война. Стояли лютые морозы.
В детском доме нам было голодно и холодно. Валенок на всех не хватало. Казалось, ноги примерзали к ботинкам. На своих уроках учитель по русскому и литературе Дина Михайловна разрешала погреть ноги в печке. И начинала почти всегда с Коли Рубцова: трогала тихонько за плечо, и мальчик, как ветерок, бежал к печке. Жалела его учительница, так как он был худенький и маленького росточка. В спальнях тоже было холодно, дети сдвигали 2 – 3 кровати, ложились поперёк кроватей, а оставшимся матрасом укрывались сверху.
Возле печки при свете лучины собирались каждый вечер и читали книги. Чаще всего доверяли читать Жене Романовой и Коле Рубцову: они умели бойко и громко читать. После чтения повести Гоголя «Вий» страшно пугались и спали, укрывшись одеялом «с головой ».
В первом классе писали буквы между газетных строк. Отличникам выдавали небольшие книжки, между строк в них писать было легче. Иногда чернила замерзали в «непроливайке», отогревали своим дыханием и руками. За отличную учёбу выдавали небольшую кучку изюма. Коля Рубцов был доброжелательный, со всеми ладил, особенно со взрослыми. Захочется покататься на санях – к конюху посылали Рубцова, зная, что конюх ему не откажет. Брали сани от коня, тащили толпой к реке, разгоняли и падали в сани кучей друг на друга. Часто ботинками ставили синяки себе от такого катания. А утром воспитатель знала, кто вчера катался на санях. Зимой носили воду в спальни из проруби: мыли и убирали в спальнях сами. Это была святая обязанность старших детей. Младшие заправляли кровати тоже сами. Самая младшая была Шура Шестакова. Ей всего было 4 года. Выходит она из столовой и громко кричит: «Ой, на горушку не взойти!» – т. е. не добраться ей до спального дома. Ребята быстро брали её под мышки и тащили до спальни, чаще всех это делали Коля Рубцов и Ваня Серков. Как услышат: «Ой, с горушки не сойти!» – так мигом сажают её на доску и спускают с крыльца на дорогу.
Кормили скудно: маленький кусочек хлеба с мякиной («хамок») и сахарок с кружкой чая или воды. Это ужин. Немногим лучше были завтрак и обед. Чувство голода было у детей всё время. Летом было немного легче, переходили на подножный корм: турнепс, горох, картошку. Однажды кто-то закричал: «Ребята, курица под домом кудахчет! Наверное, яйцо там снесла». Решили залезть под дом и посмотреть, но это мог сделать только самый маленький и худенький из нас. Таким оказался Коля, да он и сам сообразил это. «Я пролезу!» – воскликнул он. Долго он что-то искал там и вдруг потихоньку, пыхтя вылез с кучкой яиц: «Ребята, берите!» Яйца расхватали сразу. Всем хватило, кроме Коли. Одна девочка сразу заметила это и поделилась с ним яйцом [В дальнейшем с нашим поэтом часто бывало так в жизни. Рассказывали как-то: в литературном институте, в общежитии, сварили пельмени. Когда все наелись, заметили, что у Рубцова нет вилки. Виктор Коротаев облизал свою вилку, передал Рубцову – но в миске пельменей уже не было. (М.П.)].
Трудились в поле: собирали колоски, копали картошку; готовили корм для скота: заготовляли веники; дежурили по столовой, кухне, пионерской, классной комнате. В огороде поливали, копали, сажали, пололи сами воспитанники. Ухаживали за скотом: лошадью, коровой, быком, овцами. Подметали и убирали возле домов тоже дети. При этом успевали ходить в походы на исток и устье Толшмы, в Погореловский детский дом. Играть в поиск отрядного красного флажка, который пионервожатая прятала в дальнем овине, а мы шли по стрелкам из веток и запискам в конском черепе и находили свой отрядный флажок – радовались шумно и без меры...
Однажды шли в поход на устье реки Толшмы, сделали привал, сварили кашу, поели и стали собираться идти дальше, путь неблизкий, а Коля Рубцов всё никак не хотел выходить из воды, высматривая что-то под камнем. Кто-то из ребят посетовал, что вот, мол, он какой, никого не слушает. И вдруг Коля крикнул: «Поймал!» Все дружно сбросили с плеч мешки и побежали смотреть рыбу, которую он поймал. Снова сделали привал, сварили уху, наелись, а ночевать пришлось на сеновале, так как в тот день и не дошли до устья реки.
Дети военных лет в детском доме не играли в войну, так как они всем своим существом чувствовали её на себе. Особенно страшно было смотреть на детей из блокадного Ленинграда, да и мы сами мало чем отличались от них, разве только были шустрее и бегливее. Мы их выхаживали. Мальчики приносили воду из реки. Девочки их мыли, одевали и кормили с ложечки кашей, принесённой с кухни, потому что от слабости они даже не могли ходить.
На карте в канцелярии отмечали флажками места наступления Красной Армии. Большинство детей учились на «хорошо» и «отлично», ради победы над фашистами. Выпускали стенгазету и вывешивали её в прихожей. Коля был редактором, а две девочки помогали ему. Уже тогда читали его четверостишия в стенгазете. С Колей дружила, ссорилась, мирилась, играла чаще всего Женя Романова, она была заводила и атаманша. Загоняла Колю под кровать и долго не выпускала. Он там иногда и засыпал, пока Женя не смирится.
Мы – несколько девочек – сидим на брёвнах возле дома, где столовая, разговариваем. Мимо проходят два мальчика – Коля и Ваня Серков. Их не узнать, особенно Колю: нос распух, глаз заплыл, лицо вздутое. Их покусали пчёлы. Кто-то спросил: «Коля, это ты?» Он жалобно ответил: «Я, девочки. Я это». Мы повели его к медсестре. Она намазала его укусы какой-то водичкой и дала ему «витаминку» (один Бог знает, где она её достала!). И всем захотелось быть покусанными пчёлами, и чтобы нам тоже дали «витаминку».
Особенно в то нелёгкое время мы любили праздники. Встреча Нового года, или попросту «Ёлка», был самым любимым праздником. Готовились к нему все отряды тайно, чтобы никто ничего заранее не увидел из их номеров. Зато сколько радости доставляли детям и ёлка, и Дед Мороз, и Снеговик, и скромные подарки под ёлкой, и праздничный обед – чуть побольше того, чем каждый день! На именины приходили колхозники, дарили нам пироги чёрные, но очень вкусные да яйца. Все были рады!
Выступали мы в сельском клубе: пели хором, плясали «Бульбу», читали стихи, тут отличался Коля Рубцов, который, к тому же, играл на гармошке. Ставили сценки из спектаклей так, что все сельские женщины плакали. Физкультурники Детского дома делали на сцене «звёздочку», различные «пирамиды». И всегда нас сельский народ благодарил за эти выступления.
День Победы! (Из третьего письма Т.В. Шаниной)
День Победы! 9 Мая 1945 года. Утром рано, ещё до побудки, запел горн. «Вставайте! Вставайте!» – кричал дежурный воспитатель. «Победа! Победа!» – неслось по всем спальням. И дети кричали: «Гитлер капут! Гитлер капут!» И бросали подушки друг в друга, прыгали по кроватям, смеялись, плакали, обнимались. Ажиотаж всеобщий!
Кое-как оделись, заправили кровати и побежали в тот дом, где была столовая. Там нас построили на линейку, и директор объявил о конце войны и Дне Победы. Поздравил всех детей и взрослых. И снова все кричали: «Гитлер капут! Ура! Ура! Ура!» Потом в совершенной тишине послушали Левитана по радио. Снова кричали и радовались. На "завтрак в этот день нам дали кашу и большой кусок хлеба.
