Лонгин Федорович Пантелеев
(1840-1919). Родился в Сольвычегодске. Отец его вскоре умер и семья перебралась в Вологду, где жила на нищенскую пенсию в жестокой нужде. Окончив Вологодскую гимназию, Л.Ф.Пантелеев уезжает в Петербург и поступает в университет, где активно занимается общественной деятельностью, становится членом "Земли и воли". Пантелеев был арестован и сослан в Енисейскую губернию. Впоследствии он отошел от радикальных взглядов. Известен как издатель, им изданы свыше 255 книг.
Взятые из "Воспоминаний" Л.Ф. Пантелеева отрывки рассказывают о времени его детства.
(...) Мы жили в доме одного мещанина, недалеко от церкви Вознесения. Дом был двухэтажный, должно быть очень старый, совсем черным выглядел; тогда он мне казался необыкновенно большим и высоким, - вероятно, отчасти и потому, что соседние дома были в один этаж и от времени совсем ушли в землю. Вверху жил хозяин с семьей, матушка да Екатерина Степановна, - хорошенько не помню, кто такая, кажется, вдова-дьяконица, так лет за сорок. Большую часть низа занимал старик столяр, меньшую - Воронецкий с сестрами, чиновник из дворян; и еще жил - вернее сказать, за ним числилась квартира - Енюшка, молодой дворянин из мелкопоместных. Дела хозяина, человека уже немолодого, были в упадке, и он едва перебивался от мелочной лавочки. Жена его, много моложе, видная собой, "козыристая", как говорили о ней, не особенно стеснялась и свои сердечные дела вела довольно открыто; вместе с тем любила повеселиться и частенько устраивала вечерки.
"Где тут Петру Ивановичу подняться, - говаривали соседи,- он в дом, а она из дома тащит" (...)
У Воронецких никакого поместья не было, а капиталов и подавно. Брат служил в приказе общественного призрения и получал четыре рубля в месяц; доходов ему никаких не перепадало. Как ни дешева была тогда жизнь, все-таки просуществовать на одно жалованье было невозможно; старшая сестра имела покровителя, кладбищенского дьякона, и, должно быть, от него получила некоторое пристрастие к водочке; младшая занималась кое-каким рукоделием. Обе сестры были в постоянном страхе, что брат может получить повышение, потому что в таком случае непременно женится. И тогда им, бедным, где преклонить голову?
"Вот Зонтиков женился, - да и как было не жениться, ведь шесть рублей стал получать; невестка-то сестру и выбросила на улицу; хорошо еще, что отец Василий в монастырь пристроил".
Несмотря на крайнюю бедность, девицы Воронецкие, однако, не забывали, что они дворянки, а брат - что он к тому же и чиновник (...)
Все обитатели дома, занятые в будни своими делами, накануне праздника ходили ко всенощной, а в самый праздник обязательно к обедне; если кто по каким-нибудь обстоятельствам не мог попасть к поздней, тот непременно бывал у ранней. Приходя от поздней обедни, прежде всего принимались за чай, за которым оживленно обсуждались все новости, которые можно было узнать на паперти, и уж потом садились за обед, после чего весь дом заваливался спать.
Все также усердно постились, соблюдали неукоснительно даже постные дни. Матушке часто и строго выговаривали, что она иногда давала мне молока по постным дням.
"Да ведь он маленький! С него не взыщется!" - обыкновенно отвечала она.
Нужда в доме царила постоянно; поминутно занимали друг у друга то напойку чаю, то муки, чтобы домесить квашню, то даже несколько полен дров; и всегда, конечно, старались отдать, - только квасом не считались. Начнет кто-нибудь забегать без всякой нужды, да еще так, что непременно попадет к чаю, - верный признак, что дома совсем плохо; но верхом неприличия было заходить во время еды; во всяком случае, попавший в такой момент, несмотря ни на какие уговоры, не соглашался хоть что-нибудь попробовать, ссылаясь на то, что вот сию минуту только что пообедал или поужинал, хотя бы на самом деле у него и росинки во рту не было.
