Другой часто встречающийся образ в «глухой» резьбе – птица-пава, мифический сирин с человеческим ликом, с раскрытыми узорными крыльями, всегда выполненный тонкой, очень искусной резьбой. Его прототипы – райские птицы —встречаются часто в рукописях и в книжном орнаменте XVII века. На деревенском подзоре сирины гораздо лучше вписываются в узор растительной ветки, чем львы. Это, возможно, является одним из доказательств того, что сирины возникли вместе с этим орнаментом и полностью принадлежат ему. Они близки и жар-птице русских сказок. В северных росписях на домашней Утвари XVIII—XIX веков, а порой и на сундуках Нижегородской губернии того же времени попадаются рисунки с сиринами среди травного орнамента. То же расправленные крылья, обрамляющие лик вещей птицы, обращенная к зрителю голова, узорность очертаний. Некоторые сирины в резьбе приобретают пышный павлиний хвост и делаются очень декоративными (рис. 6 и 10). Мелкие порезки, изображающие легкие перья, хорошо противопоставлены гладкому фону доски. Попадаются и другие сюжеты: вожаки с медведями, кони (рис. 17), петухи.
Очень распространен в крестьянской резьбе и образ русалки-сирены, помещенный среди травных узоров подзоров и наличников (рис. 14, 15 и 16). В Горьковском крае их редко зовут русалками: за ними прочно утвердилось название «фараонок», или «берегинь»50 [50 Научный сотрудник Загорского музея народного искусства О. В. Круглова сообщила мне, что во время своей экспедиции 1953 г. по деревням Поволжья она очень часто слышала наименование «берегинь» от крестьян, называвших так изображения русалок («фараонок»), выполненных на досках]. Первое наименование местные крестьяне объясняют так: «фараоны», преследовавшие евреев при переходе через Черное море, утонули и превратились в диковинных чудовищ. Это толкование явно позднее, принадлежащее XVIII—XIX векам. Возникло оно в раскольничьих кругах. Изображение русалки-берегини имело значительно более раннее происхождение, чем декоративных фигур допетровского времени – львов и сиринов. Объяснение этому надо искать в недрах славянской мифологии, суеверных верованиях. Русалка-берегиня была речным божеством, имеющим отношение к культу воды и отчасти солнца. Среди древних славянских божеств русалки представлялись «в образе красивых чарующих девушек, с серыми, голубыми или черными глазами и густыми бровями, с русыми, черными или зелеными распущенными и спадающими сзади до колен полосами»51 [51 Н. С. Державин. Славяне в древности. Изд-во АН СССР, 1045, стр. 149]. Византийский историк Прокопий Кесарийский (живший в VI веке), оставивший одним из первых сведения о восточных славянах, говорит, что «они поклоняются также рекам и нимфам»52 [52 Там же, стр. 148]. Это свидетельство подтверждается многими летописными известиями. Вера в силы природы, поклонение водам и лесам, рекам и источникам, животным и птицам были очень распространены. В одном памятнике XII века говорится, что славяне «молятся огневи под овином»53 [53 Там же, стр. 146], «ови рощением вероваша, и кладезом, и рекам, и не познаше Бога»54 [54 Е. В. Аничков. Язычество и древняя Русь. Тип. М. М. Стасюлевича, СПб., 1914, стр. 264]. В начальном летописном своде есть указание на то, что поляне поклоняются «озерам, кладезем и рощением». В другом месте, повествующем о полянах, говорится прямо, что они «жьруще озерам, кладезем» или «в воду мечють»; в «Слове Иоанна Златоуста» – «о том како погани кланялися идолом». В «Слове Кирилла Туровского» (XII век) говорится в виде предупреждения: «...ужо бо не нарекутся богом стихiа, ни солнце, ни огнь, ни источницы, ни древеса»55 [55 Там же, стр. 292]. В дальнейшем эти языческие воззрения под влиянием христианства получили иной характер и продолжали существовать в виде суеверий и обрядовых обычаев очень долго. Так, еще в начале прошлого века в Орловской губернии резали кур под овином, а в Пошехонском уезде Ярославской губернии отдельные источники, рощи и деревья почитались священными: к ним направлялись с церковными ходами и возле них совершали молебны. В этом, несомненно, звучит отголосок древних языческих культов, сохранившихся в народе. Примером может служить праздник Ярилы – бога солнца, справлявшийся под Петров день многочисленным «сборищем» людей, сопровождаемый играми, веселой гульбой и кулачными боями56 [56 См. А. С. Фаминцын. Божества древних славян, вып. I. Тип. Э. Арнгольда, СПб., 1884, стр. 30]. Поклонение солнцу нашло отражение и в обычае печь калачи (от древнеславянского «коло» – колесо), олицетворявших солнечный диск, делать из теста фигурки быков, баранов и других животных, а также птиц не только у русских, но и болгар, сербов и других славянских народов.
В одной украинской песне-колядке, где описываются окошки в церкви, поется:
Не есть воно ясное солнце,
Але есть воно сам Господь Бог:
Но есть воно ясный мiсяць,
Але есть воно Сын Божий.
Не есть воны ясные зiроньки,
Але есть воны Божые дiты57.
[57 А. С. Фаминцын. Божества древних славян, стр. 151]
Образ русалки-берегини также восходит к отдаленной эпохе язычества, может быть, он связан отчасти с культом предков. В известном «Слове о том, как погани сущи языци поклонялися идолом», приписываемом Григорию Богослову и переведенном в ХП веке русским летописцем, мы встречаем интересную вставку, которой нет в самом греческом подлиннике: «...и ти начаша требы класти роду и рожаницам, прежде Пероуна, бога их, а прежде того клали требы оупирем и берегыням»58 [58 Е. В. Аничков. Язычество и древняя Русь, стр. 385]. В другом «Слове», которое приписывалось Иоанну Златоусту, есть также упоминание о берегинях: «...а друзии огневи и камению и рекам и источникам и берегыням и в дрова молятся»59 [59 Там же, стр. 293]. Аничков считает, что вера в берегинь была связана с по клонением воде. «Берегини понимаются обыкновенно как далекие предки дев-русалок нашей сказочной словесности, внушивших столько поэтических образов». Он сообщает: летописец говорит о полянах, что они поклонялись упырям и берегиням, как и прочие язычники»60 [60 Там же, стр. 299].
В ряде древних сочинений мы постоянно сталкиваемся с упоминанием о берегинях. Богинями вод, близкими русалкам считал берегинь известный чешский ученый конца XIX – начала XX века Л. Нидерле. Он писал: «...что представляли собой берегини, мы хорошо не знаем, скорее всего это были родственные русалкам существа, обитавшие в подо»61 [61 Л. Нидерле. Славянские древности. ИЛ, М., 1956. стр. 272]. Л. Нидерле полагал, что название «русалка» было заимствовано славянами из античности еще в языческую эпоху. Оно, «несомненно, связано с названием античных празднеств роз: но чужое наименование перешло на нечто уже до этого имевшееся у славян. Сошлюсь на приведенную выше цитату из Прокопия, в которой говорится о том, что славяне в VI веке поклонялись водяным нимфам. На этих нимф, славянского наименования которых мы не знаем (водяная девушка? вила? берегиня?), позднее перешло название русалка»62 [62 Л. Нидерле. Славянские древности, стр. 273]. Празднества, связанные с почитанием русалок, долго удерживались в христианскую эпоху в народе, получив название «русалий». Их преследовала церковь. Сведения о русалиях относятся еще к XI веку. Другая точка зрения по этому вопросу у Д. К. Зеленина63 [63 См. Д. К. Зеленин. Очерки русской мифологии. Тип. А. В. Орлова, Пг., 1916, стр. 115]. Рассматривая многочисленные верования в русалок, сохранившиеся еще в XVIII—XIX веках, он утверждает, что русалки – это души людей, погибших неестественной смертью, самоубийц или не получивших при жизни крещения. Но эти поверья, надо думать, возникли в более позднее время под непосредственным влиянием христианства. Языческие божества стали называть бесами, празднества, обряды языческой древности – бесовскими играми, поэтому и русалки превратились в души утопленниц. Возможно, здесь подействовало то, что русалки (берегини) имели какое-то отношение к культу мертвых. В. А. Рыбаков безусловно прав, считая берегинь очень древними божествами. По его мнению, «слово «берегиня» обозначало землю»64 [64 «История русского искусства», т. I, стр. 59]. Рассматривая различные памятники древнеславянского искусства, главным образом фибулы, найденные в раскопках, Б. А. Рыбаков прослеживает образ богини земли берегини и приходит к заключению, что ее изображение исчезает к XI веку. Но отзвуки этого культа сохраняются в изображениях народного искусства.
