Бабушка Петровна
Поехала по бревна,
Вскачь погонила,
Бревно уронила,
Ногу изломала.
Как старику показать?
Шубный рукав привязать!
Или, изображая «козу», указательным пальцем и мизинцем «бодали» ребенка, приговаривая:
Идет коза рогатая,
Идет коза бодатая:
Ножками – топ-топ!
Глазками – хлоп-хлоп!
Кто кашки не ест,
Кто молока не пьет,
Того забодает, забодает!
Большое значение и распространение имели игры с ладошками и пальчиками малышей, такие, как «ладушки», когда под песенку ребенка заставляли хлопать в ладошки, как «сорока-воровка» – игра, во время которой загибался в кулачок пальчик за пальчиком поочереди, следуя словам песенки. Общеупотребительными были игры «в кулачки» и в «шильце». В первой мать или бабушка сжимала и разжимала перед ребенком кулак, приговаривая: «Ручка хвать, ручка хвать», заставляя его делать то же самое. Во второй игре взрослый старался попасть своим пальцем в указательный палец малыша, приговаривая: «Шило, шило, проскочи!» Произнося последнее слово, взрослый старался, чтобы его палец соскользнул с пальца малыша, чтобы пощекотать его животик. Некоторые игры с пальчиками сопровождались счетом. Мать брала ручку ребенка, дотрагивалась до мизинца и медленно говорила: «Этот палец», затем она прикасалась к безымянному пальцу, продолжая: «С этим пальцем» – и быстро и громко произносила: «Два пальца!»
Все игры были не только приятным развлечением для матери и малыша, но и несли немалую воспитательную нагрузку. «Потешки» обучали ребенка необходимым движениям (прыжкам, бегу, скачкам, умению пользоваться пальчиками, кистью руки), развивали ловкость сообразительность, укрепляли физически, вызывали у него желание двигаться, создавали радостный настрой. Кроме того, многие игры, особенно игры с пальчиками, были хорошим стимулятором умственной деятельности ребенка.
В распоряжении малышей колыбельного возраста были также и игрушки, которые делал для них отец или старший брат. Это, как правило, различного рода погремушки, называвшиеся в деревнях «побрякушки», «тарахтушки», «таратушки», «колотушки», использовавшиеся для самостоятельной игры малышей. Их давали ребенку в руки, вешали на шею или привязывали к колыбели, сидухе, ходунку. Наиболее широко была распространена погремушка из точеного деревянного полого внутри шарика, бочонка, восьмигранника с мелкими камешками, горохом внутри. Она имела небольшую деревянную ножку, которую младенец держал в руке и тряс шарик, получая удовольствие от движений руки и раздававшихся звуков. Кроме того, малышам давали погремушки в виде небольшого кубика, сделанного из бересты или сложенного из тонких дощечек, а также погремушки, состоящие из палочки, к которой прикреплен деревянный кружок с блестящими звенящими подвесками. Любимыми игрушками малышей и более взрослых детей были погремушки из мочевого пузыря Домашних животных. Пузырь тщательно очищался от содержимого, натирался золой, чтобы снять жир, заполнялся горохом, надувался через соломинку, завязывался, обмывался сверху и высушивался. Такую легкую побрякушку накидывали ребятам на веревочке на шею или давали в руку, при игре она сильно грохотала. Погремушки делали из горлышка гуся или утки. Для этого сырое горлышко промывалось, заполнялось мелкими камешками, свертывалось кружком, высушивалось и обшивалось тряпочкой, чтобы ребенок его не обсасывал.
Первый этап жизни ребенка, по крестьянским понятиям, заканчивался к тому времени, когда он был отнят от груди, обучился есть ложкой и пить из чашки, умел сидеть, ходить, произносить первые осмысленные слова: «мама», «баба», «тятя», «деда», «няня». Увидев, что ребенок вошел «в первый разум», родители считали необходимым пригласить в дом крестных родителей и ближайших родственников «на постриг». Крестная мать или крестный отец состригали с головы малыша прядку волос и дарили ему денежку, рубашечку или платьице. Затем устраивалось угощение для всех собравшихся, которым как бы завершалась первая ступень жизни ребенка и начинался новый ее этап.
Сосун – не век сосун, через год стригун, а там и в хомут.
Ребенок, достигший полутора – двух лет, сумевший выжить и «закрепиться» на земле, вступал в новую стадию жизни, продолжавшуюся до шести-семи лет и называвшуюся «младенчество». По мнению крестьян, в этом возрасте ребенок должен был расти, физически крепнуть, учиться думать, говорить, познавать мир, то есть «входить в разум».
Уход за ребенком в этот .период жизни со стороны матери или бабушки был минимальным. Отец так же, как и раньше, почти не вмешивался в его жизнь. Считалось, что малыш может уже сам сказать все, что ему нужно, и угадывать каждое его желание не требуется. Ребенку предоставлялась полная свобода действий, слабо или почти не контролируемая взрослыми. Малышей этого возраста часто называли «стригунками-жеребятами», резвящимися на воле. Традиционно считали, что если с подросшими детьми много возиться, то они вырастут балованными, малосамостоятельными людьми. «Засиженное яйцо, – говорили крестьяне, – всегда болтун».
Жизнь детей зимой отличалась от летней жизни. В зимнее время малыши сидели по избам, почти не бывая на улице, проводя время на печке со старым дедом или бабкой, слушая их сказки, бродя по избе за матерью или отцом, играя со старшими братьями и сестрами. Летнее время малыш от восхода до заката солнца проводил на улице под надзором старших братьев и сестер, которые присматривали за тем, чтобы он не потерялся и не расшибся. Домой четырех-пятилетний ребенок прибегал, чтобы поесть, и снова убегал на улицу, где играл со своими ровесниками.
Представители русской интеллигенции, наблюдавшие жизнь деревни XIX века, писали, что дети до семи лет растут на «полной воле и, будучи, предоставленными самим себе, проводят время почти исключительно в разных играх на улице... Мальчики и девочки проводят время обыкновенно вместе и играют сообща в одни и те же игры, собираясь посреди улицы и возясь с песком и пылью или же с раннего утра и до позднего вечера пропадая где-нибудь на задворках и являясь домой только поесть» [Чарушин А. А. Воспитание детей у народа // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1917. № 5. С. 203.].
Пища ребенка этого возраста была такой же как и пища всей семьи. Однако детей двух – четырех лет редко сажали за общий стол, их кормили отдельно и тогда, когда малыш этого захочет. Шести-семилетним детям, если они оказывались к обеду или ужину дома, полагалось садиться за стол вместе со всеми, есть из одной миски со взрослыми, выполняя все правила поведения, принятые в деревне во время трапезы. Ребенок не должен был за столом болтать, смеяться, вертеться, бросать еду на пол. Мать, видя такое поведение малыша, молча выводила его из-за стола, сажала на лавку около печи и подавала еду в отдельной миске. Это воспринималось детьми как большое наказание, после которого они вряд ли стали бы нарушать заведенный порядок семейной трапезы.
Уход за детьми включал в себя еженедельное мытье в бане. Мать, отправляясь с ребенком в баню, старалась для укрепления здоровья попарить его получше и подольше. Мыть детей чаще, чем один раз в неделю, не полагалось: «Чего его чаще-то мыть, ведь он не молотил, не запачкался» [Чарушин А. А. Уход и воспитание детей у народа. Архангельск, 1914.]. Если ребенок днем перепачкался, то его лишь слегка обтирали мокрой тряпкой, считая, что от грязи он не может заболеть и умереть: «Бог даст живота, и так будет жить, а пошлет Бог смерть, так тут как его ни обмывай, все равно помрет» [Там же.].
Одеждой детей этого возраста служила длинная рубашка, сшитая из старой материнской, отцовской рубахи или старого ситца, холста, подвязанная пояском. Ее покрой был одинаков как для девочек, так и для мальчиков. Иногда девочкам, «на отличку», шились рубашки, рукава которых были другого цвета, чем стан. Использование по преимуществу одежды, не фиксирующей внимания на половой принадлежности ребенка, было обусловлено древним, труднопонимаемым в наши дни поверьем о том, что малолетний ребенок – существо бесполое и что он станет мальчиком и девочкой только тогда, когда окончательно «войдет в разум».
