СЛОВУ ПРЕДЕЛА НЕТ (Литературно-критический
обзор)
Вологодской писательской
организации в 2001 году "стукнуло" сорок лет.
Дата не совсем круглая, в некотором смысле даже
критическая. За спиной славное прошлое, памятные
имена А. Яшина, С. Орлова, Н. Рубцова, В. Коротаева,
А. Романова, В. Ширикова, В. Дементьева... Ныне
здравствующие В. Белов, О. Фокина, С. Викулов
подводят итоги своей творческой жизни, занимают
почетные места в многотомной истории
национальной литературы XX века... С кем, а главное,
с чем мы вступаем в новое столетие русской
словесности?
Если выбросить из головы все
штампы, почтение к именам, стремление
"помянуть по дружбе", словом, весь тот
литературно-номенклатурный вздор, заготовленный
заранее, и описать на трезвую голову все как есть,
то самым разумным будет тогда - выбрать сухой
педантичный, бухгалтерский стиль и, выстроив
всех в три колонны: старшее, среднее и молодое
поколение, затребовать от них все лучшее. Словом,
чем богаты - тем и рады.
Итак, начнем с поэзии. Ушедшее
десятилетие нашей литературы разделено на две
половинки: публицистическую и собственно
художественную (о причинах этого разделения
лучше всех сказал В. Распутин в "Моем
манифесте"). Вологодская поэзия в этом смысле
тоже не стала исключением.
Поэты старшего и среднего
поколения, отрицательно относившиеся к
тоталитаризму, не приняли и нового,
"демократического" эксперимента над
Россией. Так, Сергей Викулов, в целом работавший в
жанре социально-бытовой поэмы, стал придавать
ему историко-публицистический характер
("Воспоминания о Китеж-граде" - о разрушении
монастырей в 30-е годы; "Посев и жатва"-о
коллективизации и др.). Более того, в его книгах
"Святая простота" (1993) и "Точка кипения"
(1997) есть не только сатирические, но и гротесковые
стихи, появился и новый для Викулова жанр басни
("У корыта").
У Виктора Коротаева преобладали
ораторские интонации (циклы стихотворений 1990-х
гг., в частности стихотворения "Пришельцы",
"Внушили нам и, кажется, неплохо..." и др.). Для
него нынешний мир был четко поделен на
"наших" и "не наших" (прежде всего в
идеологическом отношении).
О. Фокина опубликовала в 1993 году
в журнале "Молодая гвардия" цикл
стихотворений "Поднимайтесь в полный рост!",
в котором еще раз, но уже на ином уровне, заявила о
приверженности некрасовской традиции. Теперь
она - в "стане погибающих За великое дело
любви".
Поэты старшего поколения в 1990-х
годах пережили крах многих "народнических"
иллюзий, хотя еще недавно некоторые
представления казались незыблемыми: "В народ
бы ринуться, но где народ?" (А. Романов). В.
Кожинов считал, что "деревенская" проза
второй половины XX века - "проза конца русского
крестьянства" (Москва. 1995. ь 3). Но "уходит"
не проза или поэзия - уходит и крестьянство, и
значительная часть всего народа.
Даже те, кто полемизируют с
"деревенщиками", уже понимают, что "дело
тут не в деревне, вернее, не столько в деревне,
сколько в "русской идее". Русская же идея (и
это доказано нашими крупнейшими философами XIX-XX
веков) в основе своей идея религиозная,
православная. На рубеже 1980-х-1990-х годов
"произошло воссоединение русского
"почвенного" и русского интеллектуального
начала (усиленное публикациями на страницах
журналов произведений 1-й и 2-й волны эмиграции и
публикациями религиозно-православных работ)"1.
Восстановление духовных,
нравственных и эстетических ориентиров идет
трудно, постепенно, требуя от каждого личного
действия, усилия, даже подвига. Стихотворение
Александра Романова "Подвиг" настолько
типично и символично, что его необходимо
процитировать полностью:
Душа ожила,
да рука замерла
От робости на полувзмахе...
Из тьмы проступают,
светясь, купола,
И призраки мечутся в страхе.
Уйми же в себе
эту подлую дрожь,
Пора жить мудрей и смелее!
Чего же стоишь ты
и в храм не зайдешь?
В нем жарко
сияет моленье!
И радость раскаянья
сердцу сладка,
Лишь встань над
греховною бездной...
И вот поднимается
к Богу рука -
Впервые,
в слезах,
троеперстно!
"Божественная светоносность,-
писал поэт,- может оказаться необходимей, чем
прежде, в предстоящие годы для одичавшего в
безверии и погибающего в нравственных язвах
русского народа"2.