Мы думаем, что берегиня почиталась именно как богиня вод. Поклонение земной силе у наших предков соединялось с поклонением рекам, источникам, озерам. Народ не совсем позабыл имя «берегиня», он упорно соединял его с образом русалки. Не может быть случайным, что у крестьян Нижегородской губернии изображение русалки в «глухой» резьбе называлось именем берегини и это наименование удержалось до последнего времени. Автору данной работы лично пришлось услышать в тридцатых годах из уст стариков в деревнях близ Городца слово «берегиня», отнесенное к фигурам русалок на подзорах изб, но объяснить его значения они уже не могли. Очень существенно, что Даль в «Толковом словаре живого великорусского языка» ставит между названиями берегиня, берегуша, русалка65 [65 В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 1. М., 1955, стр. 82] знак равенства.
Некоторые ученые в наше время продолжали соединять образы русалки и берегини. Так, Л. В. Бакушинский, говоря о близости скульптур И. С. Ефимова к народному русскому искусству, упоминал его «необычайную по органической целостности «наяду-берегиню»66 [66 А. Бакушинский. Современная русская скульптура. Сб. «Искусство», кн., II—III. Изд-во ГАХН, 1927, стр. 81]. В большом исследовании, посвященном народной архитектуре. Е. Э. Бломквист, описывая древние мифологические сюжеты, сохранившиеся в поволжской глухой резьбе, отмечала, что «из мифологических сюжетов особенно распространены изображения человеческих существ с рыбьими хвостами. Чаще это женские фигуры – «берегини»; или «фараонки», но встречаются и мужские фигуры – «фараоны», с усами и эполетами, со шнурками или с трубкой во рту»67 [67 К. Э. Бломквист. Крестьянские постройки русских, украинцев и белорусов. «Восточнославянский этнографический сборник». Изд-во АН СССР, М., 1956, стр. 377].
Наши сведения о берегинях-русалках были недавно расширены сообщением известного сказителя былин писателя Б. В. Шергина. Проведя свою молодость в Архангельской губернии и в самом г. Архангельске, а также на Пинеге, Б. В. Шергин слышал у крестьян частые упоминания о берегинях. Женщины пугали, детей «в лесу ордой, а у воды берегинь боялись». Б. В. Шергин помнит, что из-за них крестьянские девушки и парни не решались купаться в Северной Двине после захода солнца. Известная сказительница С. И. Черная говорила: «на Пинеге русалки те берегини водились», отождествляя русалок с берегинями. Таким образом, берегини, занимали прочное место в суевериях архангельских и пинежских крестьян. В самом же Архангельске, вспоминает Б. В. Шергин, «пекли исстари большие и малые пряники «козули», на которых, как правило, изображались или птицы-сирины или русалки, причем, последние всегда именовались только берегинами». Отразился образ берегини и в устном фольклоре, сохранившись в одной северной былине. Он как бы повторяет изобразительные народные мотивы. В былине, сообщенной В. В. Шергиным, речь идет о богатыре Добрыне и о змее Горыныче. Эту былину Шергин услышал и заучил со слов своего учителя сказителя-поморщика П. С. Анкудинова, который во время долгих зимовок на Новой Земле «сказами печаль отманивал». В былине рассказывается о том, как мать наказывает своему сыну Добрыне, чтобы он, купаясь, не снимал с себя крещальной рубашки, а то с ним приключится беда. Но Добрынюшка не послушался матери
...он стожил с себя доспехи богатырские,
Скинывал с себя крещальную рубашецку,
Забредал Добрыня в море ногим телом.
У морских то берегов, у желтых песков,
А и плещут юлавые морские струи.
А играют берегини вековечные.
А и те ль берегини – морские струи
На упавого мальчишечку обзарились,
На красы то молодецкие обзадорились.
А и учали с Добрынюшкой поигрывать,
Не гораздо ведь мальчишечку подхватывать.
Заигрался Добрыня с берегинями,
Облелеяли мальчишечку морские струи
Понесли они Добрыню – в океан-море,
Во широкое печальное раздольице.
По тому то раздолию окиян-морю
А и плавает змеище Горынище,
Разоряет ладьи гостинные,
С кораблей то имает живком людей.
А и Горынище Добрыню оприметило,
За Добрынею то Горынище гонится,
К берегиням то Добрынюшка взмолится:
«Унесите сестрицы от такой беды».
Зажалели берегини добра молодца,
Подхватила Добрынюшку морские струи,
Понесли Добрынюшку к берегу...
Там Добрыня взял свой богатырский меч и поразил змея. Интересно, что здесь образ берегинь вплетен в канву былинного повествования и на этот раз связан с морем, из чего можно уловить их сходство с сиренами Улисса. Но надо думать, что жители Севера, промышлявшие на море, уже в глубокой старине перенесли образ берегини речных вод на образ морской стихни. Так, возможно, возник новый вариант – морской берегини. Эти известия особенно важны потому, что до сих пор не было найдено упоминаний о берегинях на русском Севере. Теперь мы видим, что берегини Поволжья не были одиноки.
Есть упоминания о берегинях в двух интересных работах О. В. Кругловой. Характеризуя домовую резьбу Поволжья в XIX веке, она пишет: «...на избах, наравне с Элементами растительного узора, очень часто можно увидеть изображение «берегиний» (русалок), которые по древним поверьям оберегали путешественников от несчастных случаев»68 [68 О. В. Круглова. Русское народное художественное творчество XVII—XIX веков. Загорский историко-художественный музей-заповедник. Госкультпросветиздат, М., 1956, стр. 76].
«Резьбой... первоначально украшались волжские суда и барки, поэтому ее часто называют «барочной резьбой» или «корабельной резью». Именно поэтому барочная резьба так широко распространена в районах, прилегающих к Волге. Этим также объясняется и то, что на избах, наравне с растительным узором, часто можно видеть изображения «берегиний» или русалок»69 [69 О. В. Круглова. Народное искусство. Загорск, 1957, стр. 6].
Русалка, она же берегиня, так и осталась в народной памяти, запечатленная в торжественной декоративной красоте подзоров, как божество вод, как охранительница жилища человека. Осталась она и на деревенских вальках, которыми выколачивают на реке мокрое белье, т. е. на вещах, связанных с водой. Возникнув в эпоху родового быта, русалка осталась в искусстве народа, но сделалась декоративным изображением сказочных образов.
Обычно мотив русалки-берегини помещается в треугольном поле валька и окружается легкими орнаментальными порезками. В руках берегиня держит растительную ветвь (рис. 14 и 15, 16).
Происхождение ее художественного образа, как мы увидим дальше, принадлежит XVIII и XIX векам, когда под воздействием стиля барокко, а также чисто народных вкусов, складывались известные нам рисунки берегинь. Очень трудно найти их прототипы в древнерусском допетровском искусстве, хотя изображения русалок есть в некоторых иконах богоявления XVII века, а также на заставках печатных старинных книг (псалтырь 1624 г.)70 [70 См. И. Голышев. Памятники старинной русской резьбы по дереву во Владимирской губернии, стр. 3. В собраньи ГИМа хранится серебряная коробочка с чеканными изображениями, выполненная в 1670 г., где среди разных фантастических животных и птиц есть и изображение русалки].
Не похожи изображения берегинь народной резьбы и на сохранившийся образ русалки, пьющей из кубка, из новгородских раскопок А. В. Арциховского, где русалка прекрасно вписана в круг, а ее силуэт образует красивый узор, вырезанный насквозь в кости. Эта русалка принадлежит к XI—XII векам71 [71 «Труды новгородской археологической экспедиции», т. I. стр. 75]. Зато много общего в изображении волжских берегинь и дракона на накладной костяной пластинке, также обнаруженной А. В. Арциховским и земле Новгорода и относящийся к XI—XII векам. В манере плоской резьбы дракона и в рисунке его змеевидного хвоста чувствуется близость к резным фигурам берегинь волжских мастеров. Вырезанная около дракона маленькая розетка («на костяной рельеф с изображением дракона нанесен солнечный знак-круг с девятью радиусами»72 [72 Л. В. Арциховский. Археологическое изучение Новгорода («Труды новгородской археологической экспедиции», т. I, стр. 34)], см. рис. 13) очень похожа на такие же розетки на деревянных прялках и другой утвари XVIII—XIX веков. Об этом свидетельствует и характер композиции рисунка дракона: он, как и мотивы волжской резьбы, подчинен фризу, а приемы плоского рельефа очень напоминают обработку дерева. Подобные рисунки похожи на изображения, которые были широко распространены в средневековом искусстве, в частности, Новгорода, откуда они могли перейти в народное искусство.
