Валерий Александрович, вы только что пережили мгновения настоящего триумфа. Ваша музыка воспринята и принята земляками. Что чувствуете в эти минуты вы?
Очень большую радость. Я очень волновался. Это очень сложные, тяжелые для восприятия сочинения, и я был поражен тем необыкновенным правильным вниманием, той замечательной, удивительной тишиной, с какими слушалась самая тихая, самая напряженная музыка. Я рад, что у меня такие тонкие и глубокие земляки-слушатели. Спасибо.
«Вновь я посетил...» — начнем наш разговор с этого пушкинского мотива. Вновь, спустя пять лет, вы приехали в родной город, где вас очень любят и всегда ждут. Что вам открыла эта разлука? Город поменялся, мы поменялись?
Начну с того, что мне понятнее. Я сам. Десять лет я пересматривал все свои взгляды в виду событий в стране и в мире, но приплыл обратно, к тем же берегам. Я считаю, что все, чему учили меня мои учителя и в искусстве, и в жизни, было правильно. Меня не учили быть стукачом, подлецом, эгоистом. Учили только добру. Учили помогать ближнему своему, отдавать людям все, что можешь, и обязательно работать для людей. И чем больше людей будут любить твою музыку, тем лучше. Отказываюсь считать, что музыка — искусство для избранных, как это принято считать сейчас. Это неправильно. Если это так, тогда музыка остановится в своем развитии, будет существовать только сама для себя. А ведь она только тем и жива, что питается от народа. Тем и существует сама. И общество будет настоящим тогда, когда не только Пушкина и Гоголя, но и Свиридова с Бетховеном «с базара понесут»[1][1 В поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»: «Эх, эх, придет ли времечко, /&;lt;...&;gt;/ Когда мужик не Блюхера и не милорда глупого — / Белинского и Гоголя с базара понесет?»].
Вологда — моя родина, и каждый раз, приезжая, испытываю огромное волнение. Сколько могу, все осматриваю. В этот короткий приезд мало что удалось повидать. Друзья, с которыми встретился, прежние, милые, замечательные люди, мои единомышленники. Они остались для меня так же дороги. Единственное, что касается самой Вологды — не хочу никого обидеть, — но все-таки грязновато. Ничего?
Увы... Благодаря вашей музыке под старыми соборными сводами мы пережили мгновения редкого единения, и мне вспомнился замечательный эпизод из вашего детства. Когда вернувшийся с войны фронтовик подарил вам огромное яблоко, вы не могли съесть его один и раздаривали это чудо по кусочкам всем вокруг. Делясь и объединяя радостью. Что нас всех, теряющих веру, не имеющих перспектив, живущих с ощущением, что будущего нет, могло бы сегодня объединить?
Нас может объединить только нерушимое следование традиционной нашей нравственности. Она лучше всего и точнее всего выражена в десяти заповедях христианства. Пусть это кому-то не очень понравится, но так же хорошо она была выражена в Моральном кодексе строителя коммунизма. Изучая труды покойного владыки Иоанна, великого нашего святителя, я наткнулся у него на эту же самую мысль. Он писал, что государство, народ выстояли, выдержали это тяжелейшее время рывка вперед и необыкновенного трагического нашего строительства новой жизни только благодаря тому, что государство сообразило эти ценности утвердить. Перед революцией, во время большого церковного раскола, выделялась замечательно яркая фигура митрополита Александра Введенского. Лучше его оратора не было. Он переговаривал и Троцкого, и Луначарского. Так вот, он утверждал, что Коммунистический манифест — то же Евангелие, только написано атеистическим алфавитом.
Мы беседуем с вами в уникальном месте, в бывшем Воскресенском соборе. В храме, что пока еще не храм, когда-то был пострижен в монахи другой великий святитель, Игнатий Брянчанинов. Нас окружают копии фресок Дионисия из собора Рождества Богородицы в Ферапонтове, исполненные художником Евгением Соколовым теми же натуральными красками, которыми пользовался великий мастер. И вместе с тем есть ощущение, что не удается обрести великое наследие православия. Можем ли мы опереться на силу и крепость нашей Церкви?