В одних рубашках, без головного убора и обуви дети бегали по улице начиная с апреля месяца и до октября, пока не выпадет снег. Зимой надевалась более теплая одежда, обычно снятая с плеча старших братьев или сестер, натягивались шапки, обувались валенки с портянками. Ранней весной, когда дети выбирались на улицу, можно было наблюдать довольно занятную картину детской жизни. «Детишки, – писал очевидец, – выбегают сначала в полушубочках, в зипунишках, часто без шапок, на ногах лаптишки размочалившиеся, под подошву коих привязаны «колодки», имеющие вид скобы, чтобы не очень уж промочиться, – а потом все это сбрасывается: ребятишки, раздевшись, разувшись, то бегают по лужам, то прудят, распружают ручейки, строя на них мельницы» [Мамакин И. Народные детские игры // Живая старина. 1891. Вып. III. С. 215.]. Такое невнимание крестьянских женщин к детской одежде объяснялось их представлениями о здоровье и болезнях. В деревнях обычно считали, что простуда появляется оттого, что в человека вошел холод, а он входит только в тех, кто слишком тепло одевается.
В богатых семьях детей по праздничным дням старались одеть понаряднее: мальчика – в красную рубашечку с красивым тканым пояском, на голову маленький картузик, а ножки обуть в сапожки или лапти, сплетенные по ноге ребенка. Костюм мальчика в торжественный день дополнялся штанами, которые представляли собой две узкие штанины, несоединенные между ног и подвязанные веревочкой на талии. Девочек в праздник наряжали в ситцевое платьице или вышитую рубашечку, голову подвязывали ярким платочком.
Ребенок до семи лет в русской деревне не воспитывался в современном понимании этого слова. Считалось, что ребенок в стадии младенчества – существо глупое, неразумное и целенаправленно учить его чему-либо не имеет смысла. Дети до семи лет, а иногда и до восьми лет, не имели никаких даже самых минимальных домашних или хозяйственных обязанностей. Родителям не приходило в голову показывать малышам, как надо шить или прясть, плести лапти или запрягать лошадь. Однако это не означало, что родители не предпринимали никаких усилий, чтобы вырастить из своего малыша достойного, трудолюбивого крестьянина, ремесленника или всеми уважаемую хозяйку дома. Крестьяне ненавязчиво приучали ребенка к мысли о том, что ему придется в жизни много трудиться и что труд может быть радостью и удовольствием. Этот основной постулат крестьянской жизни закладывался в душу ребенка через своеобразную игру «в труд» взрослых с детьми, а также поощрением любого желания малыша включиться в работу.
Игра «в труд» с малышом двух – четырех лет возникала в русской деревне на каждом шагу. Сын видит вернувшегося с охоты отца, слушает его рассказы, у него, естественно, возникает желание стать таким же удачливым охотником, как отец. И поэтому отец вместе с сыном отправлялся на огород, ставил там из веревочной петли и берестяного колпачка ловушку, обещая, что в нее обязательно попадет перепелка, только надо немного подождать. Малыш отправляется домой, а мать кладет в ловушку пойманную накануне отцом птицу. Через некоторое время домашние напоминают ребенку о необходимости проверить ловушку. Он бежит на огород и, радостный, приносит свою первую добычу. Взрослые хвалят малыша, мать целует его и ласково называет своим «промышленником, удачливым охотником». Иногда ребенок выпрашивал кусок сети, опускал его в глубокую лужу, рассчитывая, что в нее попадет рыба. Надежды ребенка никогда не обманывались: рыба всегда попадала из садка отца. Если пятилетний ребенок срывал пучок травы, высушивал его и привозил на тележке домой, показывая матери, то мать советовала ему отдать сено овечке или теленку, а затем всем рассказывала, как их сыночек накормил овцу скошенным им самим сеном. Если мать видела, что дочка играет в куклы, то всегда напоминала ей, чтобы она не забыла сварить для кукол обед, а то они останутся голодными. Самым главным в этих играх с детьми была их серьезность, уважительное отношение к его «труду», полное отсутствие желания посмеяться над несмышленышем, подшутить над ним.
Считалось также необходимым давать малышу какую-нибудь легкую работу, если он увяжется за взрослыми в хлев, на пастбище, в огород или поле. Если мать гонит домой овец, то обязательно попросит пятилетнюю дочку помахать прутиком, объясняя ей, что овцы от этого побегут быстрее. В огороде мать даст дочке подержать выдернутую ею морковку или выбросить подальше сорняк. Маленький сын, стоявший рядом с отцом, ремонтирующим забор, получал возможность подержать рейку или гвоздь.
Выполняя эту несложную работу, ощущая радость матери или отца оттого, что ее дочка уже «хозяюшка», а сынок «промышленник», дети, подрастая, с удовольствием включались в работу, соответствовавшую их возрасту и возможностям.
Особенностью детской жизни в младенческом возрасте являлось и то, что жизнь детей не подчинялась принятому у взрослых людей распорядку дня. Они могли просыпаться и укладываться в постель, приходить и уходить из избы, принимать пищу тогда, когда им захочется. Маленьким детям позволялось делать все, что они хотят. Они могли капризничать, кричать, громко требовать что-либо у матери, отца, бабушки, но не вызывали у них ни раздражения, ни гнева, ни злобы, ни желания наказать непослушного ребенка. Вообще родители редко наказывали маленьких детей. Крестьяне считали, что наказание сделает ребенка боязливым, а кроме того, оно вообще не имеет смысла: «Ён ишшо мал, смыслу у его не хватает, подрастет, в рассудок придет, то и не будет делать, а топерь што с его взять? Ты его ноне выпори, а ён завтра сызнова за то же» [Чарушин А. А. Воспитание детей у народа // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1917. № 5. С. 204]. Послушания добивались обычно уговорами, старались объяснить, почему нельзя совершать тот или иной поступок. Эти объяснения носили в основном ирреальный характер. Детям двух – четырех лет говорили, что если они не будут слушаться, то мать позовет серого волчка, который схватит малыша «за бочок и унесет во лесок», а может явиться страшный Бука, злой Бабай-Мамай, Кока с огромным ртом, поедающий непослушных детей, ужасный Додон, Мамашина, у которой «головище с дощанище, глазища с пивные корцы», и заберут с собой. Эта угроза пугала малыша, заставляя от ужаса примолкнуть. Однако страх скоро проходил, так как мать тут же говорила, что она защитит свое дитятко и никому его не отдаст, если он будет послушен.
Баю-бай, баю-бай, К нам приехал Мамай, К нам приехал Мамай, Просит Арсеньку отдай. Мы Арсеньку не дадим, Пригодится нам самим.
Детей постарше «полохали» посерьезнее. В качестве устра-шителей использовался леший, черт, водяной, полевик, овинник, банник, шишига, кикимора. Так, ребенку, убежавшему в лес и вернувшемуся домой поздно ночью, спокойно объясняли, что если он будет продолжать себя так вести, то может встретиться с лешим огромного роста, с березу, с мутными глазищами и зеленой бородой, который утащит его в свою берлогу и съест. Еще страшнее, объяснял дед внуку, ходить вечером на реку или озеро, купаться в омуте у мельницы, так как там можно попасть в лапы к водяному – старику, покрытому мхом и болотной травой. Кроме того, детей пугали различными социально маркированными лицами, воспринимавшимися деревенским коллективом как нечто постороннее, чужое, – урядником, цыганом, попом, нищим, каликой перехожим, солдатом.