Когда все расходились с линейки, Коля Рубцов запел песню, и все воспитанники подхватили её. Пели громко, вдохновенно, с душой. В тот день каждый из нас мечтал, чтобы приехали родные и взяли из детдома. Ожидание было тревожным. Дети рассказывали друг другу о том, какие у них были хорошие мама и боевой папа. Мы, три сестры, стояли отдельно и мечтали, что вот теперь обязательно приедет отец с фронта и увезёт нас домой. Но этого, к сожалению, не случилось...
Вечером этого дня мы выступали в клубе перед колхозниками. Зал был полон. Коля Рубцов играл на гармошке. Дети пели песни военных лет и пионерские, хором и по одному. Плясали белорусскую «Бульбу» под его гармонь и пение девочек. Там были такие слова:
Из мешка бери картошку
И питайся понемножку.
Можешь есть её вареной
Иль в мундире запечённой!
(О такой картошке мы мечтали всё своё военное детство).
Коля Рубцов и Толя Мартюков со сцены читали наизусть стихи военных лет о Родине, о Сталине.
А я играла в пьесе дочку, отец которой (играл Михаил Иванович – учитель) пришёл с фронта домой. Мать умерла. Дочь, увидев отца, бросилась к нему и очень громко крикнула: «Папа! Папа! Мой папа!» Это был крик моей души. В зале взрослые плакали навзрыд. Сценка очень удалась, меня потом поздравляли ребята и хвалили взрослые. Я очень радовалась! День 9 Мая был для нас, сирот, светлым лучом любви, надежды и веры в будущее.
На втором этаже дома, где мы обедали, была мастерская по изготовлению деревянных чемоданов. Там трудились все ребята, в том числе и Коля Рубцов. Работали так старательно, что стук молотков раздавался по всему дому. С этим небольшим чемоданчиками уезжали те воспитанники, которых находили родители или родственники. Таковых было не очень много. У некоторых родители умерли или погибли на фронте. Таких детей было большинство.
...Однажды в клубе появилась вывеска: «Гипноз – Нонна Ильинична Гутман». Старшим детям разрешили сходить на этот сеанс гипноза. А младших и средних детей не взяли. Коля Рубцов и Ваня Серков, как самые маленькие ростом, залезли в окно клуба и открыли запасную дверь. И мы гуськом в темноте пробрались в зал. На всю жизнь осталась память от этого незабываемого зрелища! Гутман Нонна Ильинична – высокая, стройная, в длинном чёрном, бархатном платье; чёрные туфли на высоченных каблуках. Волосы чёрные, вьющиеся по плечам, также чёрные, внимательные глаза.
Она предложила всем, кроме детей, сцепить руки «в замок» и поднять над головой. Под счёт ходила по залу, наблюдая за всеми, особенно за детьми. Затем выбрала тех молодых людей, у которых на счёт «30» руки не расцеплялись. Их оказалось шестеро. Она вызвала эту шестёрку на сцену.
Боже! Что она с ними вытворяла! На слова «пчёлы» – молодые люди на потеху зрителей буквально отбивались от пчёл. На слова «половодье», «потоп» – садились в лодку, гребли, лезли на стулья, на стену, поднимали одежду, чтобы не замочить в воде.
Самое интересное было под конец сеанса – поставили стулья спинками друг к другу на расстоянии. Была вызвана девушка – учительница Капа (кстати, моя двоюродная сестра). Гипнотизёр провела руками вдоль тела девушки, повторяя одно слово: «Стальная, стальная». Затем мужчина положил девушку на спинки стульев, а Нонне Ильиничне помог встать на Капу сверху, и девушка не прогнулась. Гутман качалась на ней в своих туфлях на высоких каблуках.
Концерт всем очень понравился. Каким тёплым ветром занесло в нашу глушь, Николу, Нонну Ильиничну Гутман? Никто не знает. Осталось загадкой для всех. Утром артисты пошли в магазин, воспитанники детского дома провожали их до калитки. Коля Рубцов, открывая им калитку, говорил, что он тоже уедет отсюда, когда вырастет. Выйдя из магазина, артистка одарила нас всех конфетами – подушечками.
...Мы – старшие. В детдом пришёл новый воспитатель – Алёша (отчества не помню). Он был старше нас на 2 – 3 года. В него влюбились все девочки и мальчики. Коля Рубцов ходил за ним как тень. Просил рассказать о море, о моряках. Девочки отрастили красивые чёлки. Появился на доске приказ директора Брагина: «Остричь всем девочкам лошадиные чёлки!» Нам их остригли, и мы очень переживали.
...Утонул семиклассник Черемхин, нелюдимый, угрюмый, одинокий отличник. Алёша дежурил в тот злополучный день: он оказался виновен в том, что недоглядел. Сняли с работы нашего Алёшу. Была трагедия для всех, очень мы любили своего воспитателя.
Девочки тайно вышивали платочки, кто – крестиком, кто – гладью.
...Коля Рубцов уезжает в мореходку, мечтает там учиться. Он ходит по детдому радостный и гордый, он бредит морем, читает книжки только про море. В день отъезда выдали ему деревянный чемоданчик, бельё, сухой паёк. А девочки дарили ему свои платочки. Провожали его всем детдомом, как родного брата, все желали ему удачи. И не его вина, что мечта не осуществилась: виновато военное детство. Мы благодарны учителям и воспитателям за то, что они так любили нас, неприкаянных сирот.
Воспоминания Марты Александровны Бадьиной
Марта Потанина (в замужестве Бадьина) вместе с Колей Рубцовым попала в Никольский детдом из Краскова. После 7-го класса Коля учился в Тотьме в техникуме, а Марта, из-за болезни, задержалась в 7-м классе на два года. Никольский детдом закрыли, и её перевели в Тотемский детский дом.
Как-то раз всем классом они ходили на экскурсию в лес. У техникума встретила Николая. Рассказала, как попала в Тотьму. И каково было её удивление, когда в один из вечеров Коля появился у них в детском доме с гармонью. Он разыскал Марту, спросил, можно ли ему поиграть. Играл в основном вальсы, а дети танцевали. Потом он ещё раз приходил. Больше Марта его не видела.
С.П. Багров также вспоминает, что Коля часто ходил вместе с ним в детские дома. В г. Тотьме их было три – война многих лишила родителей. Серёжа оставался на лавочке у ворот, а Коля шёл к детям, играл на гармошке.
Остро переживая своё сиротство, Рубцов не менее остро переживал и горе других детей. Пытался облегчить их долю, устроить праздник. Сострадание и неравнодушие – качества, отличавшие Колю с отроческих лет.
Может быть, это первооснова, на которой и рождаются истинно русские поэты?
Чёрные бани (Встреча с В.М. Климовой)
Открывая музей Н. Рубцова в Москве, мы заранее обратились к директору картинной галереи Вологды – Воропанову Владимиру Валентиновичу – с просьбой выделить нам часть графических работ, которыми оформляли прижизненные и посмертные книги Н. Рубцова. К нам исключительно тепло отнеслись сотрудники этой галереи. Мы им до сих пор благодарны.
Среди всех этих папок оказались и старые вологодские газеты с воспоминаниями о Н. Рубцове.
Многие факты были известны, и поэтому не вошли в мою книгу. Фамилия и имя Валентины Михайловны Климовой, учившейся в одном классе с Колей Рубцовым в Никольской школе, запомнились.
...Однажды мне домой позвонила женщина и задала вопрос, как проехать в музей Н. Рубцова. Оказалось, что звонила та самая В.М. Климова, приехавшая из Вологды и остановившаяся у своей родственницы Климовой Александры Павловны.
Обе они учились в одном классе, с 5-го по 7-й, с Колей Рубцовым.
Разговор по телефону был долгим и интересным. Обе девочки, Валя и Шура, жили в соседней деревне Левино. Учились в Никольской школе вместе с детьми из детского дома. Когда шли- на занятия в школу, собирались по 15 – 17 ребятишек из деревень Галкино, Широбоково, Соколово, Родионово, Фатьянка, Анцифириха, Софониха и т. д.