Вот кто по-настоящему порадовал
из "старших" лириков, так это Нина Груздева.
"Тропинка"-так называлась
первая книжка Н. Груздевой, вышедшая в
Архангельске в 1968 году. Тропинка эта сменилась
вскоре пустынной дорогой длиною в целых 27 лет.
Поэтессе говорили, что сейчас "не время" для
любовной лирики. Только в наши дни состоялось ее
поэтическое "Воскресение"- в 1995 году в
Вологде вышел сборник с этим "говорящим"
названием. В том же году Н. Груздева опубликовала
поэтическую книгу "Твое имя", а в 2001-м -
сборник "Часы песочные".
Ее подлинное призвание - вести
лирический диалог ("Мне с тобой целый век
говорить надо бы...") и уходить во внутреннюю
глубину собственной мысли. Не предметностью, не
вещностью, а переживанием и размышлением дышит
ее лирика, медитативная по своей сути. Но все это
одновременно и ее достоинство, и недостаток: в
лирике Груздевой наблюдаются некоторая идейная
и формальная однообразность, субъективизм,
камерность. Еще один недостаток: малочисленность
ее поэзии. "Надо писать не только хорошо, но и
много",- говорил А. П. Чехов. Нет и подлинной
поэтической мощи, включенности в знаковую
систему русской и мировой литературы и культуры.
Впрочем, в любовной лирике Нины
Груздевой есть то, что "выше Всех наших встреч
и нас с тобой...". Есть небо, надмирность - при
всей земной природе человеческого чувства:
Синевой дышу, как вечностью,
И, как в вечности, живу...
Главное: в ее поэзии есть
"звук", А. Блок определял уровень таланта по
авторскому голосу, по "звуку" стиха.
Некоторые поэтические миниатюры Н. Груздевой
изумительны по силе и красоте этого звука:
"Свет", "Все кончено. Ни звука, ни
строки...", "Любовь", "Твое имя", "Мы
и влюбляемся, и плачем...", "Я хотела тебя
забыть...", "Звезда":
Ночь была очень звездной, когда
Меня мама на печке рожала.
За трубу зацепилась звезда
И на крыше моей ночевала.
Тут отец поспешил на прием,
Он пупок завязал так умело!
А звезда своим синим огнем
Обожгла мою душу и тело.
И с тех пор так люба мне земля
И небесные манят чертоги.
Но с тех пор постоянно болят
Эти звездные злые ожоги.
Большинство вологодских поэтов
могут сказать о себе: "Все мы вышли из
деревни". У Лидии Тепловой корни несколько
иные:
Я вышла из леса,
Я вышла из поля...
Правоту этих слов подтверждают
и названия немногочисленных книг поэтессы:
"Крик в ночи", "Мишкин год", "Песня
травы". В ее стихах спрятано чудесное
сокровище, и, как в сказке, этот клад достается
тому, кто сумеет найти разгадку поэтического
мифа.
Когда-то на ее глазах произошло
волшебное преображение мира:
Что-то случилось со мной: иначе
Хожу по земле, дивлюсь.
Теперь я над каждой былинкой
поплачу
И лишь потом - улыбнусь.
Все вдруг стало родным: "мой
лес", "моя птица" и почти семейным: "За
родные просторы Я навек, как невеста,
просватана". На этом пути лесная душа поэтессы
достигла почти полного слияния с природой:
Душа моя светом
Зеленым искрится.
То ли я дерево,
То ли я птица.
За всем этим стоит нечто
большее: общение не с природой только, а с той
частью души, которая у всех нас отмерла за
ненадобностью, а у лирической героини
сохранилась и развилась. Это не атавизм, скорее
наоборот: мы ущербны, мы потеряли шестое чувство,
в отличие от той, которая говорит о себе:
Ведь я в лесу обласкана цветами,
Ведь я в лесу целована травой.
Это поэт-мужчина может сочинить:
"Как дерево роняет тихо листья, Так я роняю
грустные слова". Сравнение здесь - только
удачная находка, технический прием. Для женщины
же это не фантазия, а особое состояние души,
причем близкое к колдовству. Не поэтому ли Рубцов
называл Цветаеву ведьмой? Что здесь от
природного женского артистизма, а что - от духа (и
какого?) - надо еще распознать.
Миф - не баловство,
мифотворчество может поднять и увлечь в новое
художественно-бытийное пространство, а может
оказаться призрачным, закружить, свести с ума,
убить... Лидия Теплова интуитивно воплощает в
художественных формах и идеи иного,
религиозно-мистического уровня. Вот одна из них...
Тайна боговоплощения нам известна (хотя бы
внешне), она была явлена 2000 лет назад, но Бога-то,
Бога - не видел никто и никогда!..