Родители по возможности старались выполнять желания своих малышей, считая, что если этого не делать, то малыш может заболеть. Учитель Н. Н. Григоровский из сибирского села был в 70-е годы XIX века свидетелем сцены, в которой отразилось отношение крестьян к капризам детей младшего возраста. По его словам, трехлетнему мальчику захотелось поехать вместе со своим девятилетним братом к отцу, который рыбачил на дальнем озере. Погода была ветреная, детям надо было переезжать на лодке через озеро, и мать побоялась отправить своего младшего сына со старшим братом. Малыш кричал до тех пор, пока мать, проливая слезы, не разрешила ему отправиться в путь. Она посадила их в лодку и плача пошла домой. На вопрос учителя, почему она выполнила желание малыша, мать ответила: «Да как его удержишь. Видишь, плачет, не захворал бы. Видно, уж больно захотел» [Григоровский И. М. Крестьяне-сторожилы Нарымского края // Записки Западно-Сибирского отделения ИРГО. Омск, 1879. Кн. 1. С. 4.]. Если желание ребенка было невозможно выполнить, а он, по выражению крестьян, очень «зауросил», то его утешали, унимали ласковыми словами: «дурачок ты этакий, несмышленыш мой» – и никогда не поднимали на него руку, не бросали в его адрес злобных слов. Вообще оскорбления в адрес ребенка считались в русской деревне вещью непозволительной. Полагали, что ребенка, обруганного матерью или отцом, мог забрать к себе черт.
Взаимоотношения детей и родителей в русской деревне строились на любви и ласке. Крестьяне считали, что главное в отношении к ребенку – это «ласкота». Ребенка называли «ангельской душенькой», «сахариночкой моей», «дитятком моим любимым», «лоскуточком моим», «гостьюшкой моей желанной». Особенно много любви изливалось на первенцев и «одинокушек», то есть единственного ребенка в семье. Первенец казался матери и отцу самым хорошим и красивым. «У всякого первенец родится: во лбу светлый месяц, за ушами ясны звезды», – говорит пословица. Хотя и другие дети воспринимались так, будто они «солнце ясное». В горячей любви к единственному ребенку сквозила и глубокая жалость к нему, одинокому в этом мире: «без брательников, без сеструх». Желание предохранить ребенка от всевозможных напастей выражалось во множестве суеверий. Например, посторонним запрещалось хвалить матери ребенка – можно сглазить; нельзя целовать в губы – умрет; нельзя, чтобы ночью на ребенка падал лунный свет, – будет лунатиком и т. п. Особенно ярко проявлялась любовь матери к своему ребенку в ситуациях, когда его, маленького или уже взрослого, надо было защитить от бед и несчастий. Нежная, заботливая любовь матери раскрывается с особой силой в старинных заговорах:
«Пошла я в чистое поле, взяла чашу брачную, вынула свечу обручальную, достала плат венчальный, почерпнула воды из заторного студенца; стала я среди леса дремучего, очертилась чертою прозрачною и возговорила зычным голосом. Заговариваю я своего ненаглядного дитятку над чашею брачною, над свежею водою, над платом венчальным, над свечою обручальною.
Умываю я своего дитятку в чистое личико, утираю платом венчальным его уста сахарные, очи ясные, чело думное, ланиты красные, освещаю свечою обручальною его становой кафтан, его осанку соболиную, его подпоясь узорчатую, его коты шитые, его кудри русые, его лицо молодецкое, его поступь борзую. Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка, милее вешнего дня, светлее ключевой воды, белее ярого воска, крепче каменя горючего – Алатыря.
Отвожу от тебя черта страшного, отгоняю вихоря бурного, отдаляю от лешего одноглазого, от чужого домового, от злого водяного, от ведьмы киевской, от злой сестры ее муромской, от моргуньи русалки, от треклятыя бабы-яги, от летучего змея огненного, отмахиваю от ворона вещего, от вороны каркуньи, защищаю от кощея-ядуна, от хитрого чернокнижника, от заговорного кудесника, от ярого волхва, от слепого знахаря, от старухи-ведуньи.
А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким в нощи и полунощи, в часу и получасье, в пути и дороженьке, во сне и наяву, укрыт от силы вражьей, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасный, от горя, от еды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от сгорания. А придет твой час смертный, и ты вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, про наши хлеб-соль роскошные; обернись на родину славную, ударь ей челом седмерижды семь, распростись с родными и кровными, припади к сырой земле и засни сном сладким и непробудным» [Антология педагогической мысли Древней Руси и Русского государства XIV – XVII вв. С. 34-35.].
Ты куколка, я куколка, ты маленька, я маленька. Главным занятием малыша до семи лет была игра, она заполняла всю его жизнь, была основной формой его бытия. В игре реализовывались стоявшие перед этим возрастом задачи физического и психического развития. Через игру дети обучались бегу, прыжкам, лазанью, тренировали внимание, память, приобретали некоторые необходимые навыки общения со сверстниками и старшими детьми, знакомились с новыми словами, звуками, музыкой. Играя, они получали информацию о мире, в котором жили, о его горестях и радостях.
Малыши с двух-трехлетнего возраста играли обычно вместе со своими сверстниками на деревенской улице под надзором старших девочек, называвшихся в русской деревне «пестуньями», «няньками». Пестуньи организовывали игры своих подопечных, опираясь на собственную фантазию или пользуясь запасом игр, известных в деревне, передававшихся от одной няньки к другой зачастую на протяжении столетий. Самостоятельная игровая деятельность малышей начиналась в шесть-семь лет, но и тогда пестуньи помогали им наладить игру и помирить поссорившихся детишек. Следует также отметить, что все малыши, как мальчики, так и девочки, играли в общие игры, не ощущая потребности в специальных играх для девочек и мальчиков. Взрослые также не ставили цели разделить детей в игре, так как они считали младенческий возраст «бесполым».
Игры двух-трехлетних малышей, отличались от игр детей после четырех лет, так же как иными становились игры шести-семилетнего ребенка. Различие в играх объяснялось естественным развитием ребенка.
Игры двух-трехлетних малышей с няньками были просты и непритязательны. Ребенок в них был в какой-то степени статистом, выполняя то, что предлагала ему пестунья. Няньки, организуя игру, ставили перед собой задачу позабавить малыша. В этом возрасте особенно часто девочки-няньки развлекали своих подопечных на ходу сочиненными играми. Вот, например, как играла «в петушки» одна вологодская девочка со своими маленькими братишками и сестренками. Она ставила двух ребятишек с поднятыми руками лицом друг к другу и заставляла третьего малыша – «петушка» – проходить в образовавшиеся воротца. Ребятишки по команде пестуньи опускали ручки, слегка прижимая «петушка» и заставляя его кукарекать. Однако были игры, постоянно разыгрывавшиеся пестуньями по определенному сценарию. Такой игрой, известной многим девочкам из разных деревень, была игра «в деточки». Усадив малышей в кружок, «девочки-матери» становились за спины своих младших братиков и сестриц. Одна девочка, у которой не было «дитяти», ходила по кругу и просила счастливых «матерей»: «Кума, кума, продай дитя!» На это каждая из девочек отвечала: «За рекой». Тогда водящая девочка опять шла по кругу, повторяя свою просьбу, а каждая «мать» спрашивала: «Что дашь?» Девочка обещала дать ей за «дитятю»:
Шильце, мыльце,
Белое белильце,
Грош да денежку,
Красную девушку,
Сорок анбаров
Сухих тараканов,
Сорок кадушек
Соленых лягушек.
При этих словах девочки убегали от своих малышей, стараясь занять место за спиной другого «дитя». Кто не успел встать за спину ребенка, тот становился водящим.
Другой любимой игрой русских девочек-пестуний с двух-трехлетними малышами была игра «котики». Она имела много вариантов. Один из них использовался для игры с совсем маленькими детьми, другой с детьми на год-два постарше. Самый простой состоял в том, что девочки рассаживали по кругу детишек, называя одного горшочком со сметаной, другого миской с творогом, третьего кринкой с молоком и т. п. Каждому игравшему на голову клалась щепочка-крышечка, прикрывающая горшочки. Две старшие девочки-пестуньи изображали «кота» и «хозяйку». «Хозяйка» уходила «на работу», а «кот» подкрадывался к детишкам, снимал с них щепочки и опрокидывал на землю. Пришедшая «с работы» «хозяйка» обнаруживала все эти безобразия, ловила «кота», привязывала ему к ноге веревку и, водя его на веревке, заставляла поднимать криночки и горшочки. Более сложный вариант игры имел назидательный смысл. Кроме детишек, изображавших кринки с молоком, «кота» и «хозяйки» в игре участвовала «дочь хозяйки». «Мать» уходила в поле, поручая своей «дочке» стеречь от «кота» «продукты». «Дочка» вместо того, чтобы выполнять поручение «матери», отправлялась погулять, а прятавшийся рядом «кот» съедал «сметанку и молочко» – прятал детишек в укромные места. Вернувшаяся «с работы» «мать» отыскивала «дочку», ударяла ее прутиком за ослушание и начинала с ней вместе искать «горшочки» и «кота». Пойманного «кота» наказывали – ударяли прутиком и старались защекотать.
