По матери я волжанин, по отцу — вологжанин. Отец мой погиб в августе 41-го[2][2 См. примеч. 2 на с. 13] похоронен под Ленинградом. Мои родственники живут в Череповце, Пензе, на Волге, на Урале. И все это громадное пространство — мой дом, где меня ждут и любят, где мне всегда рады. Это моя Россия. Она отогрела мое послевоенное сиротство, выучила, воспитала. Сейчас я живу, не производя самой важной и тяжелой человеческой работы — хлебной. Я живу без заботы о еде, тепле, свете, одежде — все за меня делает мой народ, щедро позволяет мне быть нахлебником.
Я должник перед своей Россией, и, может быть, должник нерадивый. Но мой народ добр и снисходительно прощает мне это, надеясь на мою совестливость. И я изо всех сил хочу отвечать на любовь России любовью, достойной ее.
Когда кончилась война, в гости к моей матери пришел только что вернувшийся домой, в соседнюю деревню, солдат-фронтовик. Он подарил мне огромное яблоко, первое в моей жизни. Южное яблоко, пропутешествовавшее в солдатском мешке на дальний Север. Радость моя оттого, что войны нет, и что на улице солнце, и что кругом все такие оживленные, и оттого, что у нас в доме настоящий боец, и яблоко такое огромное и веселое, была так велика, что я не мог есть его. И стал подходить к набившимся в дом людям, подносил каждому по очереди яблоко и просил: «На, откуси». И люди, хорошо понимая мое состояние, откусывали по маленькому кусочку и счастливо улыбались. Я побежал на улицу и давал яблоко ребятам: «На, откуси». И все были счастливы, а я чуть ли не больше всех. Мне осталась сердцевиночка с семечками, и это было ровно столько, чтобы существо мое не лопнуло от незнакомого прежде восторга. Так мой народ, моя Россия подарила мне высшее, как я после понял, откровение — отдавать.
Я — композитор. Яблоко в моих руках — музыка, его сок — человеческая боль, вера, надежда, любовь, добро. И я дарю его людям, и я хочу, чтобы трапеза на музыкальном пиршестве была всеобщей, братской, без избранных и обжор. И чтобы музыкальная пища для всего нашего народа была простой, здоровой и полезной. В этом я вижу свой неоплатный и радостный долг перед моей Россией.
Но как его отдавать, чтобы приняли? Вот вопрос, который мучает меня с годами все больше и больше. Я вижу пустующие залы в концертах современной музыки, мне снятся руки, выключающие радио, когда звучит современная соната или симфония, меня преследует недоуменный слушательский вопрос: «Чем вы, серьезные композиторы, занимаетесь?»
Прошлым летом в одной из деревень Вологодской области познакомился я со старым колхозником Иваном Александровичем. Он позвал меня к себе в гости, показывал хозяйство, а в доме несколько смущенно, обводя рукой скромную обстановку, сказал: «Простите, на большее не наработал».
Это был умный, честный человек, всю жизнь отдавший земле, прошедший войну и хлебнувший много лиха в мирное время. Он много знал, многое глубоко и тонко понимал, жила в нем добрая вера и печаль. Это был, что называется, человек, умудренный жизнью. И речь его, ясная, простая, сердечная, свежая по краскам, как будто обдавала каким-то трепетным, волнующим светом, со всей силой передавая то богатство искреннего, выстраданного чувства, которым полнилась душа этого человека, не ветхая, уходящая душа, а полносильная, чуткая душа моего современника. Его волновало то же, что и меня, он стремился познать мир так же, как и я; но вдобавок ко всему он меня всю жизнь кормил. А что я мог предложить ему и тысячам таких Иванам Александровичам, которыми и полнится, и держится Русь?