Наталия Сергеевна, на такой вопрос надо две недели отвечать...
Извините. Знаю, что и вы думаете об этом...
Понимаете, в чем дело? Мне бы очень хотелось сказать, как сейчас это легко говорится, что спасение России в православии. До сих пор так оно и было. И на самом деле это так. Даже в конце правления Сталина православие стало укрепляться, вернули Патриарха, восстанавливали храмы, церковные учебные заведения. Дело пошло по-другому, наметился серьезный поворот. Но государство в мире не одиноко. О том, что затевают мировые элиты, мы на самом деле слабо информированы, полного представления не имеем. А то, что знаем, вселяет очень тревожные мысли. Потому что замысливается объединение, размыв всех мировых религий и слияние их во что-то одно невразумительное. Целый ряд очевидцев, уже присутствовавших на опытах первых совместных служений буддистов, мусульман, протестантов, католиков, свидетельствуют, что это нечто невероятное, глупое и для нормального человека невозможное. Но ведь правят миром другие люди. И мы не знаем, что нам уготовано. Кто будут наши правители? Насколько они будут патриотичными, преданными интересам, традициям и корням своего народа? В Объединенное общество церквей, ставящее задачу размыть все нации, на очень активных началах входит Горбачев. Мы не знаем, какая сила в мире победит. Хотелось бы, чтобы наша нация и наша вера сохранились.
Совсем не случайно под сводами Воскресенского собора спросила вас о православии. Выдающемуся русскому философу Г. П. Федотову принадлежит мысль о том, что «русской церкви дано было раскрыть смысл национальной идеи». Похоже, на Церковь больше не уповают, и сверху спущено указание придумать для России национальную идею. Как вам кажется, можно сочинить, вычислить, разработать авторским коллективом объединительную идею для России? Или, не угаданная, она уже есть?
Сочинить национальную идею невозможно. Это бред. Она есть внутри каждой нации, если она не перестала нацией быть. Если народ не перестал быть народом. В нем, как позвоночник, она есть. Она должна вырасти, сама по себе объявиться. Она есть у Ивана Александровича Ильина. Ее сформулировал тот же владыка Иоанн. Сейчас мне нравится короткая формулировка, тактическая на ближайший период времени: «Надо спасти народ, надо спасти детей». Что же это такое — у нас из десяти детей восемь больных? Идет страшное распространение самых чудовищных болезней. Идет настоящее наступление неграмотности. От всего этого советская власть сразу избавилась. Советская власть принесла чудовищные жертвы на алтарь прогресса, но и прогресс был! А сейчас что? Жертвы огромные, но ничего не построено, ничего не сделано. Скажите, куда же мы возвращаемся? К чему?
Предваряя концерт, вы говорили о невыразимом, особом чувстве родины, чувстве родной земли. Кажется, в массе своей именно этого чувства люди вдруг лишились. Неотвязно преследует строка Мандельштама: «Мы живем, под собою не чуя страны»[1].[1 Из стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны...» (1933)].
Это чувство можно обрести тем, кто на этой земле живет, привязан к ней и не собирается покидать ее?
Увы, тут ничего не поделаешь. Оно, это чувство, либо есть, либо нет. Сейчас все чаще, особенно внутри оппозиции, говорят о том, что мы не знаем общества, в котором живем. Не знаем, что стало с людьми. Не знаем, как люди видоизменились на самом деле. Почему сразу такое озверение, особачивание произошло? Столько лет учили взаимопомощи, взаимовыручке!