Игровой репертуар пестуний с четырех-пятилетними детьми был посложнее. Пестуньи вовлекали детей этого возраста в игры с более сложным сюжетом, в которых малыши играли более активную роль. Эти игры представляли собой игры-«ловишки», сопровождавшиеся легким ритмизованным диалогом или песенкой. Среди них были такие известные и сейчас игры, как «гуси-лебеди», «кошки-мышки», и игры, исчезнувшие из современного детского репертуара: «волк и овцы», «у медведя во бору», «стадо и пастух» и т. п.
Примером наиболее типичной игры детей четырех-пяти лет была игра «у медведя во бору», в которой могло принимать участие неограниченное число детей. Один из участников, как правило пестунья, изображал «дедушку-медведушку», дети выступали в роли заблудившихся в лесу людей. Они подходили к «дедушке-медведушке» и просили речитативом: «Дедушко-медведушко, пусти нас ночевать!» «Дедушко» густым басом пел: «Не долго, не долго, не до вечера». Дети отвечали: «Завтра придем, калачей напечем!» Дедушка пел: «Подите, да баню не сожгите». После этого дети разбегались с криком: «Горит! Горит!», а «медведушко» бросался за ними, стараясь кого-нибудь поймать.
Очень популярной игрой детей с четырех лет была игра, известная под разными названиями: «ключи», «кумушка», «уголки». В ней участвовали пять человек. Перед началом игры на земле вычерчивался четырехугольник, по углам которого становилось по ребенку, пятый – «водило» – вставал в центр очерченного пространства. Водящий говорит: «Ключик, ключик, отпирай вдруг!» После этих слов дети, стоявшие по углам, быстро разбегались, стараясь поменяться местами. При этом водящий старался занять один из углов.
Круг игр для детей шести-семи лет был значительно шире. В большинстве своем это были сюжетные игры с твердыми правилами, которые не полагалось нарушать, и ритмизованным традиционным текстом. Среди них особой популярностью пользовалась игра «в коршуна».
Один из мальчиков изображал «коршуна», а другие дети – «курицу с цыплятами». «Коршун» садился на землю и копал ямку. «Наседка с цыплятами», державшимися друг за друга, ходили вокруг «коршуна» и пели:
Коршун не спит, не лежит, –
Богу молится.
Свечи топятся,
Растопляются,
Стадо гонится,
Разгоняется.
По окончании припева «наседка» говорит «коршуну»: «Коршун, коршун, Бог в помощь!» «Коршун» отвечает: «Не в те ворота зашла!» «Наседка с цыплятами» опять начинала ходить вокруг «коршуна», приветствуя его, и получала в ответ: «Бог спасет». Затем между «наседкой с цыплятами» и «коршуном» завязывается диалог:
«Что ты тут делаешь?»
«Ямку копаю».
«На что тебе ямка?»
«Копеечку ищу».
«Зачем тебе копеечка?»
«Иголочек купить».
«Зачем тебе надобны иголочки?»
«Мешочек сшить».
«На что мешочек?»
«Камешки класть».
«Зачем тебе камешки?»
«В твоих детей шугать-порхать».
«В чем они повинны?»
«Они лук, мак повытаскали
И через забор повыбросили».
«Какой у тебя мак был?»
«Эдакий» (показывает выше себя).
«А у меня маленький был, да и то не съели».
После этих слов «наседка с цыплятами» снова начинала ходить вокруг «коршуна», распевая:
Колесом, колесом!
Твои дети за лесом
Есть, пить просят!
«Коршун» бросался на «наседку», крича страшным голосом: «Кровь пью детей твоих!» «Мать» старалась защитить своих «детей» от его когтей. «Коршун» отлавливал всех «цыплят» и приказывал «наседке» натопить ему баньку. Играющие вбивали колышки в землю, делая вид, что строят и топят баньку. После этого «мать» посылала к «коршуну», важно развалившемуся на земле, своего самого маленького «цыпленка» пригласить его в баньку. «Коршун» недоволен посланцем: «Ты еще мал». «Мать» посылает другого. А «коршун»: «Ты не опрятен». Наконец приходит сама и просит «коршуна». «Коршун» ее спрашивает:
«Какая у нас банька?»
«Новая!» – отвечает «наседка».
«Какой потолок?»
«Серебряный».
«Какие тазы?»
«Вызолоченные».
«Какие веники?»
«С позолотою».
«Нету ли гадов?»
«Нету».
«Не хочу я идти, пусть меня несут».
Играющие подхватывают на сомкнутые руки «коршуна», несут на травку и начинают «мыть», стараясь защекотать и потормошить его.
В деревнях среди детей были распространены также игры с игрушками. Однако игрушек у них было минимальное количество. Крестьяне считали, что большое их количество приводит к порче человека. «...У кого много всего, – говорили они, тот балуется, ничего не хочет: хоть в ученье, хоть в игре, да хоть где». [Виноградов Г. С. Народная педагогика. Иркутск, 1926. С. 14.] Для совсем маленьких детей игрушки делали родители, бабушки, дедушки, старшие братья и сестры. Как только дети подрастали, то им уже предлагалось делать игрушки самим. Крестьянки объясняли свое нежелание тем, что они «не поташницы»: «Сам может, дак я чо ему буду потакать: пущай сам делает... ну подучить, не боле што, каку куклу там, коня ли запрячь» [Там же. С. 14-15.]. На ярмарках или в городе покупались только те игрушки, которые трудно было сделать в домашних условиях.
В игрушки играли больше зимой, чем летом, когда нельзя было бегать по улице.
Среди самодельных игрушек самыми распространенными были куклы, маленькие кукольные каталки, тележки, которые можно было возить на веревочке, лошадки.
В куклы играли обычно девочки, начиная с трехлетнего возраста. Они изготавливались очень просто: тряпочка или поношенный головной платок свертывались в трубочку, и перетягивались ближе к одному концу ниткой. На голову надевался платочек, а туловище без ног прикрывалось рубахой. Девочки постарше старались придать куклам человеческий облик: шили их с ручками и ножками, наряжали в рубахи и сарафаны, изготовленные из ярких лоскутков. В играх девочек куклы вели обычный человеческий образ жизни: ели, работали, спали в колыбели, катались в саночках, слушали песенки и сказки.
Мальчикам старались сделать деревянную лошадку на колесиках, чтобы можно было ездить на ней по избе или запрягать в тележку.
Мальчики и девочки с большим интересом играли в игрушки, которые могли жужжать, свистеть, трещать. При этом взрослые не сердились на малышей за постоянно звучавший в ушах свист, не отнимали у них жужжалки, свистульки, трещотки, не заставляли их, в конце концов, умолкнуть, не выбрасывали полюбившуюся ребенку, надоедливую для взрослого игрушку. Деревенская традиция требовала от взрослых с уважением и полной серьезностью относиться к игре малыша.
Самой простой шумящей игрушкой была так называемая жужжалка, которую делали ребенку отец или старший брат. Это был деревянный кружок сантиметров восемь в диаметре с дырочкой посредине, в которую укрепляется тоненькая короткая палочка. Кружок вращался и издавал жужжащий звук, когда палочка повертывалась двумя пальцами.
Различного рода свистульки родители привозили своим детям с ярмарок. Это была самая любимая игрушка, в которую можно было свистеть и в будни и в праздники, зимой и летом, создавая самому себя радостное настроение. Свистульки делались ремесленниками и были различны по форме и материалу.
В деревнях хорошо были известны глиняные свистульки, имевшие форму птички, лошадки, баранчика. Самой простой свистулькой была полая птичка без ног. В хвосте имелись два отверстия: одно, щелевидное, в середине хвоста, другое, круглое, ниже первого. Ребенок дул в отверстие, благодаря чему получался длинный однообразный звук. Звук становился более разнообразным, если мастер делал на спине птички еще два небольших отверстия. Ребенок закрывал и открывал их указательным пальцем, изменяя основной тон.
