С другой стороны реки раздался ответный вой. Тишины не стало. Она ушла с волчьей песней. На пожню выскочила рысь, остановилась, принюхалась и сразу стеганула в березовую райку [Райка — лесок.], а вскоре оттуда раздался предсмертный крик зайца.
– Вот, гадюка, зайца все ж убила.
Из березовой райки до нашего слуха долетели хлопки и крики куропаток.
– Это куропеть ночь славит, луне благодарение шлет за то, что осветила потемки, дала позавтракать, – прошептал Денис и улыбнулся: – Чудно в лесу, как у Лукоморья.
– А ты не пробовал охотиться ночью? – спросил я Дениса.
В ответ прогремел выстрел, сразу второй. Мимо нас галопом пробежало стадо лосей, с пушистым хвостом в райку юркнула лисица, и опять все стихло, ни шороха, ни звука.
– Это Тигарев стреляет. Тот мастак на волков. Бьет. Ничего не скажу, здорово бьет, и все по ночам. А я, Григорич, денный, денный охотник. Ночью-то белку аль куницу в елке не увидишь. Будет холера рядом с тобой сидеть, на тебя смотреть и над тобой же насмехаться. Нет, увольте! Смеху я не переношу.
У реки кто-то засмеялся, да так задорно и громко, что заставил меня остановиться, прислушаться. Денис посмотрел на меня, прищурив глаза, передернул плечами, проговорил:
– Пойдем в избу, а то филин мертвого на ноги поставит.
Я шел за Денисом, а в моих глазах кадр за кадром проплывали перелески березняка, огненные борки и боры, мелкие и крупные ельники, осинники, неширокие покосные поляночки, запорошенные снегом. Денис шел неторопливой походкой, мягко ступая сапогами, боясь повредить мелкую поросль. Он часто наклонялся, поднимал упавший с ели или сосны сучок, клал его на корневище, и мне стало ясно: Денис шел большим полем. Это было его любимое, исконное поле.
Твердов Е. На лесных тропинках. Вологда, 1973.
К. Н. ФАРУТИН (1904 – 1985)
Константин Никандрович Фарутин, старший брат писателя М. Н. Фарутина, родился в Петербурге, в семье рабочего Путиловского завода. Его детство прошло в Вологодской губернии, на родине отца. В 16 лет он ушел на железнодорожную станцию Вожега, где поступил на рабфак и окончил курсы телеграфистов. Был призван в армию, во время службы окончил военно-медицинское училище. Участвовал в зимовке на острове Колгуев. Служил на Дальнем Востоке и работал там зубным врачом. Отец писателя был необоснованно репрессирован в апреле 1941 года. С 1942 года К. Н. Фарутин – участник боев на Первом и Третьем Украинском и на Юго-Западном фронтах. Был врачом-ординатором, командовал медсанбатом. Награжден двумя орденами Красной Звезды, орденом Красного Знамени, медалями. После войны жил в городе Кстово Горьковской области, работал зубным врачом в воинской части. Еще в школе начал писать стихи, затем стал пробовать силы в прозе. Первая книга К. Н. Фарутина, сборник повестей и рассказов «Живой ключ», вышла в 1956 году в Горьковском издательстве. Там же были выпущены книги: «Лесные поляны» (1957), «Дом у оврага» – повесть (1959), «В стране сполохов: записки полярника» (1961). Книга «Будни следопыта» (1962) появилась в Москве. Писатель публиковался в местной газете «Маяк» и в московском альманахе «Охотничьи просторы».
ПЕРВЫЙ ВОЛК
– Волков не боишься? – спросил меня наш деревенский охотник Никита Зубов.
– А где волк? – спросил я его, не понимая, чего хочет от меня наш сосед.
– Я неделю тому назад жеребенка зарыл в лесу около стога. Хороший был жеребеночек, но не знаю, что приключилось с ним, за одну ночь не стало, – вздохнул Никита. – А сегодня, – продолжал он, – был я у стога. Волки повадились ходить на падаль. Вот я и думаю: не сходить ли тебе на ночь, покараулить серых? Картечь-то у тебя есть? – спросил он, взглянув на меня.
– Есть! Десять патронов с прошлого года лежат заряжены,
– ответил я и пошел к сундуку, чтобы достать их и показать охотнику.
– Прошлогодние патроны не годятся – подвести могут. Ты их перезаряди да завтра и отправляйся. Я бы сам сходил, но поясница не дает ни согнуться мне, ни разогнуться, а тут еще застудить можно
– тогда совсем плохо!
– А для того, чтобы волки пришли, – продолжал он, – возьми с собой поросенка в мешке. На поросячий визг сразу явятся.
Много еще говорил мне Никита о волках, о луне, но я слушал его рассеянно.
Я уже представлял, как один на один встречусь с волками и вступлю с ними в поединок.
Как только ушел от нас Никита, я сразу стал готовиться к охоте на волков.
На другой день с вечера я уже сидел на стогу с поросенком в мешке и ожидал зверя.
Хмурая ночь. Темная, дождливая, ветреная.
А поросенок в мешке бьется, как пудовый карп в сетке. Толкает меня в спину. А как визжит! На весь лес, на все поляны, на всю ночь! Этот визг гонит меня по лесной тропинке к дому. Гонит напролом, без остановки. Каждую секунду жду сзади, с боков, спереди удара. Бегу и жду!
Последние кусты. Вот они, совсем рядом, огни лесной деревушки. Теперь визжи до хрипоты, визжи хоть до утра, чертова скотина! С улыбкой, с душевной радостью подкидываю повыше на спину сползший мешок с осатаневшим в нем животным.
А в темном закуте двора сбросил мешок с плеча, торопливо развязал, с какой-то озорной легкостью вытряхнул из него поросенка и успел дать ему пинка, отчего он коротко взвизгнул и мирно, по-поросячьи захрюкал.
Так кончилась моя первая попытка убить волка у привады на живую приманку.
Через несколько дней опять иду к приваде. Зарытая в землю туша жеребенка растаскана. Разрыта земля, обглоданы начисто кости, и бурые от грязи обрывки требухи раскиданы кругом. Опять приходили серые! Это хорошо! Охотничья страсть неуемна.
Страх недавней ночи вызывает улыбку. Сегодня так не будет. Вторая ночь, а не первая. Первый блин, говорят, всегда комом!
Иду той же тропинкой из деревушки. За спиной мешок. Тот же. В мешке поросенок. Тоже тот же. Все, как и тогда. И ружье заряжено картечью, и нож собственной работы с наборной красивой ручкой на поясе – все, как и тогда, в ту жуткую, страшную ночь.
Однако есть и не то. Не было уверенности – сейчас есть. Был страх – сейчас нет, перегорел после той ночи.
И луна не та. Тогда была четверть, а сейчас полнолуние. И погода установилась – зори по вечерам золотисто-желтые.
Хорошо в лесу. Под ногами осень – и листья, желтые и красноватые, шумят на тропинке и падают на меня сверху, перевертываясь на лету. А вокруг тишина. За всю дорогу до засидки прострекотал одинокий дрозд, слетевший с земли, да прокричала недалеко сойка – и все.
А поросенка как будто и нет. Даже не хрюкнет. Возможно, сберегает голос на обратную дорогу, как в прошлую ночь? В мешке не узнаешь!
Тропинка вильнула влево, и я вышел на поляну. Около стога привада. Вон она видна издали. Иду по зеленой отаве. Вечереет. Длинные тени тянутся по поляне и там, на краю ее, уходят в темную стену леса.
Подхожу к стогу. Бросаю на него, на умятое заранее сено, мешок. В мешке хрюкнуло. Живой, значит! Покурить бы неплохо. Лезу по привычке в карман. Пусто. Хорошо, что не взял. Все равно бы не закурил. Но если нет с собой – гарантия полная.