Еще ближе к народным берегиням рисунок на костяной пластинке, также недавно найденной в земле Новгорода. Это плоский прорезной рельеф, относящийся к X—XIII векам, на котором изображено фантастическое существо с женским ликом, телом льва, орлиными крыльями и драконьим хвостом. Перед нами явное смешение образов античного и русского народного искусства. Греческий сфинкс, в манере рисунка похожий на рисунки нов городских рукописей, приобрел черты любимой в народе русалкн-берегини. Фигура превосходно вписана в овал, ее силуэт образует красивый узор. Перед нами подлинный прототип берегинь Поволжья, свидетельствующий, что ее пластический образ был не менее древним, чем литературный.
На архитектурном подзоре русалка изображается среди растительного орнамента, словно выплывая на его край, и смотрит загадочным взглядом на зрителя. Ее полукруглые очертания хорошо вторят таким же округлым и мягким формам листьев и цветов. Выполненная, как и растительный узор, в технике плоского народного рельефа, она прекрасно сливается с плоскостью доски. Рассматривая многочисленные изображения русалок-берегинь, запечатленные мастерами на подзорах и деревенской утвари, можно выделить несколько типов рисунков. В основе их всех лежит, как мы уже говорили, женская, реже мужская фигура с раздвоенным рыбьим пли закрученным змеиным хвостом.
Пока трудно сделать окончательные выводы о происхождении самих рисунков, применявшихся в резьбе. Однако, рассматривая их, можно выделить первую группу изображений, в которых явны отзвуки барочных черт (см. рис. 14 и 15). В них даны полуобнаженные фигуры, словно сохраняющие связь с божествами, подобными античным, – с Нептуном, нереидами и тритонами XVIII века, распространенными в резьбе галер и барок. Головы этих фигур украшены волосами, чьи завитки похожи на барочные валюты и в то же время на пышные парики XVIII века. Лица округлы, пластичны. Фигуры не погружены в орнамент, а отделены от него и образуют самостоятельные отчетливые силуэты. Резьба носит мягкий, чаще всего заоваленный по контуру характер. В некоторых случаях фигуры приобретают змеевидные, перекрученные хвосты, в которых чувствуется намек на глубину. Наблюдения показывают, что такие рисунки являются самыми ранними, принадлежат к началу XIX века (рис. 14). Характерно, что часто фигуры как бы в сильном движении пересекают доску по диагонали. В них звучат отголоски пластики XVIII века, словно мастер видел перед собой объемные скульптурные фигуры, но не сумел их воспроизвести и подчинил системе народного плоского рельефа. Подобные «морские» и «речные» сюжеты помещались на обшивке кораблей. М. П. Званцев приводит снимок кормы мокшаны, украшенной резьбой того же типа, который мы видим на деревенских избах Поволжья73 [73 См. М. П. Званцев. Народная резьба. Горький, 1957, стр. 45]. П. Е. Корнилов говорит, что в украшениях галеры «Тверь», на которой плавала по Волге Екатерина II, многочисленные «сцены, олицетворяющие водную стихию, развертываются, начиная с повелителя вод – Нептуна, кончая русалками, чудовищами, дельфинами»74 [74 П. Е. Корнилов. Памятник волжского судоходства галера «Тверь, XVIII век». Казань, стр. 29].
В дальнейшем, ближе к середине XIX века, происходит еще большая художественная фольклоризация этих изображений. Впрочем, возможно, что в это время «всплывают» из недр народного искусства изображения более древние – вторая группа. В них нет уже никакой связи с барочным стилем XVIII века. Перед нами русалки-берегини, как правило, уже не полуобнаженные, а облеченные в одежды, и народные телогреи, на шее их висят ожерелья из крупных бус. Рыбьи хвосты, одежду теперь сплошь покрывает мелкий, очень затейливый орнамент. Контуры таких берегинь становятся замысловатыми в своих очертаниях, растительные ветки теснятся, окружают фигуры пышным орнаментальным ковром, в котором они часто «тонут» (рис. 16 и 18). Весь стиль становится узорным. Фигуры словно вплетаются в игру сложного и беспокойного орнамента. Их рельефы теперь совершенно плоские, твердо и резко обрубленные по краям. Волосы расчесываются по-русски на две гладкие пряди вокруг круглого добродушного лица берегини. Наивностью и непосредственностью веет от таких изображений. Иногда по-детски просто и выразительно трактованы их лица, а на губах – приветливая улыбка. В лице чаще всего угадываются русские черты. Мастера то сжимают, то растягивают тело русалок-берегинь, придают им самые неожиданные очертания, не считаясь с «анатомией» и всегда трактуя их как часть общего узора на архитектурной доске или на утвари.
Постепенно древний смысл, слитый с берегиней, утрачивается. В уста ее мастер вставляет табачную трубку. Все чаще название «фараонка» вытесняет древнее имя. Весьма вероятно, что в первой группе рисунков мастера были близки к каким-то нам неизвестным изображениям XVIII века, может быть к русалкам и другим «водным» существам, попадавшимся в корабельной скульптуре, или заимствованным с гравюр того времени. Вторая же групна изображений содержит образы, полностью отошедшие от стиля барокко. Мастера здесь действуют свободно, подчини и рисунки народному декоративно-орнаментальному стилю. Интересно, что большинство таких народных мотивов встречается в более отдаленных от Волги местах – в лесных краях Костромской и Владимирской областей, т. е. вдали от непосредственного влияния корабельной резьбы.
Мотив берегини решается и более сложно. На одном памятнике из собрания Московского музея народного творчества (бывшего Кустарного музея) берегиня помещена на оконном наличнике рядом с конем (рис. 17). Она увенчана короной, в поднятых руках держит ветвь. В фигуре много движения. Конь, с Телом, хвостом и лапами льва, повернул к ней голову. Древний образ коня-божества уже потерял свой старый смысл и ему для красоты придали львиный облик. В резном наличнике (Собрание Загорского музея) берегиня-русалка выполнена более архаично. Она вся покрыта мелкой чешуей, ее тело образует гибкую волнистую линию, повторенную в стоящих по сторонам конях. У них пышная грива, львиные хвосты, но конские черты выражены сильнее, чем в предыдущем памятнике (рис, 18). Форма третьего наличника воспроизводит черты архитектуры XVII века и эпохи классицизма (рис. 19). Витые хрупкие колонны наличника восходят к допетровскому барокко, фронтон и его орнамент – к классицизму. На этом кончается сходство с указанными стилями, своеобразно претворенными народным искусством. Перед нами развертывается целая мифологическая картина со строгой иерархической последовательностью образов. В середине находится лик главного божества - берегини-русалки. У нее два симметрично расположенных хвоста. Она сосредоточенно взирает на «нижние земли и воды». По сторонам берегини помещены птицы-павы. Каждая птица повернула к берегине голову, подчеркивая существующую между ними внутреннюю сюжетную и декоративную композиционную связь. Внизу, как символ каких-то божеств, расположенных в иных сферах, находятся два чудовища, находящиеся друг против друга, облик которых очень примечателен. У них рыбьи головы и крылья, змеиные хвосты; они держат в своих лапах змею, которую пожирают. Эти чудовища очень близки к дракону новгородской костяной пластинки. Их облик связан с какими-то мифологическими верованиями. Выемчатая резьба, покрывающая их тело, самая древняя75 [75 Перед ними один из интереснейших памятников искусства, восходящих, возможно, в каких-то своих основах к образам седой древности, чудом сохранившийся в украшении наличника приволжской избы 60—70-х годов прошлого века. Изображаемая сцена наводит на мысль о существовании древних, не дошедших до нас прототипов. Как известно, композиционная и, по-видимому, сюжетная связь древних мифологических образов обнаружена на известном збручском идоле, на котором, по мнению Б. А. Рыбакова, изваяны картины мира богов и мира земного: «Смысл трехъярусной композиции заключается в обычном делении на небо – мир богов, на землю, населенную людьми, и на таинственный подземный мир, обитатели которого держат ил себе всю тяжесть земной толщи» (Б. А. Рыбаков. Искусство древних славян. «Истории русского искусства», т. I. Изд-во АН СССР, 1953). Может быть, работа неизвестного приволжского мастера представляет отголосок сильно видоизмененной картины с фигурами, когда-то расположенными иначе?].
Мотив змей в наличнике можно сопоставить с мотивом известной бронзовой фибулы, найденной в окрестностях города Зенькова на Полтавщине и относимой археологами к VII веку нашей эры.
На этой фибуле изображены головы змей, впивающихся в уток. Вероятно, змеи играли какую-то роль в славянской мифологии, о чем и говорит Зеньковская фибула. Что же касается чудовищ-драконов, то они похожи на некоторые мотивы тератологической орнаментации в новгородских рукописях XIV века, где встречаются змеиные головы нередко в сочетании с фантастическими зверями. Изображения змей есть в Новгородском псалтыре XIV века, но все эти изображения потеряли смысловое значение, превратившись в декоративный прием. Расписывавшие книги новгородские «парубки» уже не понимали значения древних и, конечно, сильно художественно видоизмененных образов. Эти мотивы, как и все другие, характерные для тератологии, жили издавна в народном искусстве Севера. Их переносили в церковные рукописи, как самое лучшее и красивое, что было в распоряжении переписчиков-художников. В нашем же наличнике эти образы отчетливы, они еще не сложились в сплошной узор, как в древнем Новгороде. Наличник превращен в «языческий» иконостас – в целую мифологическую картину, имеющую значительный внутренний смысл, непонятный, видимо, уже изображавшим его мастерам.