Наряду с глиняными на ярмарках продавались и свистульки из жести. Они были прямоугольной формы, полые внутри, запаянные с трех сторон. На верхней стороне прямоугольника недалеко от запаянного конца прорезалась небольшая щель, над которой прикреплялось на невысоких ножках вертящееся на оси колесо. Ребенок дул в открытый конец прямоугольника, воздух проходил сквозь щель, вызывая свистящий звук и вращение колесика.
Интересной и любимой маленькими детьми была свистулька, называвшаяся «соловей», «канарейка». Она представляла собой небольшой, заполненный на три четверти водой глиняный горшочек с маленьким верхним отверстием и коротким рыльцем сбоку, на котором имеются узкие щелевидные отверстия. Ребенок дул в рыльце, воздух, проходя через щели, вызывал бульканье воды и производил звуки, радовавшие малышей.
Среди маленьких детей была очень популярна гармошка – деревянная маленькая коробочка, имевшая на верхней стороне трубочку, а в нижней – четыре круглые дырочки. Внутри коробочки около дырочек прикреплялась железная пластинка с четырьмя медными язычками по два с каждой стороны. Ребенок вдувал в трубочку воздух, затем втягивал его в себя, язычки колебались, издавая своеобразные звуки, удивлявшие малыша.
Зимой, когда дети большую часть времени проводили в избах, любимым их развлечением была игра с кубарем или волчком. Кубарь – это маленький деревянный шар или цилиндр на короткой ножке. Он ставился ножкой на ровный пол и, запущенный детской рукой, быстро двигался и вертелся. Дети часто играли в несколько кубарей, стараясь как можно дольше удержать свой кубарь вертящимся или соревнуясь, кто дальше угонит его палочкой.
Волчок вытачивали из твердых пород дерева в форме шара, вазы или погремушки. По своему устройству он полностью соответствовал современному волчку.
ОТРОЧЕСТВО
Этот период детства, по мнению русских людей, начинался с семи-восьмилетнего возраста и продолжался до пятнадцати – семнадцати лет. К семи-восьми годам «дитя», «блазнота», «мелочь», «жевжик» превращался в существо, «вошедшее в разум», готовое воспринять все, что должен знать русский человек-христианин. В этом возрасте крестьяне обучали своих сыновей и дочерей всему, что они знали сами. Прежде всего детей приучали к систематическому труду, передавая все известные в крестьянском мире навыки, знания и уменья. Подросток усваивал нравственные нормы, которым он должен был следовать в дальнейшем, приобщался к христианской религии, знакомился с мифологическими образами древности, которые сохранялись из поколения в поколение, постепенно включался в обрядовую жизнь деревни. Всему этому дети обучались постепенно, по мере роста и созревания. В отрочестве русские крестьяне выделяли обычно два этапа: первый – когда ребенок еще набирался сил, подрастал, и второй – когда ребенок приближался к молодежному возрасту.
Новую возрастную категорию ребенка называли другими именами, они характеризовали его физическое состояние, поведение и отмечали приобщение детей к трудовым функциям. Мальчиков семи – двенадцати лет называли обычно «недорослями», «не-докунками» (недоросшими), «мальцами», «малолетками», девочек – «ярицами», то есть ярящимися, расцветающими. В конце подросткового периода их обозначали уже полувзрослыми терминами: мальчиков – «парнёк», «парнишок», девочек – «середёна», «подевье». Кроме того, для обозначения подростков употреблялись термины, указывавшие на приобщение детей к труду: «пахолок», «бороноволок», то есть мальчик, помогающий отцу пахать и боронить землю; «пестунья» – девочка, умеющая нянчить детей. Для обозначения подросших детей, приблизившихся к молодежному возрасту использовалось, вне зависимости от пола, слово «подлеток».
Новому этапу жизни соответствовала перемена его внешнего облика. Прическа подростков более напоминала прическу парней и девушек: мальчикам стригли волосы «под горшок», оставляя открытыми уши, девочкам заплетали косу. Костюм также в основных своих чертах повторял костюм молодежи, но включал в себя меньшее количество предметов, выкраивался, по преимуществу, из старых родительских вещей и почти не декорировался. Мальчики носили рубаху-косоворотку, штаны, пояс. Девочки подросткового возраста надевали поверх рубахи сарафан или юбку, на голову платок или ленточку. Кроме того, им позволялось носить серьги, колечки, бусы, ожерелья, самодельные или купленные в лавке по дешевой цене. Собственную верхнюю одежду дети получали лишь в конце подросткового возраста, до этого времени они использовали для выхода на улицу одежду взрослых. Что касается обуви, то в летнее время дети бегали по улице босиком, а зимой им полагались валенки, лапти или сапоги, в зависимости от достатка семьи.
Момент переодевания семи-восьмилетнего малыша в подростковую одежду воспринимался как детьми, так и взрослыми как событие особое, доказывающее их новый статус. Именно поэтому в некоторых деревнях получение ребенком нового костюма ритуально обыгрывалось: мальчика, одетого во взрослый костюм, сажали на коня, а девочку – на лавку около прялки. Девочке при первом заплетании косы иногда исполнялась песенка, имевшая характер заговора:
Ты расти, расти, коса,
До шелкова пояса!
Как ты вырастешь, коса,
Будешь городу краса.
Умел дитя родить, умей и научить. Обучение детей крестьянской работе проходило по хорошо продуманной, отработанной многими поколениями системе. Детей приучали к труду с семи лет, считая, что «маленькое дело лучше большого безделья». Это диктовалось представлением о том, что если ребенка «с измалолетства» не включать в деревенскую работу, то он в дальнейшем не будет иметь «усердствующей способности» к крестьянскому труду. Человек, по мнению русских крестьян, может хорошо и с радостью выполнять тяжелую работу пахаря, жницы, плотника, если привычка к труду вошла в его плоть и кровь с раннего детства.
Процесс трудовой подготовки ребенка осуществлялся обычно поэтапно. При этом учитывались физические и психические особенности и возможности детей в разные периоды их отрочества. Русская пословица говорит: «Бери всегда ношу по себе, чтобы не кряхтеть при ходьбе». Объем нагрузки и воспитательные меры, которыми пользовались для привлечения ребят к работе, определялись с учетом прожитых ребенком лет. Крестьяне хорошо понимали, что ребенок должен работать в меру своих сил и возможностей и что ему надо давать, как они говорили, «каждой трудности по разу». В противном случае можно отбить у ребенка охоту к труду, воспитать у него отношение к работе как тяжелой повинности.
В русской деревне работа распределялась также в зависимости от пола ребенка. Девочкам поручалась работа, которая готовила бы ее к жизни женщины, мальчикам давались знания и умения, необходимые мужчине. При этом обучение строилось таким образом, что ребенок точно знал свои обязанности и родителям не приходилось напоминать о них ребенку.
Первой обязанностью семи-восьмилетней девочки было нянчить младших братьев и сестер. В некоторых деревнях применительно к этому возрасту вместо термина «ярица» употреблялся термин «пестунья», «нянюшка». Она нянчила малыша дома, качая его в люльке и напевая колыбельные песни, присматривала за ним на улице в летнюю пору, играла с ним, таскала его за собой, отправляясь на купанье, везла в тележке по лесной дороге к матери, с утра жавшей в поле, чтобы она его покормила. Вид восьмилетней пестуньи, несущей на руках грудного младенца, с трехлетком, бегущим рядом, держащимся за сарафан сестрички, был типичен для русской деревни. В этом возрасте девочка должна была выполнять также мелкую работу по дому и хозяйству: подметать ежедневно пол, носить к печке дрова, присматривать за курами и гусями, приглядывать за пасущимися неподалеку от дома без пастуха овцами или телятами. Девочка должна была загонять в хлев или на двор корову, возвращавшуюся вечером с пастбища. Матери приучали своих восьмилетних дочек шить и прясть.