Забрался на стог. Слева мешок, в нем пыхтит и тычется. Что делает мой звереныш? Нервничает, наверно, от дорожной тряски.
Прямо передо мной, на земле, в двадцати метрах – падаль. Белеют кости на фоне изрытой земли. Прицеливаюсь. Обстрел хороший. Не нужны повороты, даже головой. Появится зверь, нажим пальцем – и готово!
Тихо. Слышно только еле заметное похрустывание подо мной: или сено оседает, или мышь грызет вкусные, пахучие сенинки.
В мешке посапывает. Спит моя приманка и крепко спит. Ткнул легонько мешок, хрюкнуло в нем и затихло – прислушивается, значит. Хорошо!
Надвигается темнота. Все ясное и видимое расплывается и становится плохо видимым. Привада и та расплывается...
Пора быть луне. Не успел подумать о ней, как из-за леса стало показываться громадное красное днище с темноватыми пятнами. Прищурив глаз, засекаю край луны на ветке дерева. Заметно для глаза, как поднимается она. Скорее бы!
Долго сижу. Вдруг справа и не так далеко завыло, долго, с затуханиями. Волки!
Под фуражкой пошевелились волосы разом. По всему телу проскочило что-то неуловимое, и мурашки пошли неторопливо от головы до ног. Перехватило дыхание. Не убежать бы!
Для чего-то стал поднимать курки. Не поднимаются. Да они ведь подняты еще засветло. Неужели волнуюсь?
Стало опять тихо. А луна светлая-светлая, и все кругом как на ладони.
Прямо передо мной в кустах – шорох. Всматриваюсь туда до боли и глазах. Шорох повторяется – и на край кустов выходит волк. Остановился и смотрит. Неужели заметил меня?
С предельной медлительностью подымаю ружье. До волка метров пятьдесят, а быть может, и больше? Прицеливаюсь. Стволы уперлись зверю в грудь. Точно. Палец на спуске.
Нажать?! А вдруг далеко? Нажать? Вдруг убежит?
Не успел и додумать, как волк с шумом махнул в кусты. Ружье выпало из одеревеневших рук. Вздохнул. Возможно, долго не дышал. Не помню. Наверно, это был бы мировой рекорд по задержке дыхания.
Вот и все. Был волк – и не стало. Эх, горе-охотник! А еще с добротным ружьем, с картечными зарядами, с поросенком в мешке! И зверь был тут вот, рядом, бери! Продумал, тяжкодум! А теперь жди, а чего?
Нащупываю через мешковину голову поросенка и ищу пальцами уши, чтобы повыше ушей надавить покрепче.
Обрадовался пленник ласке, затыкал пятачком, ища мою руку. Сильно нажимаю. Поросячий визг стрельнул в ночь. Еще нажим – визг злобный, с ревом. Хватит.
Смотрю кругом, прислушиваюсь. Что это? На том месте, где был волк, – овцы. И большие, и маленькие, перебегают. Не успел сообразить, как овцы махом пошли на меня... Волки!
Трясущимися руками прицеливаюсь. Выцеливаю большого. Вот он бросился к приваде. Нажимаю спуск. Толчок в плечо. Сноп огня рванул вниз. Запах пороха ударил в нос. Глаза ослепли, ничего не вижу.
Всматриваюсь. У привады лежит длинное, темное. Волк? Стреляю еще раз. Лежит. Неужели убил волка?!
Мешок во время выстрела толкнул меня сильно в бок. Ощупываю. Поросячьи ноги приподняли мешковину. Поросенок лежит на спине. Переворачиваю. Сопит и похрюкивает, а не толкается. Обморок, наверно!
Шлепаю его по упругой спине и говорю, а возможно, кричу: визжи, радуйся, волка убили!
Слезаю со стога. Громадный зверь лежит врастяжку. Толкаю его ружьем. Не двигается. Беру за заднюю ногу и с трудом сдвигаю с места. Тащу к стогу. Закрываю слегка сеном. До утра.
Эх, сейчас покурить бы! Ладно, дома покурю. Теперь домой.
Сдергиваю мешок со стога. Хрюкает. Живой, значит. Вскидываю мешок на спину и, насвистывая, иду по ярко освещенной поляне. Вот и тропинка. Не бегу по ней, а иду, и охотничья радость распирает мне грудь. В мешке похрюкивает.
Фарутин К. Лесные поляны: Повести и рассказы. Горький, 1957.
ОХОТНИК ДЕНИС
1
Дениса, как нас и уверяли, дома не оказалось.
Рубленая изба с двумя оконцами, что глядели в сторону деревни, была одинока. Высокий шест со скворечней да старая, дуплистая рябинина высились над сиротливым жильем, предоставленным со всех сторон бродяжным керженским ветрам.
За избой забор из толстых жердей, а за ним слева небольшая поляна, огороженная низеньким частоколом.
– Там лук и картошка растут, – доложил мне юный следопыт Витя, рассматривая в щелку частокола огород охотника.
«Да, – подумал я, усаживаясь на бревна, лежащие около избы, – неказисто живет Денис. У избы одна рябина, а о фруктовых деревьях и говорить нечего. Наверное, кроме охоты, ничем не интересуется...»
За поляной, к лесу, начинался спуск, и вел он не то к берегу речки, не то к оврагу.
– А ну-ка, – сказал я Вите, – узнай, что там внизу, может быть, речка.
И спутник мой убежал, а я остался сидеть и ждать Дениса.
Вечерело. В кустах, что примыкали к ельнику, тенькала птица. В деревне несколько раз промычала корова да четко и раздельно несколько раз выстрелил трактор и затих.
«Точь-в-точь, как моя деревня, – подумал я, – все такое же и у нас, на севере. Вот только вечерние зори наши в это время светлее и прозрачнее. А так одинаково...»
– Там у него сад, – услышал я запыхавшегося Витю. – Чудно как-то там...
– Что такое?
– Как будто катком прикатано в саду. Низенькое все...
– Стелющийся сад?..
– А вот этот лист от какого дерева? – и Витя протянул широкий, резной формы лист, похожий на лист хмеля.
– Виноградный, – удивился я. – Ты где его взял?
– В борозде. А что, нельзя?
– Денис-то, оказывается, мичуринец! Ай да Денис! А я-то думал про него... – и я залюбовался листом винограда.
– Такие листья у винограда? – допытывался Витя.
– Да, у сорта «Изабелла».
Может быть, это был другой сорт, но я знал только один сорт с поэтическим названием «Изабелла».
– Вечер добрый! – раздалось рядом, и прямо перед нами появился человек в ватнике нараспашку, кирзовых сапогах, в голенища которых были заправлены широкие брюки. Голову его прикрывала выгоревшая кепчонка, слегка приподнятая на лбу; лицо узкое, сухощавое и короткие рыжие усы.
– Здравствуйте! – Я встал и протянул руку.
– От ребяток услышал: городские, говорят, к тебе ушли, – сказал он, здороваясь.
– Вы Денис? – спросил я.
Почему-то я представлял его себе кряжистым, могучим лесным нелюдимом. Предо мною же стоял самый обыкновенный человек, притом еще старый.
– Денис – с пеленок, – улыбнулся охотник, садясь на бревна.
– Так до сих пор и зовусь. Это в бумагах, в адресах на письмах величают Петровичем, а в народе я Денис и все тут... А это что, напарник ваш? – указал он на Витю.
– Да вот любит ходить, и чем дальше, тем охотнее, – отозвался я о своем юном спутнике.
– Хвалю, парень, больно хвалю, – кивнул он Вите. – Я тоже в твои-то годы всю округу на сто верст, считай, исходил. Сначала с Макаром Рябковым, а потом и один...
– А что с ним, заболел или что? – спросил я.
