Обстоятельства моего знакомства с Рубцовым скорее могли послужить поводом для взаимной неприязни, чем для дружбы. Но — слава богу — время рассудило иначе...
Зимой 1964 года мне было девятнадцать лет. Я учился на филологическом факультете Вологодского пединститута, сочинял стихи, печатал их в вологодской районной газете и, естественно, благоговел перед маститыми литераторами.
На факультете существовал литературный кружок, которым руководил В. К. Пудожгорский, критик и литературовед, большой знаток творчества Пришвина. Нашим признанным лидером была Наташа Маслова. Разносторонне одаренный человек, она писала молодые, цветастые стихи и подхлестывала в нас чувство хорошего соревнования.
Но в общем-то мы варились в собственном соку. И поэтому, когда Вологодская писательская организация пригласила нас на областной семинар начинающих авторов, все были несказанно рады.
Семинаром руководили наши старшие товарищи — тогдашний секретарь отделения С. Викулов, поэты А. Романов и В. Коротаев. Все они в разные годы прошли через литературное объединение пединститута, что нас откровенно воодушевляло.
И вот на этот семинар был приглашен никому из нас тогда не известный поэт Николай Рубцов. Он пришел в отделение Союза за несколько минут до начала обсуждения рукописей: невысокого роста и неопределенного возраста лысеющий человек в валенках, взгляд настороженный, даже угрюмый; сел позади всех.
В обсуждении наших стихов он участия не принимал, но по колючим репликам чувствовалось, что они ему не по вкусу. В перерывах он уединялся покурить где-нибудь в конце коридора или беседовал с Борисом Чулковым, с которым успел, видимо, познакомиться короче.
Наконец дошла очередь обсуждать рукопись Рубцова. Он вышел к столу, коротко рассказал о себе и прочел несколько стихотворений. Среди них помню ставшие ныне хрестоматийными «Видение на холме» и «Родная деревня». Читал негромко, но энергично, изредка жестикулируя правой рукой, а левую сунув за борт пиджака.
Старшим товарищам стихи, видимо, понравились, они почувствовали, что на семинар пришел поэт со своим мироощущением, своей темой. Но, к сожалению, не обошлось и без дежурных учительных фраз: поближе к современности, к злобе дня...
С каждым подобным замечанием Рубцов все более мрачнел, реплики его становились вызывающими. А тут я еще подлил масла в огонь. Как же? Для меня чуть ли не единственным мерилом современной поэзии был тогда Р. Рождественский, а тут — на тебе! — деревня Никола, начальная школа... Да и безоглядная, горячая молодость внутренне протестовала против сдержанной (рассудочной) формы. И сдержанность эта, и несколько отчужденный (заносчивый) вид автора — все настраивало против него. Сказано это было прямо и пылко, Рубцов вскипел и во время обеденного перерыва, прихватив с собою поэта О. Кванина, ушел с семинара.
Вскоре вышла его первая книжка «Лирика». И пусть предвзято я относился к имени автора, но, прочитав наедине те же «Видения на холме», «Родную деревню», усомнился в своих поэтических пристрастиях. Рубцов жил тогда в Вологде. Своего угла он не имел и квартировал у Б. Чулкова. На мое «здравствуйте!» он отвечал молчаливым кивком. Забегая вперед, скажу: Рубцов никогда не напоминал мне об этом семинаре, а мои позднейшие объяснения прерывал нетерпеливым: «Знаю...»
В следующем, 1965 году я был принят на вновь открывшееся очное отделение Литературного института, где Николай Рубцов учился заочно. В студенческой среде слово поэта ставилось высоко, признание его было почти безоговорочным. О его эксцентричных поступках и фразах ходили легенды, которые от курса к курсу обрастали преувеличениями. Говорили, например, что он снял с лестничных площадок общежития портреты классиков и перенес к себе в комнату, а возмущенному коменданту сказал:
— Можно, наконец, побыть в компании порядочных людей!
Сам Рубцов о подобных деяниях никогда не повествовал, но и никогда не опровергал, если слышал о них со стороны.
Правда, что литературной табели о рангах для него не существовало; правда, что о большинстве современных поэтов он отзывался прохладно; но правда и то, что причиной тому был не только строгий вкус, а и задетое самолюбие, когда имя его постоянно припрягалось к раз и навсегда заведенному «ряду».