На столбиках наличника вырезана плоская плетенка, похожая на плетеный орнамент рукописей и археологических памятников резьбы по дереву и кости новгородского происхождения. Но это еще не все. Общая композиция таких изображений выглядит очень торжественной, и, изучая их, хочется вспомнить описание святилища в лесу Лютичей в Ретре, оставленное епископом Титмаром Мерзебургским (около 1020 г.): «...стояло капище художественно срубленное из дерева: его наружные стены были украшены чудесными вырезанными изображениями богов и богинь». Красоту славянских святилищ описывал в X веке и араб географ Масуди. В выдержках из жития Отто Бамбургского (1124—1129), посвященных описанию священного здания славян в Щетине, нарисована картина, напоминающая «декоративное убранство владимиро-суздальских храмов: и наружные степы контины были покрыты резными изображениями людей, птиц и зверей, представленных столь верно и естественно, что казалось они дышали и жили»76 [76 В. Н. Лазарев. Скульптура Владимиро-Суздальской Руси. «История русского искусства», т. I, стр. 422].
Звериный орнамент в эпоху средневековья был основой для создания композиций рельефов («прилепов») и был неиссякаемым источником для народного искусства.
В берегине-русалке отразился древний славянский культ воды, являвшейся частью пантеона обоготворения природы, где высшим был бог солнца – Хоре, он же Дажь-бог. О близости культа солнца и воды, может быть, говорит и частое помещение на досках «глухой» резьбы коня вместе с русалкой-берегиней (рис. 17 и 18). Конь у славян, как восточных, так и западных, символизировал бога солнца Хорса, был его эмблемой. В сказаниях Белоруссии, например, солнечный бог Ярило выезжает на белоснежном коне. В других народных сказаниях мы находим белых солнцевых коней, коня с солнцем во лбу, двенадцать сивок-златогривок, вероятно, по числу месяцев в году (позднее фольклорное дополнение к древнему образу-мифу) . На острове Коневце в XV веке ежегодно приносили в жертву коня77 [77 См. И. Снегирев. Русские простонародные праздники и суеверные обряды, вып. I. М., 1837, стр. 15]. Во многих местах почитались кони возвышался кинь-камень, вокруг которого в годы коровьего и конского мора в XIX веке совершали обрядовое опахивание земли78 [78 См. А. С. Фаминцын. Божества древних славян. СПб., 1884, стр. 202]. Неоднократно можно встретить упоминание коня-кобылки в известных русальных и святочных играх (колядках), также долго сохранявшихся в быту на рода, вплоть до конца прошлого столетия, и отмоченных целым рядом ученых (Афанасьевым, Далем, Снегиревым, Терещенко, Сахаровым, Фаминцыным). Эти обряды были связаны с празднованием «поворота солнца с зимы на весну и на лето»79 [79 О русальной неделе перед троицыным днем есть упоминание в очень древних источниках. Так, в Киевской летописи под 1170 г. сообщается о смерти князя Владимира, который «скончался мая 10-е русальное недели в понедельник»]. Этот обряд заключался в том, что, по словам Л. Фаминцына, ряженые водили белую лошадь, которую называли русальной кобылой или просто русалкой. Иногда одновременно водили и жеребца, что, возможно, символизировало два начала – воды и солнца. А. Фаминцын полагает, что «фигура коня, в связи со всадником, в святочных и масляничных маскарадах несомненно служила олицетворением возрождающегося солнца. Фигура коня и без всадника могла иметь то же значение, «Кобылка» же или конеподобная «русалка», вероятно, олицетворяла солнцеву сестру»80 [80 А. С. Фаминцын. Божества древних славян, вып. I, стр. 213]. То же значение имело в древности вождение коня и на русальную педелю.
Церковь строго порицала русальные игры, справедливо видя в них пережитки язычества. В «Изборнике» XIII века говорится: «...егда играют русалии, ли скомороси, ли пьянице кличють, или како сборище идольских игр».
В берестяной грамоте, относимой к XIV веку, автор которой сообщает своему господину о сборе разпых недоимок, есть одно любопытное место: «...я было о русалеяхо в Пудоге» (современный город Пудож. – В. В.)81 [81 А. В. Арциховский и В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте из раскопок 1953—1954 годов. Изд-во АН СССР, М., 1958, стр. 70. Здесь, правда, неясно, идет ли речь о том, что автор записки был на происходивших в Пудоге празднествах русалий или же он применяет это выражение как определение времени своего пребывания в городе. В народе еще в XIX веке иногда употребляли выражение «на русальную неделю»].
О русалиях упоминается и в других источниках. Византийский писатель начала XIII века Дмитрий Хоматиан «рассказывает о шествовании молодых людей из дома в дом за получением подачек, о плясках и скачках»82 [82 А. С. Фаминцын. Божества древних славян, вып. 1, стр. 212]. Даль в своем словаре сообщает: «В черном яру в сей день (в Петров день) девки идут все толпою с песнями на Волгу бросать венки, провожая русалку, чудовище, представленное несколькими парнями, покрытыми одним парусом: впереди несут на шесте занузданный конский череп, позади идет дико наряженный погонщик»83 (курсив мой. – В. В. [83 В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. I. М., 1955, стр. 82].
Интересно, что на Украине троицына неделя называлась русальной, зеленой неделей84 [84 См. И. Снегирев. Русские простонародные празднества и суеверные обряды, вып. I, стр. 171]. Описывая праздник на русальную неделю в Великороссии, Снегирев говорит, что на этом празднике красивая девушка наряжается русалкой, ее окружают подруги, поют и пляшут85 [85 См. там же, вып. IV, стр. 9]. Снегирев, Макаров, Сахаров и другие знатоки русского народного быта отмечают распространенную по всей Великороссии в XIX веке веру в русалок и празднование связанной с ней русальной недели. Русальные игры отмечены и в документах XVII века. В одном из них, относящемся к 1649 г., сказано: «...поселяне накладывают на себя личины и платье скоморожское, меж собою нарядя бесовскую-кобылку водят» 86 [86 А. Фаминцын. Божества древних славян, стр. 210].
Олицетворение бога Солнца в виде коня повлекло изображение коня в резном убранстве крестьянских изб в качестве древнего охраняющего образа, привлекающего добро на хозяина дома. Конские головы (коньки) украшали верх крестьянских кровель. Изображение коня встречается и на шитых северных и среднерусских полотенцах, на деревянных ковшах и расписных прялках. На резных наличниках и подзорах (рис. 18) конь изображен вместе с русалкой-берегиней. Его грива в виде широко расходящихся завитков очень напоминает солнечные лучи. Поставленная же рядом русалка, возможно, свидетельствует о символической связи солнца-огня и воды. В одном старинном заговоре, произносимом при поисках клада, солнце и вода упоминаются вместе: «Матушка, красивое солнце! покажи рабу поклажу свою. Матушка, святая вода! покажи в себе от небеси и земли сквозь камни и пески и красной глины поклажу»87 [87 А. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу, т. 3. Изд-во К. Солдатенкова, 1869, стр. 141]. У карпатских русинов есть предание, что царь-солнце и царица-вода сотворили весь мир. Существуют легенды об огнедышащих крылатых конях, которые жили в реках и иногда выходили на берег. В фольклоре упоминается о таких конях, живших в реке Вятке. Память об этом мире языческих верований сохранили многие памятники народного искусства XVIII—XIX веков.
Удержавшиеся в народе образы восходят, вероятно, к древним земледельческим славянским культам, сохранившим даже в поздние времена часть своих магических свойств. В слове «берегиня», как нам кажется, содержится значение глаголов «беречь», «оберегать». Помещение берегини вместе с конем на избу крестьянина, жившего возле реки, поэтому было вполне уместно.
Почитание русалок-берегинь мы находим у всех славянских народов. У сербов троицын и духов день отождествлялись с русалиями. Самое слово «русалка» сближалось с понятием «русый», светлый. Представление о воде, как о чем-то блестящем, светлом, струящемся вызвало мысли о родстве воды со светом. Солнце, окончив свое дневное странствование, каждый вечер торжественно опускалось в волны рек, озер, морей. В подземном царстве оно продолжало свой путь, влекомое гусями-лебедями. Воду называли «солнцева сестрица». Словацкие девушки, когда весной вскрывались речные воды, обращались к ним со словами: «Вода, вода, что тебе заказало солнышко?».