– Такие, как Макар, не болеют. Все нипочем ему было. В плечах косая сажень, росту – мне рукой не дотянуться, силы небывалой. Однажды, – рассмеялся Денис, – запрягся Макар в соху, да заместо лошади огород свой вспахал, а сын управлял сохой. Смехота!
– Что же с ним случилось, с дядей Макаром? – спросил Витя.
– От ружья погиб Макар, вот оно как! – Денис вздохнул и неторопливо стал закуривать. – В те времена, – начал рассказывать он, – леса здешние были дикие, нехоженые. Зверя, дичи разной тьма-тьмущая. Бывало, с Макаром – я еще тогда мальчишкой был – пойдем осенью на рябков с пискулькой, попищим по два вечера да по два утра – и мочи нет добычу домой нести.
– Куда ж вам столько? – не выдержал Витя.
– А в город возили, в Нижний Новгород, на ярмарку. В магазины сдавали... И вот, значит, пошел как-то Макар клепи проверить – на медведя были поставлены – да и не пришел. Нашли его не скоро... собаки нашли. Медведь его схоронил. Мохом да сучьями завалил. Думаем, что ружье Макару отказало, потому как на патроне осечка была, а ружье переломлено, точно соломинка. Велик, наверное, зверь был. Убили в ту осень двух, а который из них Макара погубил, сказать трудно. У одного-то медведя, рассказывали, глаз был вытекший и ухо отрублено. Может, Макар в поединке и покалечил зверя, а может, у того и от чего другого...
Денис докурил папиросу, тщательно заплевал окурок, бросил его на землю и придавил ногой.
Стало совсем темно. Вечерняя заря угасла, слилась с кромкой леса, и из низины потянуло сыростью.
– Пойдемте-ка в избу. – Денис легко встал и, взяв Витин рюкзак, направился к избе.
Когда он открыл дверь в сени, то где-то, не то в избе, не то в пристройке за избой, сильно стукнуло и, как мне показалось, храпнуло.
– Это Зорька – лосенок, – спокойно пояснил Денис – Чужих учуяла. Зверь, одним словом. – И Денис открыл дверь в избу.
– Располагайтесь, – приветливо предложил он, зажигая керосиновую лампу. – Вы только не подумайте, что у меня лампа керосиновая из-за скупости. Нет! С электричеством куда лучше, и свет не чета этому, да и канители меньше... Только электричество пока до нас не дошло. Говорят, то проводов нет, то столбов... это в лесу-то!..
– Он засмеялся. – А по-моему, руки до нас не доходят, поэтому и нет еще электричества. Или вот радио взять. Больно хорошо было бы послушать, что и как на белом свете делается, да под музыку бы подумать...
Разжигая самовар, он предложил нам:
– Ежели желаете, я сейчас патефон заведу. Мы согласились.
– Конечно, – говорил он, устанавливая на низком массивном столе патефон, – разные люди бывают. Одному подавай симфонию, чтобы гремело на всю округу... Другому хочется послушать музыку позадушевнее. Вот скрипка, слушаешь ее – и какая-то непонятная сила наполняет тебя до краев, и делается в одно и то же время и радостно и грустно... Послушайте...
И певучие звуки скрипичной мелодии разлились по жилищу Дениса. Он сидел замерев, положив руки на колени, и слушал.
Когда скрипка затихла, Денис глубоко вздохнул и, остановив патефон, принялся собирать на стол ужин.
– Прошу за стол, – пригласил он, – чем богаты, тем и рады. Мы не без удовольствия уселись за стол. Попить чаю в теплой избе охотника из самовара – хорошо!
– Вам какого налить? – спросил хозяин, поставив на круглый медный поднос самовар, отдувавшийся белым султаном пара. – В одном чайнике у меня заварка обыкновенная, грузинский чай, а в другом – лесная, смородинно-брусничная.
– Мне лесного, – попросил Витя.
– И мне тоже, – и я подвинул стакан Денису.
Лесной чай оказался очень вкусным, и Витя записал в свой дорожный блокнот способ его приготовления.
Когда поужинали, Денис убрал со стола посуду и сказал;
– Ну, дорогие мои, теперь спать. Утро вечера мудренее. А насчет погодки я сейчас скажу... – И он вышел в сени, не закрывая за собой двери. Вскоре он вернулся в избу с деревянной коробочкой в руках. Поднеся ее к лампе, сказал: – Опять дождь собирается. Вот незадача в этом году. Льет и льет...
Мы с Витей подошли к Денису.
– Можно полюбопытствовать?
– Чего ж нельзя, пожалуйста. Эту штуку я сам смастерил, вроде барометра она у меня...
В ящичке, под стеклом, лежала обыкновенная еловая шишка. Мы с Витей переглянулись и вопросительно посмотрели на Дениса.
– Непонятно? – усмехнулся он. – А дело тут больно простое. В сухую погоду шишка ощетинивается ежом, все ее чешуйки приподнимаются, а в дождь – прилегают друг к другу. Сегодня утром шишка едва умещалась в коробке – значит, ведро предсказывала, а сейчас, видите, – он поднес ящичек ближе к свету, – шишка съеживается, значит, надо ожидать дождя. Вот и вся премудрость. А держу я свой барометр в сенях – там воздух одинаков с улицей... – И он унес своего колдуна погоды в сени.
– Вот это да! – восхитился Витя. Помолчав немного, он спросил: – А если стрелку там приспособить, будет показывать?
– Конечно, будет.
– Как приду домой, тотчас займусь, – решил он. – А что?
– Да ничего, мастери! – поддержал я его...
2
Пробудился я рано. Спать на матраце, набитом свежим сеном, было удобно – тепло, мягко, но уж больно не хотелось пропускать зарю, и я быстро поднялся, разбудил и Витю.
– Вставай! – тихо сказал я ему.
Но вскоре начался дождь. По оконному стеклу ударяли капли. «Барометр» Дениса не соврал.
Не успели мы умыться, как вошел Денис в брезентовом плаще и резиновых сапогах.
– Уже встали?! – удивился он. – Ну тогда поскучайте пока без меня, а я тут сделаю одно дело. – И он ушел.
При утреннем свете в избе все выглядело очень и очень буднично. В углу – умывальник, рядом с ним, с деревянного колка, вбитого в стену, свисало жгутом застиранное полотенце... Русская печь – низкая, массивная, широкие лавки для сидения. На стене я увидел бескурковое ружье; под ним помещался столик, покрытый цветной кружевной салфеткой, и патефон.
«Бобыль... – решил я о Денисе, – внимательно рассматривая его жилье. – В самом деле, где же его хозяйка?..»
Денис вернулся. Сейчас он уже был в одной рубашке и в галошах на босу ногу.
– Зорьку поил, – сказал Денис, наливая в самовар воду.
– А чего ж нам не сказали? – спросил я его с сожалением.
– После завтрака устроим смотрины, – засмеялся он. – Правда, Зорька пока еще несмышленыш, глупая зверюга... Зато вот Тайга была, лосиха, ту стоило бы посмотреть! – И хозяин начал рассказывать.
– Смирнее лошади была Тайга. С малых лет приучил я ее в запряжке ходить. Однажды председатель колхоза остановил меня. «Продай, – говорит, – Денис Петрович, Тайгу, хорошие деньги дадим». – «Продал бы, – отвечаю, – обязательно продал бы, ежели бы, к примеру, лошадь обыкновенная была. А то ведь зверь дикий... Она требует и особого ухода, и присмотра...». Тогда он и говорит: «Давай так сделаем. Переходи к нам на должность конюха, и лосиха под твоим присмотром будет. Разведем от нее потомство, может, получится что». – «Это, – говорю ему, – можно. Интересно даже...».
– Ну и как? – спросил я Дениса.
