Моей судьбы тебе не разделить...
Ты создана для тихих наслаждений,
Для сладких слез, для счастия любить!
Взгляни, взгляни – по небу голубому,
Как легкий дым, несутся облака:
Так грусть пройдет по сердцу молодому,
Его, как сон, касаяся слегка!
<1835>
ВОСПОМИНАНИЕ
Не спрашивай, чего мне стало жаль,
Что грустию мне память омрачило:
Мой друг, тоска пройдет, как прежде проходила,
Я вспомнил детских лет волнующую даль,
Несвязную, но сладостную повесть,
Весенних дней моих волшебный, светлый сон.
Мне стало жаль его! Давно исчез уж он...
Укором восстает тоскующая совесть…
Наш старый дом, наш бедный городок,
И темные леса, и бурный мои поток,
И игры шумные, и первое волненье –
Все живо вновь в моем воображенье...
Вон дом большой чернеет над горой,
Заря вечерняя за лесом потухает,
Кругом все спит, – лишь робкою рукой
Она окно свое для друга открывает...
Луна взошла, зари уж нет давно,
А я смотрю, влюбленный, на окно!..
<1840>
ПРИМЕЧАНИЕ
...наш бедный городок – Кадников.
Владимир Соколовский
МОЛОДИЦА
Посвящено И. А. Вахрушеву
У моей младой, у моей молодицы
Голубые глаза и как соболь ресницы;
И высокая грудь под завесой Лилей
Дышит негой любви у младой у моей.
Молодая цветна, ароматна младая,
Как сады, как весна ненаглядного края;
Как невинной мечты неземная страна,
Как поэзья любви, молодая цветна.
Молодица свежа, как прохлада ночная,
Как роса на цветке, как вода ключевая,
И, небесным одним на земле дорожа,
Как лобзанье любви, молодая свежа.
Молодая мила, молодица игрива,
Как заря на струях голубого залива,
И чудесно светла от святого тепла,
Как отрада любви, молодая мила.
Молодицы уста, те уста огневые,
Что ни радость души, что ни розы живые,
Их краса весела, их улыбка чиста,
И как роскошь любви – молодицы уста.
Ее мягкая речь мирно катится к раю,
Я смотрю и молчу, и, любуясь, внимаю:
Что ни локон скользит, ни со скатистых плеч,
А у ней о любви ее мягкая речь.
Я младую зову белокрылой своею,
Я водою живых молодую лелею,
И в мечтах, и во сне, и на светлом Яву
Все лебедкой своей я младую зову.
Искупалася ты, ты умылась, лебедка,
И, смотря на себя, улыбаешься кротко:
Что ни в сладкой росе, ни в слезах чистоты,
Что ни в Божьей красе искупалася ты!
Встрепенись, посмотри в эту даль на разливы.
Там из неги луга, там из радости нивы,
Из блаженства ключи, из восторгов зари,
А из Дивного день: встрепенись, посмотри!
Полетай же вперед, полетай, молодица!
Как мечтанья стрела, как моленья орлица,
Под лазурью небес, над сапфирами вод,
И к земле ни на миг, а вперед, все вперед!
Ты в одном утони, молодица поэта,
Утони, погрузись в беспредельности света,
Утони навсегда, погрузись не на дни,
И разлившись во всё, ты в одном утони.
1837
К ПОЭТУ <МАКШЕЕ>ВОЙ
Дня 4-го декабря
Кто скует тебя, океан седой,
Кто скует тебя глыбой льдистою,
Как заветной, боевой броней
Под насечкою серебристою?
Разволнуешь ты, расколышешь ты
Грудь широкую, грудь могучую,
Грозно скажешься и задышишь ты
Пеной белою и кипучею.
В пыль холодную сокрушится лед,
По волнам твоим он развеется,
И затихнешь ты, а равнина вод
Глубже прежнего засинеется.
Кто убьет тебя, мой поэт младой,
Кто убьет тебя злобой скрытою,
Словно меткою, каленой стрелой,
Трехзубчатою, ядовитою?
Ясным соколом от вражды людей
Ты поднимешься в поднебесную,
Запоешь ты там о любви своей
Песню сладкую и чудесную!
При гармоньи той лютый враг-змея
Повреждать тебя заопасится,
И прости его, вся душа твоя
Ярче прежнего разукрасится
1838
ПРИМЕЧАНИЕ
Стихотворение посвящено В Д Макшеевой (в замужестве Бистром), дочери вологодского помещика; Соколовский во время своего пребывания в Вологде был в нее влюблен и безуспешно просил ее руки, она входила в вологодский литературный кружок Ф Н Фортунатова, печаталась в московских и петербургских журналах
Николай Вуич
ДУМА
От светлой юности до сумрачной могилы
Мы жертвы слабые волнений и тревог;
Мир не дан нам в удел, в нас две враждебных силы
На тяжкую борьбу державно вызвал Бог.
На тяжкую борьбу, где ум и сердце в споре.
Порой в ней сердце верх имеет над умом
(И тут-то пир страстям на роковом просторе);
Порой холодный ум гордится торжеством.
Но ум ли, сердце ли отпразднует победу
И путеводит нас по жизненным стезям,
А к счастью верного мы не находим следу –
И тратим нашу жизнь, бродя по сторонам.
Минутой радостей, часами огорчений
Отмеривши себе на долю благ и слез,
Мы грустно сознаем, что прочных наслаждений
Ни сердце не дало, ни ум нам не принес.
Но счастье не мечта, оно для нас возможно:
Оно в борьбе ума и сердца. Тайна в том,
Чтоб сердце охлаждать рассудком осторожно,
А ум разогревать его живым огнем.
1840
Вологда
РЕВНОСТЬ
Страшись, красавица, любовного недуга!
Придет отрадная и грозная пора –
И я явлюсь к тебе, незваная подруга,
Любви суровая и злобная сестра.
Да, я явлюсь к тебе с тревожною мечтою,
Я в сердце жаркое прокрадуся, как тать,
И оболью его я черной клеветою,
И стану бедное сомнением терзать.
Средь светской суеты, средь блеска
и средь шума,
И в мирной тишине твоей семьи родной
Я буду при тебе крушительною думой,
Неотразимая, всегда, везде с тобой.