По верованию чехов и галичан обиталищем русалок были также и горы. Известный исследователь славянской мифологии А. Афанасьев тоже выводит название «берегиня» из древнего значения слова «брег» (гора): «...а потому название берегиня могло употребляться в смысле ореады, горыни... и вместе с тем служить для обозначения водяных дев, блуждающих по берегам рек и потоков. В некоторых местах рассказывают о лесных русалках, которые весной, выходя из глубоких вод, разбегаются по соседним лесам и рощам, любят качаться на гибких ветвях деревьев»88 [88 А. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу, т. 3, стр. 141]. Свои спутанные волосы русалка расчесывала гребнем. Поэтому в фольклоре ее иногда изображали с гребнем в руке и всегда кудрявой. Волосы же, пряди льна, шерсть в древности имели тождественные названия. Облака, нити дождя, тучи также сопоставлялись с волосами, с руном. О русалках, водяных и облачных девах говорили, что они любят прясть и вешать свою пряжу на деревья. По берегам рек и ручьев они клали готовые холсты и полотно и полоскали их в чистой прозрачной воде. Не потому ли можно так часто встретить изображение русалок-берегинь на деревенских вальках, употребляемых для мытья белья на реке? Рельефный образ русалки на вальке имел особое значение. Владелица этого валька, благодаря изображению водяной богини, приобретала ее покровительство в своем деле. Мы знаем, что и старину (и даже в начале XX века) на Севере мойку белья производили в реке весной целой деревней, потом его развешивали по всем плетням и изгородям для сушки89 [89 Сообщено Л. И. Вороновой-Свионтковской]. Не отражен ли в этом обычае древний своеобразный обряд, разрешение на который надо было испрашивать у «русалок» – хозяек речных и озерных вод?
Так перед нами в разнообразных материалах фольклора и старинных источников раскрывается содержание многих образов народного искусства. Мы отнюдь не считаем наши выводы исчерпывающими, но думаем, что только этим путем можно понять те многие уже ушедшие в далекое прошлое изображения, которые встречаются на памятниках народного мастерства. Надо, чтобы тот, кто любил и создавал эти вещи, т. е. сам народ, рассказал нам о них.
Верования в русалок отражались в запрещении (около петрова дня) женщинам ткать и в особенности, мыть белье, чтобы не прогневать русалок. На Украине долго существовал обычай в русальную неделю вешать холст и мотки пряжи на ветки деревьев для русалок. В народных песнях поется:
Сидiла русалка на бiлiй березi,
Просила русалка в жiночок намiтки:
«Жиночки, сестрички,
Дайте менi намiтки,
Хоч не тоненькоi,
Аби бiленькоi90.
[90 Д. К. Зеленин. Очерки русской мифологии, вып. I. Тип. А. В. Орлова, Пг., 1916, стр. 163].
В это время крестьянки надевали на себя хорошие льняные рубашки, веря, что это поможет урожаю «доброго льна».
Все эти обряды народа еще очень мало изучены. Правда, это изучение весьма затруднено тем, что многие мотивы получали новое содержание и старые культовые черты в них или исчезли совсем, или сохранились только отчасти.
Еще меньше сделано для сближения фольклорного материала с крестьянским изобразительным искусством в целях объяснения последнего. Было бы глубоко ошибочным полагать, что изображения русалок-берегинь и других мотивов на избах и предметах быта рождены исключительно одной потребностью в украшении. Несомненно, в основе здесь лежали древние языческие обряды, перешедшие в христианскую эпоху в суеверия и обычаи, облекавшиеся в декоративные художественные формы.
Нельзя считать только декоративным приемом изображение русалок среди пышного растительного орнамента. Этот обычай мог иметь начало в седой старине, в более древних изобразительных композициях, обусловленных верованиями народа. Они отражены в рассказах о лесных русалках, качающихся среди зеленых ветвей в лесу, выходящих из водных пучин, чтобы греться при свете месяца. Их волосы зеленого цвета, цвета травы, увенчаны венками из цветов, березовых листьев. В старых верованиях народа русалки – жительницы вод имели отношение и к жизни леса. После троицына дня начинались зеленые святки, когда, по русскому обычаю, приносились свежие ветки березок, лип и щедро украшали ими дома внутри и снаружи. Ставили у ворот и на улице только что срубленные молодые березки, полы устилали травой. Все это связывалось с русальными днями, с наступлением летнего времени, сопровождалось прогулками в зазеленевшие рощи и леса. Там водили хороводы, пели песни: девушки завивали венки и бросали их в воду. Русальные праздники, связанные впоследствии с троицыным днем, были отражением языческих торжеств чествования весны. На троицу (в XIX веке) крестьяне свивали ветки двух березок, чтобы на них могли качаться русалки91 [91 См. А. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу, т. 3, стр. 132].
Можно предположить, что в древности русалок изображали среди трав и ветвей деревьев. Крестьянская резьба, сохранив их образы, заменила первоначальные растительные орнаменты теми, которые в настоящее время украшают наличники и подзоры. Самый образ русалки-берегини мог быть весьма изменчив. Вместо обычного рыбьего хвоста она иногда имела птичьи ноги. Сохранились поверья о русалках с гусиными ногами, сближающими ее с птицей, что нашло отклик в крестьянском искусстве и устном и изобразительном. В допетровское время образ берегини мог уже толковаться иначе; он соединился с более поздними мотивами, например с изображением льва, птицы-сирина, появившихся в феодальном искусстве. Все эти мотивы, вероятно, жили в народе еще до построения владимиро-суздальских храмов, часто встречаясь в резьбе деревянных построек. Оттуда они могли перейти частично в владимиро-суздальские рельефы и сохраниться до наших дней в народном творчестве как древняя традиция. Кроме того, многие изображения, встречающиеся в «глухой» резьбе, можно сблизить с деталями некоторых археологических памятников.
В этом отношении интересно рассмотреть хотя бы кратко отдельные вещи домонгольского времени. Так, на браслете из открытого в 1903 г. в Михайловском монастыре (Киев) клада, относящегося к XII веку, мы видим изображения львов, оплетенных топким ременным орнаментом. Изображения оставлены светлыми на покрытом чернью темном фоне. В их позе, в повернутой к зрителю голове есть общее с львами на стенах Дмитровского собора во Владимире, а значит, они могут считаться и отдаленными предками львов в приволжской резьбе XIX века. Но еще большим сходством с последними отмечено небольшое плоскорельефное изображение льва на металлической бляшке, найденной в раскопках 1954 г. в Новгороде. Назначение этой бляшки неясно, но можно предполагать, что она нашивалась в числе других на одежду или служила подвеской как украшение. Отлитый по контуру рисунок дает отчетливое изображение льва (рис. 12). Он стоит, подняв правую лапу, обернув к нам покрытую густой гривой голову. Его хвост по обычаю закинут, вся фигурка очень орнаментальна. При сравнении его с рельефным изображением льва на подзоре (рис. 3, 4 и 10) ясно их поразительное сходство: оно настолько велико, что кажется, будто мастер, вырезавший льва на подзоре избы, имел перед глазами новгородский образец. Контуры рисунка – ритмически изогнутые лапы, поднятая лапа, голова – совпадают, различие лишь в гриве. Поволжский мастер кудряво распушил гриву, тогда как у новгородского льва она сходна с гривой на рельефе Михайловского монастыря. Но для нас важно еще и то, что мы имеем дело не с уникальным памятником, например львами с Дмитровского собора, которые могли влиять на творчество мастера и в XIX веке, а с вещицей, бывшей в широком бытовом употреблении. Значит, подобное изображение льва было весьма обычным. А удивительное совпадение обоих рисунков (отлитого и резного) говорит о постоянной и устойчивой традиции, сохранившей древнее изображение.
Прекрасным свидетельством того, что плоскорельефная резьба всегда существовала в народе, может служить хорошо известное деревянное резное тябло (доска иконостаса) XIII века (Московский исторический музей) с плоскостными изображениями святых, деисуса и львов, очень напоминающих по характеру резьбы и затейливости силуэта крестьянских резных львов XIX века. Тябло приписывается новгородскому Северу, было создано в провинции.
Изображения выполнены неумелой рукой и предельно схематизированы.
Наибольший интерес представляют львы, которыми с каждой стороны заканчивается тябло. В литературе неоднократно указывали на их связь с владимиро-суздальскими львами. Под резцом новгородца львы превратились в каких-то диковинных чудовищ. По манере изображения они сильно отличаются от фигур святых. Все изображения святых очерчены резким, крепким контуром, буквально вырублены в дереве. Мастер откинул все, что могло бы помешать простоте их облика. Наверное, он воспроизводил какие-то иконописные образцы и сильно упростил их, потому что не справился с задачей передать в резьбе сложный рисунок оригиналов. Зато, изображая львов, он оказался в своей родной стихии. Ему не раз приходилось, надо думать, вырезать изображения фантастических животных, бытовавших в народном искусстве Севера. Контур львов ожил, стал причудливым, орнаментальным. Ли пня, столь упрощенная в изображениях святых, здесь потекла свободно и легко, и силуэт льва прекрасно заполнил поверхность доски. Среди резных львов Поволжья можно встретить рельефы, приближающиеся к древнему новгородскому памятнику XIII века, выполненные пре дельно плоскостно и просто.