Колю Рубцова они прекрасно помнят. С ним было легко и весело. Он никого никогда не обижал, его все любили, он был простой, не хвалился своими знаниями, не кичился перед товарищами. Был общительный, всем помогал. Сидел на первой парте, внимательно слушал учителей. Старался хорошо учиться. Девочки считали, что он самый красивый у них в классе. Волосы тёмно-русые, глаза тёмно-карие, всегда улыбчивые. Был деликатным в обращении с товарищами. Сочинения писал очень хорошо.
Я сразу рассказала по телефону Вале и Шуре Климовым, что бывшая ученица Никольской школы Галина Михайловна Гаричева (ныне Матвеева) в одной из вологодских газет писала, что однажды учительница русского языка принесла им в класс и зачитала сочинение ученика младшего класса Коли Рубцова. «Слушать было не только приятно, но и поучительно», – заключила Галина Михайловна. Климовы говорили, что «стенгазета была на одном Коле».
Вспоминали, как Коля пригласил их в детский дом на новогоднюю ёлку. Деревенские девочки никогда не бывали на подобных праздниках. Когда они вошли – обе обомлели от красоты всего, что увидели. Ёлка была такая нарядная, вся блестела и искрилась. В комнате был полумрак. Все сидели вокруг ёлки, читали стихи, пели под Колину гармошку, танцевали, выступали маленькие артисты. Коля искренне радовался, сделав такой подарок своим одноклассникам – девочкам из деревни.
Обе женщины хвалили своих учителей и особенно завуча Елизавету Алексеевну, которая преподавала им русский язык и литературу, а также математика Александра Борисовича и директора школы Ивана Дмитриевича Аносова.
Закончив седьмой класс, все разъехались из детского дома. Вскоре здания пошли на слом. Но, со слов Александры Павловны, Коля Рубцов приезжал в Николу из Тотьмы и всё искал свою тетрадь со стихами. [Научный сотрудник Никольского музея Галина Алексеевна Мартюкова, изучая архивы детдома, выяснила, что Коля Рубцов, приехав на каникулы из лесотехнического техникума, в течение месяца состоял на учёте в детском доме и питался там.] Свои стихи он от скромности никогда не читал.
...Валентина Михайловна посетила наш музей Н. Рубцова и в тот же день поделилась своими впечатлениями. Для нее всё здесь было близкое и родное. Даже стены и подиум из вологодской сосны напоминали запах леса и деревни.
Осматривать музей Рубцова людям, никогда не бывавшим в Николе и не знавшим поэта, – интересно.
Но какие же переживания охватили Валентину Михайловну и какие чувства возникали у неё, когда осматривала она экспонаты музея! Все эти пестери, клюквенная грабилка, фотографии: Коля-школьник, Коля-студент, Коля-матрос, Коля-поэт. Всё это всколыхнуло самые тонкие струны души. Остановилась она и у фотографии разрушенного храма в Николе. Увидела чёрные баньки на берегу реки Толшмы, которые теперь почти исчезли от старости.
А сколько раз Коля Рубцов забирался в них, играл в прятки или мечтал о чём-то своём! А может быть, плакал «внутри себя», как выразилась Александра Павловна. Не хотел показывать друзьям своё настроение.
Позднее, когда женился, подолгу жил в Николе, писал свои стихи, часто заходил в эти баньки, ища уединения, чтобы никто не мешал ему думать и творить. Поэтому и появились у него стихи «Что вспомню я»:
Всё движется к тёмному устью.
Когда я очнусь на краю,
Наверное, с резкою грустью
Я родину вспомню свою.
Что вспомню я? Чёрные бани
По склонам крутых берегов,
Как пели обозные сани
В безмолвии лунных снегов.
Воспоминания о Н.М. Рубцове Валентины Михайловны Климовой
Как это было
Я, ровесница Николая, родилась 5 января 1936 г. В память о Рубцове я заказывала на областном радио в передачу «Любимые мелодии» на 60- и 65-летие исполнить «Зимнюю песню» на слова Рубцова. Просьба была выполнена, песню слышали и земляки из села Никольское.
Начальную школу Коля заканчивал в Николе, а я – Софонинскую (тогда было начальное образование – 4 класса). С 5-го по 7-й класс учились в Никольской семилетней школе. Школа была деревянная, двухэтажная. Вот судьба и свела нас учиться вместе. Сначала не очень все были знакомы. Наиболее чёткие воспоминания о детстве, учёбе в 7-м классе. Коля не был отличником, но учился хорошо, легко отвечал на уроках. По литературе, географии и естествознанию были пятёрки. Возможно, эти познания пригодились Рубцову и отразились в творчестве. Наблюдения за половодьем на реке Толшма привлекали внимание, и Коля мечтал о море. На тетрадях, ручках и где угодно он рисовал якоря. Мечту побывать на море он всё же осуществил.
О школе
Русский язык и литературу вела Аносова Елизавета Алексеевна, а в 7-м классе Попова Дина Михайловна, молодая, только что окончившая пединститут. Она с любовью относилась к нам и к предмету. Проводила литературные конкурсы на лучшее сочинение о природе и по художественным произведениям. Дина Михайловна организовала литературный кружок, где знакомились с ямбом и хореем, составляли поэтические строки, даже с юмором. Так, одноклассник Толя Мартюков придумал: «Сгоряча, со зла, со смеху налетел на самовар... » и др.
В классе выпускали стенгазету. Коля был в составе редколлегии. В одной из стенгазет были стихи:
Открывайте шире двери,
Коля Лапин в класс идёт.
Много пятёрок накопил.
В зелёной сумочке несёт.
Здесь интуиция подсказала Н. Рубцову: Коля Лапин был из бедной семьи, даже книги носил (как и я) в холщовой покрашенной сумочке, позднее получил образование и хорошую работу. Коля Рубцов был невысокого роста, с чёрными глазками, часто улыбающийся, на него заглядывались девчонки. А сидел он за первым столом от стола учителя, ему видно было: кому какую оценку ставят (дневников тогда не было).
Детский дом
Дети жили в разных зданиях, в одном были спальни, в другом – столовая, пионерская комната и др. Дети из детдома не всегда были дружны с ребятами из других деревень. Были случаи, когда они проходили по дороге из школы, то мальчишки из детдома бросали в них камнями. Возможно, было какое-то обсуждение руководством детдома этого вопроса и, чтобы сдружить ребят, ребят пригласили на вечер в честь Октября (это, возможно, была 32-я годовщина) на праздник. Был концерт и театральная постановка о Зое Космодемьянской, роль которой играла молодая пионервожатая Катя Брагина. Потом нас пригласили на ужин, угощали винегретом и чаем (это праздничный ужин в те годы). Значит, в детдоме занимались патриотическим воспитанием. Есть сведения, что и Коля как-то играл роль Пушкина. А потом дети подружились, мы их угощали принесёнными из дома клюквой, горохом, пареницей из брюквы, а они нас черносливом из компота (я не помню, кто именно меня угощал). В классе учились девочки: Нина Попова, Римма Нехаева, Тоня Шевелёва (теперь они живут в Вологодской области). Ещё помню, что собирали грибы для детского дома у нас, в д. Лёвино, это в 4-х километрах от с. Никольского.