Девочка десяти-одиннадцати лет начинала участвовать в полевых работах: вязала снопы за матерью-жницей, собирала оставшиеся на поле колоски. Кроме того, в этом возрасте она уже умела хорошо прясть и шить, приучалась ткать, ухаживать за коновой и помогать матери в приготовлении еды для всей семьи. В двенадцать-тринадцать лет она умела жать, шевелить сено на сенокосе, собирать мякину при молотьбе, полоть грядки, доить коров, стряпать, стирать на речке, вышивать. К пятнадцати годам приобретала все знания, необходимые крестьянской женщине, будущей хозяйке дома. Многие представители русской интеллигенции, наблюдавшие жизнь простых деревенских людей в XIX веке, отмечали эту раннюю, с их точки зрения, готовность девочек к выполнению обязанностей взрослых женщин. Н. М. Григоровский – внимательный свидетель жизни сибирской деревни – писал в 1879 году: «В 15 лет девушка входит во все хозяйство и домашнюю работу. Она уже умеет отлично плавать на маленькой лодке, умеет жать, косить, метать сено, подчас боронить и даже неводить рыбу; умеет, конечно, подоить и коров, прясть, может сшить рубашку, платье, связать чулки; выучивается разными травами красить белую пряденую шерсть, умеет найти эти травы, а иногда и соткать из этой пряжи для себя юбку с разными цветными клетками, и даже имеет кухмистерские познания» [Григоровский Н. М. Крестьяне-старожилы Нарымского края // За-иски Западно-Сибирского отделения ИРГО. Кн. 1. С. 18.].
Подготовка мальчиков к трудовой деятельности была более длительной, чем девочек. Мужская работа зачастую была сложнее женской и требовала большего физического напряжения. Обучение мальчиков заканчивалось обычно к семнадцати-восемнадцати годам. Привлечение к работе недорослей также начиналось в семь-восемь лет со знакомства с лошадью. Мальчик приучался ездить верхом, управлять лошадью, гонять ее на водопой. Летом они обычно отвозили родителям обед на поле, управляя лошадью, запряженной в телегу. Кроме того, отцы начинали приучать своих семи-восьмилетних сыновей к ремеслу. Обучение начиналось с просьбы подержать инструмент, подать гвозди, принести бересту и т. п. В воспоминаниях одного из ученых XIX в., уроженца алтайской деревни, имеется очень убедительное описание той помощи, которую мог оказать мальчик своему отцу – мастеру-саннику: «Когда мне было около семи лет, я начал по-детски помогать отцу в его работе, делал зарубки а доске для заднего украшения саней и заячьей лапой мазал ворванью по дереву, чтобы придать ему желтоватый оттенок» [Миненко Н. А. Культура русских крестьян Зауралья. XVIII – первая половина XIX в. М. 1991 С. 111.]
В девять-десять лет подросток хорошо управлял лошадью: мог ее запрячь, распрячь, умел править ею как взрослый мужчина. Отец доверял ему пасти лошадей в ночную пору вместе с другими деревенскими подростками. В эти же годы подростки помогали отцу в полевых работах. Он вместе с отцом возил на поля навоз и разбрасывал его по пашне, участвовал в бороновании поля, управляя лошадью, сгребал вместе со взрослыми сено, подавал снопы на овин, иногда молотил рожь или пшеницу специально изготовленным по его росту цепом. В местностях, где мужчины были заняты в лесных промыслах, в охотничьем или рыболовном, мальчики снабжали мужчин, занимающихся промыслом далеко от деревни, всеми необходимыми припасами. Кроме того, они сами участвовали, объединяясь в небольшие артели, в ловле рыбы на дальних речках, в охоте на сусликов, колонков, кротов. Зимой мальчики ездили с отцом в лес за дровами, помогали их пилить, кололи, складывали в поленицы, плели лапти, сидя в теплой избе на мужском месте у двери.
В тринадцать лет мальчик приучался к пахоте. Отец оставлял ему небольшой участок земли, давал соху или плуг, а потом проверял качество работы, спокойно и внятно объясняя, почему его пахота не так хороша, как пахота взрослого мужчины. В это же время мальчик впервые брал в руки косу. Ему позволялось косить около дома, по задворкам деревни для заготовки одноразового корма скоту. Работать на хороших лугах вместе со взрослыми мужчинами он получал возможность только в семнадцать лет, когда «входил в силу». Косьба была работой, требующей большой физической силы, выносливости и ловкости, то есть качеств, которыми не мог обладать тринадцатилетний подросток.
Шестнадцати-семнадцатилетний подросток приобретал навык почти во всех мужских крестьянских работах, за исключением сева. Сев, как самая трудная и ответственная работа, усваивался обычно в восемнадцать лет. Параллельно с этим шло и обучение мальчиков ремеслу. Оно проходило обычно в зимнее время в течение двух – трех лет на дому у мастера.
Приучение подростков к труду в русской деревне проходило легко и незаметно под руководством матери или отца, бабушки или дедушки, старших сестер или братьев. Воспитываясь в атмосфере труда, дети сами проявляли интерес к работе, высказывали желание заняться нужным, для семьи делом. Родители обычно старались поддержать в ребенке это желание, дать ему работу, которую он мог выполнить хорошо, а также позволить ему заработать своим трудом хоть небольшие деньги. В то же время они считали необходимым, чтобы подросток «тешил свое достоинство», то есть получал похвалу за свой труд, видел, что его работа нужна семье. О серьезном отношении крестьян к труду и заработкам своих детей говорит рассказ известного этнографа Г. Н. Потанина, долго жившего в алтайском селе, мужское население которого было занято охотой на пушного зверя. Этнограф ярко передал поразившее его уважительное отношение матери к десятилетнему ребенку, впервые принесшему в дом охотничью добычу: «Сын был в восхищении от первой шкурки колонка; он целый вечер, лежа на полатях, советовался с матерью, которая пряла на лавке, что купить на колонка. – Мам! Я куплю горшок! – На что его? – А ты утром говорила: «Горшков много, а целого ни одного не?». – Горшков и без того много. – Нет, я куплю. – Ну да уж купи. – Или купить тебе платок? – Чего и говорить, купил парень-то платок за колонка! – Так что же купить, мама? Постой-ко, Серко наш ходит без ошейника. – Еще чего лучше? – Такого рода разговор продолжался до самого ужина, и матери было нисколько не скучно вести его. Кончилось тем, что на другой день пришел в избу вязниковец и выменял колонка на подносик» [Миненко Н. А. Культура русских крестьян Зауралья. XVIII – первая половина XIX в. С. 112-113.].
Стремясь походить на своих постоянно занятых трудом родителей, видя доброжелательное отношение к их попыткам научиться делу, радуясь похвале в свой адрес, дети не могли себе представить, что можно не работать, не уметь прясть, шить, наколоть дров, прибить оторвавшуюся доску, не помочь отцу или матери. В детской среде считалось позором, если о двенадцатилетней девочке скажут, что она «непряха», а о мальчике десяти лет – что он «только и может гонять бабки».
Участие детей в труде делало многих из них не по возрасту серьезными и деловитыми. Мальчик четырнадцати лет мог вести со знанием дела разговор о хозяйстве, видах на урожай и приплод скота, об аренде земли. Девочки рано вникали во взрослую жизнь деревни, знали о всех деревенских событиях, ссорах и сплетнях.
Уча – учи поступками, а не словами. Воспитание подростка в русской деревне заключалось не только в передаче ему трудовых знаний и навыков, но и в приобщении его к духовному миру, в котором жили взрослые люди. Подросток должен был усвоить основные понятия и ценности человеческой жизни, своеобразный кодекс правил русского человека, христианина. Ребенку незаметно, но систематически прививали мысль, что он должен любить землю своих предков – отчину, уважительно и заботливо относиться к родителям, старым и немощным людям, к маленьким детям, в любви и строгости воспитывать своих будущих чад, быть милосердным к несчастным и обиженным, помнить о своей чести.
Любовь к отчине русские крестьяне старались привить детям с самого раннего возраста. Они стремились сделать все для того, чтобы дети любили родительский дом, родную деревню с ее лугами, полями, лесами, соседние села и деревни, связанные друг с другом родственными узами, а также все села и города, где расселилось «русское христианское племя». Родители, родственники, соседи знали простую истину, которую со временем усваивал и ребенок: «глупа та птица, которой свое гнездо не мило», «своя земля и в горести мила».