Приведенные нами доводы еще раз опровергают мнение тех исследователей, которые считают, что архитектурная резьба возникла лишь в XVIII—XIX веках, подобно тому как продолжали свое существование отдельные обряды, уходившие корнями в глубину мифологии, превращаясь в шуточные сцены, приобретая веселый праздничный характер и лишь частично сохраняя смутную связь со своим прошлым, жили и изменялись формы искусства. Наделение солнечного коня признаками льва (рис. 17) тоже говорит о том, что четкий раньше образ стал путаться и затемняться. Это подтверждается последним отмеченным обрядом «вождения» русалки в 30-х годах нашего века92 [92 См. Н. Гринкова. Обряд «вождения русалки» в селе б. Верейки Воронежской области и Т. Крюкова. «Вождение русалки» в с. Оськине Воронежской области].
Исследователь сообщает, что этому «обряду уже не придавали никакого значения, но, превратив его в шуточный, тешились его образной и игровой стороной»93 [93 «Советская этнография», 1947, № 1, стр. 183].
Окончательное формирование облика декоративной резьбы XIX века в русской деревне, несомненно, стоит в связи с увеличением строительства помещичьих усадеб стиля ампир. Мотив аканфа (рис. 4 и 7), с его пластичными, полновесными формами, оказался не только близок вкусам народного мастера, но по сути дела был ему знаком раньше в виде растительных орнаментов, так называемых «трав» XVII века, память о которых никогда не исчезала в деревне (рис. 3 и 10). Расцвет помещичьей архитектуры, нередко украшенной резьбой народных мастеров, относится к 40—60-м годам.
Характерно, что и наиболее ранние доски на избах отмочены большой пластичностью и четкостью форм, большим их «ампирным» характером, тогда как позже, в 70—80-е годы, когда влияние ампирной архитектуры ослабевает, вновь усиливается чисто крестьянское начало в резьбе. Оно, как мы уже отмечали, выражается в любви к узорной разработке поверхности, в плоскостности рельефа. В это время опять всплывают с особой силой древние мотивы сиринов, коней, русалок-берегинь и узора с явными следами орнамента допетровской Руси. Теперь часты узоры, в которых листья перевиты ремневидными жгутами, похожими на орнаменты XVI—XVII веков (рис. 3 и 10), или с пышным орнаментом, порой весьма изысканным в разделке, усложненным в композиции (рис. 6 и 16). Иногда такие рисунки, стремящиеся свободно виться на подзорах, легко сближаются с крестьянскими мотивами, известными по росписи и резьбе бытовых вещей.
Возникает впечатление, что во второй половине XIX века, когда влияние ампира ослабело и перестало быть своеобразной новинкой для народных мастеров, последние, отходя от воспроизведения ампирных образов, возвращаются к привычному в крестьянском искусстве пониманию украшения, как затейливого узора, сплошь покрывающего всю доску. Ампирные мотивы свободно варьируются.
По-видимому, именно в этот период у резчиков приобретают особенную популярность рукописи XVII—XVIII веков, находившиеся у крестьян-старообрядцев. Резчики перенимали орнаментальные мотивы этих рукописей – заставки и украшения заглавных листов, брали оттуда отдельные фигуры. С. К. Жегалова сообщает, что мастера использовали поморские рукописи и рукопись «Истории Александра Македонского», привлекавшие их красотой и пышностью орнаментации, истоки которой находились еще в искусстве XVII века.
Эти вариации аканфовых веток достигают необычайного разнообразия. Сравним несколько досок: на одной доске (рис. 4) ветвь аканфа дана строго, ее завитки вписаны в полный круг; зато в другом образце (рис. 7) каждый завиток несколько сплюснут, отчего в нем усилилось движение вверх, придающее орнаменту особенную выразительность; в третьем образце (рис. 10) тот же аканф разработан очень тонко, каждый завиток получил тщательно вырезанные мелкие листья, сообщившие узорность всему рисунку; порой же листья, соблюдая традиционную схему волнообразного движения в главной ветке, прихотливо располагаются внутри ее; особенно наглядно это выражено в своего рода классическом образце-подзоре с мотивом русалки-берегини (рис. 16), которая буквально тонет в узорных переплетениях. В целом же в орнаментации изб Поволжья сочетались черты ампира и барокко с мотивами древнерусского искусства, вобравшего в себя отдельные языческие образы (берегиня-русалка, конь, птица)94 [94 Мотив птицы был связан с образным представлением о свете].
В конце XIX века «глухая» резьба начинает вымирать, уступая место выпиловочной резьбе, безвкусной и вычурной, занесенной из города. Выпильные узоры плохо вяжутся с обликом построек и производят впечатление случайных накладок. Здесь уже не нужна опытная рука мастера-скульптора. Такая выпиловочная резьба могла выполняться без особой профессиональной подготовки. Ее мотивы идут не из глубины народного творчества, а заимствованы с плохих городских рисунков конца XIX века.
Другие центры деревенской художественной резьбы в XIX веке – Олонецкая, Архангельская, Вологодская губернии. Здесь сохранился тип древнего деревянного строительства, почти не тронутый позднейшими влияниями. Большинство крестьян с ранних лет училось владеть плотничным ремеслом. Насколько высоко было их уменье, говорят нам известия XVII века, отмечающие искусство мастеров-строителей на Ваге. Северная изба, как и деревянная церковь, навсегда останется прекрасной характеристикой народного искусства. Монументальные избы Севера сродни окружающей их суровой и величественной природе. Деревушки «околы», затерянные среди бесконечных лесов, сохраняют еще много памятников крестьянского зодчества. Вдоль Северной Двины и Пинеги, по реке Мезени и ее притокам возвышается много построек, отмеченных печатью глубокой древности. Это большей частью крупные избы на высоком подклете с примыкающими к нему хозяйственными пристройками. Жилая часть объединена с ними общей кровлей. Нередко дома строятся в два этажа и, как правило, имеют с задней стороны наклонный бревенчатый помост. Он носит название «взвоз в повить»95 [95 Очень большое помещение, в котором хранится разнообразное крестьянское имущество, а также запасы сена]. «Повить» соединена с избой. Что касается других хозяйственных построек, вроде амбаров, то они располагаются обычно вне избы, чаще всего на противоположной стороне улицы. Среди пинежских деревень часто встречаются «поварни». Одна «поварня» принадлежит нескольким хозяевам и строится всегда вблизи леса, «на задах». В таких «поварнях» готовили «канунное» пиво. Его пили на праздники («кануны»).
Северные деревни, расположенные по Пинеге, Мезени, Северной Двине, представляли группу больших дворов-усадеб, обычно располагавшихся в несколько линий. Такие «околы», отстоявшие друг от друга на один-два километра, иногда носили одно название. Так, несколько околов, расположенных в округе, занимавшей около десяти километров, носили название Покшеньги96 [96 См. В. Воронов и А. Топорнин. Северная историко-бытовая экспедиция (крестьянский быт XVIII – XXI вв.). Изд-во Гос. историч. музея, М., 1929, стр. 10].
Большая замкнутость многих районов Севера вплоть до XIX века привела к сохранению устойчивых форм древнего народного строительства. Та борьба, которую местное население вело с природой, отразилась и на облике его деревень, в которых не было деревьев. «Старожилы-старики на вопрос о причине этого явления отвечали: «...много трудов с лесом приняли, зачем он у жилья мешать будет (село Карпова Гора) »97 [97 Там же].
Избы Севера XIX века отличаются большими размерами, сложены из крупных бревен, фасады их широки и величественны. Резное убранство северных изб по сравнению с нижегородскими гораздо скромнее. Резьба украшает только наличники окон, причелины над кровлей у светельчатого окна, «потоки» – деревянные сливы для дождевой воды под крышей. Резьбой убирается и выходное крыльцо. Подзорная доска отсутствует. На многих крыльцах входные лесенки открыты снаружи и оперены перилами-балясинами, точеными или резными. Подобные крыльца можно видеть и в северных деревянных церквах вместо «глухой» рельефной резьбы повсеместна плоская и ажурная резьба. Узоры из геометрических орнаментов хорошо гармонируют с суровой красотой изб. Обычны несложные узоры в виде круга, спирали, зигзагообразных полос, бегущих по краю узких причелин, орнамент, составленный из сквозных круглых отверстий.