На очное отделение вологжан поступило трое — Нина Груздева, Николай Кучмида и я. В первую же свою сессию Николай Рубцов зашел ко мне в комнату, зашел не один, в компании старшекурсников. Я пригласил земляков, появилась гитара, читались стихи. Николай Михайлович молча сидел за столом, посматривал на всех исподлобья, потом старшекурсники ушли.
Рубцову надо было ехать ночевать к кому-то из московских знакомых, я предложил ему остаться у себя, а утром, уходя на лекцию, положил на стол ключ. Ключ оставался у него полтора месяца.
За эти полтора месяца я заметил, что Рубцов не любит разговоров на литературные темы. Всего охотнее он сходился с людьми, если не далекими от литературы, то уж по крайней мере не поэтами.
Он весьма охотно выслушивал на наших вечеринках рифмованные потоки, где ему приходилось отыскивать удачные строки, строфы, чтобы похвалить не кривя душой. У каждого из нас был свой синодик любимых поэтов. Все, не входящие в него, отвергались с юношеским максимализмом. Рубцов, по натуре человек тоже «или-или», был, как я уже говорил, осторожен в оценках современников.
Он прекрасно знал русскую классическую литературу. К любимым стихам Тютчева, Фета, Блока он подобрал мелодии и, будучи в хорошем настроении, нередко наигрывал их на гитаре. Иногда по нашей просьбе исполнял и свои стихи.
Однажды я сказал Николаю Михайловичу, что мы с Ниной Груздевой собираемся поехать к Александру Яковлевичу Яшину, познакомиться, почитать стихи и — больше того! — попросить рекомендации в какой-нибудь литературно-художественный журнал. Самонадеянности у нас еще хватало.
— Ну что ж... поезжайте...
— А что? — встревожился я.
— Нет... Съездите!
Рубцов был дружен с А. Я. Яшиным, но поскольку о своих литературных знакомствах никогда не распространялся, то я этого не знал.
Александр Яковлевич принял нас дома на Лаврушинском. Послушал стихи, похвалил Нину Груздеву. Чувствуя, что мои опусы успеха не имеют, я все же промямлил что-то о рекомендации.
— Да на что вам моя рекомендация? Делу ли послужит? Ведь меня после «Вологодской свадьбы» ленивый разве не ругает...
Мы принялись горячо уверять Александра Яковлевича, что очерк молодежью Вологды принят хорошо, что конъюнктурные соображения критики похоронит время... Наша убежденность, видимо, тронула его.
— Что ж, приносите новые стихи, тогда поговорим о рекомендации...
Меня ответ прямо удручил, так хотелось напечататься поскорее в Москве. Рассказал обо всем Рубцову. Тот взял мою рукопись и начал разбирать построчно.
— «Мальчишки небольшого очень роста»... Раз мальчишки, то ясно, не с коломенскую версту, «небольшого очень..,» — глупо. Вот у тебя: топорики, ведерочки, маслице, Карюшко, сестренушка, матушка, Аленушка... Может, у Фокиной это хорошо, а у тебя плохо. Одежка с чужого плеча, да еще с женского. Кроме шуток: поверь, напишешь хорошие стихи, свои, никакой рекомендации тебе не потребуется.
На следующий год пошел в «Сельскую молодежь», рискнул. Приняли без рекомендации.
Во время летних каникул встретились с Николаем Рубцовым в Вологде.
— Хочу поехать в Тотьму, к дочке, но, сам понимаешь...
Да, я знал о хроническом безденежье, которое буквально преследовало Рубцова, приковывало его к городу, к случайным гонорарам и случайным компаниям.
— Поедем со мной в Новленское,— предложил я,— шестьдесят километров отсюда. Там у меня тетя и бабушка. Изба большая — зимняя и летняя. Они — в летней, а мы в зимней будем. Лес, речка, озеро — все рядом!
— Неудобно... Ты там свой, а я что? Уговорил-таки. Купили любимый бабушкин индийский чай, помидоров, огурцов на рынке (стоял конец июля) и поехали.
Бабушка была уже стара, не выходила из дому, но сохранила ясный ум и хорошую память. Для нее, любительницы почаевничать, порасспрашивать, посплетничать, наш приезд был сущий клад. Тетя с утра до ночи пропадала на работе и наказывала одно: не курить на сене. Я целые дни пропадал на реке. Николай Михайлович рыбаком оказался аховым: азарта много, а терпенья мало.