Мы ведь уверяем, что одна из целей нашего композиторского искусства — познание мира. Почему же это наше познание не всегда интересно слушателям? Почему оно так запутанно и неясно по выражению? Почему оно выражается в такой дремучей, непроходимой, непролазной форме? Наконец, есть ли цель и направленность познания? Известная ленинградская музыкальная исследовательница в книжке о творчестве одного из ленинградских композиторов высказалась в том духе, что творчество этого автора — монолог, обращенный к себе же, и ему совершенно безразлично, будут его слушать или нет. Иными словами — автору безразлично, заинтересует ли кого-нибудь то, как и что познал он в мире. Это его тайна. И, как оказывается, в этом нет ничего порочного, потому что по теперешней музыкальной науке есть еще одна цель музыкального творчества — самовыявление. Мне непонятно, что это означает, но, вероятно, для этого в самом деле достаточно простых манипуляций соединения и разъединения музыкального вещества по методу древних алхимиков, когда что-нибудь да обязательно получится, только неизвестно, что именно. Но химики все-таки покончили с древней слепой методой и создали науку, работающую целенаправленно и, главное, ясно излагающую свои идеи и открытия и тем самым обогащающую человечество. Современная же академическая музыка неожиданно впала в алхимическое русло и создает загадочные философические творения, проникнутые духом тайны, сильно напоминающей тайну древних авгуров, которой, как известно, не было вовсе. Если же сочинение никак нельзя признать философским, то считается, что в нем ищутся новые средства выражения, а это признается также задачей искусства. Не знаю, могут ли средства выражения появиться прежде самого предмета выражения, но тем не менее эта заготовка уздечек для несуществующих лошадей продолжается вовсю, признается музыкальным ареопагом не то чтобы хорошей, но во всяком случае интересной. Представляете: миллион уздечек и ни одной лошади — как интересно!
И наконец, важной задачей музыкального творчества считается отражение духовного мира современного человека. Этому служат вышеперечисленное: «познание мира», «самовыявление» и «поиски новых средств выразительности». Но самое это «отражение» подавляющее большинство «отражаемых» слушать не желают.
Почему? Не знаю, смогу ли верно ответить на этот вопрос, но ответ мой будет искренним.
Главное условие творчества, по моему глубокому убеждению, то, во что человек верит, — вера. Я верю в то, что самое главное в жизни — достижение братства людей. Познавать мир нужно, без этого не может обойтись ни один человек, но познавать в первую очередь нужно самое главное для людей — то, что способно их объединить, а не наоборот, и делиться этим с людьми. Искусство может не только объединять, но и разъединять людей, оно может служить не только всему человечеству, но и отдельным кланам, полагающим себя выше, чище, умнее всего человечества. Искусство — средство передачи чувств. Если чувство не передается — искусства вообще нет. А передавать можно чувства разные — и не только добрые, но и дурные, жестокие, эгоистичные, развратные. Подлинно новое, смелое чувство — прежде всего чувство ясное, а потому понятное. Оно производит впечатление такое, как будто оно давно тебе знакомо. Оно уже жило меж людей, и люди его ждали, и только кто-то его понятно выразил. Это и есть подлинное, а не мнимое самовыражение, это и есть подлинное познание жизни. А с выражением нового чувства приходит и новое средство выражения, именно вместе, а не на сто лет раньше и не годом позже. И если непопулярность нашей академической музыки, эта ужасная ее болезнь, все не проходит, то причина этой болезни, по моему мнению, прежде всего в этом отрыве средств выражения от предмета выражения или во второстепенной важности самого предмета выражения. До сих пор еще существует не очень гласное убеждение в том, что чувства, общие для всех людей, слишком примитивны для того, чтобы дать пищу музыкальному искусству, что мало в них высокого, значительного, смелого. В начале этих заметок я описал свою встречу с вологодским крестьянином, его поразительно богатый и сложный мир. Порою я чувствовал себя духовным бедняком в сравнении с ним. Такими людьми полнится Россия, и нет ничего такого, что может быть не понято ими или, по крайности, не почувствовано ими, если это будет разумным и искренним, правдивым и неумышленно оригинальным.
А ведь учили нас нашему делу не для того, чтобы мы усиленно трудились для искусства ради искусства, а ради того, чтобы мы смогли наконец объясняться на языке музыки с беспрецедентным многомиллионным слушателем, какого не имел ни один композитор до нас, и чтобы заделали мы наконец ту брешь, которая в течение нескольких веков отделяла подлинных хозяев музыки — народ — от профессионального музыкального творчества. Но мы предпочитаем судить о потребностях широкого слушателя только по популярности наших эстрадных звезд, порою с большим мастерством внедряющих в сознание людей чувства ничтожные, жалкие, убогие.