В то время никаких ломбардов не существовало, да и форменных закладчиков было не особенно много - два, три на весь город. Профессия эта и тогда, однако, была не безвыгодна: один офицер местного батальона даже в отставку вышел, чтобы свободнее отдаться этому делу; а и весь-то его оборотный капитал был три тысячи рублей ассигнациями, которые он взял за женой. В самые трудные минуты обыкновенно прибегали к закладу икон, конечно, если они были в серебряных окладах. Прилагались самые невероятные усилия, чтобы их выкупить, но нередко приходилось ими поступиться.
"Уж до чего дошел Иван Константинович: ведь порешил с дедовым-то благословением; вот срам-то какой!"
Но тут кроме моральной стороны была и другая: потерять иконы значило лишиться заручки на черный день.
Весь наш дом представлял из себя точно одну большую семью, где никаких секретов не было, постоянно изливали друг другу свое горе и вечно советовались, и притом большей частью в таких делах, где для советов, казалось бы, и места не оставалось. Говоря это, я, впрочем, разумею исключительно женскую половину; мужчины держались в стороне и даже между собой мало сообщались. Хозяин, как запрет лавку, сразу же поужинает и спать; столяр, есть ли, нет ли работа, весь день за верстаком, а вечером заберется на печь и там тоненьким старческим голосом напевает разные стихиры; Воронецкий, придя со службы, пообедает и обязательно спать; а затем всегда уходил или в трактир, где с приятелями в складчину по три копейки и распивал чай, или же у кого-нибудь из товарищей играл в карты (...)
Книг в доме было всего две: у хозяина псалтирь1[1 Псалтырь (Псалтырь или Книга псалмов) - одна из библейских книг Ветхого завета.], по которой он учился грамоте, а теперь для этой же цели служила его сыну, да у старшей Воронецкой имелась гадательная книга "Соломон". Все знали, что она у нее есть, в случае надобности прибегали к ней, и в то же время никогда о ней не говорили.
"Начни-ка ее везде таскать да всем давать смотреть, она и перестанет правду говорить" (...)
...бремя жизни, казалось, всего легче несла Екатерина Степановна. Правда, капиталов у нее не водилось, рукодельем никаким не занималась, а жила и, по ее собственным словам, благодаря бога ни в чем нужды не знала. Как я уже сказал, она была, кажется, вдова-дьяконица; занимала Екатерина Степановна невозможно крохотную комнатку, род чуланчика теплого. Уголок свой она держала замечательно чистенько, все стены были заклеены разными картинками с конфект или еще чего-нибудь в этом роде. В одном углу стоял киот с иконами, а в другом, на полочке, стояла масса всяких безделушек, большею частью поломанных или по меньшей мере склеенных. Вместо кровати служил Екатерине Степановне большой сундук, и что в этом сундуке - никто не знал; только все были убеждены, что в нем разного добра немало. Всякий раз, как Екатерине Степановне доводилось за чем-нибудь сходить в сундук, она тихонько защелкивала свою дверь. Это еще более возбуждало интерес к содержимому сундука. Тоже и одевалась Екатерина Степановна опрятно; правда, никогда на ней нельзя было увидеть что-нибудь новое, но все было в порядке; да, впрочем, при ее профессии иначе и нельзя было. А профессия Екатерины Степановны состояла в следующем. Екатерина Степановна была живой календарь всех праздников, не только общих, но и местных, знала даже, в каком приделе2 [2 Придел - особый, добавочный алтарь в церкви.] какого святого и когда чествуют; а в Вологде ведь считалось до пятидесяти церквей. Затем она еще знала в известном дворянском кругу всех именинниц и именинников, дни рождения, панихиды - все почему-нибудь памятные в семье дни (...)
Вставала Екатерина Степановна раньше всех в доме и шла к заутрене, потом - к обедне, причем всегда выбирала такую церковь, где обязательно должна была встретить ту или другую именинницу или новорожденную. Смотря по рангу или особенной благосклонности известной особы Екатерина Степановна заказывала просфору3 [3 Просфора - специально изготовляемый хлебец, употребляемый во время христианского церковного богослужения.] и по окончании богослужения подносила ее вместе со своими поздравлениями и всякими пожеланиями.