– Ничего не вышло, – вздохнул он. Не разродилась. Погибла Тайга... Слышал, сказывали, что где-то под Москвой от лося потомство получилось. Но не знаю, правда ли?..
– А Зорька откуда? – спросил Витя.
– В лесу нашел. Мать браконьеры убили, а телушечка осталась. Ну я и принес ее домой. Молоком поил, еле выходил. Канители-то с ней сколько!.. А сейчас – любо-дорого. Бойкая Зорька, веселая...
Дождь затих. Мы вышли на улицу и подошли к загородке, где днем помещалась Зорька.
Увидев нас, она всхрапнула, высоко подняла горбоносую голову и замерла на месте, раздувая ноздри.
– Чужих чует, – сказал Денис – Каждый раз беспокоится: всхрапнет, постоит минутку и опять за свое дело – или дремать, или есть. Ведь часто ребятишки прибегают, деревенские приходят посмотреть, какого, мол, зверя Денис держит...
Вскоре Зорька успокоилась, подошла к кормушке и неторопливо стала выбирать и жевать молодые побеги осины и ивы.
– Не бойся, – Денис подошел к лосихе и стал гладить ее горбатую морду. Зорька стояла неподвижно, лишь настороженно двигала большими ушами, улавливая любой подозрительный звук.
– Приходи, молодой человек, зимой к нам, – обратился Денис к Вите, – приучу Зорьку к упряжке, прокачу за милую душу. Поедем в такие места, в которые попасть на лошади и думать нечего...
Мы еще постояли, полюбовались молодой лосихой и вернулись в избу.
– Может быть, составите мне компанию? – спросил нас Денис, когда мы собрались уходить. – Сходим на Черное озеро. Там становье у меня, на манер избушки смастерил, надо его подправить. Во время пушного промысла жить там придется.
– А далеко?
– Когда знаешь дорогу, то все оказывается близко, а не знаешь – можно накрюкать по лесу так, что и к вечеру не добраться. В общем, недалеко, к полдню будем на месте.
– С удовольствием, – согласились мы.
– Тогда обождать придется, сейчас я соберусь. Укладывая в пестерь все необходимое, он спросил нас:
– Ложки с собой?
– Есть, как же... – ответили мы.
– Деревянные?
– Нержавейки, – сказал Витя.
– Назовут же, – усмехнулся Денис. – Ложка и должна быть ложка, а не какая-нибудь нержавейка. Возьми! – и он протянул Вите две деревянные ложки. – Да положи так, чтобы не сломались. На озере уху варить будем. А для ухи нержавейки не годятся: вкус у нее не тот. А эти, – он посмотрел на Витю, бережно укладывающего в рюкзак деревянные ложки, – не простые ложки, а особые, хохлом-ские. Глянь на них. Расписаны они мастерами своего дела. На такие ложки любоваться можно. Сторона наша издавна богата росписями по дереву. В старину много деревень занималось выделкой деревянных ложек, и все они сбывались, потому что расписаны – глаз не оторвешь от красоты! Если придется побывать в Семенове, загляните к тамошним художникам. Уж так они расписывают ковши разные, игрушки да коробочки – диву даешься. Хохлома, она на весь мир одна и на весь мир славится. Почет ей отовсюду. Когда мы вышли на улицу, Денис спохватился:
– Постойте! Ведь я обещал взять на озеро Колю, мальчишку. А ну-ка, – обратился он к Вите, – беги в третью избу с краю. Пусть парень идет. Скажи, Денис на Черное озеро собрался.
Витя умчался.
День обещал быть ведренным. Хотя низкие, рваные облака быстро неслись с севера, в просветах их голубело небо, и высокие неподвижные барашки предсказывали хорошую погоду.
– Каково у нас? – спросил меня Денис, выйдя из избы.
– Мне нравится, – ответил я. – Плохо только – далековато река.
– У нас две реки – Керженец подальше, а эта вот рядом – Ключи, – кивнул Денис в сторону оврага.
– Тут река?
– Раньше хорошая река была, и рыба водилась, а сейчас пересохла – омуточки одни остались. Рыба вовсе вывелась. Так, есть пескари – ребятишкам на забаву.
– Отчего же пересохла?
– От самого простого, – спокойно ответил Денис – Берега-то голые, а раньше лес стоял стеной. Ну, мы не в убытке – на южном склоне, на берегу Ключей, садами обзаводимся. И хотя климат для них не очень подходящий, но сделать кое-что можно...
– У вас даже виноград растет, – перебил я его.
– Пробую «Шаслу» разводить, но не знаю, удастся ли. Солнце ему надо, а много ли его у нас? Лето видите какое – дождь да стужа... вот и Коля бежит!
Пошли лесом. Проворный Денис, как конькобежец по льду, скользил по лесным тропинкам, хоженым и нехоженым, едва угадываемым в зарослях лесных трав. Среднего роста, тонконогий, как комар, он легко перешагивал через валежины, невесомо ставил ноги на топи лесных мочажин и изредка предупреждал нас:
– Не провалитесь тут. Легче на ноге!
Я шел за ним след в след, и потому мне было легче идти, чем ребятам. Ступая в пузырящийся след Дениса, я проворно вытаскивал ноги, не давая им глубоко погружаться. За мной оставалось грязное месиво, и Витя с Колей с трудом брели по нему, лишь бы не отстать.
Переходя по узкой тропке в болоте, заросшей багульником и голубичником, Витя вдруг угодил в трясину. Повернувшись на крик, я увидел его, провалившегося по пояс. Стараясь выбраться, он хватался руками за тонкие ветки багульника и с каждым движением погружался все глубже и глубже.
– Не шевелись! – закричал ему Денис и с невероятной легкостью бросился на помощь.
– Жердь надо, жердь! – торопливо сказал он, вынимая из-за пояса топор. – Не шевелись, парень! – и стал срубать стоящую на краю тропки осину. – Вот, обопрись о нее локтями. Ну, давай, давай! – и он протянул Вите жердь. – А мы сейчас...
Вырубив еще три жерди и положив их вдоль трясины, он попросил нас:
– Вставайте на них. Будем вытягивать парня. Эво, как угораздило-то тебя, – бормотал он, доставая из пестеря веревку. – Ногу, парень, ставишь тяжело и смекалку дома оставил, – укоризненно отчитывал он Витю. – В таких местах норови кусты под ноги подминать, а не ступай, как по половице... Держи! – он бросил конец веревки испуганному Вите. – Надень петлю под мышки да руками помогайся, а мы тянуть будем... Взяли! – скомандовал он, поплевав на руки.
Мы взялись за веревку и потянули, Витя, опираясь на жердь руками, помогал нам.
– Ноги не достают, – дрожащим голосом проговорил он. – Не во что упереться.
– Ишь чего захотел! – хмурился Денис. – Тут страшенная глубина, а ты хочешь ногами дно достать... А ну, взяли, еще!..
Денис и мы потянули веревку во всю силу. И тут произошло неожиданное. Она оборвалась, и мы все трое свалились.
– Держись! – опять закричал Денис, вскакивая на ноги. – Ишь ведь какая оказия, не выдержала, – удивлялся он, связывая оборванную веревку. – А ты, парень, грудью на жердь наваливайся. Грудью!
Витя, опираясь руками и грудью, все-таки выполз из трясины. Мы помогли ему подняться на ноги. Жидкая, пахнущая болотной гнилью грязь медленно стекала с него.
– Ну, вот и все, – Денис опоясался грязной веревкой. – Теперь сам гляди как следует. Ишь ведь на что похож-то, – засмеялся он, трогая Витю за плечо. Холодно, наверно?
– Холодно, – ответил Витя, криво усмехнувшись. Зубы его стучали и от холода и от страха.
– Чисто в леднике побывал, – притопнул ногой Денис. – Может, там внизу и в самом деле лед лежит, – предположил он, – никто ведь не проверял... – и спросил Витю: – Идти-то можешь?