И ночью темною, когда к тебе любовью
В объятья страстные повержен будет он,
Я мрачным демоном приникну к изголовью
И страшною мечтой смущу твой мирный сон.
И чувства бурные в твоей груди зажгу я –
Узнаешь мщение, зловещую боязнь.
И сонный друга бред: вздох, шепот поцелуя –
Все будет для тебя мучительная казнь.
Страшись, страшись меня! Любовного недуга
Придет отрадная и грозная пора –
И я явлюсь к тебе, незваная подруга,
Любви суровая и злобная сестра.
1840.
Вологда
СОНЕТ
Порой отрадною, в те светлые мгновенья,
Когда в минувшее я сердцем погружен,
Я снова чувствую былые наслажденья,
Я вижу вновь любви моей прекрасный сон;
Душе знакомые, роскошные виденья
В фантасмагории пленительно-живой,
В картине радужной мое воображенье,
Мой мощный чародей рисует предо мной;
Но сладостный обман недолго ум пленяет:
По резвой прихоти мгновенно исчезает
Мечта отрадная, виденье юных дней, –
И для души моей, как тяжкий мрак темницы
Для глаз, понеженных сиянием денницы,
Существенность еще становится мрачней.
1840
Вологда
Платон Волков
MEMENTO MORI
Что наша жизнь? и что мы сами?
Подумаешь, так кинет в жар!..
Решу вопрос двумя словами:
Мы – торгаши, а жизнь – товар.
Кто ею нехотя торгует,
Кто оптом вдруг всю продает;
Кто сам обманут, кто плутует...
А смерть, как кредитор, идет;
Идет, не зная состраданья,
Представит вексель для взысканья:
Жизнь с молотка – и ты банкрот!
Пропал товар, и с ним доверье
К талантам, к счастию, к уму:
Ступай, банкрот, на новоселье,
Ложись-ка в тесную тюрьму.
Не спросят там, кто ты, откуда,
Бедняк иль тысячи имел:
Лежи, банкрот, лежи, покуда
Не дашь на выкуп добрых дел.
Ты был богат – а где же злато?
С собою много ли принес?
Им в нужде выкупал ли брата?
Отер ли им ток вдовьих слез?
Ты был могущ – а защищал ли
От притеснителя сирот?
От сильных слабого спасал ли?
Щадил ли кровь людей и пот?
Ты был в чести – а мог ли вправе
Ее заслугой приобресть?
Не низостью ль пробился к славе?
Не подлостью ль вошел ты в честь?..
Отнюдь не думая об этом,
В делах благих все медлим мы,
Зимою говорим. «Вот летом!» –
А летом скажем. «До зимы!»
Но спросят вдруг, так тут-то что же?
Мурашки побегут по коже,
Придет конечная беда,
И вспомним поздно уж тогда,
Что мы пловцы на чуждом море,
Где фарос наш – Memento mori!
ПРИМЕЧАНИЯ
Фарос – маяк. Memento mori! (Лат.) – Помни о смерти!
Николай Иванович Иваницкий
КЕДРЫ В БОГОРОДСКОМ
День вечерел. Бледнел закат огнистый;
Разнообразный говор умолкал;
Проникнут был прохладой воздух чистый;
На старой церкви ярко крест сиял.
Под вашей сенью широко-ветвистой,
О кедры царственные, я стоял, –
И, внемля тихому ветвей шептанью,
Я предался сердечному мечтанью.
Свидетели давно протекших дней!
Вы зеленью одеты, как бывало;
А сколько крепких, как и вы, людей
Уже давно и невозвратно пало!
Но время под навесом сих ветвей
Сказаний о былом не начертало,
И сохраняют ваши рамена
Понятные лишь сердцу письмена.
В саду обители уединенной
Вы были в юности насаждены
И, как отшельники лесов, смиренно
Растете здесь, от бурь ограждены;
Лишь колокола голос вдохновенный
Вы слышите средь этой тишины
Да соловей в час вечера прелестный
Вас услаждает песнью поднебесной.
Бывало, тот, кто сам здесь назначал
Для вас места святительской рукою,
Склонясь на жезл, задумчиво стоял,
Любуясь вашей тенью молодою,
И по себе на память начертал
Вкруг вас свой вензель влажною чертою.
И странник прочитает по прудам
Для вас святое имя – Варлаам,
И, погрузясь душою в размышленья
О жизни и делах минувших лет,
Услышит тихий голос поученья
Между ветвей: все суета сует!
А звезд небесных горние селенья,
Зари вечерней этот тихий свет...
И с колокольни колокола слово
Проговорит ему о жизни новой.
<1844>
ПРИМЕЧАНИЯ
Варлаам – преподобный Варлаам Пинежский (1462), основатель ИоанноБогословского монастыря на р. Ваге близ г. Шенкурска. ...все суета сует! – цитата из Ветхого Завета (Екклезиаст, гл. 1, ст. 2).
ДУМА К ДУМЕ
* * *
Юрий Волков
Дымная хата и лес,
Полог рябины душистый;
Свод отдаленных небес
Бледно-лазурный и чистый;
В рост человека трава,
Возле – струи молодые:
Тихо катится Эж-ва,
Дальше – леса голубые.
Дичь и пустыня кругом,
Путь утомительно долог,
Мы и верхом, и пешком
Дважды измеряли волок.
Но среди тихой ночи
Есть за труды воздаянье:
В час, когда гаснут лучи,
Позднего ветра дыханье
Веет меж сонных дерев...
Чем-то таинственно полны,
Возле крутых берегов
Чуть рассыпаются волны...
1854
ПРИМЕЧАНИЯ
Стихотворение входит в текст очерка «Заметки и впечатления охотника по Вологодской губернии». Примечание автора. Эж-ва – Вычегда, здесь она только еще начинается.
Василий Сиротин
ЛИВАНСКИЕ КЕДРЫ
На склонах древнего Ливана
Когда-то рос высокий лес.
Смотрел он в воды Иордана
И возвышался до небес.
Созданье мошное природы,
Он долго землю осенял:
Текли века, катились годы,
А кедров лес еще стоял!..
Как исполин лесов могучих,
Он грозно с бурей в брань вступал:
Напрасно шли с громами тучи,
Надменный им не уступал.