Начиналось помаленьку, в советские времена, когда школьник давал списать за трешку или за пятерку, а дошло до чего? Я недавно в одной провинциальной газете прочел, что в больнице, в роддоме, полтора года не платят зарплату ни акушеркам, ни санитаркам, ни обслуживающему персоналу. А врачам платят — и врачи ни гy-гу! Коллектив разорван, и никто бедных женщин не защитит, а ведь они при родовспоможении так же важны, как и врачи. Что происходит?
А ведь ощущение родины и приходит, когда помогаешь своему земляку; тому, кто с тобой рядом работает, своему родному человеку, такому же русскому. Вот тогда и будет родина. А если друг на друга лаять, кусаться и толкаться, не обращать внимания, закрывать глаза, если тебе хорошо, на того, кому плохо, о каком чувстве родства речь? Любить людей своего рода, помогать им жить и выживать — с этого родина и начинается.
Я вспомнил сейчас рассказ моей мамы о том особом ощущении, с каким народ жил в войну. По моим понятиям, это и была истинная соборность: вместе фантастически много и тяжело работали, вместе переживали горе утрат, вместе выстаивали и победили в великой войне. Как быть с нашим нынешним отчуждением, ежевечерне культивируемым телеэкраном? Нам навязывают индивидуальный стиль поведения в жизни: бери, бери один, бери себе, преуспевай лично... Затоскуешь даже по школьному коллективизму. Неужели прорастет и расцветет запрограммированное чужое: каждый за себя — один Бог за всех?
Коммунизм, которого все боятся сейчас, как черт ладана, на самом деле обыкновенное слово. Есть такое признанное церковью слово «киневия». Есть русское слово «общежитийность». И есть слово «коммунизм». Все три слова означают одно и то же — общежитийность. Люди находят, как жить вместе по одним законам, придерживаться одних правил, помогая друг другу, избавляясь от эгоизма. Как этого добиться? Наверное, так надо воспитывать и учить. Аристотель, один из первых коммунистических учителей, описал коммунистическую общину. Правда, она довольно жестоко выглядит. Эту жестокость можно забыть, как то, от чего можно избавиться в процессе развития общежитийных начал общества. А первое правило было у него таким: образцами нового киневиального, общежитийного, поведения должны быть первоначальники. Они должны показывать, как жить, со всеми всем делясь, не беря себе ничего сверх необходимого и живя по тем же законам, по которым живут все остальные люди.
Если наши первоначальники будут показывать нам образец, это и будет воспитывать общество. И будет легче, спокойнее воспитывать детей. «Смотри, Ваня, дядя Петя — большой начальник, главный коммунист, общежитийник, демократ. Он от всего отказался, ходит без портков, без рубахи и даже волосы отдал какому-то лысому...»
Помните, Николай Семенович Лесков описал замечательный пример общины. По-моему, это было в Нижегородской губернии. Там нашли захоронение святого в лесу, в скиту. Раз рака не сгнила, решили, что в ней святой. Вокруг этой раки постепенно организовалась община из верующих людей, признавших святость неизвестного усопшего. Община начала трудиться, помогая друг другу. За пять лет они разбогатели, обзавелись свиным и овечьим стадом, табуном лошадей. У каждого была шуба и суконное пальто, по нескольку выходных рубах и платьев. Дома отстроены, невесты богаты. Вдруг однажды черти-мальчишки — дети есть дети — расколупали эту раку и обнаружили, что там ничего нет, лежит одно гнилье. И не так уж хорошо и пахнет. В страхе они раку закрыли. И рассказали старшим парням, от них пошло дальше... И община загудела: они стоят на нечистом месте! В одну неделю вся община разлетелась! Вся! Прогнали всех свиней, овец, лошадей. Кто побросал, кто забрал имущество, все разбежались, потому что поняли, что занимались ужасным делом, на фальшивом месте, на фальшивой святости.
Но это случай суеверия все-таки. А на самом деле, если люди обнаружат, что все, чему их учат, есть фальшь, после этого заставить их поверить очень трудно. Учить, воспитывать человека может только человек и только примером. Потому что слова... Кто-то из немецких поэтов прекрасно сказал: «Сейчас эпоха великого словесного блефа». На словах можно сказать и доказать все, что угодно.