И вина в этом прежде всего наша: мы, понимая и видя это, ничего или крайне мало делаем для поворота музыкального сознания масс в добрую сторону. Мы порой прячемся за какие-то нелепые речи о сверхвысоких задачах искусства, которым где-то в бесконечно далекой бесконечности кто-то зачем-то заинтересуется, и сидим среди моря унылой эстрады, сердито критикуя «ограниченность» публики и ее нечуткость к новым идеям.
Но разве идеи Савонаролы или Кампанеллы были убоги и старомодны? Разве идеи и чувства Яна Гуса, Мартина Лютера, совершивших подлинно народные перевороты в музыке, были примитивны? Разве тридцатисемилетний Горький, которого на руках носила Америка и Италия, был безнадежно устарелый ретроград? Нет, нет и нет. Идеи этих людей, чувства, внушаемые ими людям, были смелы, богаты, значительно новы и были ясно, просто и искренне переданы людям. Оттого они и овладели человеческими сердцами и рядом с их популярностью в ничто превращается любая самая пышная эстрадная популярность. Конечно, не всем дано быть Гусами, Лютерами или Горькими, но пример их работы должен быть постоянно с нами. Главное — знать свой народ. Профессия композитора такова, что непосредственная связь его с народом очень ограниченна. Живых людей мы знаем мало и плохо, видимся с ними редко. В прошлое уходит прекрасное соединение: композитор — артист (пианист, скрипач, дирижер, хормейстер, певец, органист и т. д.), когда художник непосредственно и полностью несет ответственность перед публикой и начинает больше заботиться о жизнеспособности своих сочинений.
Считается, что очень хорошо, когда композитор использует в своих сочинениях старорусский фольклор. В этом видят любовь к народу и выражение его души. На самом деле — это не так, к сожалению. Обращение к фольклору не панацея от бед, и на основе народного материала бывают сочинения серые, невыразительные, бестолковые, лживые и совершенно лишенные всякого национального характера, если, опять же, нет знания живых людей, живых страстей и ощущения той взаимосвязи, в которой находятся эти «люди и страсти» со своим музыкальным выражением. Нужно знание живого фольклора, не оформленного еще ни в эпос, ни в сказание, ни в песню, но уже в диффузном виде гуляющего в крови людей.
Для этого нужно больше жить среди трудящегося народа, чтобы освободиться от рамок кабинетного мироощущения, подобно тому как живали наши писатели, знатоки народной души Г. Успенский, Н. Лесков и многие другие. Не у каждого из нас происходит быстрое накопление материала и идей — нужно мужество сознаться себе в этом и не браться за очередную работу, не накопив достаточно отборного, подтвержденного жизнью и человеческой природой материала. Подлинная творческая работа с моей точки зрения — дело небогатое. И во имя доброй, общительной, располагающей к братству музыки надо отказываться и от материальной роскоши, и от раздутого послужного списка. Если тебе не дано сделать много и хорошо, лучше сделать меньше да лучше. Заработок от музыки — средство жизни композитора, и никогда не должно делать его целью.
И еще одно — надо самому быть лучше, чтобы не сделать музыку, искусство могучее и необходимое, спутницей лицемерия и двурушничества, когда со сцены или эстрады композитор или артист проповедуют одно, а в жизни живет, давая выхлест худшим сторонам своей натуры. Именно поэтому случается, что сфера художественного творчества бывает окружена нечистотами, где воинственно сияют непомерное самолюбие, корысть, зависть, стяжательство, лесть, неоправданно раздутые амбиции. Все это рано или поздно становится достоянием гласности и наносит искусству непоправимый вред, обращая его попросту в один из видов торговли, то есть, говоря словами А. П. Чехова, происходит «обман святого уха».