Лишь отряхая сон и негу
С своих развесистых ветвей,
Он ждал отважного набега
Питомца бурного степей.
Вот враг нахлынул... и могучий
Напору ветра ставит грудь.
И враг отбит, а ветр и тучи
Скорей несутся в дальний путь!..
Когда ж, рассыпав горы злата,
Природу жег полдневный луч,
Лес кедров, полный аромата,
Был весь живительно пахуч.
Он видел много поколений
В зной отдыхавших в нем людей.
И им, в приюте сна и тени,
Певал восточный соловей.
Та кедров тень для пилигрима
Святыни, тайн была полна:
С ней прошлых дней Ерусалима
Была судьба сопряжена.
Но что щадило долго время,
На то поднялся дровосек,
И наших дней людское племя
Все истребило там навек!..
Напрасно кедров Соломона
Теперь пришельца ищет взор:
Их нет, как нет царей Сиона!..
И голы ребра древних гор!..
<1865>
ПРИМЕЧАНИЯ
Ливан – здесь горная цепь на севере Палестины, образующая естественную границу с Сирией Иордан – река, протекающая по Палестине. Соломон – см. примеч. к «Задонщине» в разделе «». Сион – святая гора в Иерусалиме, на которой находились дворцы царей Соломона и Ирода.
ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР
Мне не спится... на беду!..
Я с полночи, видно, очи не сведу!
Нет! Пойду гулять на волю в чистый луг:
В чистом поле дышит волей все вокруг!..
Ах! Куда мой путь и гладок и хорош:
По тропинке, по лощинке, через рожь!..
На лугах лежит вечерняя роса,
И в тумане на поляне полоса.
Чуть-чуть дышит ветр в равнине полевой
И лениво клонит иву головой.
В ниве спрятались и шепчутся цветки –
Голубые молодые васильки...
Месяц ясный всплыл обычной чередой,
Мечет взоры в дол и горы, молодой,
И в прибрежье, где кочуют рыбаки,
Над водою лег тропою вдоль реки.
Здесь в кусточке, в полусумраке ветвей,
Вот за елью свищет трелью соловей.
Там вдали стоит и дремлет темный лес,
А над лесом пал навесом свод небес...
В синем небе много звезд-очей зажглось
И в том взоре жизни море разлилось...
Как хорош ты, летний вечер!.. Тишь и гладь!..
Мир в народе, и в природе благодать!..
<1866>
Николай Александрович Иваницкий
Бедняк в изгнаньи умирал
От тягостной душевной раны;
Сверчок отходную читал,
А отпевали тараканы.
За гробом пес скакал хромой,
Над гробом слов не говорили,
И только кошки в ночь гурьбой
Поминки слезные творили.
Флегонт Арсеньев
ПОПАДЬЯ-ОХОТНИЦА
Приехал я в Подъельск, селение на Вычегде, в 96 верстах от Усть-Сысольска. Покончивши дела в правлении, пошел к знакомому уряднику, навстречу – священник.
– Голубчик вы мой, Ф<легонт> А<рсеньевич>, двадцать пять лет не видались, опять Господь Бог привел!., состарились же вы, состарились!
– Здравствуйте, отец Петр, сердечно рад с вами видеться! Как не состариться: двадцать пять лет, не двадцать пять недель; да и вас таки изрядно попригнуло.
Отца Петра я знал в лучшую пору его жизни. Это был чернобородый, живой священник, с энергичными, блестящими глазами, с стремлением к неустанной деятельности на трудном подвиге. Он был пастырем подвижной церкви на Печоре, боролся с расколом, мужественно претерпевал разные оскорбления от населения, зараженного ересью какой-то смешанной, неизвестной секты. Теперь это старик, с поседевшими волосами, сгорбившийся и усталый. Отец Петр затащил меня к себе. Потолковали о старине, вспомнили прежние годы, перебрали всех общих знакомых здешнего края и вообще вели беседу, какая обыкновенно бывает в этих случаях, после долгого промежутка времени, прошедшего вдали друг от друга.
– А я с Печоры всего два года как сюда перебратся, – повествовал отец Петр, – сжился с тем краем, жалко было расстаться, и теперь тоскую, все здесь постылым мне кажется; а родное, дела рук моих, дела моих неусыпных трудов, исполненных с благословения Божия, там оставил, и болит теперь по них сердце. Там я себе гнездо свил теплое, уютное, на широком приволье, а здесь в чужом доме живу: во всем неустройство и неудобства разные. С 1862 года я службу при подвижной церкви оставил и поселился оседло в селе Щугоре священником при местном храме. Домик себе выстроил на берегу Печоры, на возвышенном, красивом месте, сам бревна рубил, сам возил их, сам топором работал при постройке. Огород за домом развел, пенья выкорчил, разделал, удобрил: картофель, брюква, редька родились превосходно. А на задах, сейчас за огородом, к лесу, на моей же выгороде, ягоды самородные прекраснейшие произрастали: земляника, поляника, клюква, морошка. Берега Печоры возвышенные, сухие, а двинься сажен сто от берега, в глубь леса – сейчас тут же и моховое болото. Осушил я его на своей делянке, канавки провел, стоки сделал; оттого, надо полагать, и ягоды у меня крупные родились. Поселился я немного на отставе от селения. Перед моим домом росли громаднейшие лиственницы, я их разредил, десятка полтора ссек, чтобы вид не заслоняли на Печору, а некоторые оставил для украшения. Много раз случалось осенью, в тихие зори, утром – глянешь в окошко, глухарь сидит или тетеря на лиственнице. Конечно, по сану моему стрельба недозволительна, проливать кровь свяшенноцерковнослужителю не подобает, вот и кричишь: «Сенька! бери винтовку, – мальчик лет 15-ти служил у меня в работниках, ловок был на стрельбу, бестия, – беги скорее на чердак, пальни его, разбойника, из слухового окошка!» Сенька и цапнет. Свалится глухарина с высокой лиственницы – как пестерь, так хлопнется о мерзлую землю, нани гул раздастся. Близко ведь: всего каких-нибудь десять-двенадцать сажен. Раз сижу я у окна, книги церковные проверяю. Тоже осенью было, день тихий такой, серенький, дождичек изредка побрызгивал маленький, точно сквозь сито. Вдруг с великим шумом птицы какие-то прилетели и уселись на лиственницу. Смотрю – рябчики. И как бы вы думали, батюшка мой, ведь много, штук пятнадцать; я экой стаи никогда рябцов и не видывал. В углу – винтовка совсем налаженная, стрелять бы, да по сану моему...