Родители внушали подросткам: почитай землю, дающую человеку возможность жить, – «Мать сыра земля всех кормит, всех поит, всех одевает, всех своим теплом пригревает»; бережно относись к окружающему миру – «природу не надо увечь, а надо беречь», «природа – царю воевода»; люби людей, живущих с тобой рядом, – «доброе братство сильнее богатства»; серьезно относись к защите своих земель – «русский ни с мечом, ни с калачом не шутит», «коли у поля стал, так бей наповал».
Чувство любви к родине – «святорусской земле», «матери россейской земле», «мати Россее» – приходило к детям также из рассказов деревенских людей, своеобразных хранителей исторической памяти народа, хорошо знавших былины, исторические песни, легенды, предания, из рассказов солдат, полных воспоминаний о битвах, участниками которых они были, странствующих монахов, повествующих о подвигах святых мучеников, погибших во имя спасения православной Руси. Все эти люди хранили в своей памяти множество событий, сведений, связанных с героическими временами и подвигами русского народа. Они понимали свои знания как дар, полученный от предков, своеобразное завещание, и считали своим долгом передать полученное наследство следующим поколениям.
В этих, по выражению А. С. Пушкина, «преданьях старины глубокой», воспринимавшихся подростками с искренним интересом и восторгом, идеи любви к отечеству, верности ему и обычаям своего народа, сочувствие к несчастьям родины, боль за ее унижение и необходимость помочь ей в беде были главными. Так, например, в песне «Татарский полон» явно слышна горечь и тревога за «руських» людей:
Вот не шум шумит да и не гром гремит,
А татарищи-то во полон берут.
Ой да татарищи во полон берут!
В былине «Илья Муромец и Калин царь» прославляется богатырь Илья Муромец, призывающий изгнать врага с русской земли:
И вы, русский могучий богатыри,
Вы седлайте-тко добрых коней,
Ай садитесь вы на добрых коней,
Поезжайте-тко да во раздольице чисто поле,
Ай под тот под славный стольный Киев-град.
Как под нашим-то под городом под Киевом
А стоит собака Калин-царь,
А стоит со войскамы великима,
Разорить хотит ён стольный Киев-град,
Чернедь мужиков он всех повырубить,
Божьи церкви все на дым спустить,
Князю-то Владимиру да со Опраксой
Королевичной
Он срубить-то хочет буйны головы.
Вы постойте-тко за веру за отечество...
Защита родины в исторических песнях рассматривалась как главная задача мужчин. Так, в песне «О отравлении Скопина», раскрывающей борьбу русских с польско-литовскими завоевателями в начале XVII века, герой-полководец перед смертью, на которую его обрекли злые бояре, с гордостью говорит о главном своем деле:
Я, Скопин Михаила Васильевич,
Могу, князь, похвалитися,
Что очистил царство Московское
И велико государство Российское.
В произведениях поэтического творчества прославлялись также люди, отрекающиеся от богатств, предлагаемых им на чужбине, и стремящиеся домой. В старинной песне «Татарский полон» говорилось о том, как татарский хан взял в плен русскую женщину и заставил нянчить своего сына, который оказался ее внуком, рожденным ее дочерью, попавшей в плен в девятилетнем возрасте. Дочь, узнав мать, предлагает остаться ей в Орде, обещая богатство и полную довольства жизнь. Мать отвечает на ее просьбу:
Мне не надобно твоей золотой казны,
Отпусти меня на святую Русь.
Не слыхать здесь пенья церковного,
Не слыхать звону колокольного.
Через исторические песни, былины подросткам внушали, что русский человек неспособен отречься от своих обычаев, иначе он отрекается и от своей отчины, становится чужаком. Эта мысль проходит в песнях о Лжедмитрии – Гришке Отрепьеве, где он рассматривается как чуж-ой православному миру человек:
Все князи-бояре к обедне пошли,
Кто тыя ко Христоськой заутрени, –
Вор Гришка-растришка во мыльню пошел
Со душечкою со Маринушкою со Юрьевной.
Русские крестьяне, прививая детям любовь к отчине, воспитывая их на героических подвигах предков, старались также показать, что любовь к родине должна начинаться с любви к родителям и уважения к старшим. Почитание отца и матери считалось главной добродетелью человека. Сибирский крестьянин, уехавший по делам в губернский город, писал своим уже взрослым детям: «Прошу вас, вселюбезные мои детушки и невестушки, почитайте свою родительницу и во всем к ней повиновение и послушание и без благословения ея ничево не начинайте, отчего будете от Бога прославлены, а от людей похвалены...» [Громыко М. М. Мир русской деревни. М., 1991. С. 143.] Детей старались убедить в том, что родители, любящие своих чад как самих себя, имеют полное моральное право «учить, наказывать, на добрые дела наставливать», а дети обязаны перенимать и использовать все их житейские знания и благодарить за «учение родительское». Желание жить по собственному разумению, отказ «своему отцу покоритися и матери поклонитися» рассматривались народной педагогикой как поступки, влекущие за собой несчастья. В широко распространенной в деревнях назидательной балладе «Повесть о Горе-Злосчастии» молодец, будучи «мал и глуп, не в полном разуме и несовершенен разумом», захотев «жить как ему любо», потерпел в жизни полный крах. В конце повести-баллады Горе-Злосчастие, привязавшееся к молодцу, объясняет, почему его жизнь не сложилась так удачно, как он рассчитывал:
Спамятуй, молодец, житие свое первое
И как тебе отец говорил,
И как тебе мати наказывала!
О чем ты тогда их не послушал?
Не захотел ты им покоритися,
Постыдился им поклонитися,
А хотел ты жить, как тебе любо есть.
А хто родителей своих на добро учения
не слушает, Того выучу я, Горе злосчастное!»
Родители внушали подростку, что человек обязан заботиться о состарившихся родителях, проявлять к ним, ослабшим от тяжелой работы, внимание и уважение. Однако, требуя от подростка любви, послушания и заботы о своих родителях, народная педагогика предлагала и родителям проявлять такие же чувства к своим маленьким и взрослым детям. Правда, подчеркивалось, что любовь родителей к подросшим и взрослым детям должна быть разумной. Это представление русского народа ярко выражено в поучении философа XVII века Симеона Полоцкого: «Вредоносна излишняя любовь родителей к детям. Как вино, в меру употребляемое, веселит и здоровит, без меры выпитое, разума лишает и болезнь вызывает, так и любовь родителей к детям. Если по достоинству – полезна и родившимся и рожденным. Если выше меры – вред творит и тем и другим. Одних в развращение попущает, другим же печаль и болезнь от развращения первых содевает» [Антология педагогической мысли Древней Руси и Русского государства. XIV – XVII вв. С. 341.].
По крестьянской этике, требования которой должны были усвоить подростки, уважения достойны не только родители, но вообще все старшие по возрасту люди. При этом подростки не должны были решать для себя вопрос о том, достоин или недостоин тот или иной старик их заботы, почтения и уважения. Старшие требуют к себе уважения уже потому, что они прожили долгую, трудную жизнь и много сделали для людей на земле. Большую роль в воспитании у детей этого чувства играли сказки и бывальщины религиозно-поучительного характера. В сказке «Иван, крестьянский сын» герой, нагрубивший старухе, терпит неудачи, а после принесенного им извинения получает от нее полезный совет. Вечерами, в теплых избах, бабушки и дедушки рассказывали своим внукам правдивые истории о том, как уважение, оказанное старому человеку, приносило ребенку удачу. Чувство уважения к старшим входило в плоть и кровь детей благодаря примерам из жизни собственной семьи и всей деревенской общины. В семейном застолье пожилым людям предоставлялось почетное место, взрослые члены семьи были внимательны к старому, отработавшему свое деду, спрашивали у него советов. При семейном разделе, когда женатый сын намеревался жить своим домом и хозяйством, решающее слово было за старым отцом. На сельской сходке – собрании взрослых мужчин деревни – мнение стариков, прежде всего стариков, по тому или иному вопросу было зачастую решающим.