Между тем наша советская жизнь дает образцы и совсем другие, когда торжествует самоотвержение творца во имя торжества и гармонии добра и природы в человеке, гармонии закона нравственного и закона физиологического, гармонии, воспетой и доказанной еще Коперником, мощно развитой в России Федоровым и Толстым. Только благодаря этой гармонии люди станут тем, чем должны быть — братьями.
Именно по этому прекрасному пути прошел свою жизнь творец величайшего из искусств — педагогики — А. С. Макаренко, философ, нестяжатель, призвавший на помощь своему делу все музы — театр, живопись, музыку, причем не в дешевых упрощенных видах, а в самых богатых и сложных. Именно так работает теперь выдающийся продолжатель макаренковского дела И. А. Зузюм, педагог, блестящий организатор, ректор Полтавского педагогического института. Воспитание искусством — в основе его системы. Человек, не способный петь, рисовать, танцевать, не сможет быть студентом Полтавского института, не будет учителем. Величайшие нравственные установки в союзе с высоким искусством воспитывают здесь личность педагога — личность целостную, а это серьезный залог гармонического развития наших будущих поколений.
В Ленинграде педагог Е. А. Линд со своими учащимися создал школьный музей «А музы не молчали». Сам Е. А. Линд — человек удивительной, могучей духовной силы, и его создание под стать ему. Судьбы людей прославленных, известных, которых объединяет любовь к добру, вера в торжество разума даже во времена разгула безумия, дают посетителям музея незабываемый нравственный урок, возвышают каждого без исключения — и искушенного деятеля искусств, и начинающего жизнь учащегося ПТУ. Вечера встреч, проводимые Линдом, — подлинное очищение души, потрясение.
Я не случайно говорю о педагогах. Во-первых, это личности, чей внутренний мир созвучен, по моему убеждению, гармонии мира, для которых искусство не полип, не нарост, не дорогое украшение, от которого при нужде можно освободиться, как от перстня или сережек, а составная часть существа, невынимаемая, неснимаемая, сросшаяся, как живое с живым, с нравственностью свободной, независимой, не подвластной темному, суеверному поклонению Перунам и Велесам тряпок, денег, славы. Во-вторых, это люди — воспитатели юношества, нашего будущего. А ведь человек человеку прежде всего — воспитатель, вольный или невольный, плохой или хороший. Любой человек, в том числе и художник. В-третьих, все, что делали и делают эти люди, делается исключительно своими руками, без дотаций, субсидий, материальных выгод. Это последнее особенно сближает форму существования этой художественной деятельности с народной, потому что ставит всех в равное положение перед искусством, где каждый участник дела — сам певец, сам игрец, сам собиратель, сам обслуживающий персонал и чернорабочий, сам себе суровый критик и представитель руководства. С моей точки зрения, это прообраз того, как искусство должно вернуться туда, откуда вышло — в повседневную жизнь и душу народа, и перестать быть субстанцией со своими конторами, начальниками, торговыми и финансовыми уставами, клакерством, недобросовестной критикой, спекулянтами, жучками и массой рабочих и служащих, то есть со всем тем, что лишь вносит вклад в разделение общества, тогда как цель искусства — совсем противоположная.
И уверенные шаги в направлении, ведущем к ней, — уже сделаны. Важно только не затоптать их, разглядеть, сделать их примером для подражания, предметом развития, вдохновляться ими в собственной работе. И результаты будут рано или поздно.
В каждом уголке нашей родины есть удивительные, интересные, достойные и самобытные люди, украшенные многими делами, глубокой пытливой мыслью и сильными, добрыми чувствами. И нужно, чтобы в каждом уголке развивалось свое искусство, чтобы побеги от корня народной духовности всходили не только в Москве и Ленинграде, а всюду, где только корень этот есть. А есть он повсюду, только надо его увидеть, взлелеять, взрастить, чтобы он дал прекрасные плоды.