Обыкновенно особа все принимала и тут же милостиво приговаривала: "Заходи к нам, Екатерина Степановна". Но иногда в один день оказывалось несколько именинниц или каких-нибудь празднеств; тогда Екатерина Степановна, напившись чаю у наиболее важной "благодетельницы", обходила потом поздравить других и, смотря по степени их благотворительности, тоже подносила им просфоры или ограничивалась только одними поздравлениями. Просфора стоила две, три копейки, а ей благодетельницы редко давали менее десяти копеек, да еще чаем напоят, иногда оставят и пообедать; а в большие праздники что-нибудь из старья дадут (...)
Газет тогда никаких не было; пожарами, страшными убийствами никто не интересовался, о банковских и биржевых крахах и понятия не имели; а что касается до казны-матушки да кармана обывателя, так ведь затем они и существовали, чтобы покрывать дефициты служилых людей. Однако любознательность к тому, что делается вне круга своего дома, существовала и тогда, только она направлялась, особенно у прекрасного пола, исключительно в сторону интимной жизни ближнего. Екатерина Степановна и ее сестры по профессии исполняли своего рода репортерскую службу преимущественно в дворянской среде. Не в меньшей степени проявляли любознательность и купчихи, но они сами ходили на базар, ближе стояли к прислуге и потому в репортерах особенно не нуждались. Если и теперь репортерская профессия еще не пользуется у нас достаточным уважением, то в старое время Екатерину Степановну и ее сотоварок называли приживалками, - уже в этом слове чувствовалось что-то пренебрежительное; а мужская половина без стеснения называла их сплетницами, переносчицами и при всяком случае позволяла себе не только выказывать свое презрение, но и всяким образом над ними издеваться.
Благодетельницы благосклонно принимали поздравления, просфоры, но на этом не останавливались. За гривенники, чаи и куски праздничного пирога они требовали от своих клиенток самого обстоятельного отчета о том, что где делается. Теперь репортерская профессия требует большого труда, иногда даже связанного и с личным риском. Никакого труда не составляло Екатерине Степановне удовлетворять любознательность своих благодетельниц. В девичьей, распивая чай да закусывая именинным пирогом, она даже без особенного вызова с ее стороны узнавала все - от альковных тайн до содержимого денежного ящика. И вот Екатерина Степановна накроет чашку, поблагодарит благодетельницу, пройдет легким аллюром два, три квартала да там все и выложит, конечно, кое-что и от себя присочинит, - самая профессия к этому естественно предрасполагала (...)
Тогда в Вологде было немало юристов, ходивших босиком и выкрикивавших на улицах: "А потому, по силе такой-то статьи" и т.д.. Их в случае надобности обыватели зазывали к себе, стараясь вытрезвить (первым и вернейшим средством в таком случае считалась баня), и поручали составление прошений и разных бумаг. Из таких юристов особенно выделялся Вотский, должно быть, высланный в Вологду за кляузничество. Какая бы ни была погода, его всегда можно было встретить в распахнутом халате, по большей части без шапки и в более чем легкой обуви. Уличные мальчишки и побаивались его и любили подразнить. Вот идет Вотский, по обыкновению что-то возглашает, широко размахивая руками; он как бы не замечает задиранья мальчишек, которые толпой окружают его: кто-то дергает за халат, кто палку подсовывает ему под ноги. Вдруг Вотский хватает первое, что попадается под руку, и пускает в толпу; та мигом рассыпается; только более храбрые издали пускают в Вотского комками навоза, которого на улицах во всякое время сколько угодно (...)
Несмотря на то, что Беляев был только частным приставом4 [4 Частный пристав - начальник полиции городской части.], это была фигура очень видная в Вологде; его не только все знали, но и все считали "докой"(...)
Тогда Беляеву было лет под пятьдесят; начал он службу рано, на пятнадцатом году, писцом в Никольском земском суде, обнаружил не по летам способности и служебное рвение, так что через год уже попал под суд за взятки. Под судом он был постоянно; только что выпутается из какого-нибудь дела, как начинается новое. Это, конечно, сильно затрудняло его служебную карьеру; лишь по коронационному манифесту 1856 г. удалось ему очиститься от всех тяготевших на нем прегрешений; тогда он покинул полицейскую службу и остаток своих дней мирно дослуживал асессором в одной из палат. Обыкновенно всякий губернатор по водворении своем в Вологде одним из первых дел ставил себе отчисление Беляева от занимаемой им должности частного пристава; но проходило немного времени - учащались воровства, случалось какое-нибудь загадочное преступление, - и тот же губернатор под давлением окружающей среды восстановлял Беляева на прежнем месте. Сейчас же воровства как-то сами собой входили в обычную норму, а загадочное преступление скоро раскрывалось. После этого до приезда нового губернатора Беляев мог быть уже совершенно спокоен (...)