Я к солнцу обернулася лицом:
Слепящее, великое,
Святое -
Источник жизни
Прямо предо мной.
Нет сил смотреть.
Глаза рукой закрыла.
Прекрасное,
А как его увидеть?
А вот и исповедание веры:
Ночью, стоя на коленях,
С Богом я наедине.
Все шепчу о чем-то древнем
Стародавней старине.
Поэтесса презирает мышиную
возню всеобщего потребления: "Но вы зарастаете
паутиной, Живущие на земле..." Этот молох
требует все новых и новых жертв:
Сколько крови вокруг.
Кровь, кровь, кровь
В изощренном вашем
Уюте.
Потому и звучит вновь и вновь ее
любимый мотив:
Я в лес иду охотницей бывалой,
Не убивать иду, иду любить.
В стихах Тепловой видны приметы
народной беды. Явные: "Иногда мне снится наша
школа, Три дороги к ней да три моста... Как
поверить, что родную школу Просто разобрали на
дрова?" Или иносказательные: А дорога устала,
устала, Спит тревожно..." Порой - прямая речь:
"От высшей невозможности принять Своей душою
новые деяния В огнях реклам и в пустоте
речей..." А иногда и инвектива: "И презирая
пасмурные тени Господ, ограбивших великую
страну..."
Жаль, что искреннее
самовыражение спотыкается порой о чужие мысли:
О, не запоздать бы
С великим своим покаяньем!
О, не заблудиться бы нам
Между мраком и светом!
Вторичное, заимствованное
проникает, увы, и в самые личные строки:
В сено головой зароюсь
И просплю до самой зорьки.
Ключевой водой умоюсь -
Самой сладкой, самой горькой.
А ведь музыка стиха у Тепловой
бесспорна: "От грязи и тины, гнилья, паутины,
Опада, распада да жухлой травы". Тем досадней
слышать "простенький мотив"
повествовательной поэзии: "Баллада о школьном
мерине", "Дед Пашка", "Горе под
зонтиком".
Интимная лирика поэтессы хотя и
своеобразная, но ровная. А вот это стихотворение -
без преувеличения! - шедевр:
Я тонкий ствол
С белесою корою,
С листами глаз
И веточками рук.
Сломи меня!
Я бережно укрою
Твое лицо
От глаз чужих и губ.
Я тонкий ствол -
Живой, упругий,
Светлый...
Ты рядом был,
Ты слова не сказал.
Лишь надломил кору
Под левой веткой
И прочь ушел.
Оставил жить.
Не взял.
Среднее поколение представлено
именами Александра Пошехонова, Юрия Максина,
Владислава Кокорина, Натальи Сидоровой, Василия
Мишенева. Особенно хорошие отзывы в местной и
центральной печати получили лирико-философская
книга А. Пошехонова "Причастность" (1993) и
сборник В. Мишенева "Опавшие яблоки" (2000),
высоко оцененный В. И. Беловым и В. П. Астафьевым.
Однако в целом поэзия этого поколения слишком
приросла к "почве", ей недостает подлинного
размаха и того полета, от которого захватывало бы
дух и у критиков, и у читателей. Может быть, что-то
подобное ожидается впереди.
Из молодой генерации
вологодских поэтов можно выделить Ингу
Чурбанову и Татьяну Оманову. И. Чурбанова, не
переставая учиться у классиков, идет по
собственному пути. Ее удачи (сборники "У меня
своя Тоскана", 1995 и "Блесны", 1995)
чередуются с неудачами (венок сонетов "Дыханье
далекой весны", 1999), но, в отличие от более
старших авторов, она не боится рисковать,
экспериментировать, а это уже признак класса.
Т. Оманова (сб. "Перелет",
1996), вероятно, еще не осознала, что ее талант не
лирический, а лиро-эпический. Отсутствие
лирического сюжета приводит к тому, что ее
стихотворения, не скрепленные логически
выстроенной образной цепочкой,
"рассыпаются". Отдельные удачи объясняются
как раз тем, что в них есть сюжет, цементирующий
аморфное лирическое начало.
В стихотворении "Гуляя по
зимнему саду..." скупо, но точно обрисованы
характеры, монолог лирической героини
постепенно переходит в диалог с "героем ее
романа", и самое главное - заметен жест,
раскрывающий невидимое душевное движение.