– Знаю, батюшка, недозволительно; ну, что же вы?
– Опять за Сенькой. «Бери, – говорю, – винтовку, дуй из слухового в рябцов, да смотри, говорю, пострел, по нижнему сперва, по самому, говорю, нижнему». И я с ним поднялся на чердак. «Вали, вали по нижнему!» Скатил одного, сидят рябцы, только стрекочут да головками повертывают; потом зарядил – и другого; до пяти штук уложил, тогда уже снялись остальные и улетели. Польников тоже таким способом великое множество раз стрелять приводилось.
– Все же, отец Петр, я думаю, скучненько вам было: безлюдье страшное, глушь!..
– В трудах праведных, голубчик мой, время проводил, некогда о скуке-то было думать. А весной, Господи, какое раздолье-то, какая ширь необъятная, бесконечная! Выйдешь это на бережок, сядешь на скамеечку под лиственницу: тишина в воздухе, тишина на воде; благорастворение и благодать неописанные. Взглянешь на север – черное море лесов стелется, уходит в даль, и конца-краю ему нет. Печора, точно широкая серебряная лента, прорезывает эти темные, дремучие леса. На восток Уральский хребет горбами да зубцами играет на небе; закучатся облачка по-за ним, надвинутся на горы, и не различишь, где кончаются горы, где начинаются облака. Картина!., да как ляпнет на эту картину свет солнечный и обольет ее золотом!.. Боже милостивый, каких чудес не совершил Ты в нерукотворенном создании Своем! а там, вверху Печоры, смотришь, струйка дыму змейкой ввинчивается в воздух: это пароход бежит, чердынцы всякую провизию доставляют печорским жителям, каждую весну два-три раза, а от них товар промысловый закупают. Тут запас делаешь на целый год и живешь себе, как у Христа за пазухой, – чудесно!
– Ну, а насчет рыбки как, отец Петр, занимались, конечно?
– Нет, к этому я не был пристрастен, этим у меня матушка попадья орудовала, это ее была охотка.
А матушка попадья в это время подает стаканы с чаем на подносе. Она еще видная, крепкая, бодрая старуха; доброта, приветливость и в лице, и в глазах так и светятся.
– Как же, родной мой, охотница была, страшная охотница, – поясняет матушка, – умирала на реке: и невод сама таскала с артельщиками по пояс в воде, и бреднем ловила, и сетями, и ветелями, и ботальной мережей. Рыбы насолим, навялим, икры наготовим. Круглый год не переводился у нас этот харч...
– Да вы говорите-ка с ней хорошенько, – перебил отец Петр, – потолкуйте-ка, какие деяния она совершала: охотой ведь занималась, по путикам ходила.
– Ходила, родной, ходила, как же: путик мой начинался на задах нашего дворища, обход был малый, верст на восемь – не больше. Сама и слопы настораживала, петли и ловушки разные налаживала. В первые годы одна обход делала, да по раз медведь, пес окаянный, напугал, опасно стало одной-то ходить; так Сеньку с собакой стала брать.
– Как это он вас?
– Зверя этого много на Печоре. Повадится он ходить по путикам – беда, оберет всю дичь начисто. В глухую осень это было, но еще снег не напал; пошла я в обход. Подхожу к глухарному слопу, смотрю, кто-то ворогается; а под вечерок, да и в чаще, хорошо-то разглядеть не могу; подумала: кто-нибудь из промышленников не шалит ли? Хоть не бывало этого у нас, да как тут... на грех, может, кто и соблазнился. Вот я это тихохонько крадусь, в оплоть подошла к слопу, а он, чтоб ему пусто, окаянному, слоп-то поднял, залез туда до половины, да и тащит мошника. Вижу – медведь, да как взвизгну, он как рявкнет! и бежать, и бежать, а я в другую сторону, не помню как домой ввалилась!
– Прибежала, лица на ней нет, – добавляет отец Петр, – бледная, дрожит вся. «Что, – говорю, – матка, аль испужалась чего, попритчилось что ли тебе?» – «Так и так, – говорит, – медведь». – «Будет по путикам ходить, – говорю, – оставь это рукомесло, работника посылай!» Какое!., на другой день опять в обход пошла.
– Не встречали уже больше медведя-то?
– Нет, не встречала, должно быть, сильно, дурень, испугался бабы, не приходил больше.
– Ну а как же в зимнее время, матушка, по глубокому снегу, по путикам-то уж и кончено?
– Э, что вы говорите, полноте, кто ее удержит! Наденет она мои суконные старые штаны...
– Ты, отец Петр, поунялся бы немного, все-то бы не болтал, – возразила матушка.
– Правду говорю. Наденет это мои штаны, малицу натянет, шапку-ушанку пимы на ноги, лыжи, да как начнет уписывать, так что тебе промышленник добрый, мигом облетит весь обход. Ружейцо иной раз прихватит, бельчонку устрелит, как-то раз лисицу ухайдачила.
– Как, матушка, неужели и постреливали?
– Врет он, родной мой; слушайте его, пустомелю старого.
– Правду говорю, ей-Богу правду!
– Эге, отец Петр, теперь я догадываюсь, кто из слухового-то окошка по дичине стрелял!
Матушка, махнувши рукой, вышла из комнаты, а отец Петр, подмигнувши левым глазом, лукаво улыбнулся вслед матушке.
ПРИМЕЧАНИЕ
Раскол – отделение от Русской Православной церкви части верующих, не признавших реформ патриарха Никона, проводившихся в 1653 – 1658 гг.
Семен Киснемский
БОГАТСТВО БЕДНЯКА
Посмотрите – живут
Люди бедные,
За работу, за труд
Еле-еле берут
Гроши медные.
А довольны они,
Безобидные,
Хоть приходят одни
Невеселые дни
Незавидные.
Хоть квартира сыра
Ненагретая
И идут со двора –
Хоть такая пора –
Неодетые!
Хоть весь день и всю ночь
За работою,
А друг другу помочь
Так не только не прочь,
А с охотою!