И трудился Беляев, то есть приобретал, не зная отдыха; но и его жизненный путь был усыпан терниями. Почти все, что он ни добывал, - все уходило на губернское правление, да на суд и палату. Рублевок Матрены, натуральных приношений Ивана Николаевича и прочей обывательской братии хватало ровно настолько, чтобы прожить, ни в чем нужды не зная и выполняя обязательное гостеприимство и хлебосольство; но Полянины, Замочкины и другие требовали настоящих карбованцев. В части Беляева были всякого рода торговые ряды и много разных заведений; но ведь тогда санитарные протоколы еще не были известны, поджоги застрахованного имущества за несуществованием самой страховки не имели места, а убийства и крупные воровства с открытием поличного - настоящий клад для Беляева - случались, конечно, не всякий день. Беляеву приходилось напрягать все силы своего ума, чтобы утолять жажду до карбованцев Полянина и Замочкина и хоть что-нибудь откладывать себе на черный день. Как тут было уберечься от риска и опять не попасть под суд, то есть в лапы Полянина и Замочкина с братией. И он доходил в этом отношении иногда до виртуозности в расчете на обывательскую темноту и вечное сознание вины перед начальством (...)
Праздничный день; матушка удостоивается визита Дмитрия Ивановича, - его жена приходилась ей племянницей. Дмитрий Иванович родом был из Тотьмы, из старинной купеческой семьи, но, кажется, еще при его отце их торговые дела уже были в упадке. Начал он свою карьеру мальчиком в Сибири и там постепенно дошел до обозного приказчика; приезжал в Вологду на побывку, женился на племяннице Скулябиной и опять отправился в Сибирь. Тогда не только простые приказчики, но даже управляющие крупными делами получали до смешного маленькое жалованье, да и его не у всякого хозяина решались спрашивать; но все с годами составляли себе капиталец и по большей части заводили свое собственное дело. Так было и с Дмитрием Ивановичем; сколотил он пятнадцать тысяч рублей и отошел от хозяина, да на беду увлекся золотым делом и скоро прогорел.
"Вишь, вместо золота, - говаривали о нем в Вологде, - нашел медную руду".
После этой неудачи Дмитрий Иванович окончательно перебрался в Вологду. Здесь, пользуясь поддержкой богача Скулябина, пытался начинать разные дела; так, одно время открыл было чайный магазин, первый в Вологде как специальная торговля; но из всех его начинаний кроме убытков ничего не выходило. Теперь у него никакого дела не было; так, по временам "базарил", то есть по мелочам покупал овес и лен, с тем, чтобы перепродать. Но так как женин дом и большие амбары, сдававшиеся под склад хлеба, уцелели от разных катастроф, то жить, хотя и скромно, было чем. Кроме того, оставалась надежда на наследство после Скулябиной.
В обывательском кругу, несмотря на свои неудачи в торговых делах, Дмитрий Иванович пользовался значительным уважением. Он был старинного рода, а это очень и очень ценилось; к тому же в личной жизни Дмитрий Иванович был вполне безупречный, хороший семьянин, не пьяница, не мот. Но главное, что его выдвигало из общего уровня, так согласное мнение всех обывателей, что он - "большой начетчик" - не только о божественном говорит все равно что по книге читает, но и все знает, о чем его ни спроси. В летнюю пору, да еще в затишный день, в торговых рядах и хозяева и приказчики, чтобы скоротать время, по целым часам играют в шашки да крестят рот, лениво позевывая. Но стоит, бывало, показаться Дмитрию Ивановичу, и вокруг него сейчас же собирается оживленная компания, а затем уже и раздается его внушительный голос: "Иоанн Златоуст говорит", или "Один ученый немец"... Интересно, что, придавая вере - точнее сказать, самобытному обывательскому пониманию ее - не только первенствующее значение, но и чересчур расширенную роль, Дмитрий Иванович в то же время с большим почтением относился к науке, хотя и трудно сказать, что он под ней понимал (...)