– Конечно, могу...
– Тогда давайте без остановки до озера. Тут теперь недалече. – И Денис опять пошагал вперед по одному ему знакомому лесному пути.
Затерянное в керженских лесах, Черное озеро мало кому известно, и разыскать его в лесной глухомани не так-то просто.
Длинное и узкое, с торфянистыми берегами, поросшими соснами, березняком, крушиной и ольхой с подсадом багульника, оно похоже на наше озеро, расположенное в вологодских лесах, где прошло мое детство. Только у нашего озера, Сиенского, берега неодинаковы – один высокий, лобастый, другой низкий, с трясинами. И к нашему озеру ведет лесная дорога, а к этому, Черному, – малохоженые зверовые тропинки.
Когда мы подходили к озеру, то пахнуло дымом, а вышли к воде и увидели дымящий костер. Но у костра никого не было.
Толстые обгоревшие концы головень бесшумно дымили, в середине же костра, подернутая белой пеленой, высилась куча золы и углей.
– Савелий рыбу заготовляет, – уверенно, ставя на землю пестерь, сказал Денис. – Ну, располагайтесь! – обратился он к нам.
– А ты, парень, – посмотрел Денис на Витю, – раздевайся донага и сушись. Одежду-то прополощи в озере, да и сам окунись, а жару высушиться хватит. – И он сдвинул ногой концы головешек на середину костра, положил на огонь несколько сушин, лежащих рядом с костром.
– Нет, это не Савельевы вещи, – кивнул Денис на добротные два рюкзака, подвешенные к сучьям березы. По ним судить, так тут расположились городские: у наших таких сумок нет. А может, Савелий разбогател да обзавелся...
В это время к костру подошли два человека и, с любопытством взглянув на нас, поздоровались.
У одного, пожилого, была фуражка лесника, у другого, молодого, – синий берет. Каждый нес спиннинг и рыбу.
– Не здешние? – спросил Денис, ревниво осматривая хозяев костра.
– Из области, а что? – спросил пожилой.
– По делу или так просто? – строго спросил Денис
– Была охота комаров кормить, – неприязненно заметил младший, ставя спиннинг к дереву.
– А собственно говоря, в чем дело? Кто вы такие? – спросил, в свою очередь, пожилой, раскрывая портсигар.
– Дела никакого нет, – серьезно заметил Денис, – а знать надо, зачем в наших краях.
– Пожалуйста, – улыбнулся пожилой, – мы с товарищем определяем границы нового леспромхоза. Это устраивает вас?
Денис пристально посмотрел на пожилого, задумался.
– Вы не Замятин? – спросил он после недолгого молчания.
– Замятин. А откуда Вы меня знаете?
– Тогда здравствуйте! – И Денис, широко улыбаясь, вдруг протянул ему руку и крепко обнял его.
– Не узнаете? – Он отстранился и, держа руки на плечах пожилого, продолжал радостно улыбаться. – Дениса Прохорова помните?
– Денис Петрович! – растерялся Замятин. – Как не помнить! Помню. Да как же так? Денис... Петрович! А я ведь не узнал, – сознался он, – меня-то, меня-то как узнали?
– Земля слухом полнится, – отвечал Денис.
– А вы что, – удивился Замятин, – здесь проживаете?
– Сызмальства.
– Адрес ваш потерял, – признался Замятин. – Хотел тот госпиталь запросить, где мы лежали, да не успел. Война кончилась... А войне конец – и всем почтовым ящикам конец. Так и потерял вас, Денис Петрович.
– Ну и ладно... – сказал Денис, – главное, что встретились. Рассказывай, как и что, – перешел он на «ты». – Такие встречи в жизни не часты... Да, – посмотрел он на нас, – это мой фронтовой товарищ, бывший сержант Саша Замятин. А они, – Денис указал на нас с Витей, – туристы; тот малый, – он кивнул на Колю, – смена моя. Хлебом не корми, а в лес бери с собой... А кто же с тобой? – спросил он Замятина, взглянув на молодого человека.
– Студент Игорь, на практике сейчас, – ответил Замятин.
– Это толково, – одобрил Денис. – К лесу надо по-ученому подходить – и сохраннее будет, и пользы больше даст лес-то... Эх! Хорошо встретиться с близким человеком после долгих лет разлуки!
Из их разговора я узнал, что оба они в войну были ранены под Ленинградом, лежали в одном госпитале, потом воевали в одной части. И вот сейчас, спустя двадцать лет, встретились снова.
– Дома-то как? – спрашивал Замятин Дениса, готовя щучью уху.
– Неважно дома, – стараясь быть бодрым, отвечал Денис. – Живу один. Сыновья с войны не вернулись, оба под Ладогой остались. Дочка замужем, под Херсоном живет, а старуха померла... Ну, а ты, Саша, как? Женат, наверно?
– О, Денис Петрович! – отозвался Замятин. – Я уже семьянин. Давным-давно папашей стал. Сын год назад в институт поступил, дочка школу кончает. Я теперь крепко врос в землю, корни пустил что надо.
...Витя высушился, уху сварили, поели. Наши знакомые снова пошли на рыбалку, а потом все мы еще долго до глубокой ночной темноты у костра вели задушевные беседы.
Нет, в керженских лесах утро не такое, как, к примеру, в Подмосковье. Керженское утро полно едва уловимых звуков. Сам лес – его ели, сосны, березы, – вода Черного озера, на котором бесшумно появляются создаваемые рыбой круги, создают чудесное звучание, почти пение. Надо только прислушаться, и оно станет явственным, обворожительным...
Снова горел костер. Около него деловито хозяйничали Витя и Коля. Они готовили уху. А Денис неторопливо рассказывал о керженских лесах:
– Зверя, птицы раньше было у нас видимо-невидимо. Были и скиты. Бежали сюда люди души спасать – кто по охоте, а кто по неволе. Зашел к нам, как сейчас вижу, хотя я тогда малолетком был, человек один. Высокий такой, веревкой подпоясан, на одной ноге лапоть, на другой опорок. Ну, мы с сестрой, ныне покойной, на печку от страха залезли, затаились. А человек тот прошел к столу, сел на лавку, да и говорит нам: «А ну слезайте с печи, а то неровен час зарезать могу». Заплакали мы, а сами отодвигаемся дальше и дальше. А он подошел к нам, положил руки на припечек, говорит: «Резать вас не буду, растите, коли родились. А хлеба дайте. Ежели не дадите, подожгу избу, дверь колом подопру, вы сжаритесь тут. Понятно?» – «В столе хлеб, – заголосили мы в один голос, – а лук вот на жердочке висит...». Снял он с плеч котомку, положил в нее краюшку хлеба, луковиц штук пяток, подумал, подумал да и спрашивает: «А соль есть?» – «На полке, в солонке...», – ответили мы. Пошебар-шал он на полке, вышел на средину избы и, завязывая котомку, говорит: «Я у вас ложку взял и ножик тоже, а как придут родители ваши, то скажите, что грешник Илья заходил. А направляюсь я, передайте им, в скит, душу спасать. Может, и еще раз зайду, ежели жив останусь, и расплачусь за все, что взял. А ежели не зайду, – пусть за упокой молятся...». Хлопнул дверью и ушел в лес. Но так и не бывал. В деревне тоже не видали его. Сгиб, значит, человек.
Денис задумался, глядя на огонь, Замятин курил. Коля с Витей притаились. Игорь что-то записывал в блокнот.
– А вы, Денис Петрович, давно охотитесь в этих лесах? – спросил я, нарушив молчание.
– Давно. С малых лет, можно сказать, ружья из рук не выпускаю. И всякие повадки здешних зверей и птиц изучил...