Хоть приходят домой
Раздраженные
И тяжелой борьбой
С безысходной нуждой
Утомленные.
Хотя горе одно
Проживается,
А другое давно
Незаметно в окно
Пробирается.
Ведь на то у них есть
Воля твердая,
Есть и совесть, и честь,
Сила гордая.
Да еще им Бог дал
И терпение –
Вот их весь капитал,
Все имение!
<1885>
Феодосии Савинов
СПАС-ПРЕОБРАЖЕНЬЕ
Гряньте, гусли яворчаты,
Пойте песни старины!..
Времена былые святы,
И добры, и тороваты,
И величия полны...
Жатва кончена... Моленье
В храмах Божиих идет...
Спасов день – Преображенье,
От забот отдохновенье
Пахарь-труженик найдет...
Сельских страдных и тяжелых
Наступил конец трудов;
Много даст ему веселых
Дней отрадных, нетяжелых
Праздник хлеба и плодов...
Хлеб весь убран... а с плодами
И работы не трудны –
Освятить их только в храме
Водосвятьем да мольбами
Есть обычай старины...
В церкви Божьей людно, жарко,
И на ризах из парчи,
Добрых дателей подарках,
Блещут, светятся так ярко
Воска белого свечи...
Служба кончилась... Толпами
Из церквей валит народ
С освященными плодами...
Между людом, с овощами,
И боярышня идет...
Летник стройно облегает
Стан девичий, молодой,
Позумент на нем сверкает
И лучом своим играет
По одежде парчевой...
В кике лалы-самоцветы –
Жемчуг, яхонт и рубин –
Блещут, словно Божьи дети
Звезды яркие, кометы,
Словно солнце-исполин...
Шейку белую стыдливо
Ожерелье из камней
Прикрывает, и на диво
Светит ярко и красиво
Пуком розовых огней...
Из бурмитских зерен бусы
Вьются змейкой между кос,
А в руках, прикрыт убрусом,
Тонким, вышитым со вкусом,
С свежей овощью поднос...
И стоит на нем, сверкая,
Словно солнышко весны,
Сулея, вся золотая...
Гряньте ж, гусли, не смолкая,
Песни в славу старины...
Митрофан Лавров
РАССВЕТ
Гаснут и гаснут далекие звездочки;
Ветер проснулся, пахнул,
Тронул он елей вершины уснувшие,
В поле туман колыхнул.
Что-то шепнул он цветам наклонившимся,
Травку и птиц разбудил,
Речки спокойной поверхность зеркальную
Зыбью сребристой покрыл.
Выше, все выше туман поднимается;
Светел, отраден, могуч,
В море тумана кой-где пробивается
Солнца желанного луч.
Анатолий Брянчанинов
БЕЛАЯ УТОЧКА
В палатах белокаменных,
В светлице изукрашенной
Князь-молодец прощается
С женой своей красавицей.
Недавно лишь повенчаны
По мысли, по согласию –
Немного было времечка
Друг друга речью нежною
Ласкать да приголубливать!
Но делать, видно, нечего:
Нужда приспела спешная!
Княгиня убивается,
Глаза, что звезды ясные,
Слезою отуманены;
А князь, хоть ноет душенька,
Супругу словом ласковым,
Разумным да приветливым
Утешить все пытается:
«Приеду я скорехонько,
И вновь уж не расстанемся!
Сиди, голубка, в тереме,
В беседы не заглядывай,
От злых людей подалее,
Худых речей не слушайся!»
Наказ княгиня в точности
Исполнить обещалася –
И князь, обняв подруженьку,
С тоской покинул родину.
Грустит княгиня в тереме
И выйти не решается;
Вот долго ли, коротко ли,
Является к ней женщина,
Такая с виду Божия,
Простая да приветная!
«Тоскуешь, свет-княгинюшка?
По милом убиваешься?
Да ты бы хоть по садику
Прошлась да освежилася,
Тоску свою развеяла!»
Долгонько не решалася
Княгиня просьбу мужнину
Нарушить опрометчиво,
Но после поразмыслила:
«В саду бояться нечего!»
В зеленый сад отправилась,
Вблизи сверкнуло озеро.
«А что, – вдруг молвит женщина,
Жара стоит изрядная,
Нам здесь не искупаться ли?»
Велик соблазн княгинюшке:
Томит жара гнетущая,
Манит вода студеная...
На луг летит косыночка,
За ней одежда полная.
Скользнула в воду чистую
Красавица-княгинюшка,
Смеется, прохлаждается,
В струях хрустальных плещется.
Вдруг женщина коварная
Слегка княгиню прутиком
Стегнула – и красавица
Поплыла белой уточкой.
Сама же ведьма злющая
В наряд ее оделася,
Притерлась да подкрасилась
И стала ждать хозяина.
Несется пыль с дороженьки,
Звенят подковы конские –
Бежит встречать разлучница,
Целует князя милого.
Тот с радостью-веселием
Берет ее в объятия,
И сам того не ведает,
Какая злая гадина
К нему коварно ластится!
Снесла яички уточка
И деток вскоре вывела:
Двух мальчиков как следует
Да третьего заморышка.
Растут да крепнут деточки,
Гуляют вдоль по берегу,
В песочке желтом роются,
На зелен луг любуются.
«Ох, детки, детки малые!
В лужок не забирайтеся!» –
Твердит им мать, тревожася;
Но деточки не слушают:
Сегодня манит травушка,
Назавтра любы цветики –
Бегут все дальше, глупые,
И в княжий дом забралися.
Вмиг ведьма их почуяла,
Зубами злобно скрипнула;
Ребяток приголубила,
Покушать им поставила
И спать им приготовила;
Потом велела тотчас же
Котлы повесить медные,
Огни разжечь широкие,
Ножи готовить острые.
Легли два брата старшие
И вскоре сном забылися;
Заморышек же бодрствует,
Все слушает внимательно.
Вот ведьма в полночь самую
Подходит к двери спаленки.
«Что, детки, почиваете?»
Ответствует заморышек:
«Не спим, а думу думаем,
Что нас хотят порезати:
Огни горят горючие,
Котлы кипят кипучие,
Ножи вострят булатные!» –
«Не спят!» – ворчит проклятая.
Часок еще помешкала,
Подходит снова к спаленке:
«Что, детки, почиваете?»