Встреча в лесу
После окончания школы Николай поступил в Тотемский лесотехникум, а я – Тотемское педучилище. Последний раз Колю я встретила в лесу уже в 60-х годах (точно не помню, не было цели запомнить). Между нашей деревней и Николой был хороший лес, туда ходили из нашей деревни и из Николы. Вот там я и встретилась с Рубцовым. А в то время он уже печатал свои стихи в Тотьме и в «Вологодском комсомольце». Одет он был в бушлат, на голове берет. Я спросила: «Коля, это ты пишешь стихи?» Он ответил: «Да, я балуюсь». Поговорили немного о жизни и расстались, больше я его не видела, но следила за материалами в «Вологодском комсомольце» уже после его смерти, часть их я сохранила на память. Вот и хочу передать в музей. Была на открытии памятника Н. Рубцову в Вологде. Рада, что его не забывает дочь Елена, есть внук Коля, помнят земляки и одноклассники в книге «Воспоминания о Рубцове». Я ещё бываю на Пошехонском кладбище, кладу цветы. Нынче даже были положены денежки (по одной копейке), в знак бедности поэта.
Мои раздумья
Я отработала в детсадах более 40 лет. Приходилось много читать детям стихов, замечала, как нравились стихи Н. Рубцова о животном мире, о природе. А моя внучка после чтения стиха о зайке сказала: «Надо пожалеть зайку Степашку, а то без него скучно будет на телепередаче Филе и малышам». И другие стихи проникнуты любовью, сожалением.
В стихотворении «По дрова» у него есть строка – «поеду к Сиперову в лес». Действительно, около Николы есть лес Сиперова (хозяин бывшего хутора), там тёмные красивые ели.
Да, если бы Николай прожил дольше, то его наследие было бы богаче. Обстоятельства жизни, его характер укоротили его жизнь. Все близко знавшие его в разные годы сожалеют о случившемся.
Светлая ему память!
г. Вологда, февраль 2001 г.
Варежки
В январе 2001 года в с. Никольском впервые проходили Рубцовские чтения. Гостей было много не только из Москвы, Питера, но и из других городов, больших и малых. К вечеру выехали в Тотьму. На утро, по плану, должно было состояться торжество в тотемской школе № 1 (бывшей гимназии) по случаю 65-летия со дня рождения Н. Рубцова и 30-летия гибели поэта.
Шли по улицам Тотьмы толпой, фотографировали всё вокруг. Затем гости рассеялись. Я заметила, что идущие впереди столпились и окружили небольшого роста старушку. Приблизившись, я услышала возглас: «Зовите Анатолия Сергеевича Мартюкова!» Анатолий Мартюков – главный редактор газеты «Советская мысль» в городе Великий Устюг (в далёком 1943-ем году именно к Толе Мартюкову положили в кровать прибывшего из красковского детского дома Колю Рубцова).
«Анатолий Сергеевич! Вы узнаёте эту женщину, уверяющую нас, что она первая учительница Коли Рубцова?» – кто-то задал вопрос Мартюкову.
А. С. Мартюков внимательно оглядел старушку и вдруг воскликнул: «Да это Лидия Михайловна Шишкина – наша первая учительница! Как же она изменилась! Какая молодая, красивая когда-то была! В тёмно-синем платье с белым воротничком. Мы любили и уважали свою учительницу. Она была очень добрая. Помню, как строго принимала от нас веники, которые мы приносили, запасая на зиму корм для овец».
Услышав это, Вера Владимировна Попова, общественный корреспондент газеты «Череповецкий металлург», вдруг схватила Лидию Михайловну за руки, сняла с её рук старые, заплатанные-перезаплатанные перчатки, а на её руки надела свои новые, кожаные, тёплые варежки. Я не растерялась, но чуть-чуть опоздала – мне досталась одна перчатка Лидии Михайловны. Другая – Вере Владимировне. Каждая из нас в этот момент думала о музее Рубцова, который должен быть создан. Хранила её более пяти лет. И вот теперь, к пятилетию музея Н. Рубцова, этот экспонат вместе с фотографией Лидии Михайловны мы будем демонстрировать своим слушателям и посетителям.
Лучшая баянистка, певица и поэтесса из Санкт-Петербурга, Валентина Царёва увековечила эту историю в своих стихах:
В потёртой шали, в стареньком пальто
На лавочке задумчиво сидит,
И под его немеркнущей звездой
На варежки дарёные глядит.
«Ах, Коленька! Уж больно хороши!
Ты за меня, я знаю, был бы рад».
А спросишь: «Где же те?» Скажу:
«Ушли... Они теперь музейный экспонат».
Кировский горно-химический техникум
«Волны и скалы», изданный в 1962 г. Б.И. Тайгиным самиздатовский сборник стихов, Н. Рубцов посвятил Маргарите Ивановне Лагуновой, учительнице литературы и русского языка Кировского техникума. Сильное впечатление произвела эта учительница на учащегося маркшейдерского факультета. Ни одного её занятия он не пропускал. Талантливая, умная преподавательница понимала, что одинокий Рубцов без профессии может пропасть, и делала всё, чтобы не исключили его за пропуски занятий. Она также хорошо понимала, что он не ординарный учащийся – резко отличался от всех на маркшейдерском факультете. «Когда первое сочинение его попало в мои руки, – рассказала мне по телефону Маргарита Ивановна, – я была поражена тем, как свободно излагал он свои мысли, уважал традиции народа, как страстно любил он свою деревню Николу, свой край. Всё сочинение было покрыто рисунками, исполненными цветными карандашами. Холмы, реки. На холмах – деревни, леса. Храмов не было среди этих рисунков. Но, может быть, я этого не помню. Ведь прошло более 50 лет».
Исчез из техникума Николай Рубцов неожиданно для Маргариты Ивановны. Однако в 1955 году она получила от него единственное письмо, содержание которого расстроило её. Письмо грустное, тяжёлое, тоскливое. «Помочь ему я ни в чём не могла. Он собирался служить в армии».
А вот статья из газеты «Красное Знамя», г. Сыктывкар от 26 января 2006 г., автором которой является бывший соученик по Кировскому горно-химическому техникуму, ныне директор Института экологии Коми НЦ УРО РАН, академик Николай Юшкин: «Мы учились на разных курсах, разным специальностям и были лишь отдалённо знакомы. Был он парнем компанейским и жизненно опытным. Выделялся среди нас снежно-белым кашне при черной форменной шинели. О рубцовских поэтических опытах мало кто знал. Впоследствии сосед по общежитию Е. Ивановский вспомнил, что стихи Коля писал на уроках и что перед отъездом из Кировска показал друзьям исписанную тетрадь. Сокурсники запомнили его увлечение резьбой по дереву и задушевные песни под гармошку.
В техникуме есть музей. Его возглавляет М.А. Салтан, а в те годы нашей юности она – Рита Стенковенко, училась на том же маркшейдерском отделении, но курсом младше. Документов о Рубцове мало. Личного дела не нашли, нет и фотографии Николая. Оценки за первый курс неплохие: по русскому языку и литературе – четвёрки, по математике, физике, химии, черчению – тройки с редкими четвёрками. По иностранному языку зачёт – пятёрка.
Приказом от 1 июля 1954 г. нам был предоставлен отпуск на период каникул с 1 июля по 31 августа ... с выплатой стипендии. 25 января 1955 г. Н. Рубцов и ещё девять учащихся, получивших плохие оценки по трём и более предметам, были исключены.
Предчувствуя такой поворот событий, Николай посвятил своему другу Николаю Шантаренкову прощальные стихи:
Зима глухая бродит по дорогам,
И вьюга злая жалобно скулит ...
Я ухожу до времени и срока,
Как мне судьба тяжёлая велит.
Попал в Приютино, где работал слесарем-сборщиком на испытательном артиллерийском полигоне. Потом вернулся в Мурманск, где с рыбацкого судна был призван на Северный флот. Четыре года (1955 – 1959 гг.) службы помогли ему повзрослеть и сформироваться как большому поэту».
Воспоминания Маргариты Ивановны Лагуновой (из письма М.И. Лагуновой – М.А. Полётовой, август 2006 г.)
Первое яркое впечатление о Рубцове я получила, прочтя его домашнее сочинение на тему «Мой родной край», которое писали все группы 1-го курса. Рубцов сдал толстую тетрадку (24 листа). Сочинение было замечательное! Казалось, что он писал с радостью, с удовольствием, как будто он ждал этой темы, чтобы рассказать нам о своём родном крае.