Омановский "Стих о любви" целиком построен
на антропоморфизме, но и он не статичен, а удачно
"обыгран" поэтессой. О лиро-эпических
способностях Т. Омановой говорит и следующий
факт: сквозь ее лиризм зачастую пробиваются
ирония и сарказм, чаще всего выраженные в
неожиданных деталях и эпитетах: "Там зеленые
заборы Глухо кашляют во сне. И задумчивые воры
Тихо лезут по стене". Из-за того, что поэтесса
слишком замкнута в себе, ей не хватает воздуха,
простора, а ведь она способна говорить и высоким
"штилем", и разговорным слогом, вести диалог,
передавая чужую речь. Ее поэзия, отличающаяся
"размашистостью" композиции и
потенциальной сюжетностью, так и просится в
"широкую раму", тем более, что ее лучшие
рапсодии (т. е. "сшитые песни") сотканы из
зримого образного ряда:
Глиняный полдень. В
кувшинах-густое вино.
Завтрак из белого хлеба и белого
сыра.
Нечто подобное было когда-то
давно -
Там, на заре сотворения мира.
Греция... Грузия... Синь
вдохновенных небес.
Солнце. Полуденный отдых.
Эллада... Колхида...
Медленных волн набегающий шорох
и плеск...
Черная книга - "Трагедии"
Еврипида.
У этих лириков все еще впереди: и
взлеты, и падения... Подобного уже никогда не
испытает трагически погибший в 1992 году в армии и
оставшийся навеки девятнадцатилетним Алексей
Шадринов из Белозерска. Гибель этого поэта -
настоящая потеря для русской поэзии... Но всего
лишь для поэзии - он сам чувствовал
относительность и своего призвания, и своего
пребывания в этом мире:
Это будет со мной,
Молодым или старым.
Будет осень... Мотая
словесную нить,
Будет плакать перо,
и придут санитары
В голубую обитель
меня проводить.
За моею спиной свет
останется душен,
Тускл и сер, и в ответ
торопливым шагам
Я им буду твердить:
"Преклонитесь, я - Пушкин".
Но лишь только ковыль
приклонится к ногам...
Успокоит обитель и душу,
и тело.
И, меня повстречав,
улыбнется сосед.
В простыне, словно
в греческой мантии белой,
И застенчиво скажет, что он
Архимед.
Это будет со мной:
по тенистой аллее
Мы пойдем рука об руку,
и разговор
О высоких материях
не тяжелее
Будет нам оттого, что мы
здесь с этих пор...
Творчество Алексея Шадринова -
исключительное явление в русской поэзии рубежа
веков: "Мальчик. 19 лет. Но поэт истинный, поэт
Божией милостью... Светлый Отрок" (Нина
Карташева); "Талант Милостью Божьей"
(Александр Щуплов); "Некоторые его
стихотворения написаны с лермонтовскою мощью"
(Виктор Астафьев).
Первая книга поэта "Далекий
плач" увидела свет спустя два года после его
гибели, но большая часть стихов и удивительные
поэмы так и остались в семейном архиве
Шадриновых. И хотя некоторые тексты были
опубликованы в журналах "Наш современник",
"Москва", "Север", в альманахах
"Белозерье-2", "Литературная Вологда",
поэтическое наследие Шадринова ожидало лучших
времен. И в 2001 году в Москве, в издательстве
"Наш современник" вышла книга его избранных
стихотворений и поэм, она вызвала неподдельный
интерес и даже восхищение в столице.
* * *
В вологодской прозе 1990-х годов
происходили процессы, характерные для всей
русской литературы. Публицистическое осмысление
действительности с трудом уступало дорогу
эстетическому ее воплощению. Так, книга Василия
Белова "Внемли себе. Записки смутного
времени" (1993) вполне вписывается в целый ряд
публицистических изданий А. Солженицына, В.
Распутина и других русских классиков. Главная
мысль ее - сбережение народа. О современности,
только языком сатиры, рассказал В. Белов и в
"перестроечных" вологодских бухтинах.
Впрочем, сама действительность так и просится в
подобный текст в силу своей, увы, универсальной
трагикомичности... В книге "Пропавшие без
вести" (1997) В. Белов признается: "Мне стыдно
что-либо сочинять, когда осуществляется
предсказанная на острове Патмос земная
трагедия..."; "...Я утверждаю, что нынешние
гримасы ее [действительности.- В. Б.] страшней
самых изощренных построений Кафки и Амадея
Гофмана". Центральным в этой книге является,
пожалуй, рассказ "Душа бессмертна",
состоящий целиком из монологического
повествования. Эта форма преобладает сейчас и у
Распутина, Астафьева, Солженицына... Вероятно, им
хочется высказаться, исповедаться, рассказать о
самом главном. Есть в этом издании В. Белова и
повесть в рассказах "Медовый месяц",
"скрепленная" "сквозным" героем,
живущим в деревне (Коч). В ней Белов возвращается
к теме Великой Отечественной войны. Главным же
трудом В. Белова в этом десятилетии стало,
бесспорно, завершение трилогии о
коллективизации.