...Утро кончалось. Солнце поднялось над керженским лесом яркое, теплое. Оно коснулось лучами озера и отразило в нем, как в зеркале, лесистые берега.
– Наши идут, – нарушил молчание Игорь, вставая навстречу своим товарищам.
К костру подошли остальные члены экспедиции Замятина. Керженские леса раскрывали свои богатства людям...
Охотничьи просторы: Альманах. Вып. 24. М., 1966.
М. Н. ФАРУТИН (1911 – 1973)
ПИСАТЕЛЬ О СЕБЕ
Предисловие к книге «Ледоход»
Наша деревня Барановская стоит на мысу при слиянии рек Вожеги и Тавеньги Вологодской области. На крутом изгибе Вожеги, кроме нашей деревни, стоит еще семь деревень. Вокруг деревень – поля и покосы, окруженные зубчатым кольцом опушки леса. Это самое красивое место на земле. Наша деревня протянулась по берегу Вожеги с севера на юг. Южнее деревни на реке порог Подгорки, севернее – порог Плосково. Пороги шумят вспененной водой через громадные валуны. К теплой погоде шумит порог Подгорки, к холодной шумит порог Плосково.
Деревня была такая глухая да темная, что и придумать хуже нельзя. Придет, бывало, письмо мужику из города, ходит он с письмом по деревне, а прочитать некому. Приедет урядник [Урядник — до 1917 года нижний чин сельской полиции] – мужик в ноги с просьбой своей. Покрутит усы урядник, очки на нос наденет да скажет: «Кабы по печатному писано было, разобрал бы, а по письменному не осилю». Спрячет мужик письмо за пазуху и износит до дыр нечитанное.
Большинство крестьян жили в бедности, и не зря жителей этой местности прозывали водохлебами. Сколько бы еще мужикам воду хлебать да лапти носить – неведомо. А тут пришла Октябрьская революция и начали устанавливать власть Советскую по всему государству нашему...
Родители мои занимались хлебопашеством. И вот в сентябре 1911 года в холодное осеннее утро мать пошла в огород – по-нашему в загороду – и на грядке под большим кочаном капусты нашла меня, так она мне сама рассказывала.
Я начал расти и расти... С ранних лет познал всю тяжесть крестьянского труда старой деревни, где все на своем горбу, без всяких машин. Одна машина – лошадь, да и та не у каждого. Где горе одной семьи мало беспокоило соседа. Где кулак, как паук, день и ночь подстерегал свою добычу. Тяжело вспоминать, но радостно знать, что все это кануло в вечность. Навсегда.
Стал я пионером, потом – комсомольцем. Семнадцати лет вступил я в ряды Красной Армии, где прошел путь от курсанта военного училища до полковника медицинской службы, и четверть века охранял здоровье наших славных воинов: солдат, офицеров, генералов. За службу в армии имею награды: орден Ленина, орден Красного Знамени, орден Красной Звезды, орден «Знак Почета» и ряд медалей.
В силу своей профессии военного врача, а также любви к природе: земле, лесам, рекам, озерам, морям – я объездил, облетал на самолетах и исходил пешком весь наш Союз. Жил на Сахалине, в Средней Азии, в Крыму, на Кавказе, в Карелии, да где только не был! Но где бы я ни был, любимым местом моих путешествий и остановок были деревни того или иного края.
Много больших событий прошло в стране за мою жизнь. Много повидал я людей разных профессий. Но почему-то всегда с восхищением гляжу на пахаря.
Кроме военной медицины, много лет занимаюсь литературным творчеством. Пишу книжки для детей и юношества, и все мои книжки – повести, рассказы, сказки – посвящены людям деревни с их широкой душой, большим добрым сердцем, с их капустными грядками.
БАБКА И ДЕДКА
Из повести «Ледоход»
Бабушка худая, высокая. Лицо морщинистое-морщинистое. На голове – синий колпак. Весь день бабушка сидит у окошка и что-нибудь делает. То рукавицы вяжет, то носки, а то шарфик. Шарфики бабушка вяжет с каким-нибудь узором и обязательно с разноцветными кисточками на концах. А то возьмет прялку, привяжет к ней куделю и прядет нитки. Левой рукой дергает куделю, а правой – веретено крутит. Веретено жужжит, а бабушка напевает какую-либо песню, только без слов. Напевы у бабушки грустные. Я слушаю, и мне становится жалко бабушку.
Дедушка иногда почему-то не любит бабушкины песни: слушает, слушает да и ругнется.
Только он ругается так, без злости, и бабушка даже не сердится за это на дедушку, а вздохнет, немного помолчит и опять запоет.
Еще бабушка любит сказки рассказывать про города, которых она никогда не видала, про разбойников, которых нигде не встречала.
– А город больше нашей деревни? – спрашиваю я бабушку.
– Куда больше, – отвечает бабушка. – Вот коли взять наши Озерки, да еще Наволоки, да еще Кубинку, да дома друг на дружку поставить – вот какой город-то.
Я закрываю глаза и ставлю к нашей деревне Озерки еще такую же деревню Наволоки, но она не умещается в поле, и последние дома приходится ставить в реку. Пробую дом на дом поставить – дома разваливаются. Так и не получается город. Трудные бабушкины сказки.
Дедушка ростом меньше бабушки. По нашей округе он считается хорошим охотником. Один на медведя не раз хаживал. Птичьи разговоры понимает, а по следу любого зверя сыщет. Уйдет дедушка в лес и целую неделю где-то ходит. Придет – добычи пестерь полный: рябчики, белки, а часто глухарь, а то и два. Ягоды, травы разные да коренья.
– И где тебя носит! – ворчит обрадованная бабка. – Все глаза проглядела, ночи не спала, долго ли до беды – заблудиться али с медведем повстречаться, не ровен час!
– Гм! – смеется дед в свою густую седую бороду. – В лесу заблудиться! Придумаешь тоже, старая!
Из лесу дедушка всегда приходит веселый и все разные бывальщины да сказки рассказывает.
Дедушкины сказки простые, занятные.
Дедушка летом собирает разные травы и этими травами больных лечит.
У нас до фельдшера восемь верст идти надо, а до доктора – и все шестьдесят.
Еще попа к больным вызывают, но это к тем, которые умирать собираются. Поп у нас близко, за рекой. До зимы еще далеко, а дед иногда вздохнет и скажет:
– Скоро опять зима. Как-то пережить ее?
И чего так боится дед зимы? Зимой хорошо. Как замерзнет река – мы все на лед. Бегаем по льду, катаемся, лед гнется под ногами, трещит, а не проваливается. Коньков у нас нет, да я и не видал их. Мы катаемся просто на ногах. Разбежишься с берега, прыг на лед _и катишься. Кто в валенках, тому хуже: в валенках далеко не уедешь. У меня валенок нет, лапти. В лаптях до половины реки несет, а то и дальше. А когда настоящая зима придет, тут мы на санках да на лыжах – с крутого берега. Дух захватывает!
На следующую осень дедушка обещает взять меня с собой на охоту в Остров да на Широкую. Это далеко. На ближние охоты он берет меня часто. Я уже стрелять научился. А вот птиц подманивать к себе не умею. Дедушка говорит, что выучусь, раз желание есть.
Сторона наша лесная, речная да озерная. Хоть день, хоть два иди – а лесам ни конца ни края. Темным островом окружили они нашу деревню и караулят. Человек в лесу – что иголка в стогу сена: заблудись – никто не сыщет тебя, коли сам не выйдешь.
Ушла в лес тетка Дарья за лошадью и сгинула. Две недели всей деревней искали, да так и не нашли.
Ели да сосны вдвоем не обхватишь. С одной березы на десять пар лаптей бересты сдирают. Осины без сучка и задоринки, челн выдолбят – четверых на воде подымает. Травы в лесу лошадей с головой скрывают. А зверя! А птицы! Кто знает лес да повадки дичи, без добычи домой не приходит.