Ответствует заморышек:
«Не спим, а думу думаем,
Что нас хотят порезати:
Огни горят горючие,
Котлы кипят кипучие,
Ножи вострят булатные!» –
«Один все голос слышится!» –
Дивится ведьма злющая;
Открыла дверь тихохонько,
Глядит: лежат два мальчика
И крепким сном покоятся;
Сейчас рукою мертвою
До них она дотронулась –
И те немедля померли.
На зорьке кличет уточка
Своих любимых деточек,
Но те не возвращаются.
Сейчас беду почуяла,
Вспорхнула и отправилась
К палатам белокаменным.
Белы, как снег нетронутый,
Как лед, похолоделые,
Лежат на княжьем дворике
Рядком два братца милые!
На них утица бросилась,
Прикрыла тельца крыльями
И материнским голосом
Запела песню скорбную:
«Ох вы, милые, бедные деточки!
Голубки вы мои, голубяточки!
Я нуждой поднимала вас тяжкою,
Я слезой вас поила горючею,
В ночки темные глаз не смыкаючи,
Сладкий кус изо рта вынимаючи!» –
«Да это небывальщина, –
К жене князь обращается, –
Утица, словно женщина,
Голосит над покойником». –
«Тебе все это чудится!
Пугнуть ее отсюдова!»
Прогонят утку белую –
Она покружит несколько
И снова к мертвым мальчикам.
«Ох вы, милые, бедные деточки!
Голубки вы мои, голубяточки!
Погубила вас ведьма ехидная,
Ведьма злая, змея подколодная,
Отняла у вас батюшку милого,
Моего муженька ненаглядного,
Потопила обманом нас в озере,
Обернула нас белыми утками,
А сама-то живет – величается!»
«Эге! – князь пораздумался, –
Поймать мне утку белую!»
Ловить ее все бросились,
Но уточка увертлива:
Сморились только попусту;
Сам князь из дому выбежал –
К нему утица на руки
Сама сейчас спустилася.
Промолвил князь, не мешкая:
«За мною стань березонька,
Пред мной же красна девица!»
Береза сзади выросла,
Девица стала спереди,
И князь узнал в той девице
Жену свою любимую
Поймали тотчас ворона,
Сосуд ему навесили,
Велев налить немедленно
Водою живо-мертвою.
Принес тот воду чудную;
Ребяток ею сбрызнули –
И те сейчас же ожили.
А ведьму приарканили
К хвосту коня свирепого
И по полю широкому,
Не мешкавши, размыкали.
Слетелись птицы хищные –
Склевали мясо старое,
Промчались ветры буйные –
Все косточки развеяли,
И вскоре память самая
О ведьме затерялася!
<1895>
ПРИМЕЧАНИЯ
Примечание составителя Произведение является поэтической разработкой широко распространенного в народном творчестве сказочного сюжета
Примечание автора * Есть поверье, что воры запасаются рукою мертвеца и, приходя на промысел, дотрагиваются ею до спящих хозяев, чтобы навести на них непробудный сон.
Павел Засодимский
ИЗ ЖИЗНИ ЛЕСНОЙ СТОРОНЫ
(Фрагменты)
Посвящается Ивану Пучигову,
крестьянину деревни Кибры Вологодской губернии
Сторона наша – глухая. Сосновые и еловые леса всю ее прикрыли своей дремучей тенью и, как живою, зеленою стеной, отделили ее от городов, – не хуже каких-нибудь гор высоких или песков сыпучих.
Поля у нас небольшие: растут на них только рожь и ячмень, да и то плох... Мы уж давно бы все померли с холоду да с голоду, если бы не лес Он, кормилец, питает нас, поит, одевает. В его чаще ютятся рябчики, белки, рыскают серые волки и царствует медведь – истинно сказать – царствует. Есть леса до того темные, до того дремучие, что в них, кроме медведя, не может жить никакой другой зверь И много чудесных сказаний ходит в нашей стороне про этого косматого лесного царя... Дед Ивана Совенка сказывал, что на ею памяти произошла такая история в ту пору, когда на свете еще водились капитан-исправники, как-то раз один из таких капитан-исправников пробирался к нам, в Петряевщину, за сбором недоимок; капитан, как водится, на тройке с колокольчиком, а вдруг ему навстречу из лесу медведь – шасть! Поднялся на задние лапы, уставился середи дороги, стоит да ревет, словно оглашенный; лошади, разумеется, – ни взад, ни вперед, храпят, бьются. (В ту пору, также, как и теперь, дороги в наших лесах были узенькие: на них двум тройкам не разъехаться.) Ну, и кончилось дело тем, что кое-как осторожненько поворотили лошадей назад, да давай Бог ноги. Так в то время капитан-исправник, – сказывал дедушка, – и не собрал недоимок...
И неложно зовем мы лес своим кормильцем: мы им живем. Мы находим в нем всякую дичь, пушного зверя, дрова и бревна, грибы и ягоды... Кроме того, почти все наши домашние поделки – из дерева. У нас посуда все больше – глиняная, еще чаще – деревянная, а железная и медная встречается за редкость. Солонки, хлебницы, умывальники мы делаем из бересты. Ложки, чашки, «чуманы», столы, телеги, колеса, приклады ружейные – все сами мастерим из дерева. Вместо железных гвоздей для вешалок с большим удобством идут у нас вдело сучья лиственниц, сосен и берез. Из ивовой и березовой коры вьем крепкие веревки; они у нас везде в ходу – и в упряжи, и на перевозах, и в домашнем обиходе. В ивовой коре красим холст в красную и желтую краску, и крашенина выходит лучше, прочнее линючих городских ситцев. Из лесу же достаем и всякие лекарственные снадобья: золотуху лечим отваром из ягод калины, а чахотку – травой «мать-и-мачеха», (впрочем, чахотка у нас болезнь редкая); цвет донника пьем от лихорадки, вместо мяты или липового цвета; багульник, столистник, плоун-трава помогают от боли в животе, хорош также зверобой. Чернобыльник употребляется от женской немочи. Вместо пластыря мы прикладываем к ране лист подорожника; настойкой из золотой лозы сгоняем опухоли... Да всего-то, что дает нам лес, пожалуй, сразу и не пересчитать. Даже ребятишки не знают городских игрушек – ни коней, ни глиняных петушков, а сами делают себе всякие дудочки и свистульки из дерева или из стеблей травы.