Так получилось, что эти дни «закольцованы» у меня двумя встречами с композиторами. С вами и вашим замечательным коллегой Владимиром Мартыновым. Я спросила его, как он относится к роли культуры в жизни и верит ли в ее спасительность. Он сказал: «Культура умерла». Я с ним не согласилась. Интересно, вы присоединитесь ко мне или к нему? Можем ли мы уповать на культуру в процессе возможного возрождения, в обретении тех бесспорных ценностей, которые у нас были?
Я уважаю слова и мысли Владимира Ивановича Мартынова. Это от всеобщего отчаяния, что охватило нас сегодня. Мы не знаем, что будет. И в самом деле, культура потеряла то значение, за которое боролись больше ста лет наши великие, лучшие умы. Писатели и поэты. Служить, служить и служить!
А сейчас культура приобрела, к сожалению, некоторый панельный, расхожий оттенок, кошельковый. Как будто из культуры, из искусства вынули живое сердце и вставили туда кошелек. Да и кошелек пустой. Его еще надо наполнять, наполнять, наполнять...
Я могу говорить о музыке. Живой-то музыки сейчас в народ не идет, процесс остановлен. Процесс этот дорогой. Я понимаю Владимира Ивановича. Понимаю, о чем он говорит. Все жанры музыкальные, которые сейчас живут, были созданы в эпоху Возрождения, раннего Возрождения, и на очень больших деньгах. Богатые люди — короли, герцоги, эрцгерцоги, маркграфы, обладавшие колоссальными состояниями, — отделившись от религии, отделившись от единой жизни с народом, заводили себе отдельные высокие наслаждения, отдельную духовность, отдельные способы выражения этой духовности. Они завели себе оперные и балетные театры, чудовищно богатую церковь с ее хорами, громадные оркестры. Это все надо было оплачивать большими деньгами. И артисты, которые вырастали для службы в этих жанрах искусства, естественно, привыкали и вправе были требовать больших денег на свое содержание. Хотя на самом деле искусство есть дело внутреннее, дело внутренней жизни. Оно на самом деле в этом не нуждается.
Вот сейчас билет в оперу стоит сто — двести долларов. Идет «Риголетто». Верди, великий итальянский революционер, борец за свободу Италии, его чтили наряду с Гарибальди, пишет «Риголетто», оперу, что взорвала всю Италию. «Куртизаны — исчадие порока», — несчастный поруганный отец, у которого обесчестили дочь, обращается к богачам. Раньше сидела Италия, бедная, голоштанная, на галерках, и была потрясена этой смелостью. Теперь поет прекрасный певец, звезда, а кто его слушает в зале? Ну скажите, кто может купить билет за двести долларов? Куртизаны, исчадия порока! Переменилось все. Это не нужно слушать серьезно. Это для наслаждения. Это звезда. Это мода. Это бельканто. Ах, какие верха; ах, какие низы, ах, какая середина! Ах-ах-ах!
А искусство... Я был на одном конкурсе народных певцов, там все выходили наряженные под матрешек, у нас, знаете, народ несколько безвкусный иногда бывает. Одеты в таком дурном русском стиле, в каком в деревнях никогда не одевались. Кто это придумал, я не знаю. И вдруг выходит девушка в черном платье, в черном платке.
Когда она взяла первую ноту, зал совершенно притих. Обыкновенно на конкурсах все лауреаты известны еще за три месяца до начала. Так и на этом было, кто победит, уже предупредили. И председатель конкурса, знаменитая наша певица, даже не пришла ни разу: она все для себя определила. И вдруг эта девочка: голос во всю страну. Она пела трагическую былину о татарском полоне, трагическую вещь. Это было так ошеломляюще! Такой голос! Она не шевельнула ни разу ни руками, ни телом. Льется голос. И столько в нем страсти, столько тревоги, горя, тепла, сочувствия! Она совершенно полонила зал, и ничего уже нельзя было поделать. Это была Тамара Смыслова, она стала тогда лауреатом.
