В один из осенних, холодных, предзимних дней, когда на лужах уже искрился ледок, а в оголенных вершинах деревьев широко просматривалось высокое светлое небо, я спешил старинными переулками родной Вологды на квартиру поэта Бориса Чулкова. В ту пору я частенько навещал его, советовался с ним, как с человеком, прекрасно знающим русскую и советскую поэзию. Он по сути и был тогда моим первым наставником. Поэт жил на улице Гоголя в старинном деревянном доме, на втором этаже. Сейчас этого дома нет — на его месте строится современное здание.
В тот день Борис Александрович был не один, у него сидел гость, и они оживленно беседовали. Чулков отрекомендовал меня. Незнакомец встал, пожал мне руку и назвался: — Николай... После непродолжительной паузы добавил: — Рубцов.
В том, что передо мной поэт, сомнений никаких у меня не было. Весь его облик говорил сам за себя. Небольшой, подвижный, он был в простеньком клетчатом пиджачке с обмотанным вокруг шеи длинным шарфом. Но что более всего поразило меня — пронзительно черные грустные глаза, смотревшие с прищуром, в упор. Говорил он тогда мало, больше курил, но иногда внезапно оживлялся, и его жгучие глаза излучали нескрываемую доброту. И я впоследствии, при более близком знакомстве с ним, не раз замечал переменчивость характера, смену настроений. Но, пожалуй, больше всего проглядывалась в нем постоянная тяга к прекрасному, тонкое проницательное чутье к происходящему в мире. И, видимо, не случайно он так жадно тянулся всегда к людям, сопереживал вместе с ними их радости и печали.
В момент нашего знакомства в Вологде проходил семинар начинающих авторов. Еще до начала семинара в небольшой комнате вологодского «Союза писателей», который возглавлял тогда С. В. Викулов, мы, начинающие, сидели и слушали стихи, которые читал Николай Рубцов. Читал он своеобразно, сидя на стуле, помахивая правой рукой и одновременно пристукивая ногой в такт каждому звуку:
Здесь каждый славен — мертвый и живой:
И оттого, в любви своей не каясь,
Душа, как лист, звенит, перекликаясь
Со всей звенящей солнечной листвой...
И это резкое, и в то же время напевное его чтение завораживало, будоражило душу, заставляло вслушиваться.
После этого семинара вышел его первый поэтический сборник «Лирика» в Северо-Западном книжном издательстве. А некоторое время спустя, поэт окончательно определяется на место жительства в Вологде. В то время я работал в газете «Маяк» Вологодского района, и Николай часто заходил к нам в редакцию, приносил свои стихи. Как-то он пришел возбужденный, радостный и сообщил:
— Получаю квартиру, может, поможешь мне въехать?
— Какой разговор,— говорю,— конечно, помогу! Каково же было мое удивление, когда мы пришли в пустую длинную комнату, в которой кроме старенького чемодана ничего не было.— И это все? — спросил я.
— Все,— ответил Николай.
В тот вечер мы вымыли окно, пол и отпраздновали Колино новоселье. Купили курицу, попросили у соседей кастрюлю и сварили в ней куриный бульон. Николай был жизнерадостен, много шутил, стал показывать мне свои фотографии. Особенно запомнилась одна из них, с которой глядел на меня молодой черноглазый моряк с пышной шевелюрой.
— Были и мы когда-то рысаками,— не то полушутя, не то полусерьезно сказал Николай, но в голосе его прозвучала неподдельная грусть. Позднее, когда Рубцов переехал на новую квартиру, на улицу Яшина, он часто приглашал меня к себе. Поэт постепенно обживался, становился озабоченным. К нему пришла известность. Вышла книга «Звезда полей» — впечатляющая, цельная. Многим стало ясно, что это по-настоящему большой поэт. Вслед за этой книгой выходят книги «Душа хранит» и «Сосен шум».
Николай Рубцов много и упорно работает. И именно в эти годы своей жизни он, как никогда, особенно остро ощущает напряжение, с которым он живет. С какой неистребимой любовью всматривается он жадно в жизнь, как он понимает ее, тянется к ней! И в то же время чувствует себя одиноким. Мне приходилось бывать с ним среди друзей, но я постоянно видел его каким-то сосредоточенным, как бы вглядывающимся в себя, прислушивающимся к себе, даже тогда, когда казался веселым. Огромная внутренняя работа постоянно происходила в нем. Бывали моменты, когда он был особенно откровенен. В эти минуты ему хотелось высказаться, поделиться пережитым. Помню, как-то пришли к нему. Меня поразил вид его квартиры. На столе, на полу, по всей комнате были разбросаны рукописи. Я подавленно молчал. Не обращая на1 этот хаос никакого внимания, он резко произнес:
— Все, брат! Кажется, я исписался. А потом вдруг грустно сказал:
— Я, наверное, скоро умру.
Я тогда рассердился на него, стал его бранить, сказал, что он городит какую-то чушь. Но много позже понял, что поэт поразительно тонко понимал свое настроение. И, как истинно русский человек, с нежной и ранимой душой, творчески зрелый, он предъявил к себе самые жесткие требования. Он был большим художником слова и не мог поступать иначе.
Вот почему во многих его последних стихах слышится столько тревожной грусти, в том числе и в стихотворении «Прощальное»:
«Родимая! Что еще будет
Со мною! Родная заря
Уж завтра меня не разбудит,
Играя в окне и горя».
Николай Рубцов читал мне это стихотворение у себя дома, как говорится, с глазу на глаз:
«На темном разъезде разлуки
И в темном прощальном авто
Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто».
После заключительных строчек меня прошибли слезы. Я вдруг всем своим нутром почувствовал глубину этой грусти.
В другой раз, когда я пришел к Николаю вечером, он сидел на полу, тут же рядом стоял проигрыватель, звучали песни Высоцкого. Одну из них он проигрывал снова и снова, внимательно вслушиваясь в одни и те же слова, а потом спросил:
— Ты бы так смог? И как бы сам себе ответил: — Я бы, наверное, нет...
Последний раз я виделся с поэтом накануне дня его рождения. Мы просидели с ним до полуночи. Он читал свои стихи и тогда еще не опубликованную поэму «Разбойник Ляля», делился своими планами на будущее. А потом уговаривал меня остаться ночевать и сердился, что я не остаюсь. Я уехал тогда в командировку по заданию редакции. А когда вернулся, узнал страшную весть. Прекрасного, настоящего русского поэта уже не было в жизни. Жгучей болью отозвалась в сердце эта утрата. Я написал тогда такие строчки:
Какая свирепая вьюга,
Какая зловещая ночь.
Нет больше Поэта и Друга,
И горю ничем не помочь.
Ничем не восполнить утраты,
Постигшей тебя и меня,
Но разве он в том виноватый,
Что было в нем столько огня,
Что в жизни, нередко жестокой,
А то непонятно чужой,
Порою такой одинокой
Других, согревал он душой.
И нежные песни сыновьи
О Родине пел дорогой
Со всею своею любовью,
Со всею своею тоской!
...Но жизнь наша продолжается. И живой образ Николая Рубцова, его стихи остаются с нами, в наших сердцах, открывают нам новые и новые высоты поэзии. С каждым днем его неугасимая звезда становится все ярче и ярче. И пусть вечно «она горит над золотом осенним, она горит над зимним серебром...»