Так-то! Значит, не напрасно зовем мы лес своим кормильцем.
Недаром, говорят, в старые годы наши петряевцы почитали за бога одну большую, толстую березу, земно кланялись ей и, в виде даров, вешали на ее сучья всякие разноцветные лоскутья и звериные шкурки. Когда же петряевцы сделались крещеными, тогда вышел откуда-то указ срубить эту березу. Три дня и три ночи рубили ее. И все время, пока ее рубили, береза слезно плакала, повалившись, застонала, сердечная, на весь лес – таково тяжко, жалобно. Так люди сказывают, да так, говорят, и в старых книгах написано. Говорят еще, что с той поры, как петряевцы загубили свою березоньку, они стали жить все хуже и хуже: зверя в лесу стало меньше, приказных в городах – больше, и все пошло как-то неладно...
Синие реки протекают через наши леса, и пароходы своими колесами еще не мутят их прозрачные, чистые воды. Сосны да лохматые ели склоняются над ними... Рыба стаями ходит в реках. Но соль у нас – плохая, поэтому мы не можем запасать рыбу впрок. Промышленники занимаются этим делом. В одной реке, неподалеку от Петряевщины, водится хваленая, прославленная стерлядь. Прежде в наших сторонах ее не ели, считали ее нечистою, думали, что от нее лихорадки бывают. Лет 30 тому назад стерлядь здесь стоила 2 копейки фунт, а теперь, пожалуй, и за 40 копеек не купишь.
По берегам рек там и сям разбросались селенья и деревушки, видны поля, луга – пожни, подсеки. Селенья, правда, нечасты, но зато – велики.
Почтовый тракт, или, как говорится у нас, «большая дорога», проходит стороной, минуя наш лесной уголок. О чугунке, о телеграфах, о фабриках и тому подобных диковинках у нас слыхом не слыхать, и в этом смысле сторона наша – совсем дикая.
<...> Представления <...> о Питере у петряевцев были до того туманны и сбивчивы, что и сам черт не разобрался бы в них. Что Питер, что Белая Арапия – для них все было едино-единственно.
<...> Зато в своем уездном городе почти каждый петряевец, доживший до 50-летнего возраста, успел побывать на своем веку раза два или три, а иной и больше. И, конечно, для петряевцев на всем белом свете не было города великолепнее и краше Устьчегодска.
<...> Город для них полон таинственности и вещей необычайных... Слова нет – весело, забавно в городе, приятно потолкаться на рынке, где таково людно, приятно в трактире чайку попить, но все-таки петряевцы долго не выдерживали и начинали скучать по своем медвежьем углу. Они находили, что в городе люди хуже, чем у них в Петряевщине, – люди хитрые, продувные и большие зубоскалы. «У нас народ – проще, душевнее... как можно!» – со вздохом говорили они между собой, поглядывая на нарядных горожан, смотревших на них то высокомерно, то с усмешкой.
<...>
Петряево расселось по берегу довольно широкой и глубокой реки Сосвы. Она вытекает где-то далеко из болот, вся протекает в тени густых лесов, за Петряевым соединяется с другой рекой и льется на полночь к холодному морю.
Наше Петряево выстроилось задолго до Устьчегодска. В ту пору, когда на месте теперешнего города в чаще лесной еще рыскали волки и носились олени, в Петряеве жили уже люди и была выстроена церковь во имя Николы Чудотворца. Поправляемая от поры до времени, эта церковь стоит и поныне. Надпись на церкви гласит, что она построена в 1780 году.
Бревенчатые, почернелые стены, между бревнами ряды моху, крыша тесовая, покрывшаяся зеленью, с самыми простыми, незатейливыми украшениями, какие бывают у изб; крыльцо с навесом; окна небольшие, квадратные, с деревянными решетками; на церкви два купола – тоже деревянные, один – большой над срединой церкви, а другой – поменьше над алтарем. Такова с виду церковь «Николы в Петряевщине». Колокольня – тоже вся деревянная – стоит немного отступя от церкви: колокола на ней небольшие. Внутри церкви – темно и мрачно. Приделы отделяются от церкви деревянной решеткой; в них вдоль стен – лавки, в углу – большая, истрескавшаяся печь. Иконы все старинные, потемневшие... Особенно почитается одна большая древняя икона. Она представляет собой просто черную доску, покоробленную и всю в щелях. Ничего невозможно разобрать на ней... Но перед этим образом в праздники всего более горит грошовых восковых свечей и на образе всегда висят приношения: платок, полотенце, какой-нибудь поясок или кусок грубого холста. Не блестящи приношения петряевцев! Добрые люди чем богаты, тем и рады... Думают, что на этом образе был написан Николай Чудотворец. А Никола считается у петряевцев каким-то особенным заступником за них, защитником и хранителем их болот и лесов.
Вокруг церкви расходится погост. На могилах вместо крестов лежат сложенные в виде гроба красные кирпичные плиты. Деревянная, гнилая и посеревшая ограда вокруг погоста местами уже совсем развалилась и не подновляется. Убогая церковь и убогий погост... Но стоит наша церковь на очень хорошем месте – на высоком берегу реки, а за рекой бесконечно синеют леса, спускаясь на полдень от Петряева все ниже и ниже. Такой далекий, сказочный вид не всякому приснится и во сне...
Все, что не сделано человеческими руками, по мнению петряевцев, «Божье», а «Божье» на их языке значит – ничье. Петряевец вырастает и живет с тем непреложным убеждением, что земля, леса и воды – Божьи, и всякий для себя может пользоваться ими, сколько ему надо. По этим диким понятиям выходит, например, так, что земля принадлежит тому, кто сам пашет ее, но никто в мире не может владеть землей как вечною собственностью и торговать ею, как торгуют сапогами, калачами и тому подобными изделиями рук человеческих. Впрочем, таким воззрениям петряевцы откопали поддержку даже и в Священном Писании. Из книг оказывалось, что Бог, сотворив мир, сказал человеку: «Пользуйся всем, что есть в воздухе, в воде, на земле и под землей: все – твое!» Все это совершенно удовлетворительно петряевцы истолковали так: «Стреляй рябчиков и белок, пользуйся из лесу дровами и бревнами, сколько хошь, жги подсеки, лови всякую рыбу в реках, паши землю, сено коси» и т. д. Ясно!.. И если бы кто-нибудь вздумал серьезно разубеждать петряевцев в этих истинах, они рассмеялись бы тому в лицо и ушли бы прочь – «от греха дальше».