Когда я пригласил ее записывать музыку вступления к балету «Дом у дороги», она запела — и оркестр перестал играть. Она продолжала петь, когда она закончила, все оркестранты плакали. А потом они встали и захлопали. Такое редко бывает, чтобы оркестранты встали и захлопали! Это бывает в совершенно исключительных случаях. Их можно по пальцам пересчитать.
Валерий Александрович, я знаю, что вы давно работаете над какой-то большой вещью на стихи нашего с вами великого земляка Николая Михайловича Рубцова. И довольно давно, в течение нескольких лет, в Вологде витает идея проведения фестиваля музыки Гаврилина. И ваша учительница музыки Татьяна Дмитриевна Томашевская, и многие другие люди, боясь и надеясь, думают о ее реализации. Отчего бы исполнением нового сочинения не открыть первый фестиваль Гаврилина? Это очень нужно сейчас, и сегодняшний концерт тому подтверждение.
У меня было полтора года довольно тяжелой жизни. Я должен был закончить это сочинение больше года назад. А когда вовремя не закончишь, всегда появляются новые идеи, сам понемногу меняешься. А иногда и много. И часто приходится все переделывать заново — не дай Бог останавливаться в работе.
Кроме того, поэт оказался для меня необыкновенно сложен. Написать музыку, как говорил мой покойный профессор, нетрудно. Симфония — это три дня работы, он совершенно прав. Но это для профессионала. А художнику иногда бывает и года мало. Это еще надо выносить.
Рубцов оказался для меня очень трудным поэтом. Он умер очень молодым, но оказался таким глубоким, что мне даже не все было понятно. И сейчас, когда я старею, я по-настоящему начинаю понимать, что он думал. Этот человек был настолько глубок, что несмотря на молодость нутро у него было, как у очень зрелого мужа. Он мне очень дорог, человек этот, со всей своей неустроенностью, со всей своей бедностью, ухарскостью такой, даже иногда с нахальством. И с полной беззащитностью. И даже с тем, что многие относились к нему с презрением. Я встретил одного поэта, очень тонкого, который признался, что Рубцов вызывал в нем брезгливость. Вот того, что случилось сейчас с нашей страной, он был каким-то предтечей, юродивым олицетворением. А мы вот такие: грязноватые, нахальные, кричащие, крикливые и совершенно беззащитные люди. И вместе с тем такая вот огромная духовная сила, с которой ничего поделать нельзя! Она все равно прет. Этим он мне очень дорог.
Я, конечно, очень бы хотел сделать такое исполнение в Вологде с участием вологодских коллективов. Но дело в том, что надо сюда приехать, пожить и посмотреть, что есть. Чтобы мне не перегнуть палку в смысле технических трудностей. Раз для широкого исполнения вещь, надо, чтобы люди не мучились чисто технически. Я добиваюсь, чтобы это было очень пронзительно и очень ясно. Самое главное, чтобы до возможно большего числа сердец дошло.
Валерий Александрович, наша беседа увидит свет в юбилейном номере «Красного Севера», посвященном его восьмидесятилетию. Вас уже не будет в родном городе. Что бы вы хотели сказать землякам в канун столь многих замечательных праздников?
Милые мои земляки! Хотел бы сказать, что если мы хотим жить счастливо, то наперекор всему — своим настроениям, своей бедности, своим тревогам — старайтесь делать друг другу добрые дела. Понемножку. Очень маленькие дела. Не надо большие. Но приучайте себя не нагрубить соседу. Дать, если у тебя есть что. Всячески помогать по мелочам. И вы увидите, как сразу вам будет светлее в жизни. Жалейте друг друга и помогайте друг другу. Нам всем тогда будет лучше. Мы все будем счастливее.