В реках вода – на любой глубине дно видно, а в озерах – что чай заварной крепкий, настоянная на кореньях да травах разных. Настоящая «живая вода», напьешься – силы прибавляется.
Как-то дедушка заболел и послал меня за водой на Дальний ключ. Напился он этой ключевой воды – наутро здоровым встал.
Рыбы столько, что, когда в погожее утро расплещется, реки и озера кипят.
В одном озере, недалеко от деревни, такая щука была, что житья от нее не стало. Всех гусей да уток поглотала. Собаки кругом озеро обегали, плыть боялись, потому как не одну из них тоже проглотила, проклятая.
Семиху Кривого, когда он купался, так за ногу схватила, что еле вырвался. Все лето, говорят, с палкой ходил – хромал на поврежденную ногу, да год заикался с перепугу. Рыболовные сети, как воробей паутину, разрывала. Несколько раз молебны служили, чтобы издохла, а она жила и жила да все проказничала. Избавил от этой напасти всю деревню Федор Солдатов, мужик умный и смекалистый. Сковал он в кузнице стальной крюк, свил веревку конопляную в два пальца толщиной и привязал крюк на эту веревку. Вместо поплавка пятиведерную бочку приладил. Наживил крюк самым большим гусем и поставил удочку в озере. Ночью попалась щука на Солдатову снасть. Пять мужиков в лодке целый день она таскала по озеру, но к вечеру умаялась, и ее вытащили.
Какой величины была щука, я не видал, потому что, когда ее выловили, меня не было еще на белом свете, но позвонки этой щуки я видел, они в церкви на полу подле икон стояли. Когда церковный староста зажигал свечки на иконе, то становился на позвонок, как на стул...
Дедушка дома тоже без дела не сидит. То сбрую чинит, то ушаты или кадки делает, а то плетет из бересты корзины да лапти.
Как сейчас помню, он лапти плел да так увлекся своей работой, что весь день с места не сходил.
– Так ли плету, старая? – спрашивает бабушку дед, трогая подошву с выворотом бересты по краю лаптя.
– Так-то так, да носить-то как? – отвечает она.
– В этих лаптях хоть в Москву иди, а крепость какая – на век хватит!
Дед закрепил последнюю заплету, поставил лапти на стол и любуется своей работой.
– Носить-то как, спрашиваю я тебя! Из ума выжил, что ли? Ведь лапти-то на одну ногу сплел.
– Ах ты, ведьма, ах ты, баба-яга! Нет чтобы толком сказать, все сказками да прибаутками! Всю жизнь ты меня травишь! И когда этому конец будет?
Он бегал по избе и ругал ни в чем не повинную бабку.
Я лежал на печке, уткнувшись лицом в подушку и сдерживая себя от смеха, зная, что если дед услышит, то не миновать «березовой каши». Чем бы все это кончилось, не знаю; на счастье, в это время к нам пришел сосед Ефим Балалайка, или его еще прозывают Ефим Веселый. Правда, его приходу дед был не особенно рад, так как, увидев в окно, он сердито проворчал:
– Этого еще несет нелегкая! Теперь растрезвонит по всей волости!
Но Ефим, войдя в избу, не обратил внимания на лапти, даже не глянул на них. Наскоро перекрестившись, он сел на лавку – и к дедушке:
– Выручай, Макарушка, мочи больше нет.
– Что такое? – встревожился дедушка.
– Душу сжало, как калеными клещами кто-то схватил ее, матушку, и никак не отпустит. Третьи сутки маюсь. Помогай.
Надо было посмотреть, с каким вниманием и серьезностью отбирал дедушка нужную сушеную траву: и понюхает ее, и пожует. Потом изрезал ее ножницами на мелкие кусочки, рассказал, как ее настоять надо, когда и по скольку принимать.
– И вразумил же тебя господь бог, Макарушка, такой премудрости! – говорит растроганный Ефим.
– И тебя бог не обидел.
– Чем же?
– Голосом.
– Скажешь тоже!..
Дня через три, когда мы всей семьей завтракали, мимо нашего дома пронеслась подвода, скрипя полозьями, и в избу через двойные замерзшие рамы донесся знакомый голос Веселого:
– Эй, Савоська, грязный нос!
Дедушка заулыбался и с достоинством, и радостью сказал:
– Выздоровел наш соловей.
– Что ему будет, взбалмошному! – проворчала бабушка. Еще помню, как дедушка Семиху Кривого от ревматизма лечил.
Семиха Кривой – это тоже мужик из нашей деревни. Кривым его прозвали потому, что у него был только один глаз, второй глаз ему выколол вилами его старший брат во время драки.
Посадил дедушка Семиху, раздетого догола, в бочку, в которой льняные головки были запарены, и накрыл овчинным одеялом.
– Сиди и терпи, – сказал дедушка. – Срок выйдет – открою.
– Жарко, дышать нечем! – глухо слышится из-под одеяла.
– Терпи! – повелительно говорит дедушка. Семиха умолк.
– Ну, вот и обтерпелся...
Вдруг под одеялом забулькало, вода заплескалась. Дедушка стащил одеяло. Семиха сидел в бочке с опущенной в воду головой и пускал пузыри.
Вытащили больного из бочки и с трудом привели в чувство.
Отец сильно ругал дедушку и сказал, что больше не позволит ему заниматься лечением.
Помогло ли это лечение Семихе Кривому, не знаю, только больше он не приходил лечиться, а дедушка не вспоминал о нем.
Тяга к лечению больных у дедушки, наверное, еще с детства. Он рассказывал, что, еще когда в няньках жил и было тогда ему всего годов восемь, он ребенка лечил, с которым нянчился, от бессонницы да от плача. Нажевал головок зеленого мака, завернул в тряпку и дал пососать. Ребенок как уснул, так и спал двое суток, еле проснулся. Хозяева узнали об этом и выгнали дедушку из нянек.
Целебные травы находить да больных лечить от разных болезней учила его бабушка. Птичьи разговоры понимать у пастуха перенял, когда дедушка подпаском был. Охотой, как он говорит, «заразился» от хозяина, у которого в батраках жил.
Из рассказов бабушки о своем детстве у меня в памяти осталось то, что мать ее умерла, когда бабушке было восемь лет, что жила она потом со злой мачехой. Мачеха била ее и за дело и без дела. А один раз так за волосы таскала, что целый пук волос со всеми корнями вытащила, и на этом месте до сих пор волосы не растут. Говоря, она тыкала пальцем в темя:
– Вот погляди, так голое пятно и осталось!
Но, сколько я ни разбирал ее седые волосы, никакого голого пятна на голове не находил. И еще шрам на ноге показывала:
– Это мачеха вилами распорола мне.
Если тут был дедушка, то он ругался и говорил, что ногу она на сук наколола в лесу, когда вместе с ним за ягодами ходила. На что бабушка, не смущаясь, отвечала:
– Моя нога, и я больше знаю, на сук наскочила или вилами распорола!
С тех пор я невзлюбил мачех: мне казалось, что все мачехи у своих неродных детей вытаскивают со всеми корнями волосы да прокалывают вилами ноги.
У дедушки с бабушкой, кроме моего отца, еще три сына было, да, как рассказывает бабушка, старший, Иван, на войне убит, второго, Степана, в Архангельске какой-то большой бочкой насмерть задавило, когда вагоны разгружали, а самый младший, Александр, в Питере от вина умер.
– А уж Александр-то такой весельчак был, такой весельчак – за день лапти исплясывал!.. Да как ушли в люди, так мы и не видывали их больше, и похоронить-то самим не пришлось...