<...>
Отделенные от остального мира непроходимыми, большими и дремучими лесами, петряевцы чувствовали себя людьми свободными.
Небесные власти являлись им в виде изображений, и в среде этих властей не последнее место занимали Стефан Храп и Николай Чудотворец. Власти же земные олицетворялись для них в исправнике и становом... Эти лица часто менялись, но петряевцам казалось, что они постоянно походили одно на другое, как две капли воды. Исправник и становой обращались с петряевцами смирненько: петряевцы – народ тихий, задумчивый, и эта тихость и задумчивость многих невольно пугала и заставляла удерживаться в границах умеренности. Становой к нам наведывался обыкновенно раз в год, а исправник – в два-три года раз, а то, бывало, и реже...
<...>
Далее исправника и станового – этих двух живых фигур «во плоти» – кругозор петряевцев замыкался, как кольцом, серыми туманами, и посреди этих туманов мелькали какой-то «управляющий», «полковник» и «губернатор». А еще далее, посреди этих серых, непроглядных туманов, неясно и призрачно, как сказочные видения, поднимались образы генералов «в золоте», «министера», «сенатора», – одним словом, уже господствовал полный хаос. Кто такой – министр? Что такое – сенатор? Картины ли это – нечто вроде образов? Или это – живые люди? И один ли сенатор на свете или их много? Кто тут разберет... В Петряевщине никто их не видал, никто обстоятельно не слыхал о них. О них только говорят, как о привидениях, которых никто не видит...
Петряевцы умеют отлично ладить и с небесными, и с земными силами. Одним они по воскресеньям ставят свечи и кладут на блюдо грошики, другим – платят «подань». Этими подаяниями, по их мнению, совершенно исчерпываются их обязанности относительно земли и неба, и затем уже они – вольные птицы.
Также смутны у петряевцев понятия о величине и виде Земли и вообще о строении Вселенной. Впрочем, скажу положа руку на сердце, что пресловутого рассказа о трех китах я никогда от них не слыхал... Здешняя космогония очень незатейлива. Петряевцы, например, думают, что Солнце и Месяц ходят, а Земля, разумеется, стоит неподвижно на одном месте; они, подобно многим древним народам, полагают, что Земля – плоский круг, что если бы не мешали горы да леса, то всю Землю можно было бы увидать как на ладони; они также думают, что Земля довольно велика, но, тем не менее, Питер, по их понятиям, непременно должен стоять на краю света. А что далее – за этим «краем» – про то ни один петряевец не скажет, потому что сам ничего не знает и представить себе ничего не может, а ежели кто-нибудь и начнет толковать, так это значит – он уже сам выдумывает «из головы»... На природу и на те ее явления, которые поддаются хотя каким-нибудь объяснениям, петряевцы смотрят довольно своеобычно. Если, например, во время грозы молния ударяет в дерево или кажется падающею на землю, то, по понятиям петряевцев, под видом этих молний бесы проваливаются сквозь землю. Об Илье-пророке, с грохотом разъезжающем по облакам в своей огненной колеснице, петряевцы не имеют и понятия.
Зато у петряевцев существуют довольно определенные взгляды на происхождение некоторых домашних и диких животных, а также насчет образа жизни их. Еж, например, в сущности не что иное, как оборотень: это – несчастный младенец, проклятый матерью. Всего более поверий в Петряевшине ходит о медведе, как о самом видном представителе звериного царства. Медведь – старший сын, за чтото проклятый своею родительницею. Медведь таскает к себе в берлогу молодых девушек и заставляет их «спать» с собой. Это всякий знает, и все говорят об этом как о подлинных происшествиях, не однажды бывавших в нашей стороне... Вон из одной деревни, недалеко за Пелымдином, медведь уволок девку в лес; то же вот случилось не особенно давно в Троицкой волости, в одной маленькой деревеньке, около Коркеровского погоста. Но – странное дело (на которое, впрочем, у нас не обращается внимания) – при этом никто из рассказчиков никогда не может указать, чтобы медведь хоть раз утащил девку, знакомую кому-нибудь из них, – такую, которую можно было бы назвать по имени – по отчеству... А все действие обыкновенно происходит гдето там, за Пелымдином или около Коркеровского погоста, хотя и очень недалеко от Петряевщины.
О корове и лошади у нас сложилась даже целая история. (Некоторые подозревают, что эта история зашла к нам от пермских или вятских раскольников. Может быть, – но, во всяком случае, она уже получила у нас право гражданства.) Когда родился Иисус Христос, то он, как известно, был положен в ясли – «и прикрыт сеном» – добавляет петряевское сказание. В то время, как оказывается, у ясель стояли коровы и лошади. Лошадь не стала есть сена, прикрывшего младенца, а корова по своей жадности напустилась на корм и понемногу мордой спихала сено с Младенца Иисуса. Вот за это-то Бог и устроил так, что лошадь скоро наедается досыта, а корова жует-жует и день и ночь, а все-таки наесться не может.
Также выросла у нас каким-то образом целая легенда о козле и о происхождении на земле оврагов... Однажды дьявол позавидовал Богу и вздумал также, в свою очередь, сотворить что-нибудь. Думалдумал черт и, наконец, вылепил он кое-как из глины козла, но вдунуть в него жизнь никак не мог. Дул он козлу и в морду, и в глаза, и в рот, и под хвост, – ничего не выходило: глина не оживала. Тогда дьявол смирился и обратился к Богу с просьбой. И Бог, чтобы показать свое всемогущество,
мигом оживил козла. Дьявол остался недоволен: все-таки же, значит, не он козла сотворил. С горя нарыл тогда дьявол оврагов по всей земле: пускай, мол, козел ходит по этим оврагам, пускай люди ползают по ним, падают да меня поминают... И действительно, люди, падая в оврагах, всегда и по сие время с досадою приговаривают: «Ах, черт тебя побери!..»