И таков был общепризнанный в обывательской среде авторитет Дмитрия Ивановича, что никому и в голову не приходило спросить: а в каких это книгах, или какие ученые? Да, впрочем, и прийти не могло, по той простой причине, что из книг обыватель знал только часослов5 [5 Часослов - церковно-богослужебная книга, заключающая в себе неизменяемые молитвославия ежедневных церковных служб.] да некоторые еще псалтирь; что же касается до ученых, то лишь немногие из обывателей слыхали, что был Ломоносов, хоть и из простых архангельских крестьян, но такой ученый, что жил в Петербурге и ему за его ученость от царя жалованье шло (...)
Хотя в самой Вологде настоящих староверов, то есть явных, кажется, и не было, но нередко встречались придерживавшиеся кой-чего из запретов древнего благочестия; у иных это бессознательно сказывалось в некотором смущении относительно табака, отвращении от мяса животных "без раздвоенных копыт", рыбы без чешуи и т.п. (...)
По части внутренней политики, выражаясь теперешним языком, тогдашний обыватель знал, что есть поляки, но они "Варшаву проспали", и теперь их бояться нечего; знал еще, что где-то далеко - на Кавказе - водятся черкесы, бедовый народец, но им "наши" тоже спуску не дают; об евреях, конечно, каждый твердо помнил, что они Христа распяли, но где они теперь и чем занимаются, этим никто не интересовался. Настоящую внутреннюю политику для обывателя составляли подушные6 [6 Подушные - пдать в казну с души податного сословия, считая все возрасты.], постойные7 [7 Постойные - земская повинность, обязанность принимать бесплатно военный постой; постойные деньги, вносимые взамен постоя.], рекрутские наборы, всякое божеское попущение и, как замыкающее звено в этой цепи, Беляев и К. Что касается до политико-географических сведений о чужих странах, то и их совокупность тоже была не особенно велика. Обыватель знал, что есть немцы, - все доктора из немцев; потом французы - те были в двенадцатом году в Москве; да есть еще неверные турки, то ж агаряне8 [8 Агаряне - название арабских племен по имени Агари, наложницы библейского Авраама, родившей ему сына Измаила, ставшего родоначальником арабских племен.], - за грехи наши град Христов у них в руках; знали обыватели еще поговорку: "Пропал, как швед под Полтавой", но все ли шведы извелись в ту пору, или и теперь водятся, об этом обыватель не задумывался.
Даже обыватели, имевшие дело с Архангельском, по части историко-географических сведений оказывались не особенно далеко ушедшими от своих предков, которые, как известно, всех нерусских называли немцами, различая между ними немцев амбурских, свейских, аглицких и т.д. Хотя в Вологде, не говоря уже об уездном училище и гимназии, существовали два приходских училища, где обучение, помнится, было бесплатное, однако настоящий обыватель как-то сторонился их, - там, вишь, учили по гражданской печати, - потому даже целые купеческие фамилии в силу традиции посылали своих детей к черничкам9 [ 9 Черничка - монахиня.] и дьячкам. Моя матушка, будучи из старинного купеческого рода Введенских, как пришло время, тоже отправила меня в женский монастырь, хотя ей и нелегко было платить за меня два рубля в год; только я учился по гражданской печати.
Правда, некоторые из обывателей ежегодно ездили по своим торговым делам к Макарью (никто тогда не говорил нижегородская ярмарка), в Москву, Петербург; но вне специальной цели поездки эти города являлись обывателю только со стороны разгула. Редкая жена, снаряжая в дорогу мужа, даже самого степенного и богобоязненного, не предавалась тяжелому раздумью, как бы он "не закрутил там". Живые примеры были у всех налицо, - немало купеческих фамилий в корень разорилось от этих поездок.