Некоторые орнаменты напоминают плетение, похожее на то, которое встречается в изделиях древнего Новгорода (археологические памятники резьбы по дереву). Мотив круга, розетки можно и здесь истолковать как древнее изображение солнца, также превращенное в чисто декоративный образ. Сюда же надо отнести и конские головы, помещенные над кровлей, как символ небесных коней. Для старинных построек, как и для архитектуры Поволжья, характерны крупные формы орнамента; для поздней стройки (второй половины XIX века) – мелкие узорные украшения. Узор читается как обрамление кровли. Если «глухая» резьба Поволжья представляла рельеф, впечатление от которого строилось на крупных декоративных пятнах пластического рисунка, то здесь подчеркнут силуэт прорези. Узоры льются, как ровный сплошной поток, напоминая кружево. Есть большая близость между прорезными орнаментальными украшениями северных изб и узорами вологодских кружев или белой перевити – старинного вида шитья, создающего ажурный рисунок.
Северные причелины – это обычно узкие длинные доски. Самый простой способ их украшения – насечка простого узора прямо по краю топором. Но чаще всего встречаются доски со сквозными, равномерно чередующимися круглыми отверстиями; они кажутся легкими на фоне стен, затененных светом кровли. В отдельных случаях приколачивают две, а то и три причелины, чтобы увеличить количество узора.
В северной резьбе основная масса орнамента близка к геометрическим формам и чаще всего встречается в украшении причелин и «потоков». Зато рисунок прорезных оконных наличников (очелий) представляет стилизованные растительные мотивы в виде симметрично расположенных завитков, которые чередуются с кругами и «солнечными» (солярными) розетками. На балкончиках светелок встречаются и затейливые сквозные узоры, похожие на резьбу моржовой кости, с помещенными в их сплетениях фигурами стилизованных животных и птиц. Иногда наличники окон увенчаны разорванными фронтончиками из двух завитков – мотивов, принесенных в XVIII веке на Север стилем барокко. Северная резьба раскрашивалась, яркими, сильными красками.
Инструменты для плотничного дела на Севере отличались простотой и были немногочисленны: это главным образом – топор, нож, рубанок, которым выстругивали продольные «дорожки» на тесе 98 [98 См В. Воронов и А. Топорнин. Северная историко-бытовая экспедиция (крестьянский быт XVIII – XIX вв.), стр. 31].
Обстановка северных изб XIX века также строга и монументальна. Мебель отличалась простотой форм, и на нее не жалели материала. Столы, стулья, лавки шкафы массивны и тяжеловесны. Столы обычно имели резные ножки, нередко делались на деревянных гвоздях. Посудные настенные шкафы вделывались в стены. Посуда помещалась и на особых, «вислых» полках, которые на кронштейнах привешивали к стенам. Часто к ним приделывали боковые стенки дверцы, и тогда они приобретали сходство со шкафом. На поверхность дверец наносили красками изображения сиринов, единорогов, несущихся во весь опор коней, мотивы трав, цветов. Живопись носила декоративный характер. Большинство рисунков такого тина выполнено живописной манерой, что свидетельствует о влиянии искусства XVIII века. Дополняли обстановку массивные сундуки, коробья, укладки, иногда окованные просечным железом; снаружи такие сундуки расписывали декоративными орнаментами. Материалом для сундуков чаще всего был крепкий дуб. Столы тоже нередко украшались росписью и резьбой – последняя покрывала подстолья.
На полках крупными сильными силуэтами выступала посуда. В красном углу висели старинные иконы, украшенные шитыми полотенцами. На столе стоял подсвечник, резной, раскрашенный с изображением птицы или коня.
Резьба на избах Севера и Поволжья придавала нарядность облику крестьянской избы. Резчик наряжал скромные деревенские жилища в узорную одежду. Многочисленные доски, уцелевшие еще в деревнях Поволжья и Севера, говорят о большом художественном даровании русских мастеров, об их уменье и вкусе. Сейчас резьба на избах – уходящее явление. Старых резчиков становится все меньше. Деревня еще в конце XIX века стала забывать свое замечательное искусство. Резное мастерство не встречало спроса, что было вызвано разорением деревни в эту эпоху. В наше время резное искусство сможет в новом виде возродиться для украшения советской деревни, лучшие орнаменты старинного резного дела могут быть творчески использованы в жилой и садовой деревянной архитектуре.
Резьба и роспись нашли яркое отражение в крестьянском быту. Многочисленные крестьянские вещи были вызваны к жизни хозяйственными и бытовыми потребностями. Каждый предмет имел свое назначение и составлял неотъемлемую принадлежность обихода. Это была несложная крестьянская посуда, орудия домашней работы – рубели, вальки, прялки и хозяйственные принадлежности – телеги, сани, конские дуги, коромысла для ведер.
Особенно интересна в художественном отношении посуда99 [99 С. К. Просвиркина, тщательно изучив производство посуды, главным образом скобкарей и ковшей, положила начало большому и плодотворному делу – уяснению типов посуды, ее точной классификации по признаку художественных особенностей и соотнесению ее с ремеслами XVIII—XIX веков чисто крестьянского типа, ограниченными определенными территориями. Это еще раз блестяще подтвердило выводы Б. А. Рыбакова (сделанные в книге «Ремесло древней Руси») о существовании небольших рынков ремесленных изделий в древней Руси и в более позднее время. На основании серьезных изысканий С. К. Просвиркина установила несколько групп деревянной русской посуды]. При ее изготовлении употребляли несложные инструменты: нож, топор, циркуль. В дереве выбирали подходящие для будущей вещи комлевое утолщение или развилку сука. Самыми излюбленными породами были береза, сосна, ель. Их обрабатывали, сначала стесывая лишнее, а затем выдалбливая. Эта долблено-резная техника обработки сложилась в незапамятное время и сохранилась почти без изменения. Мастера достигали большого искусства в изготовлении деревянной посуды, причем в течение многих веков вырабатывались устойчивые традиции ее изготовления, художественная форма отшлифовывалась, приобретая удивительную четкость и выразительность. Формы посуды были массивны и лаконичны. Самые крупные виды не имели резьбы, но украшались росписью. Изредка они снабжались надписями и узорными поясами, даже датами. Крестьянская посуда была своеобразной разновидностью скульптуры.
Описанные вещи встречались не только в деревенском быту. Те же ковши, чаши, братины, ендовы, но сделанные из золота, серебра, меди, употреблялись в домах служилых людей, у бояр, в царских палатах. В 1650 г. крутицкий митрополит «ковшами царице и царевнам ударили челом»100 [100 К. Просвиркина. Русская деревянная посуда, стр. 15].
Декоративная обработка дерева занимала одно из первых мест в прикладном искусстве древней Руси и в последующее время в быту деревни, достигнув большого разнообразия, а в ряде своих видов выходило за пределы крестьянского потребителя, распространяясь и на иные социальные слои.
О раннем проникновении ряда крестьянских вещей в быт других классов говорят описи имущества, духовные завещания и сохранившиеся изделия. В документах XIV— XVII веков упоминаются золотые и серебряные ковши, разная металлическая, а также деревянная посуда.
Посуда производилась в монастырях, где работали крестьяне-ремесленники. В начале XVII века «в монастырской токаренной избе (Кирилло-Белозерского монастыря. – В. В.) вырабатывались ложки, посохи, ножевые черенья и всякие «точеные сосуды». В монастырском обиходе были употребительны «чаши деревянные большие, ковши тверские, что кладут по большим чашам (наливки), ковши, чем квас разливают, уполовник, корцы деревянные, олифлянные, чаши вязовые под киноварью – недомерки»101 [101 К. Просвиркина. Русская деревянная посуда, стр. 10]. Есть сведения, что кирилловская посуда попадала в царские палаты. Вывозилась она и в разные города, например в Великий Устюг.
На первом месте по красоте может быть поставлен скобкарь – большой сосуд в виде плывущей птицы (рис. 25), предназначавшийся для домашнего пива и меда. Его обносили вокруг стола, он медленно оплывал пирующих, а водруженный на столе, торжественно возвышался среди остальной посуды, являясь ее декоративным центром. Крупные размеры, округлая четкая форма придают ему монументальность. Его название произошло от способа изготовления – скобления дерева. Создавая свою вещь, мастер ясно чувствовал ее пластическую красоту, и силуэт скобкаря достигал предельной выразительности, форма обладала устойчивостью.
Виды посуды имели строго установившуюся форму. Самым распространенным был ковш с черпаком ладьевидного типа, порой принимавший образ плывущей птицы или коня, снабженный одной (иногда двумя) рукоятью, украшенный резьбой (рис. 26). Ендова была чашевидным сосудом с обязательным носиком для сливания жидкости. Братины применялись тоже для напитков и имели форму шарообразного сосуда с невысоким венцом-горлышком и небольшим поддоном. Братины, по-видимому, были широко распространены среди деревянной посуды и отсюда перешли еще в древности в металл: в XVII веке славились золотые и серебряные братины, украшенные богатыми травными узорами, выполненными чеканкой.
