Познакомился я с Рубцовым в 1962 году. Мы участники одного поэтического семинара в Литературном институте. В первый учебный сентябрь нас послали на работу в колхоз, расположенный под Загорском. Деревня, где нас разместили по избам, уже растеряла большую часть жителей: не только молодые, но и все, кто мог рассчитывать на сносный заработок, подались в столицу и пригороды. Помню, мы были поражены, когда случайно выяснилось, что электричество в деревню провели не так давно: в пятидесятые. «И это в двухстах километрах от Москвы!» — как бы подвел черту кто-то. На что Рубцов сказал со значением:
— Эх, не видели вы наших вологодских деревень!..
Мы промолчали. Чего не видели, того не видели.
В местном клубе мы дали литературный вечер. Клуб оказался обыкновенной избой, где стояли в несколько рядов скамейки. У задней стены — чуть приподнятый над полом помост: сцена. Собирались старики с детворой, молодежи было мало. Читали стихи. Принимали каждого радушно, однако самый большой успех выпал на долю Рубцова. Стоя на краю сцены, он читал громко, уверенно и, отвергая жестом руки заслуженные аплодисменты, переходил от хохм о флотской жизни к любовной лирике, к стихам о Вологодчине.
Слушая его, я лихорадочно думал: с чем же выступлю?
Когда Рубцов кончил читать и объявили мою фамилию, я сказал:
— Я не буду читать вам своих стихов, лучше прочту вам стихи Есенина.
По реакции слушателей видно было: я не ошибся...
Вечер кончился поздно. Нас искренне благодарили.
Рубцов подошел ко мне радостный и хлопнул по плечу:
— Молодец!
Я ответил, что молодец Есенин, а не я. Но Рубцов всерьез возразил:
— Брось! Ты надумал прочесть его, а не себя. Потому и молодец...
Стояли у сельсовета. Синий день Подмосковья — солнечный, тихий. Неподалеку паслась лошадь. Карачаевец Ахмат Кубанов подошел к ней, потрепал гриву и что-то сказал на ухо. Рубцов засмеялся:
— Ахмат! Она по-вашему не понимает.
— Нет, понимает,— отозвался тот.
— Докажи!..
Ахмат вновь приласкал лошадь и, когда она подняла голову, ловко вскочил ей на спину. Лошадь затрусила по улице. Ахмат сидел ровно, понукая ногами в бока. Проехав метров сто, он развернулся и под наш радостный галдеж спешился у крыльца сельсовета. Рубцов в восторге кинулся обнимать товарища... Когда я читаю стихотворение «Эх, коня да удаль азиата», невольно прокручиваю в памяти эту сцену.
Небольшого роста, подвижный, Рубцов уже тогда не производил впечатления человека молодого и был готов, по собственному признанию:
О печали пройденных дорог
Шелестеть остатками волос.
Он многое успел повидать и испытать, за его плечами был значительный жизненный опыт. Но печатался редко. И случайные публикации его не удовлетворяли.
Стихи Рубцова поначалу на семинаре и в среде стихотворцев успеха не снискали. С благословения руководителя семинара Н. Н. они подвергались нападкам за «пессимизм», за «односторонность» изображаемого мира и тому подобное. Только со временем, когда стало известно, что в «Советском писателе» готовится к изданию книга Рубцова, Н. Н. изменил к нему свое отношение.
Щуря и без того маленькие, глубоко запавшие глаза, взмахивая рукой, Рубцов читал пронзительным голосом:
Трущобный двор. Фигура на углу.
Мне кажется, что это Достоевский...
Облик поэта — потертый пиджак, неизменный шарф на шее — приобретал неожиданную значимость. Рубцов знал себе цену, он был вполне сформировавшейся поэтической личностью, и нападки, конечно, задевали его.
Признание Рубцова началось в среде прозаиков. Они держались от поэтов обособленно, солидно. И вот допустили к себе поэта Николая Рубцова. Этому способствовала гармонь, на которой тот играл. Перебирая лады, он наклонялся к мехам, точно слушая самозарождение каждого звука, каждого вздоха. Рубцов играл и пел:
Ах, что я делаю, зачем я мучаю
Больной и маленький
свой организм!
Ах, по какому же
такому случаю —
Ведь люди борются
за коммунизм...
Припев подхватывали дружно, хором, так что стекла дрожали от голосов:
Ах, замети меня, метель-метелица!
Ах, замети меня, ах, замети...
Эта песня сменялась другой, тревожной, сумеречной по настроению:
Потонула во тьме отдаленная
пристань.
По каналам промчался (эх!)
осенний поток.
По дороге неслись
сумасшедшие листья
Да порой раздавался (эх!)
милицейский свисток.
Есть в песнях Рубцова обнаженная искренность, душевный надрыв, роднящий их с романсом. Что ни говори, они находили у слушателей мгновенный отклик. За них Рубцова полюбили многие.
Два раза только видел я Рубцова с книгой в руках. Потому и помню: книгами этими были Библия и Пушкин. Рубцов никогда не стремился блистать эрудицией. Все же по семинарским занятиям, по разговорам с ним я почувствовал: он любит русскую классическую поэзию, а в XX веке ему особенно близки Блок и Есенин.
Рубцов знал жизнь вологодской деревни. Знал и с юности мечтал вырваться из знакомого круга: дом, улица, околица, поле, лес... Вырвался. Сезонами плавал в море, ловил рыбу, лихо по-матросски мотал заработанные деньги, так что и земля «качала» его основательно. Потом Рубцов оставил флот, жил в Ленинграде, работал на заводе. С годами «им овладело беспокойство — охота к перемене мест». Он стал по натуре своей «перекати-поле». Мог выйти из комнаты, покинув дружеское застолье, никому ни слова не сказав, уехать к трем вокзалам и, на ночь глядя, отправиться в деревню, в Вологду, в Питер. Проходит время. Замечают отсутствие Рубцова. Где же Коля?.. Никто не ведает.
В деревне он отдыхал от города и городских приятелей, в городе наверстывал упущенное в те дни, когда ходил с берестяным кузовком по болоту, собирая клюкву.
Меня все терзают грани
Меж городом и селом...
Любая жизнь содержит в себе некую тайну. Пути человеческие неисповедимы.
Когда толпа потянется за гробом,
Ведь кто-то скажет:
«Он сгорел... в труде».
«Из записок об Анатолии Передрееве»
Рассказ А. Передреева:
Помнишь, кругом талдычили: Рубцов, Рубцов... Всерьез я его не принимал. Знакомы поначалу мы не были, а то, что из него мне читали доброхоты,— не показалось... Иду как-то по коридору, слышу: гармошка играет... К гармошке добавился голос. Я пошел на него... Рубцов был у себя в комнате один, сидел на стуле, играл на гармошке и пел свою песню. Увидел меня, замолчал. Говорю
ему: «Продолжай». Он мотнул головой, развернул меха и с того места, где остановился допел... И тогда мне ясно стало: Рубцов — поэт. Истинный... А гармошка у него знаешь, чья была? Правильно, Васи Белова...»