В среде низшего обывательского слоя некоторое расширение политико-географического горизонта могли бы вносить рассказы отставных солдат, - но это, должно быть, была величайшая редкость, когда обыватель, "отслужив верой и правдой двадцать пять лет богу и великому государю", возвращался на родину. Ни в раннем детстве, ни когда я был в гимназии, мне не приходилось встречать таких (...)
Тогда в монастыре общежития не было, все жили по отдельным кельям; более состоятельные занимали отдельные кельи, которые обыкновенно покупали (после смерти они опять возвращались монастырю); победнее жили в полукельях или по нескольку вместе. Кроме полных монахинь, получавших, кажется, от монастыря определенную сумму на содержание, все другие должны были сами содержать себя, по большей части от трудов рук своих. Особенно развито было в монастыре изготовление фольговых окладов на иконы. Необходимость заработка поддерживала весьма деятельные сношения обитательниц монастыря с миром; беличек10 [10 Беличка - живущая в монастыре, но еще не постриженная в монашество.] даже монахинь всегда можно было встретить в городе (...)
А холера Вологды не миновала (...) В самый разгар эпидемии как-то отправились мы проведать тетку Марью Ивановну, жившую в монастыре. Тетка занимала в монастыре исключительное положение, ее считали богачкой; действительно, в ту пору у нее было тысяч пять рублей - сумма прямо огромная по тогдашним временам для обитательниц вологодского монастыря. Деньги были розданы в верные руки и приносили не менее десяти процентов, - тогда процентных бумаг еще не знали. Тетка имела свою большую келью с огородом, при ней жила послушница Лиза почти в роли прислуги; так как Марья Ивановна еще не принимала никакого обета, то одевалась она по-городскому, только материи носила черного цвета. На таком положении в монастыре была не одна тетка; некоторые барыни, поселившись в монастыре, продолжали, однако, вести светский образ жизни, к нам часто приезжали из города на партию преферанса или сами они по целым неделям проживали в городе. Случалось, что некоторые, пробыв в монастыре несколько лет, перебирались потом совсем в город (...)
Ночевали у тетки; она уговорила остаться еще на денек, а ночью матушке сделалось дурно, и затем у нее открылась форменная холера. Докторов тогда в Вологде было мало, кажется, не более трех, потому в средних кругах практиковали так называемые лекарские помощники; им платили от двадцати до тридцати копеек за визит. Некоторые из них пользовались большой популярностью.
"Да Иван Павлович лучше всякого доктора! Что доктора? Только микстуры умеют прописывать да денежки загребать. А Иван Павлович нашего брата знает; первым делом велит баню истопить, там хорошенько редькой вытереться да пропариться, а дома стаканчик перцовки выпить. Разве против этого какая болезнь устоит? Как рукой ее снимет!"
Один из таких эскулапов был приглашен теткой и лечил настолько успешно, что через несколько дней объявил, что матушка вне опасности; но поправлялась она крайне медленно (...)
Я очутился au courant11 [
11 Au courant - в курсе (фр.)] всего, что делалось в монастыре, так как в виду моих лет (мне было семь лет; по росту я, однако, выглядел много меньше) ни о чем не стеснялись при мне говорить. А время для монастыря было совсем особенное. Каждый день по нескольку послушниц или монахинь отзывались в город для отчитывания12 [12 Отчитывать - исцелять чтением евангелий или заклинательных молитв.] покойников; кому идти, обыкновенно назначала игуменья. Тут, естественно, возникали разные неудовольствия: одних посылали в богатые дома, других - в более бедные; иные чуть не каждую неделю отчитывали кого-нибудь, другим реже выпадало это счастье (...)
Хотя в те времена реки кишели рыбою, а в лесах проходу не было от дичи, однако обывательская еда не отличалась ни особенным разнообразием, ни обилием. Был бы в доме хлеб да соль и еще непременно квас, а что в придачу к ним поставит на стол хозяйка - этим обыватель особенно не интересовался; на еду он смотрел как на самое последнее дело в домашнем обиходе; к тому же брюхо не стекло, рассуждал обыватель, не видно, чем набито. В течение недели даже в достаточных домах щи и каша с маслом или молоком составляли неизменное меню; но по воскресеньям без пирога, хотя бы из первача13[13 Первач - мука-первач, лучшая, отсеянная от первого перемола.], притом обязательно с какою-нибудь начинкой, вроде гречневой каши или картофеля, никто не находил возможным обойтись. В особенно же исключительных случаях, например, в большие праздники или именины, пеклись пироги с сладкою начинкой (...)