Многочисленны были и ковшики для питья воды, маленькие и большие, с ручками нередко затейливой формы, с обобщенными фигурками коней и птиц (рис. 30, 31 и 32). Такие ковшики вешались на скобкари и жбаны.
Солоницы делались круглые, прямоугольные, в виде уточек с отодвигающейся крышкой, сплошь покрытые резьбой или росписью. Часто встречались солоницы кубической формы, имеющие высокие резные спинки иногда с мотивом розетки, коня или птицы, а иногда покрытые простым орнаментом. Солоница играла важную роль в деревенском быту. Ее ставили посредине стола, делали массивной и устойчивой, чтобы не рассыпать соли (рис. 29). На Севере долго сохранялись старые культурные пласты. Одной из первых была новогородская культура; ее воздействие мы все время улавливаем в народном искусстве Севера. Владения Великого Новгорода проходили по всей Северодвинской земле и даже захватывали отдаленные районы реки Печоры. Известно, как близки многие формы народной посуды XVIII—XIX веков – ковши, ендовы, братины – древней новгородской посуде, найденной во время археологических раскопок102 [102 «Труды новгородской археологической экспедиции», т. I, стр. 106—137]. Наиболее старые из народных сосудов были отмечены той же суровой величественностью форм, что и бытовые вещи Новгорода. Эти черты сурового и мужественного стиля сохранялись до конца прошлого столетия в северной долблено-резной посуде – скобкарях и ковшах. Для нее характерны глубокая традиционность, медленное эволюционирование, при котором почти ничего не забывается, а только в старинный образ вкладывается новый смысл.
Форма скобкаря или ковша сливалась с образом птицы. Иногда ручка ковша делалась в виде целой композиции из плывущих птиц. Такие ковши исходили из первоначальной формы дерева – из природного утолщения корня. Дерево само подсказывало мастеру, куда вести нож (рис. 30). От их облика веяло той же силой, какой веет от древних былин и сказаний. В скобкаре сочетались мудрая уравновешенность с настойчивостью и уверенностью художника, создававшего эту вещь. Могучие скобкари порой напоминают древнюю русскую ладью, чье изображение мы знаем по миниатюрам103 [103 Сказание о Мамаевом побоище. Пред. С. Шамбинаго. СПб., 1907, табл. XIX]. На многих северных вышивках XIX века, выполненных двусторонним швом, часто изображены двухголовые птицы. Их силуэт, данный в профиль, очень похож на силуэт скобкаря и одновременно вызывает в памяти образ крутобокой ладьи. Народное название таких изображений в вышивке примечательно, их называют «ладьей»104 [104 См. И. Билибин. Народное творчество русского Севера. «Мир искусства», 1904, № 11, стр. 274 и 314]. Возможно, что в их условной, обобщенной форме запечатлелись многовековой традицией образы древних новгородских судов, украшенных изображениями зверей и птиц. Образ деревянного скобкаря глубоко метафоричен. Это образ птицы и ладьи, художественно слитых воедино: ладья представлялась летящей по волнам птицей.
Большой интерес вызывают резные ковши-черпаки, украшенные фигурками коней или птиц. Они отличаются друг от друга. В одном случае мы встречаем очень архаический тип простой формы с фигуркой коня, плоской и предельно схематизированной. Она превратилась в некий знак-символ коня. В других ковшах ручка проста, походит на гребень северной прялки, «изрыта» примитивной резьбой, похожей на орнамент выемчатой неолитической керамики. Верх ручки такого ковша украшен несложной прорезью, которая закапчивается коньком; мастер даже не постарался закруглить его форму, характерную для лошади, а ограничился прямым стесыванием (рис. 33). Но этим он прекрасно связал фигурку с простой «архитектурой» ручки. В других ковшах ручка более легкая, так как в ней намного сложнее прорезь, пропорции ее стройные и удлиненные. Сквозной круг намекает на солнце и его венчает солнечный конь (рис. 32). С. К. Просвиркина относит описанные нами ковши к типу козмодемьянских105 [105 См. С. К. Просвиркина. Русская деревянная посуда, табл. 4]. Иной характер носят ковши вологодские (рис. 30 и 31). Их крестьяне называли «наливками». Название ковша-наливки известно с XV века: «...да летось с Звенцом чару серебряну и с наливкою прислал еси, тебя брата своего твою чашу всегда пити» 106 [106 Там же, стр. 40]. Ковши-наливки тотемские крестьяне делали с первой половины XVII века: «...тотьманин Иван ложечник продал ложек и ковшов рипчатых на 10 р.»107 [107 Там же, стр. 41]. Вологодский тип ковша отличается среди северных наибольшей нарядностью. Его ручка превращена в богатую орнаментальную прорезь, размером и очертанием своей могучей дуги повторяющей форму черпака. Мотив плывущих птиц-уточек образует пышную декоративную рукоять, всю построенную на игре округлых силуэтов. Отверстия прорези похожи на ажурный узор в холмогорской резьбе по кости (рис. 31). Такая же декоративная рукоять, но с головами двух копей, повернутых в противоположные стороны, венчает другой ковш-наливку (рис. 30).
Плавные и крутые шеи коней образованы быстрыми и уверенными движениями ножа в руке мастера-ковшечника. Рукоять поражает своей причудливостью. Оба ковша отошли от присущей северной посуде простоты. Декоративность получила в них перевес; головы коней своим Энергичным движением напоминают очертания барочных орнаментов XVIII века, а рукоять с плывущими уточками превращена в целую сценку – групна уточек, воспринимается нами и как сквозной орнамент ручки, и как плывущая стайка птиц. Иной вид имеет ярославско-костромской ковш (рис. 26). Вместо строгой и простой ладьи, похожей на ладью формы северного черпака, перед нами целый деревянный сосуд, глубокий, с крутыми боками, похожий на чашу, с тяжелой рукоятью в виде геометризированной головы коня. Четкие, крепкие, словно литые формы ковша говорят о родстве с коваными металлическими сосудами; гладкая, тщательно отполированная поверхность, закрашенная в золотистый тон, придает ковшу особую декоративность108 [108 См. С. К. Просвиркина. Русская деревянная посуда, табл. VII]. На нашем ковше имеется надпись «здравие Иоанна 1741 году». В сложном облике этого ковша отразились формы московской металлической посуды XVII века, а в его крутобоких округлостях – отдаленное влияние барокко XVIII века. И все это сочеталось с архаическим образом солнечного коня, но он уже смутно воспринимался художником и почти превратился в простую рукоять.
Выразительную форму имеет и северодвинский ковш, покрытый росписью (рис. 38). Рукоять его заканчивается маленькой, совершенно плоской фигуркой петушка, своей округлостью повторяющей форму черпака и перекликающейся с живописным изображением такого же петушка, обращенного в противоположную сторону. Близки к типу северных ковшей московские столовые ковши. Они представляли по существу большие сосуды и отличались строгой монументальной формой. Один из таких ковшей, что очень характерно, поступил в Исторический музей из Вологодской губернии, с реки Кокшепги. К первой половине прошлого столетия относится групна тверских ковшей109 [109 Там же, табл. II]. Выдолбленные, как и северные, из одного куска дерева, они характеризуются простой формой, снабжены двумя конскими головами. Крутобокие, украшенные примитивной скупой резьбой, представляющей неглубокие врезы в поверхность дерева (род гравировки), эти ковши отражают очень древние формы, уцелевшие в бывшей Тверской губернии. Мотив круглых розеток на груди коней, т. е. на передней могучей округлости ковша, говорит о солнечном происхождении всего художественного образа. Для их формы характерна плавная, мягко взмывающая линия тулова, переходящая в крутую конскую шею. С. К. Просвиркина отмечает, что производство тверских ковшей продолжалось и во второй половине XIX века. Древность этих ковшей подтверждает и резной орнамент, похожий на простую плетенку, обычную для древней новгородской посуды. На ручке ковша, найденного при раскопках в Новгороде110 [110 «Труды новгородской археологической экспедиции», т. I, стр. 107], мы видим точно такую же плетенку, сплошь покрывающую его поверхность. Нельзя сомневаться в близости этих мотивов. Достаточно архаичны и большие ковши ярославско-костромского тина XVIII века, но в них (если их сравнить с северодвинскими скобкарями) уже потеряна свежесть и сила образа птицы: она подверглась значительной стилизации и практическая форма сосуда перевешивает изобразительную111 [111 См. С. К. Просвиркина. Русская деревянная посуда, табл. VI, рис. 1 и 2] (рис. 26).