Сказать по правде, и клев был неважным. Посидев час-полтора на реке, он уходил домой и слушал бесконечные бабушкины рассказы о былом, о ее молодости, прежнем хозяйстве, она его расспрашивала— откуда родом, где семья, сколько лет дочке, где сам служит... Если на рыбалке Рубцову не везло, то грибник он был прирожденный, удачливый на зависть. Мне и потом приходилось слышать от журналиста Б. А. Шебалина, что какой бы многочисленной группой ни приходилось выезжать им с Рубцовым в лес, Николай Михайлович всегда набирал больше всех и, главное, не каких-то сыроежек и кубарей, а рыжиков, груздей, белых.
И куда в такие часы исчезали его всегдашняя настороженность, готовность ответить резкостью даже на безобидную шутку! По дороге к лесу экспромты, частушки сыпались под ноги. Жаль, что ничего не записывалось. Молодость щедра и полагает жить долго. Припоминается лишь такое:
Забыл приказы ректора,
На все поставил крест.
Глаза, как два прожектора,
Обшаривают лес.
Или предполагаемое Рубцовым начало стихотворения:
После озера, леса и луга
Столько будет рассказов для друга,
Столько будет солений, варений,
Столько будет стихотворений!
Мы вошли во вкус деревенской жизни и от бабушки поехали в Погорелово, к моим родителям. Походы в лес и на реку продолжались, но все чаще Рубцов оставался дома писать. Впрочем, писать — не то слово. Ему не требовались ручка и бумага. Он укладывался поверх одеяла, закинув ноги на спинку кровати и так лежал, бывало, по нескольку часов. Иногда он окликал меня и читал вслух особенно удачные, по его мнению, строки, причем требовал оценить: «Ну как?»
Я обычно отвечал уклончиво, мол, строка сама по себе звучит, но как она ляжет в контекст... Он недовольно отмахивался: — А! — и вновь затихал на кровати.
В селе нашем до сих пор сохранились остатки барского парка. Я показывал Николаю Михайловичу заросший бузиною фундамент особняка (сейчас и того нет), огромный, с тремя островами, пруд, вырытый крепостными в форме двуглавого орла, аллею столетних лип и сосен. Все эти впечатления послужили канвой для чудесного стихотворения «В старом парке». В то же время были написаны «Зеленые цветы», «Купавы» и ряд других шедевров рубцовской лирики.
Кончался август, мне пора было ехать в институт. Рубцов начал снова собираться в Николу. В последующие годы он еще несколько раз побывал в Новленском и Погорелове, причем в Новленское ездил уже один, без меня.
В январе 1967 года я решил временно перейти на заочное отделение института, приехал в Вологду и был принят на работу в газету «Вологодский комсомолец». Встречи с Николаем Рубцовым стали почти ежедневными. Надо сказать, что редакция молодежной газеты сделала немало доброго для поэта. Она первой начала давать большие подборки стихов Н. Рубцова, платила ему максимальный гонорар, нашла возможность выделить ему полставки литконсультанта.
Зайти в один из немногих кабинетов, которыми располагала редакция, сыграть в шахматы, просто перекинуться шуткой с веселым народом стало для него привычкой. Н. Рубцов не ошибся в своих друзьях. Неслучайно большая часть его литературного наследия увидела свет на страницах «Вологодского комсомольца».
Летом того же 1967 года по инициативе Вологодского обкома партии и писательской организации была устроена агитационная поездка писателей по Волго-Балту. В ней приняли участие А. Яшин, В. Белов, А. Романов, В. Коротаев, Д. Голубков, Н. Рубцов, Н. Кутов, Л. Беляев, Б. Чулков и ряд других прозаиков и поэтов. Александр Яковлевич Яшин уже недомогал, хотя и старался не показывать виду. Однако не просто было обмануть такого проницательного человека, как Рубцов. В этой поездке он был ненавязчиво предупредителен, даже нежен в обращении с Яшиным, что в общем-то с Рубцовым случалось редко.