Хорошая пора лето, и обывателю куда легче живется. В иную пору года уклад обывательской жизни был до крайности несложен: шесть дней в неделю трудись, в воскресенье ступай к обедне. Придя от нее и пообедавши, обыватель заваливался спать, так как девать времени было решительно некуда; соснет часика три, за чай примется; только что самовар убран со стола, как хозяйка уже принимается ужин ставить; а затем все опять торопятся лечь спать. То ли дело летом: тепло - нет заботы о дровах, светло - не надо тратиться на свечи или прибегать к еще довольно распространенной лучине; всегда свое молочко есть, потому что по заведенному порядку умные коровушки телятся больше о великом посте; курочки яйца несут; в огороде по времени всякая овощь поспевает; годами ягоды и грибы бывают нипочем. Ну и заработки летом по большей части прибыльные (...)
Каких лет был петропавловский дьякон, право, не знаю; помню только, что он не выглядывал стариком. Он давно оставил место и жил, как птица небесная, где день, где ночь, всюду встречаемый как желанный гость, больше того - как видимое произволение небес. Это была натура кроткая, участливая к обывательскому горю. К тому же он никогда ничего не просил не только для себя лично, но и под каким-нибудь другим благовидным предлогом; если ему давали деньги, он или ставил свечи, заказывал просфоры, или раздавал нищим. Что ему было надо? На ночь где-нибудь голову приклонить. Помню его: среднего роста, в круглой мягкой шляпе, из-под которой выступали не особенно длинные русые волосы, в суконном сильно порыжевшем полуряснике, с посохом в руках; вот идет он по улице: все ему приветливо кланяются, многие подходят под благословение. "Бог благословит", - отвечал он обыкновенно, и в его мягком голосе, добрых голубых глазах обыватель читал отражение своего душевного настроения. Но он весь превращался в нежность, когда подводили к нему детей, крестил их, ласково гладил по голове и рылся в своих карманах - нет ли там случайно гроша, чтобы дать на пряник. Его сфера была преимущественно обывательская, и притом наименее зажиточная; тут его всякий знал, как и он всех; все ему открывали свои горести и печали, свои упования и радости. Он не юродствовал, не ходил в рубищах, не произносил грозных речей о грехах мира сего, не творил чудес, не исцелял больных. Его слава держалась на том, что он - прозорливец14 [14 Эту славу он сохранил до конца дней своих. Когда его хоронили, кажется, в 70-х гг., Вологда никогда не видала такого стечения народа: тысячи провожали "прозорливца и до места вечного успокоения (примеч. ав.)]. Тогда немного нужно было, чтобы пролить бальзам утешения на страждущую душу обывателя или поднять его упавший дух (...)
В те времена разговоры о разбойниках, грабивших по дорогам, были очень популярны не только в народной массе, но даже и среди более образованных классов. Было ли то отголоском времен давно минувших или отражением реальной действительности, не берусь судить. Иногда толки о разбойниках занимали чуть не все общество и принимали чисто фантастические размеры. Так, помнится, в 1855 г. Вологда была взволнована слухами об угрожавшем ей нашествии какого-то разбойника Рамзая с двумястами молодцов. Не было того дома, где бы не говорили о Рамзае, - откуда он взялся и кто такой был, конечно, никто не знал, но ждали его ежеминутно, на ночь запирались накрепко. И было чего бояться. "У Рамзая двести человек - сорви-головы, все с ружьями, хорошо еще, что, говорят, пушек нет. Его по пятам преследовал целый батальон, полагали, что он идет на Ярославль, а он взял да и свернул в сторону и теперь прямо идет на Вологду; где его по снегам догнать солдатам, когда он на лыжах; а в Вологде как раз солдат-то и нет". Этот, например, разговор, я сам слышал, как вели два гувернера в пансионе. Конечно, были и скептики, которые, посмеиваясь, говорили, что, вероятно, где-нибудь большой колокол льют, но их голоса тонули в массе перепуганного населения (...)