И всё не случайно: это стало темой всего его творчества, всей жизни.
В тетради было много рисунков – по полстраницы, цветными карандашами – в основном пейзажи: река, деревья на берегу, дорога в лесу, домики на холме, деревенская улица, дорога с горы – всё с настроением, очень красиво.
И что ещё обращало внимание – в сочинении никаких ошибок, твёрдый сложившийся почерк.
Рубцов был постарше многих в группе (хотя были студенты и старше его, после армии) и уже прошёл нелёгкую школу жизни. Одна работа помощником кочегара на судне чего стоила! Он был уже сложившейся личностью, самодостаточной, имел определённые взгляды на разные вещи. Не был он «тихим, скромным мальчиком», как писал о нём кто-то из поэтов. Это была живая душа, живые глаза, несколько ироничный взгляд на вещи и всё вокруг. Ему была присуща, я бы сказала, добродушная ирония. Она проявлялась по разным поводам. Это могли быть замечания о соучениках или по теме урока, или, как тогда было принято, – на политинформации, или в беседах в общежитии.
Как пример из того, что запомнилось. На уроке литературы я зачитываю отрывок, в котором автор описывает лица людей. Трудно вспомнить точно, но приблизительно так: «Среди гуляющих встречались и такие лица, и сякие, и другие, и даже такие крохотные, что их можно было спрятать в дамский ридикюль». Рубцов замечает: «Ну, если в такой ридикюль, как у Вас, Маргарита Ивановна, то это ещё ничего». А на столе лежал мой большой «ридикюль» зеленой кожи, который, когда был раскрыт, напоминал пасть крокодила. Всем весело. Было действительно смешно. Ироничность была его чертой. Я думаю, она помогала ему соотнести его внутреннее миросознание с трудной, противоречивой действительностью. Он будто проверял иронией, так ли это, как предлагается думать, делать и т. д. И позднее в его творчестве, особенно в ранних стихах, это чувствуется. Как будто он решает: действительно ли это настоящие стихи – то, что он делает. А ирония – это свойство и народной поэзии, сказок... А у Пушкина?! То есть, как известно – признак ума.
В аудитории Рубцов чувствовал себя довольно свободно, сидел обычно на последней парте.
По моим предметам к нему претензий не было. По другим было по-разному.
Помнится такой случай. Я пришла в аудиторию на перемене. Группа была как растревоженный улей. Оказалось, что преподаватель очень резко отозвался по чьему-то поводу, не ожидая, видимо, отпора. Возник конфликт. Возможно, это был тот случай, как вспоминают, когда Рубцов бросил в преподавателя тряпку. Я никогда не видела Рубцова ни дерзким, ни грубым. Такое могло стать возможным, только если его сильно задели. Молчать он бы не стал. Мне сейчас трудно припомнить всё точно, но что запомнилось: уходя, этот преподаватель забыл на* столе свою тетрадь, на обложке которой стояло – 1936 год. Это ещё больше подогрело ситуацию: от учащихся требовали строго, а преподаватель пользуется такими старыми конспектами.
Уже тогда было ясно, что Рубцов обладает недюжинным творческим даром. Он писал стихи в стенгазеты по разным поводам, насколько помню – весна, Новый год – и, по-моему, рисовал. Однажды на Новый год написал нам с Людмилой Михайловной Хрисановой, с которой мы в один год приехали в техникум, дружили и жили в одной комнате, весёлое, праздничное поздравление – странички полторы стихами. Очень жаль, что не сохранилось.
Не знаю, были ли тогда уже написаны какие-либо стихи Рубцова, которые потом вошли в его сборники. Думается, он ещё не был уверен в том, что то, что он пишет, – это серьёзно; что это – уже хорошие стихи.
В его литературных способностях никто не сомневался. Но я была убеждена, что для жизни необходима профессия, и пыталась внушить это Рубцову. Позднее, в очень трудный период его жизни, он и сам сожалел, что у него «нет специальности», как он писал одному из своих адресатов. А, вообще-то, сложилось всё так, как должно было сложиться у большого поэта. Не смог бы он работать маркшейдером.
Уход Рубцова из техникума был для меня неожиданным и, должна сказать, огорчительным.
Я вернулась с зимних каникул из Ленинграда. В группе меня предупредили, что собираются все вместе сфотографироваться, поскольку один из мальчиков уходит в армию (на фотографии он острижен). Все собрались. Я спрашиваю: а где Рубцов? Мне отвечают: а он уезжает. Как уезжает? Уезжает. Я ещё не знала о решении педсовета. Хотела поговорить с Рубцовым, была в общежитии, но разговора не получилось, он был очень замкнут. Видимо, к тому времени он уже решил, что продолжать учёбу нет смысла. Его тоже ждала армия, вернее – флот. Так что моя идея о необходимости профессии не возымела действия.
После этого Рубцова я уже больше не видела. Переписки тоже не было. Было только его единственное письмо, наверное, из Приютина, он был там у родственников. Писал (конкретно мне трудно припомнить) что-то об очень тяжёлых настроениях, ждал повестку из военкомата. Вскоре его должны были призвать.
Учительница черчения Раиса Ивановна
Не буду рассказывать, как мы нашли учительницу черчения из Кировского горно-химического техникума. Сначала был с ней разговор по телефону. Голос бодрый, ясный. Адрес нашего музея записала быстро. Точно явилась в назначенное время. Но мы с дочкой, Ольгой Николаевной, ахнули, когда увидели эту пожилую женщину, с трудом идущую по нашей лестнице на второй этаж и опирающуюся на две палки. Никаких претензий к нам не было, хотя мы очень сожалели о том, что не знали об этом. Усадили её за стол, напоили чаем, накормили...
Нас очень интересовал Н. Рубцов. Помнила ли она его?
И вдруг мы услышали такое, что не задали ей ни одного вопроса, а только молчали и слушали, слушали...
Она его не просто не любила, а даже презирала. За что же? Вот её рассказ:
«Рубцова плохо помню. Чертежей его не помню. Но черчение ему могла преподавать только я, других учителей по черчению не было. Мне помогла его вспомнить классная руководитель Рубцова – Маргарита Ивановна Лагунова. Мы с ней перезваниваемся (Маргарита Ивановна живет в Ростове-на-Дону. – М.П.). Один или два раза вспомнила его сидящим в большом чертёжном зале, справа в углу у окна (столы были не заняты). Сидел как посторонний человек, развалившись. Круглый живот выпирал. Одет был в общипанный, оборванный коричневый пиджак. У всех учащихся ручки маленькие, а у него руки – о-го-го! Я даже подумала, что он не учащийся, а просто какой-то проверяющий урок.
Я с ним не разговаривала. Он тоже сидел молча. Как-то Женя Семёнова, преподаватель сопромата, выписывавшая журнал «Роман-газету», приходит в учительскую и хохочет: «Раиса! Про тебя стихи написал в «Роман-газете» твой ученик Рубцов». Прошло уже пятьдесят лет, и я, конечно, их не запомнила, но что-то вроде того:
«Сижу, смотрю в окно, училка что-то там бормочет у доски...» Конечно, я бормочу. Преподавать-то мне надо! Так что кроме неприятности, я от этого Рубцова ничего не имела».
Тут я должна, дорогие читатели, остановиться и напомнить вам, какой необыкновенный был в жизни наш поэт. Ведь когда он писал: «И древностью повеет вдруг из дола!.. И вдруг картины грозного раздора я в этот миг увижу наяву» – он не просто сочинял эти стихи, он сам жил в этой древности и не только видел эти картины, а был сам участником этих событий. Или: «И с дерева с лёгким свистом слетает прохладный лист». Поэт слышит полёт листа и ощущает, что он прохладный. Природа дала ему нечто большее, чем простому человеку. Всё, что он видел, слышал, всё, что окружало его, – тут же рифмовалось в его голове, обрабатывалось и запоминалось. А о юморе и остром слове его знали все учащиеся и учителя, которые даже боялись его острых слов. И это не зависело от него. Таким сделала его природа.