Только сейчас, когда трилогия В.
Белова вышла полностью, без купюр, можно сказать,
какое место занимает она в русской литературе ХХ
века.
"Час шестый" - это эпопея. У
нас в прошлом веке создано не так много
романов-эпопей, их и не может быть много. "Жизнь
Клима Самгина" М. Горького, "Тихий Дон" М.
Шолохова, "Преображение России" С.
Сергеева-Ценского, "Красное колесо" А.
Солженицына, и вот теперь в этот список можно
включить и монументальное произведение В.
Белова.
Но только два автора из
звездного ряда сумели сложить подлинный эпос,
главным героем которого стал русский народ, и где
говорит сам народ, - Шолохов и Белов. Не случайно,
что по языку (а язык - главное в искусстве слова)
эти эпические картины затмевают всех в важнейшей
литературной галерее.
Если М. Шолохов, как и положено
эпическому художнику, предметом изображения
сделал переломный момент отечественной истории -
от Первой мировой до гражданской войны, то В.
Белов по-настоящему правдиво рассказал о пике
нашей национальной трагедии, о коллективизации.
И название трилогии дал особое: "Час шестый",
в этот самый час был распят Иисус Христос...
Коллективизация - самое
жестокое, чудовищное потрясение в нашей истории,
потрясение, от которого мы до сих пор не смогли
оправиться и которое волна за волной набегает на
русскую землю. Не революция, не война
переворачивает жизнь нации, а смена уклада. До 1917
года, да и в 20-х годах, 80 % населения России
составляло крестьянство, а 20 % жили в городах.
После коллективизации и индустриализации (с
учетом миллионов погибших) все изменилось с
точностью до наоборот - уже к 60-70-м годам 80 % народа
оказались горожанами, а 20 % осталось в деревне.
Ничего страшного в этом не было бы, если бы
процесс шел постепенно, но резкая,
насильственная смена уклада сказалась даже на
национальном характере. Россия вновь была
поднята на дыбы.
В. Белов написал не просто эпос,
он вывел в нем художественные типы, а это -
"высший пилотаж" в прозе.
И наконец, он разглядел
религиозный, мистический смысл происшедшего,
познал и раскрыл нам глаза на "тайну
беззакония", которая, как известно, и сейчас в
действии - эта тема появляется и в других
произведениях Белова, например, в романе "Все
впереди".
Рубеж веков отмечен расцветом
мемуаристики. Воспоминания В. Белова о Шукшине
("Тяжесть креста", Наш современник, ь 10 за 2000
год) выделяются особой проникновенностью, ведь
Белов пишет о своем друге... Однако не в одной
только фактической достоверности заключается
ценность этих мемуаров, а в совершенно новом
взгляде на все творчество В. Шукшина. В. Белов
открывает завесу над реальным содержанием
шукшинской прозы, и этот невиданный доселе
ракурс неузнаваемо меняет окаменевший во
времени облик русского писателя.... Василий
Макарович все знал и понимал, он был далеко не
рядовым в духовной брани, не прекращающейся и
сейчас. От него до сих пор исходит живая и могучая
сила интеллектуального напряжения и та боль,
которую оставил как завещание русской прозе
максималист Шукшин. Смерть его загадочна, но до
поры до времени. "Зная обстоятельства,- пишет В.
Белов,- кои окружали моего друга в последние годы
жизни, я склонен думать, что дыма без огня не
бывает, что рано или поздно люди узнают истинную
причину шукшинской кончины..."
В поисках ответа на
животрепещущие вопросы нынешнего времени
обращаются к русской истории и вологодские
прозаики И. Полуянов, А. Грязев и Р. Балакшин. Иван
Полуянов подготовил к печати роман о первой
русской смуте, издал уникальную книгу
"Деревенские святцы". Александр Грязев
опубликовал в 1992 году в Москве сборник прозы
"Грех игумена", включивший в себя
исторические рассказы (лучший из которых дал
название всей книге) и архивные записки. Можно
отметить два рассказа: "По земному кругу" (о
писателе С. Маркове) и "Тайна Соборной
горки". Повесть Роберта Балакшина "И в жизнь
вечную..." возвращает нас к началу XX века, к
страшному времени "борьбы с
контрреволюцией". Под именем "товарища
Гедрова" в ней выведен известный всей Вологде
палач Кедров. Сюжет повести зловещий: расстрел
отца Панкратия во внутренней тюрьме губчека во
время службы. За эту повесть Балакшин получил
премию журнала "Наш современник" за 1996 год.
Роберт Балакшин пишет и о
современности. Серия его рассказов и повестей
опубликована в журналах "Москва" и "Наш
современник". Повесть "Венчание"
(1998)-настоящий гимн любви, не угаснувшей среди
нынешних жестоких ветров.