Как-то я выкорчевывал деревце сливы и был поражен причудливостью и сложностью его корня, множеством ответвлений-щупальцев и их длиной. Они расходились по всем направлениям и отовсюду собирали и несли дереву живительные соки. А во многих местах от корня пробивались новые ростки. То была корневая система у небольшого деревца, а какова же она у всего народа? Корень, пока он в состоянии питаться, неистребим. На Никольском кладбище в Ленинграде есть деревья, поглощенные мощными могильными плитами, но все равно поднявшиеся к свету. И нельзя, чтобы профессиональная музыка выполняла роль таких плит. Деятелей искусства Ф. М. Достоевский причислил некогда к сословию «малого народа». Но есть еще и народ «большой» И если «большой» народ проживет без «малого», то «малый» без «большого» — никогда. И не понимать этого — трагедия, гибель, обреченность, даже того светлого, что несет в себе именное искусство «малого» народа. И «малый» народ композиторов должен смелее идти на сближение с «большим», и не через шефские концерты, бюро пропаганды и встречи в «рабочий полдень», а через полную ревизию всего своего бытия, через сознание главной своей задачи — растить братство. Задачи, которые предстоит при этом решить, очень сложны — от искоренения обывателя, собственника в себе самом до ревизии всех исторически наработанных жанров и открытия новых, способных вызвать активное соучастие широких слушательских масс (как это было в древних мистериях), до работы по усовершенствованию музыкального языка в сторону большей ясности и точности выражения, до поисков наиболее безгрешных форм радиуса обитания композиторов. У нас много местных композиторских организаций, но в своей работе они равняются главным образом на образчики достижений композиторов «центра» и питаются в сущности из одной «соски» с ними, а местный колорит ощутим разве что в названиях сочинений (например, «Донская симфония» или «Волжское allegro moderato»).
Есть в литературе иркутский Распутин, есть вологодский Белов, есть сибирский Астафьев. В музыке таких фигур пока что нет или деятельность их пока что очень незаметна. Это не призыв к местничеству, это призыв к духовному обогащению, к тесному, братскому соседству с как можно большей массой народа. По-моему — это единственная возможность понять, что круг духовных интересов подавляющего большинства народа не в безвкусице, эклектизме и убогом физиологизме А. Пугачевой, В. Леонтьева и иже с ними, не в безысходной, как запавшая клавиша, антикварно-коммивояжерской деятельности звезд оперы и балета, а в другом, более важном, жизненно необходимом, кровно насущном, нешумном, как сам ток крови, как рост деревьев, как работа мысли, как свет. В другом, о чем не будут кричать воробьи, а о чем положено петь соловьям. В другом, которое состоит не в том, чтобы на часок-другой спрятаться в ту же телерадиоразвлекательную программу, а в том, чтобы действительность стала такой, чтобы от нее не нужно было прятаться, чтобы для светлой жизни нужна была не деятельность раздражителей (в том числе и музыкальных), а чтобы свет был внутри каждого. И лучшие творцы современности понимают это. И как бы ни была различна их деятельность — она сливается в одном усилии в одно гармоничное целое. В моем представлении такова гармония труда полевода Терентия Мальцева и композитора Георгия Свиридова. Оба давно почувствовали тревогу за землю, за людей. Борозда, проведенная на почве, продолжается в душе. Эрозия, умерщвляющая почву, поражает и душу. Раня, грабя землю, человек ранит, грабит свою душу. Больная земля — больная душа. Больная земля гибнет, если ей не поможет человек. Больная душа ищет выхлеста, выкрика, требует забытья, успокоения. Ей предлагают наркотик, в том числе и музыкальный.
Два мыслителя, два художника мужественно, без истерик посмотрели в глаза боли. Они вступили в разлад со средой — каждый со своей техникой, каждый со своими учеными воззрениями. Ни один не убоялся ни насмешек, ни презрения, ни лишений. Они созидали. Созидали не новинки, не сенсации. Они созидали старое как мир — созидали спасение, созидали гармонию человека и природы, созидали путь к братству. И мальцевская безотвальная вспашка, и первозданность свиридовских кантат кажутся мне чудными звуками одной стройной гармонии
...Я — композитор. Яблоко в моих руках — музыка, его сок — человеческая боль, вера, надежда, любовь, добро. Вернее, я хочу, чтобы оно было таким. Это пока все еще мечта... Оно еще бедновато — мое яблоко. Мой нескончаемый долг — напитать его. И тогда дарить. Какое счастье, что есть у кого учиться.