Он поэтизировал любые события. Ежедневные обыденные события превращались у него в стихи. Он существовал только в поэзии.
И смотря в окно на уроке черчения, он уже рифмовал всё, что происходило вокруг него. А руки у него после работы на РТ-20 помощником кочегара, возможно, и были «о-го-го!»...
Выслушав Раису Ивановну, мы провели её в музей, усадили там на стул, рассказали биографию Рубцова. А потом я с таким увлечением и любовью стала читать ей стихи поэта, что неожиданно для нас, восхитившись необыкновенными, впервые услышанными его стихами, поняв их и поняв самого Рубцова, Раиса Ивановна приняла его в своё сердце, как человека и одинокого бездомного мальчика, – и сразу переменилась. Забыла всё, чем он её обидел, стала просить нас приехать к ней домой, чтобы подарить музею все фотографии её учащихся, выпускников Кировского техникума.
Оля ездила к ней на квартиру, много ещё что записала о жизни техникума, узнала, что работала в техникуме Раиса Ивановна 8 лет – сделала два выпуска учащихся. Из этих голодных, худеньких семиклассников, приехавших учиться, вышли такие большие учёные, что Раиса Ивановна гордится ими.
А творчество Рубцова она так полюбила, что теперь жить не может без его книги стихов, которую привезла ей в подарок Оля.
Разговор по телефону с Екатеринбургом
Лиля Алексеевна Перекрест преподавала минералогию в Кировском горно-химическом техникуме. В настоящее время живёт в Екатеринбурге. Очень хорошо помнит не только Н. Рубцова, но и всех семиклассников, приехавших учиться в техникум. Такие маленькие, худенькие по сравнению с уже повзрослевшим, высоким, умным её учеником – Колей Рубцовым.
Некоторые из этих малышей стали кандидатами, докторами наук, профессорами и даже академиками.
Она их всех так запомнила, что спроси её, кто где сидел за партой – спокойно рассадила бы всех правильно. Помнит до сих пор, кто что из себя представлял.
А о Коле Рубцове она может рассказать более подробно. «Взрослый, по сравнению с этими малышами, уже поработавший помощником кочегара на траулере, ловившем треску в Баренцевом море. В техникуме обратила внимание на его глаза – весёлые, умные, любознательные. Всегда улыбчивый. Шапка набекрень. Бушлат нараспашку. Я называла его «мятущаяся душа», т. е. человек, вечно ищущий что-то.
С ним было легко. Предметом моим он очень интересовался и хорошо его знал. Экзамен он сдал на пятёрку. О том, что писал стихи, я не знала.
Когда с годами появились в журналах его первые стихи, мне показалось, что они очень похожи на стихи Есенина. Стихи мне очень понравились. Я горжусь тем, что была с ним знакома и очень сожалею о его ранней гибели ».
«Рубцов плюс Таня...»
Николай Никифорович Шантаренков часто заходит в наш музей. Рассматривая фотографию Коли Рубцова, стоящего среди сокурсников в форменной шинели Кировского техникума, он сообщил нам, что «слева от будущего поэта стою я». Затем поимённо назвал остальных: «Вася Голычин, ему ещё форму не успели сшить, Кеша Гаманцев, Сергей Полуэктов и впереди Владимир Миронов. Слава Малков (выглядывает)». Мы удивились памяти Николая Никифоровича.
Однажды он встретился в музее с другом Рубцова – Чечётиным Анатолием Ивановичем.
В это время мы демонстрировали нашим слушателям коричневую шляпу, приобретённую для музея Н. Рубцова, в которой он навещал в Ораниенбауме свою молодую жену Генриетту Михайловну (см. рассказ «Два стихотворения»). И оба друга Рубцова узнали эту шляпу и подтвердили, что именно её Рубцов в те годы носил.
Нам очень хотелось получить для музея подлинный рассказ (да ещё в двух экземплярах) Николая Никифоровича, написанный его рукой об отношении Коли Рубцова к Тане Агафоновой, его юношеской любви.
Этот рассказ он написал под заголовком «Рубцов плюс Таня...»
Второй экземпляр рассказа мы подарили нашим друзьям в музей Рубцова, в школу № 1 села Шуйского Междуреченского района Вологодской области. В то время мы, помогая этому музею, дарили много экспонатов, связанных с биографией Рубцова.
Как же обрадовались учителя и учащиеся нашему подарку ещё и потому, что именно в этой школе когда-то преподавала литературу и русский язык Татьяна Ивановна Решетова, в девичестве Агафонова.
Рубцов в Ташкенте
В газете «Русский Север» 23 мая 2007 г. была опубликована статья Николая Красильникова, в которой он приводит рассказ узбекского писателя и поэта Сайяра (Сайярпулата Файзуллаева) о ташкентской эпопее Николая Рубцова. Эта статья была названа строчкой «Жизнь меня по Северу носила и по рынкам знойного Чорсу!» из стихотворения Рубцова «Желание» (1960 г.).
«Возле железнодорожного вокзала в районе ветхих построек, где с начала века обитали русские (в основном беженцы из Поволжья), на улице Сарыкульская дом 12, снимал угол у полуглухого старика дяди Кости, сильно пьющего, но по натуре доброго и отзывчивого, приятель Сайяра – Ахмад.
Как-то в очередной приезд к Ахмаду Сайяр увидел в тесном дворике дяди Кости незнакомого русского паренька. Он сидел на табуретке за колченогим столиком и с аппетитом уплетал деревянной ложкой какое-то варево из миски. Лицо у него было узкое, востроносое, глаза маленькие, диковатые. Или мне так показалось спервоначала? На мое приветствие он сухо кивнул головой и буквально выскользнул в калитку. Дядя Костя сказал, что неделю назад он привёл паренька с вокзала. «Смотрю, бедолага лежит на скамейке. Жарища! Того и гляди, солнечный удар хватит. Пожалел, растолкал я его, привёл домой. А мой приятель Ахмад сказал, что новый постоялец какой-то странный – мало разговаривает, неохотно идёт на контакт».
Только на четвёртое посещение Сайяру удалось разговорить паренька. Звали его Колей Рубцовым. Приехал он из Москвы. А вообще-то жил он на далёкой Вологодчине. Добирался до Ташкента на почтовом поезде трое или четверо суток. Под Оренбургом у него украли баульчик с рубашкой и какой-то едой. Хорошо, что документы были с собой.
Сердобольные соседи по вагону, узнав о пропаже, делились с Николаем своими припасами. Спасибо дяде Косте, если бы не этот добряк, как бы сложилась судьба Рубцова в чужом городе. «Что ты думаешь здесь делать?» – спросил Сайяр Колю. «Поживу, осмотрюсь, – ответил он. Может, «в ремеслуху» поступлю. Или пойду куда-нибудь на работу».
А в другой раз, когда Сайяр показал опубликованное в местной молодёжной газете своё стихотворение, Коля проявил к нему заметный интерес. Он признался, что тоже «кропает» стихи. Сайяр попросил прочитать что-нибудь. Коля охотно прочитал. Не помнил о чём, но стихи ему понравились своей мелодичностью и душевностью.
Сайяр предложил показать их в редакцию русской газеты. Коля подумал и отказался. «Не могу, – сказал он – стихи у меня пока в голове... Вот перепишу их на бумагу, тогда может быть...»
А когда я уходил, Коля, смущаясь, обратился ко мне: «Сайяр, мне как-то непривычно произносить твоё имя, можно я буду называть тебя по-русски Саша?..» «Называй, – улыбнулся я, – так меня называют русские ребята нашей махалли (квартала)».