В подлинном смысле оригинальной
стала нежданная (но только на первый взгляд!)
творческая эволюция Сергея Алексеева: от
традиционной "деревенской" прозы (романы
"Слово", "Рой", "Крамола") до целой
серии полуфантастических-полуреальных
приключенческих "бестселлеров":
"Вулкан" (1996) и "Извержение Вулкана" (1996);
"Сокровища Валькирии" (1997) и "Сокровища
Валькирии-2" (1997), а также романов
"Пришельцы" (1997 ), "Утоли моя печали" (1998)
и др. Занимательные сюжеты, великолепное знание
деталей из самых разных сфер жизни (разведка,
авиация, живопись и т. д.), живые диалоги (правда,
без речевой индивидуализации),
головокружительные перемещения во времени и
пространстве, сенсационные открытия, сильные
характеры - все это держит читателя в постоянном
напряжении. Эти книги читаются, как правило,
"залпом", но... не перечитываются. Даже в
"Сокровищах Валькирии" (сокровище древних
ариев - не золото, а накопленная тысячелетиями
"соль земли" - знания, мудрость) секрет
успеха (более 400 тысяч проданных экземпляров!)
заключен только в сочетании "крутого"
сюжета и уникальной информации. С. Алексеев
сильно рискует: он может легко сойти с
магистрального пути русской классической
литературы, главный предмет исследования в
которой - человеческая душа. Но С. Алексеев еще
очень молод, и силы у него богатырские, он легко
может вернуться (если пожелает) к подлинной
эстетике. Сейчас, вероятно, этот писатель
стремится как можно быстрее и полнее реализовать
идущую еще от романа "Слово" языческую
мифологию. Впрочем, он наверняка понимает, что
миф - это реальность и что у каждого свой миф.
Однако Дух выше мифа и выше души и разума. Любовь
(а Дух исходит от любви, но только не в обыденном,
а в божественном ее толковании) - вот тот свет,
который и во тьме светит... "Света от Света, Бога
истинна от Бога истинна...", "Имеющий уши да
слышит".
Особняком в ряду популярных
книг Алексеева стоит роман "Возвращение
Каина" (другое, менее удачное его название -
"Сердцевина", 1994). Этот роман
"переходный" и в идеологическом, и в
структурном, и в эстетическом отношениях и, как
все "переходные" произведения, страдает
нарушениями стилевого ритма, излишней
торопливостью, отсюда его эклектичность, сумбур,
незавершенные сюжетные линии (например,
"живописная") и литературность некоторых
персонажей (Олег Ерашов - явный "троюродный"
брат Алеши Карамазова, Аннушка - совсем уж
дальняя, но родственница некоторых героинь
Достоевского). Но все это меркнет перед главным
событием в заключительной части романа:
библейским грехом братоубийства и предательства
главного героя Кирилла. Страницы, описывающие
расстрел Белого дома в октябре 1993 года, самые
сильные в романе, и не только из-за того, что автор
был свидетелем этих судьбоносных событий, а
прежде всего из-за потрясающей их пафосности,
прозорливости, подлинной типичности как
характеров, так и обстоятельств, в которых эти
характеры раскрываются, и, естественно, деталей.
Это именно тот классический случай настоящей
художественности, на фоне которой любые
исторические исследования меркнут, бытие
опровергает быт, правда торжествует над истиной.
Виктор Плотников в своей книге
"Когда мы будем вместе" (1993) демонстрирует
иной тип художественного мышления, сильная
сторона которого - рефлексия, изображение
различных душевных движений, "работа" на
нюансах и полутонах. Сюжеты и диалоги здесь
играют роль второстепенную и даже
третьестепенную - на всем пространстве рассказа
создается особая лирическая атмосфера. Голос
автора в описаниях, монологах и воспоминаниях
определяет эту атмосферу, работу над языком
здесь можно сравнить с трепетным и упорным
трудом ювелира. Повесть В. Плотникова
"Татьянин крест" ("Слово", ь 2-5 за 2000 г.)
еще раз подтвердила, что произведения крупной
формы ему противопоказаны: Плотникову надо
писать миниатюры, стихотворения в прозе. Это его
жанр.
Другой вологодский прозаик
среднего поколения, Александр Цыганов, начинал
как реалист (сборник рассказов и повестей
"Ясны очи", 1991), но уже в следующей книге
("Мерцание. Вологодские рассказы", 1992) стал
"задавать загадки" читателям. Встречи с
нечистой силой, всяческая "чертовщинка",
беседы с привидением ("Посланник"), мрачная
фантастика-все это действовало на сознание
читающего, сбивало его с толку: где тут сон, а где -
явь? Сборник "Помяни мое слово" (1998)
подтвердил окончательно: перед нами необычное,
незаурядное явление, резко отличающееся от
других прежде всего естественным и органичным
восприятием современных стилевых тенденций. А.