Подростков обучали милосердию, жалости и состраданию к людям. Вся жизнь русской крестьянской семьи давала детям примеры такого поведения. Деревенский обычай обязывал крестьян принять в своем доме постучавшего в дверь усталого путника, обогреть его, накормить и утешить, если требуется. Нищих и убогих встречали в доме с той же благожелательностью, что и остальных путников. Считалось, что подать милостыню, помочь больному и оказать моральную поддержку убогому – дела необходимые и богоугодные. Вот как описывает наблюдатель XIX века прием хозяйкой в своем доме нищего: «Когда нищий заходит в избу, то хозяин или хозяйка первым долгом стараются обласкать пришедшего своим сочувственным взглядом, особенно если замечают в нем усиленную робость или унижение, затем подают ему кусок хлеба; нередко осведомляются, откуда он, расспрашивают о его бедственном положении, приглашают отогреться и поесть теплой пищи, а если дело случится к ночи, то добродушно сами предлагают остаться ночевать, говоря: «Куда ты пойдешь на ночь глядя, ночуй – ночлега с собой не носят, вот вместе поужинаешь с нами, обночуешься, а утром пойдешь с Богом» [Громыко М. М. Мир русской деревни. С. 88.]. Помощь, объяснялось детям, надо оказывать вообще всем в ней нуждающимся: пострадавшим от пожара или стихийного бедствия, потерявшим кормильца, многодетным семьям, находящимся в нужде. Воспитательное слово поддерживалось и делом: сообща помогали погорельцам, делились с ними последним куском хлеба, старались их утешить, приютить. Семья, в которой все работающие внезапно заболевали, могла рассчитывать на помощь односельчан, которые приходили топить печь, готовить еду, ухаживать за скотиной. Вдовам и сиротам люди помогали вспахать и засеять землю, провести жатву.
Заботясь о том, чтобы жизнь ребенка была благополучной, чтобы он находился в согласии с самим собой, ближними и дальними людьми, крестьяне стремились привить своим детям желание проявлять доброту к людям: «добро творить – себя веселить», не держать на людей злобу, ибо «злой человек – как уголь: если не жжет, то чернит», отказаться от мщения за обиды. Особенно старались предохранить ребенка от мстительности, предлагали ответить на обиду, не откладывая на долгий срок, здесь же, на месте – словом или кулаком – или простить, если можно, обидчику его «неразумное поведение». Затаить же обиду на долгие годы и отомстить, когда он, возможно, уже и забыл о том моральном уроне, который нанес человеку, считалось большим грехом. Ярким примером такой модели поведения были деревенские драки, устраивавшиеся во время праздников. Если мужчины или парни одной деревни совершали поступок, оскорбительный для соседей, то оскорбленные предупреждали обидчиков, что они будут их бить в праздник или в ближайший свободный от работы день. Когда приходило время, устраивалась жестокая драка, после которой инцидент считался исчерпанным. Обидчики и обиженные собирались на общую гулянку с выпивкой, заключая «мировую».
Особенно ценилось в русском народе умение прощать обиды. Был даже выработан ритуал прощения и определен специальный день, когда все должны были прощать друг другу явные и скрытые обиды. Это происходило в прощеное воскресение – в последний день масленицы, перед Великим постом. Родители просили прощения у детей, дети – у родителей, соседи – друг у друга. Они кланялись в ноги или становились на колени, целовались и на слова «Прости меня», отвечали «Бог тебя простит, меня прости». Прощение, по обычаю, надо было просить, отправляясь в дальнюю дорогу, чтобы люди «не поминали лихом», при отправлении в церковь на исповедь: «Простите меня, в чем согрешил перед вами». Прощения всегда просили перед смертью, которую осмысляли как уход в «иной мир». К умиравшему человеку поочередно приходили все родственники, соседи с просьбой не уносить с собой обиду на них, принять их прощение, так как с мыслью о не прощенной обиде трудно жить на белом свете. Умиравший, в свою очередь, обращался ко всем людям с просьбой не таить на него обиду, простить все его прегрешения на земле, чтобы он мог с легкой душой покинуть этот мир.
Русские люди учили детей быть добрыми, милосердными, прощать грехи ближним своим и в то же время сохранять всегда и во всем чувство собственного достоинства, «хранить честь с молоду». Понятие чести у крестьян всегда сочеталось с честным выполнением своего долга и исполнением взятых на себя обязательств. Исследователи народного быта всегда отмечали это качество деревенских людей: «Все крестьяне, оберегая свою честь, стараются трудиться, чтобы не прослыть лентяем и мотыгой (мотом). Каждый старается не быть лжецом и обидчиком, а также не нажить славы, что он не крестьянин, а прощелыга и самознайка»; «Всякий порядочный крестьянин старается держать данное им слово: нарушить его он считает нечестным»; «Всякий крестьянин, оберегающий свою честь, старается не быть никогда не только замешанным в какое-либо преступление, но даже и заподозренным в нем. Он никогда не согласится ни на плутни, ни на обман, хотя бы это и было допущено в торговле» [Русские. М., 1997. С. 680.].
Понятие чести, которое старались привить своим детям родители, включало в себя для мужчин умение ответить на незаслуженное поношение, не дать оснований для оскорбления, для девушек – чистоту, для женщин – верность мужу. Девочкам с ранних лет внушалась мысль о необходимости «блюсти свою честь», то есть избегать добрачных связей, строить свое поведение таким образом, чтобы заслужить одобрение односельчан, а в замужестве сохранять супружескую верность. Потеря девственности до брака считалась большим грехом, а рождение внебрачного ребенка всеми рассматривалось как крайняя степень позора и бесчестия.
Кума да кум наставят на ум.
Одной из основных задач, которая ставилась деревенским обществом перед родителями, была задача постепенного введения его в религиозно-обрядовую жизнь. Русские крестьяне считали веру в Бога непременным свойством нравственного человека, а его поведение напрямую соединялось с его религиозностью. О совестливых, трудолюбивых, милосердных людях говорили: «живут по-божески, по-христиански» – и наоборот, встретившись с человеком, совершившим недостойный поступок, замечали: «креста на нем нету». С православными традициями ребенка начинали знакомить обычно в семь-восемь лет. По деревенским понятиям, это было обязанностью духовных родителей – крестного отца и крестной матери, хотя, естественно, от таких забот не освобождались и родители. Крестьяне старались обучить ребенка молитвам, вложить ему в сознание убеждение в том, что необходимо усердно читать их вслух перед иконами утром и вечером. В обычной, не слишком богомольной семье подростков учили, как правило, двум молитвам «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Считалось, что они могут пригодиться во всех обстоятельствах жизни, так как доходят до Бога быстрее, чем все остальные. Эти молитвы читались утром и вечером, перед обедом и ужином, при отправлении в путь-дорогу. С ними обращались к Спасителю и Божьей матери в надежде на избавление от несчастий, с просьбой о помощи в беде и защите от нечистой силы, а также принося благодарность за Божью милость. Кроме этих молитв подростков обучали молитвам импровизационного характера. Мать или крестная советовали ребенку обратиться «к Боженьке со святой молитвою», хорошо доходящей до Бога и святых угодников: «Пресвятая Богородица, спаси нас; помилуй нас, Господи; батюшка, милостивый Микола, сохрани нас, подай здоровьица тятьке, мамке, братцам, сестрицам, пошли нам хлебца, молочка» [Чарушин А. А. Воспитание детей у парода // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1917. № 5. С. 206.].
В семь-восемь лет ребенка полагалось отвести к исповеди и первому причастию. Крестные родители старались подготовить его к этому важному событию, как умели, рассказывали смысл причащения святых даров и необходимость очищения от грехов. Приобщение ребенка к православной религии включало приобщение его к церкви. Родители считали необходимым, отправляясь в воскресный день или в праздник в церковь, брать с собой подростка, его наставляли вести себя в церкви чинно, степенно, благопристойно и молиться с усердием.
Православные знания приобретались подростком на протяжении всего детства, особенно в семьях, где старики или крестные родители были людьми глубоко верующими. Детей приобщали к религии с помощью чтения псалтыря, молитвенников, рассказывая им христианские предания, часто апокрифические (не признанные православной церковью), знакомили с житиями особо почитаемых в той местности святых, рассказывали о чудесах, которые они совершали, обучали детей духовным стихам, предлагали участвовать в церковном хоре.