Недели через две Коля сам попросил: «Сашок, я переписал стихи... Давай покажем их в редакции».
В редакции приняли хорошо, но, прочитав стихи, сказали: «Стихи хорошие... Но понимаете, в них много грусти, пессимизма. А нам нужны произведения о комсомоле, о строителях голодной степи, о хлопкоробах... Если вы напишете стихи на эти темы, приносите, мы с удовольствием их опубликуем».
– Нет, я не пишу таких стихов, – ответил Николай и покраснел.
– У вас должно хорошо получиться! Подумайте над моим предложением...
– А что тут думать! – махнул рукой поэт, хлопнул громко дверью.
– Я знал, я чувствовал, что ответ будет именно такой, – разоткровенничался Коля. Но я всё равно буду писать только то, что меня волнует.
Когда дядя Костя был не в духе или пьян, он выгонял Колю из своей хибары.
Коля ночевал на вокзале или на скамейке в парке. Там заставала его милиция, прогоняла. Хорошо ещё не забирали в отделение. Наутро дядя Костя, одумавшись, бежал искать Колю. Приводил его опять домой.
Однажды Коля с Ахматом грузили дыни на базаре Чор-су (в старинной части Ташкента) – русский перевод «четыре родника». Базар удивил и покорил своим изобилием и запахами Колю. Работа оказалась очень тяжёлой. Два дня Коля отлёживался – болела спина.
В середине августа Сайяр поехал навестить Ахмата и узнал от дядя Кости, что Коля уехал домой: «Я дал ему на дорогу деньжат. Хороший он хлопчик, помогал мне по хозяйству, как сын родной, вот только бедовый. Похоже, пропадёт зазря...»
В начале 60-х Сайяр поступил в Литературный институт имени Горького. Уже учился на старших курсах, когда увидел знакомое лицо. Долго вспоминал. «Помнишь дядю Костю, Ахмата, Чор-су?» Коля встряхнулся, глаза его просветлели: «Саша!» – он обнял меня и потянул в одну из комнат, где во всю пировали молодые люди. Увы, только по душам разговора у нас тогда не получилось. Может быть, потому, что воспоминания всё-таки были не из самых приятных...»
Поэтому и родилось у поэта вот такое стихотворение:
Да, умру я!
Да, умру я!
И что ж такого?
Хоть сейчас из нагана
в лоб!
Может быть,
гробовщик толковый
смастерит мне
хороший гроб...
А на что мне
хороший гроб-то?
Зарывайте меня хоть
как!
Жалкий след мой
будет затоптан
башмаками других
бродяг.
И останется всё,
как было –
на Земле,
не для всех родной...
Будет так же
светить Светило
на заплёванный шар
земной
Ташкент, 1954
Сб. «Волны и скальп.
Рубцов в Бабаево
Талантливый школьный учитель литературы, с 33-летним стажем работы, заслуженный учитель России, Федор Дмитриевич Кучмай собирал сведения о Н. Рубцове к его юбилею, так как знал, что в 60-х годах поэт не раз приезжал в Бабаево и работал там. Со своими учениками учитель открыл музей Николая Рубцова.
Пытливо изучая даты пребывания поэта в городе, он собирал сведения о людях, встречавшихся или работавших с Рубцовым. У нас завязалась с учителем переписка и даже состоялся телефонный разговор. Я послала в Бабаево свои материалы и свою книгу о Рубцове, а в ответ получила воспоминания людей, знавших поэта или работавших с ним. Вот что стало известно из письма бывшего литературного работника районной газеты «Ленинский путь», а затем заместителя редактора этой газеты Валентина Ивановича Лукошникова. Он отмечает открытость, деликатность, незащищённость поэта и приводит вот такой пример: у сотрудников редакции уже давно были ручки-самописки, а когда пришёл Николай Михайлович, стали искать ему перьевую ручку, перья и чернила, которых у него не было. Не было их и в редакции. Валентин Иванович пишет: «Душа поэта была чиста, как душа младенца, жил он только поэзией. Презирал материальное благополучие, презирал людей, которые
– как зверь в часы охоты...
Так устремлён в одни свои заботы,
Что он толкает братьев и сестёр?
Работал настолько напряжённо, что временами никого не слышал и не видел. Иногда Николай, уперев локти в стол, замирал, устремив взор в одну точку. Проходило пять, десять, пятнадцать минут – никакого движения. Только по теням, пробежавшим по смуглому лицу, можно было понять, какая титаническая работа происходит у него в мозгу. В это время для него ничего не существовало вокруг – он был где-то далеко-далеко. В такие моменты мне было не по себе. Тихонько, осторожно, чтобы не спугнуть «звон», интересуюсь: «Николай, у тебя всё в порядке?» Как бы очнувшись, вернувшись из небытия, Николай виновато отвечает: «Всё в порядке, Валентин, извини, задумался». Как правило, после этого он вставал из-за стола, выходил в прихожую (курилку) и долго курил. Курил много. Мне, не бравшему папироски в рот, это не нравилось. Коля чувствовал это и никогда не курил в помещении, где работали сотрудники. Он стеснялся в самой малости навредить людям. Его тонкая натура не позволяла ему быть в тягость окружающим. Сам же поэт испытывал постоянно и материальные и моральные и в том числе творческие тяготы».
Поэту не хватало времени, чтобы закончить свою работу, и он попросил Лукошникова поговорить с главным редактором газеты, чтобы тот разрешил остаться до позднего вечера, – и как же он радовался и благодарил, когда разрешили. Именно в Бабаеве заканчивал свой знаменитый труд «Звезда полей». В 1965 и 1967 годах в газете «Ленинский путь» было опубликовано много стихов Рубцова: «Отправляясь в дорогу» («Хлеб»), «Таковы на Руси леса» («Сапоги мои скрип да скрип»), «Хозяйка» («Русский огонёк»), «Родная деревня», «В родных местах» («И влагой веяли пруды...»), «Море» («Морской простор необычаен, и с ураганною тоской ...»), «Шумит Катунь», «Ворона», «Медведь».
Валентин Иванович пишет: «Николай работал очень напряжённо и с каким-то упоением. Любил он такие вечерние посиделки – бдения. Их было немало. Забывали о времени. Не выдерживал поэт Вилиор Иванов: «Баста, больше не могу!» Николай как будто бы не слышал, продолжал работать. А время уже за полночь. Наконец и он сдаётся. Выходим на улицу. Николай говаривал мне: «Вот бы всегда так работалось! Сколько хороших вещей можно сделать – целую книгу можно написать!» И он очень много успевал сделать именно во время этих ночных бдений-посиделок.
Друзья помогали поэту чем могли, а главное – создавали ту творческую атмосферу, в которой больше всего нуждался он. И не случайно, в благодарность за это, публиковал Рубцов свои стихи в нашей районке. Многие из них увидели впервые свет именно в нашей газете».
Далее Валентин Иванович рассказывает: «Однажды время близилось к обеду. Вконец измочаленный работой, Николай вскочил из-за стола и, резко взмахнув рукой, отрезал: «Баста, ребята! Айда, закусим». Мы втроём, к нам присоединился литсотрудник Николай Иванович Матвеев, вышли на улицу. День выдался погожий, ярко светило весеннее солнце. В палисадниках буйствовала сирень. Пьянящий запах дурманил голову. И вдруг возглас Николая: «А ну её, столовку, пошли на стадион, воздухом подышим». И мы повернули к стадиону. По просьбе Рубцова и Н. Матвеева я заскочил в магазин и что-то купил перекусить. Сели мы на лавочку, перекусили. Беседа шла весело. Рубцов медленно похаживал по зелёной лужайке, вдыхая ароматы весеннего бора (стадион окружал бор). Мне, страстному фотокору, конечно же, хотелось сфотографировать поэта. Но Рубцов не давал согласия, отказ он мотивировал нефотогеничностью, и всё-таки я его сфотографировал. Помог случай, которого никто не мог предугадать. А произошло вот что. Во время нашей беседы, весело квохча, прямо к ногам Рубцова подошли курочки. Николай как-то весь оживился, лицо его посветлело: «Валентин, пускай в дело «Зоркий», – весело попросил он и добавил: – Люблю всякую живность. Видишь, как они весело беседуют, тут я свой». Мой «Зоркий» щёлкнул затвором. Так появился снимок поэта, на нём ему – 29 лет. При жизни поэта он нигде не публиковался. Это было весной 1965 года, т. е. за 6 лет до трагической гибели Н. Рубцова».