Цыганов сегодня, пожалуй, наиболее перспективный
из вологодских прозаиков. Его мистицизм - не
мистицизм вовсе, просто автор, погружаясь в
глубины реальной действительности, творчески
познает ее. Если Рубцов слышал "печальные
звуки, которых не слышит никто", то Цыганов
оком художника видит печальные картины, сокрытые
от простого "житейского" взгляда.
Достоевский называл такой художественный метод
фантастическим реализмом. Главный герой цикла
"колонийских" рассказов "Страсти
Господни", "Вперед ногами", "Холод"
Игорь Цыплаков перешел у прозаика и в повесть
"Всякое дыхание" (1994), где в ожесточенной
борьбе добра и зла он возвращается к Свету. Язык
этой повести по сравнению с рассказами
отличается большей объемностью и поэтичностью.
А вот о его "Таланихе" надо
сказать отдельно. По языку он из тех рассказов,
что читаются медленно. Колоритный словарь,
густой, как мед, слог, неторопливое развитие
сюжета, тягучая интонация - все неспроста: это
накапливается горючее для взрыва. Кульминация -
главное в этом тексте. "Таланиха" для
Цыганова - программное произведение, а таких
рассказов по определению не может быть много. В
противном случае медовый слог может
засахариться, а емкие эпитеты рискуют обернуться
вязкой и липкой субстанцией. Нужна золотая
середина, необходимо равновесие между
живописностью деталей - лакомством для гурманов -
и тем полетом фразы, который увлекает читателя
все дальше и дальше.
В 1998 году был опубликован
сборник повестей и рассказов умершего совсем
молодым Михаила Жаравина ("Сердечная рана").
Жаравин - прирожденный рассказчик, сумевший
выработать свой неповторимый стиль, писавший в
любой манере, в различных жанрах, великолепно
передававший чужую речь, "игравший" сюжетом,
смело ломавший художественные стереотипы -
словом, он мог в прозе почти все (в поэзии его
талант был значительно слабее). К всеобщему
сожалению, мы потеряли человека, вполне
способного стать выдающимся художником. Но и то,
что он успел написать, требует тщательного
изучения.
По-своему талантливы и другие
относительно молодые вологодские писатели,
например, Станислав Мишнёв.
Первая большая книга С. Мишнёва
вышла в Вологде в год пятидесятилетия автора. Для
прозаика этот срок вроде бы крайний, но далеко не
последний. Мишнёв - писатель самостоятельный, со
своим опытом и стилем. Подкупают размеренность и
основательность его слога, живой язык, умение
строить диалоги. В его писательском портфеле
есть и рассказы "из прошлого", и современные
социальные зарисовки, сделанные неспешно, но с
потаенным волнением. Тут и житейские истории, и
любовные треугольники... Хотя в большинстве своем
они похожи на этюды к главной картине. Таковы
"Годы-узелки", "Белый лужок", "Фаина
Солод", "Колокольчики", "Корова",
"Господа"... Они представляют собой
сплетение изящных новелл о нашей нынешней
деревне, о том, что в ней творится, точнее, о том,
что происходит в крестьянской душе на вершине
очередного великого перелома.
А вот рассказ "Последний
мужик", хочется в это верить, начинает собой
ряд произведений, способных вместить всю
необъятность эпоса. Только в этом рассказе
присутствует авторская рассуждающая и
умиротворяющая речь, формирующая течение прозы
иного уровня познания. Чистота и ясность стиля,
глубина проникновения в тайну жизни нации, ее
духа и ума связаны, быть может, с постижением
медлительной образной русской речи, в которой
каждое слово - на своем месте: "Горела утренняя
заря, над зубчатым лесом медленно поднималось
солнце, радостное, изумленное, как дитя малое.
Воздух был спокойный, затаенный. Природа вчера,
как в последний раз, вдохнула мороз, а под утро
выдохнула изморось - шевельнулась под снежным
тулупом мать-земля". Рассказ написан с любовью,
сделан крепко, ладно, всем на загляденье, и
главное - в нем есть душа.
Сюжет его предельно прост:
накануне Великого поста умирает последний мужик
занесенной снегом деревни, последний мужик
беспутной эпохи, которая была милосердно дана
нам в наказание за отступничество. Но в нем
совсем нет похоронного настроения, нет ощущения
конца. Во-первых, слова "конец" и
"начало" в мудром русском языке выросли из
одного древнего корня, а, во-вторых,- наша история
движется по спирали. Вот почему Станислав Мишнёв
завершает свое повествование удивительно
светлым и радостным по настроению пейзажем.