И вот уже под Вытегрой, видя, что Яшин чрезмерно утомлен поездкой, и, видимо, втайне переживая за него, он отозвал меня и сделал форменный выговор, будто я никчемными разговорами отнимаю у Яшина время. Я был изумлен, так как разговоры мои ограничивались общей беседой за обеденным столом, но Рубцову и это казалось слишком.
Спорить я не стал, хотя обиделся: зачем на мне срывать свою досаду? Я даже постеснялся попросить Яшина надписать книгу на память, что, к счастью, он сделал сам.
Потом уже, в Вологде, Николай Михайлович объяснил мне причины своей вспышки:
— Не видно разве, что человеку тяжело? — и мы помирились.
Александр Яковлевич после поездки слег в больницу в Вологде. А через год мы хоронили А. Я. Яшина на его родине, на Бобришном угоре.
Во время поездки по Волго-Балту мне притянулось село Липин Бор: песок, сосны, озеро... Захотелось здесь пожить и поработать подольше. Решено — сделано: осенью я уже устроился там корреспондентом-организатором местного радиовещания. Поселился прямо в редакции. Вечером доставал из тумбочки постель и, предварительно предупредив телефонисток, чтоб поутру разбудили долгим звонком, укладывался спать.
Красота тех мест очаровала меня, и я засыпал вологодских друзей письмами с просьбой прилететь, посмотреть, погостить. Написал такое письмо и Николаю Рубцову.
Однажды, уже зимой, мне по долгу службы пришлось сидеть на каком-то районном совещании. И тут по рядам передали записку: «Сережа! Я прилетел. Можешь выйти? Н. Рубцов».
Он сидел на деревянных ступенях Дома культуры в демисезонном, не по погоде, пальто. Мы обнялись.
— Извини, я без предупреждения. Приехал в аэропорт, билеты есть...
— Какой разговор!
С помощью редактора газеты В. Д. Елесина, давно знакомого с Рубцовым, удалось устроить Николая Михайловича в гостиницу. Ночевал он там только первую ночь — холодно да и шумно, а на следующую пришлось к дивану приставлять редакционные стулья.
Вечерами в редакции В. Д. Елесин и секретарь В. Фофанов подолгу задерживались, подписывая номер в печать. Подкидывали в печь поленья, играли в шахматы. Игроком Рубцов был серьезным, но азартным в проигрыше и выигрыше.
В Липин Бор Николай Михайлович привез рукопись будущей книги «Душа хранит». Когда подготовка ее была закончена и рукопись перепечатана, Рубцов стал собираться в Вологду. Мы проводили его на аэродром.
В 1968 году Северо-Западное книжное издательство наметило выпустить книгу-кассету молодых поэтов Севера. Причем каждый автор волен был выбрать себе общественного редактора. Нина Груздева обратилась с этой просьбой к Ольге Фокиной, я — к Николаю Рубцову.
В назначенный день я принес рукопись к нему домой. Он не заставлял меня править построчно. Понравившиеся стихи откладывал в одну сторону, не понравившиеся — в другую. Для издательства отобралось около четырехсот строк.
— А над остальными можешь работать...
После окончания Литературного института я стал работать в Грязовце. В октябре 1970 года пригласил Николая Рубцова на небольшой семейный юбилей. Он обещал быть, но не приехал. Тогда я отправился в Вологду. Прихожу на улицу Яшина, где жил тогда Рубцов, поднимаюсь на пятый этаж, звоню условным звонком.
Рубцов болел. На столе рядом с диваном были рассыпаны разнокалиберные таблетки.
— Знаешь, сердце прихватывает...
С моим приходом он смахнул в стол какие-то рукописи, принес с кухни вареную картошку в мундире, селедку, початую бутылку вина.
— Хлеб есть, но черствый: я уже два дня из дому не выходил.
Так и просидели мы до вечера.
— Слушай, ночуй у меня, как-то не хочется оставаться одному.
Мы поставили раскладушку и улеглись, не выключая света. Рубцов не спал до полуночи. Не спал и я. Эх, сгрести бы со стола приторный валидол да уехать вместе с Рубцовым в деревню...
Утром он разбудил меня на поезд. Пора было ехать на работу. На прощанье подарил только что вышедшую свою книгу «Сосен шум». Пообещал как-нибудь приехать: «Вот поправлюсь и тогда...»
Но приехать к Рубцову пришлось мне. И случилось это 19 января 1971 года.