Отпечатав снимки, Валентин Иванович предложил тогдашнему редактору Александру Матвеевичу Харьковскому опубликовать их в газете, но тот ответил: «А кто такой Рубцов, чтобы его фото публиковать в районной газете?» Фотография пролежала в архиве
И лет, т. е. до 1976 года, пока заместителем главного редактора не стал Лукошников и пока не появилась статья Галины Соколовой, материалом которой был ошеломлён Валентин Иванович: «Как молодая девушка так смело и очень точно выразила главное кредо поэта – любовь к Родине, к России! А какую верную оценку даёт Галя всему творчеству поэта! Для того времени – очень смелое определение. Я был рад такому очерку, с радостью поставил его в очередной номер, к тому же оказалось кстати и моё фото».
Вот эта статья в несколько сокращённом виде. Её заголовок «Живопись словом и чувством»:
«Николай Рубцов внёс в поэзию свои новые образы – это «звезда полей», что «горит, не угасая, для всех тревожных жителей Земли», и одинокий «сонный коростеля крик», и «старинный сосен шум», и журавли, возвещающие «предназначенный срок увяданья», и скромный «русский огонёк», что говорит «в предчувствии тревожном для тех, кто в поле бездорожном от всех друзей отчаянно далёк».
А все эти живые, выразительные образы сливаются в целый многогранный образ – тихой Родины, бесконечно любимой и дорогой душе поэта. Литераторы, критики называют поэта «тихим лириком». А тихая поэзия считается более глубокой по содержанию и простой по форме, чем «громкая», куда относят А. Вознесенского, Р. Рождественского и других, пишущих стихи в подобном стиле.
Я не против Вознесенского, но всё же ... всё же ... мне ближе по духу Н. Рубцов. Над его стихами не приходится ломать голову, что означает тот или иной неологизм автора. У Рубцова всё просто, доступно, понятно. И, кроме того, нет в его лирике «громких заявок на собственную гениальность», что нередко можно встретить у А. Вознесенского. Николай Рубцов скромен, он трепетно и бережно смотрит на мир. В его стихах – отражение бесхитростных русских характеров и живые картины прошлого, и скромные, но трогательные акварели деревенских пейзажей. О его стихах можно сказать – «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».
Г. Соколова ставит Рубцова рядом с Тютчевым, Фетом, Блоком, Есениным. Уже в 1976 году она причислила его к русским классикам.
А далее Валентин Иванович пишет, что при посещении села Борисово-Судское поэт беседовал с учителями и воспитанниками детского дома. Дети задавали ему вопросы, разговор был на равных. Николай Михайлович печалился: «Какое несчастье, когда дети лишены родительской ласки. Многое я бы сделал, чтобы помочь им чем-то». Поэт очень сокрушался, что сделать ничего не может.
Гуляя в окрестностях Бабаева, Н. Рубцов восхищался лесными борами, рекой Колпь. Поэт преображался, чутко воспринимая всё окружающее. Радовался траве, деревьям. Называл их ласково: «берёзка» и «рябинка». Прислушивался к шелесту листьев, пению птиц.
В Бабаеве Рубцов дружил с поэтом Вилиором Ивановым, которому подарил свои стихи с такой надписью: «Дорогому талантливому Вилиору на память о встрече. Николай Рубцов. 04.04.67 г.». В августе 2005 года Вилиор Иванов умер.
В настоящее время автограф хранится в центральной библиотеке г. Бабаево. Ксерокопию автографа наши новые друзья подарили в московский музей Н. Рубцова.
В заключение письма В.И. Лукошников пишет: «Как же надо любить свою Отчизну, свой народ, чтобы так пронзительно выразить это стихами. Гений Рубцова мог это сотворить. За это мы благодарим судьбу, давшую нам это святое имя – Н. Рубцов».
Дни, проведённые поэтом в Бабаево, – ещё одна почти забытая страничка жизни Николая Михайловича Рубцова. Мы благодарим всех дорогих нам людей, приславших сведения о малоизвестных фактах творческой биографии Рубцова. По крупицам собирая материал, мы стараемся публиковать мельчайшие детали, всё новое, что узнаём. Дружба Николая Михайловича с Вилиором Ивановым, работа поэта в Бабаеве была тем небольшим тихим периодом, которых было так мало в его жизни.
Из воспоминаний Ирины Алексеевны Даниловой (Тишкиной)
В 60-е годы в редакции газеты «Ленинский путь» по четвергам собирался литературный кружок, которым руководил Вилиор Иванов.- Однажды В. Иванов сообщил нам, что на заседании кружковцев будет поэт Н. Рубцов.
Для нас приезд поэта был событием. Мы смотрели на него как на полубога. Воспринимали его в нашем Бабаеве как луч света в тёмном царстве: пишет стихи, печатается, учится в Литературном институте.
Я думаю, что на наше восприятие Рубцова оказал немалое влияние Вилиор Иванов: он так нам «расписал» Рубцова, что невозможно было им не восхититься.
Помню, обсуждали стихотворение самодеятельного поэта А. Сенина (по-моему, это был солдат, так как в Бабаеве тогда стояла воинская часть). Рубцов явно сыронизировал и спросил: «Может, он хотел подписаться «Есенин»?» Он же сказал по поводу стихотворения А. Сенина, что «это слепое подражание Есенину».
К моим стихам, первым опытам, Рубцов относился весьма внимательно. Стихотворение о цветах, о котором пишет в своих воспоминаниях В. Иванов, Рубцов действительно отложил, а впоследствии забрал с собой и увёз. Зачем и для чего оно ему понадобилось, не знаю. У меня оно не сохранилось, и о дальнейшей его судьбе мне ничего не известно.
Рубцов вместе с Вилиором настойчиво советовали мне писать стихи.
Помню встречу с Рубцовым в редакции газеты «Ленинский путь». Вилиор Иванов после одного из литературных четвергов вместе с Рубцовым предложили мне попить чаю. Я смутилась и долго отказывалась, но потом согласилась. Помню, что заварили чай в обыкновенной банке. Потом Рубцов проводил меня до площади Революции, и я пошла домой.
Незадолго до приезда Рубцова в Бабаево в Архангельске вышел альманах «Поэзия Севера», где было опубликовано и несколько его стихотворений. Он подарил мне эту книгу с автографом. Мне было приятно и лестно, что такой мужчина (а мне он казался очень взрослым и даже старым), уже печатающийся, оказывает мне внимание. К сожалению, книга с автографом Рубцова утеряна. Когда писал автограф в альманахе, то сказал: «Как бы мне написать автограф, чтобы лысину закрыть».
Николай Рубцов оказывал мне знаки внимания, наверное, потому, что я была молода и, не скрою, симпатична. Сначала я его боялась и очень стеснялась, даже не знала, как и разговаривать. И в силу воспитания (а мама была у меня очень строгая) относилась к Рубцову, поскольку он был намного старше меня, с почтением.
Вместе с ним ходили к маме в больницу на Старый Завод (мама была больна, а больница находилась неподалёку от Пролетарской школы). Когда шли по дороге к АТП по улице 1 Мая, он показал мне дом, в котором снимал комнатку, и сказал: «Представляешь, встаю утром, а у меня под окном рябина». Скорее всего, это было осенью.