Федор Достоевский заметил
однажды, что русский человек страдает от двух
бед: безденежья и несчастной семейной жизни.
Сегодня к этим традиционным напастям добавились
еще и реформы: "Реформы все идут и идут. И когда
они кончатся, и начнется нормальная жизнь?"
("Фаина Солод"). Станислав Мишнев способен
угадать типичное в судьбе отдельного человека;
обыденное, мирское под его пером совершенно
преображается, а значит, есть надежда, что
писатель с избытком одарит Творца и нас новыми
талантливыми произведениями.
Автор сборника прозы "Такой
день" (1997) Дмитрий Ермаков обладает
достаточным запасом ярких жизненных
впечатлений. Несомненно, есть у него и дар
рассказчика, а это главное, необходимейшее
условие для дальнейшего творческого роста. Не
все рассказы Д. Ермакова равноценны, но их
объединяет верно найденная доверительная
интонация. Д. Ермаков умеет "держать паузу",
чувствует и определяет внутренний ритм
повествования. Для него важен не текст сам по
себе, не характеры и даже не сюжет, а то, что стоит
за всем этим, та недоговоренность, которая дает
пищу читательскому сердцу и разуму. Проза Д.
Ермакова - серьезная проза, и недостатки ее тоже
весьма серьезны: беден словарь, иногда автор
неоправданно тратит силы на
банально-сентиментальный сюжет ("Каждый вечер
танцы"), порой не может убрать из текста личные,
дорогие только ему подробности. Жанр короткого
рассказа для Д. Ермакова наиболее органичен, но
молодой прозаик вполне способен рискнуть и
перейти от "камерности" исполнения к
масштабности.
* * *
На вологодской земле в 1950-х-1980-х
годах появлялись, как грибы после дождя, не
только поэты, но и критики: Валерий Дементьев,
Виктор Гура, Феликс Кузнецов, Василий Оботуров,
Игорь Шайтанов, Владимир Коробов, Вячеслав
Кошелев, Вячеслав Белков. Из нынешних критиков и
литературоведов такого многоцветного букета,
увы, уже не составить. Поэтому нелегкую эту ношу
взваливают на свои плечи наши поэты и прозаики.
Александр Романов в 1995 году успел выпустить свои
прощальные "Искры памяти", он собрал в
единое целое публицистику, мемуаристику и
критику. В результате получилась удивительная,
подлинно поэтическая книга, которую хочется
перечитывать вновь и вновь, настраиваясь на
верное слово. Откровенность и правда - вот две ее
опоры. Воспоминания о Н. Рубцове, Ф. Абрамове,
строки о Дионисии, плач о рано умершем брате,
мысли и наблюдения о сегодняшней жизни - все
интересно, все подлинно, все завещано нам:
- Мера таланта - это мера
выраженной им правды жизни.
- Великое искусство - великие
цели. Ничтожное искусство - ничтожные цели.
- Поэтом прежде чем стать, надо
им быть.
- Любой взгляд на русскую жизнь,
если он глубок и озабочен, важен для раздумья и
деятельного порыва. Любое суждение о русской
жизни, если оно правдиво и сострадательно,
необходимо нашему будущему.
В 90-х годах наша организация все
чаще и чаще стала собираться по печальному зову:
на похороны. Почти десяток литераторов обрел
покой на кладбище. Писатели задыхаются от
безденежья и бездомья... Причины известны:
разрушенная система книгоиздания и книжной
торговли, жалкие гонорары, микроскопические
тиражи, безразличие власть имущих. Но самое
страшное для нас - не физическая смерть, а
творческая:
Смерть живая - не ужас,
Ужас - мертвая жизнь.
(А. Прасолов)
Неспособность найти
оригинальную художественную идею, яркое слово,
современную форму и новое содержание - вот та
смертельная болезнь, которая губит порой даже
таланты. Поэтому мы ищем возможности и способы
противостоять опасной тенденции. Во второй
половине 1990-х годов стала выходить серия книг
"Вологда-ХХ век", наши писатели участвуют в
создании серии альманахов "Старинные города
Вологодской области", успешно проведены два
тура Всероссийского конкурса на лучший короткий
рассказ "Светлые души" имени В. М. Шукшина,
учреждена Всероссийская литературная премия
"Звезда полей" имени Николая Рубцова,
проводились рубцовские, яшинские, клюевские дни,
выездной Пленум Союза писателей России... Мы
живем и работаем, выполняем свой долг - и это
главное. И все остальное - тоже в Божьих руках.