Если это рассказывалось при дедушке, то он уходил из избы и занимался каким-нибудь делом то в сарае, то во дворе. Бабушка и дедушка добрые, ласковые.
Я не знаю, почему отец называет бабушку бабкой, а дедушку – дедкой.
Фарутин М. Ледоход. М., 1971.
ВИДЕТЬ НАДО
Вечером пошел дождь со снегом, а ночью прояснилось небо и ударил мороз.
– Не будет охоты, – беспокоится Максим Петрович и каждые полчаса выбегает во двор посмотреть на погоду.
– До утра еще времени много, – спокойно отвечает старый егерь Афанасий Иванович, сидя за столом у кипящего самовара. – Пять раз может измениться погода, а в лесу, может быть, и не прихватит – там ведь в затишке. А ежели и будет тоненькая корочка, то ничего, собаки целую неделю не были на охоте, пойдут.
Утром, еще до рассвета, нас разбудил егерь.
– Вставайте, вставайте! Спать, что ли, приехали? Зайцы на печку не прибегут, – шутя, с напускной серьезностью говорит дед.
Мы не обижаемся за такое утреннее приветствие – знаем егеря десять лет. Любит старик покомандовать нами и показать свое превосходство в охотничьем деле. Повинуемся ему полностью.
– В Остров пойдем, – объявил дед. – Весь заяц сегодня там, в Острове.
Остров – это лесной массив, пересеченный глубокими оврагами с большими вырубками, в семи километрах от деревни. Далековато, но об этом можно только подумать, скажи – засмеет Афанасий Иванович. А кроме того, на плече ружье, и оно придает тебе силы и манит в любую даль.
Утро морозное. Идти по дороге скользко, трудно. Собаки рвутся вперед. Егерь то и дело покрикивает на них:
– В стаю, в стаю! Вот я вам покажу, нет на вас погибели! Умные животные повинуются, некоторое время идут сзади егеря,
а потом опять вырываются вперед. Идем и пробуем крепость снежной корки то ногой, то рукой: корка плотная, крепкая.
– Какая сегодня охота! – возмущенно говорит Максим Петрович. – Заяц, как по асфальту, будет ходить, собаки будут проваливаться.
– И чего вы горячитесь! – досадует дед. – Я же сказал, что в лесу, может быть, не так прихватило. Разве так снег проверяют! Так ничего не поймешь. Коли хочешь убедиться в крепости снега, то делай вот как. – Егерь снял рукавицу и с силой бросил ее на снег. – Вот коли рукавица пробьет корку, то и заяц пробьет, а коли рукавица не пробьет, то и заяц не пробьет. – Брошенная егерем рукавица не оставила даже следа на снегу. – Ишь ты, как прихватило-то! Пожалуй, и там не легче.
Остров открылся перед нами большой вырубкой по глубокому оврагу. По краям вырубки стоял вековой хвойный лес, усыпанный снегом. От легкого дуновения ветра тяжелые комья снега падали с деревьев и рассыпались по насту. Толстый слой снега покрыл пни вырубки, молодые елочки, сосенки, кусты малины. Вот на всем скаку на лихом коне застыл всадник, а впереди стоит медведь с распростертыми передними лапами, остановивший всадника. А вот целая шеренга зайцев, и стоит крикнуть, как они побегут врассыпную. Сзади них большая белая лиса с приподнятой передней лапой вот-вот прыгнет и схватит зайчонка. А посередине вырубки, на краю оврага, стоит Дед Мороз и любуется своей работой.
Мы идем по крутому берегу оврага. Снег по колено, корка проваливается. Собакам идти еще труднее: наст не выдерживает их и режет лапы. Заяц действительно гулял всю ночь, как по асфальту. Вот свежая жировка – изглоданная осина, но ни одного следа.
Собаки с лаем бросились вперед, но егерь отозвал их:
– Не стоит. Пустое дело, а ноги изрежут.
Вышло из-за леса солнце, и лес стал еще красивее. От ветра и солнца фигуры вырубки начали изменяться на глазах: нет уже лихого всадника, медведь стоит без передних лап; зато я вижу спящего льва, а на кустах малинника развешаны кружева. Дед Мороз снял шапку, а вместо лисы из снега торчит большая хвойная ветвь с зелеными иголками.
Хорошо в лесу, я любуюсь снежными фигурами, а Максим Петрович о чем-то спорит с егерем – наверное, все о зайцах, потому что егерь то и дело бросает на снег то рукавицу, то шапку.
Но я знаю волшебное слово, которое прекращает любой спор, возникший между ними. Оба они очень любят пить чай и пьют его несколько раз в день, да пьют помногу и подолгу, пьют, как говорится, до седьмого пота, не спеша пьют: чай у костра и зимой и летом – лучшее их наслаждение. Выпьет старик кружки две и начнет разные небылицы рассказывать, а Максим Петрович поддакивает да удивляется. И все говорит Афанасий Иванович от себя: «сам видел», «сам слышал», «это было со мной». Хотя некоторые эти немудрые сказки я слышал от других егерей и охотников (те тоже сами видели, сами слышали), но, несмотря на это, я люблю его сказки. Я произношу свои волшебные слова:
– Не пора ли, друзья, чай пить? Костер разожгли под крутым берегом оврага. У костра уютно, тепло.
Солнце светило довольно ярко, но северный ветер не предвещал потепления.
– Так, пожалуй, весь день просидеть можно, ведь в лес-то пришли не чай пить, а охотиться, – говорю я своим чаевникам.
– И то, пожалуй, правда, – соглашается дед. – Но ничего, охотника веселит не день и не час, а минута. Пойдемте, может быть, глухаря где поднимем...
Короток январский день, но глубокий снег и овраги утомили нас. Обошли самые заветные места, но не встретили ни зверя, ни дичи.
Последний километр до деревни идем по просеке, с закинутыми за плечи ружьями. Неожиданный выстрел Афанасия Ивановича останавливает нас. А с сосны, цепляясь за сучья, тяжело падает огромная рысь.
– Как же так! Ведь я осмотрел всю сосну... – растерянно говорит Максим Петрович.
– Смотреть мало – видеть надо! – торжествующе и самодовольно заключает егерь.
Фарутин М. Ледоход. М., 1971.
ПОЧЕМУ ЗАЯЦ ОТ СОБАК НА КРУГАХ ХОДИТ
– От своей глупости заяц под выстрел попадает, – рассуждает Максим Петрович. – Чем делать круг да возвращаться на старое место, услышал бы собак и пошел прямо, тогда охотникам и в глаза его не видеть.
– Не от глупости, а от страха, – возражает Афанасий Иванович. – А то, что он не идет прямо, а делает круг, это не по своей воле.
– Это как же не по своей воле?
– Да очень просто. Нагони такого страху на вас или на меня, что видеть перестанем, то и начнем кружить по своему следу не хуже зайца.
– Ну, так зайцы же не слепые.
– А вы разве вчера были слепые? На сосну смотрели, а рысь не видели, – смеется егерь. – Вот так и заяц – смотреть-то смотрит, а видеть ничего не видит. Где уж тут, того гляди, собаки хвост оторвут! Вот так и бывает: пойдет человек ночью, да еще в незнакомой местности, или и днем, да в густом лесу, идет-идет и придет к тому месту, откуда вышел. А потом на «лесового» вину сваливает. «Лесовой», говорит, целый день путал, раз пять на одно и то же место приводил, еле от него отвязался.
За разговорами мы незаметно миновали лес и вышли к большому полю. Из-под тонкого снега местами виднелись зеленые озими, ржаная стерня. Впереди нас, за полем, на краю деревни, стояло знакомое здание МТС.
– Не верю я, Афанасий Иванович, – сказал Максим Петрович, – чтобы человек ходил по кругу. Хотя от кого-то слышал это и раньше.
– Не веришь, так проверь, – недовольно заметил старик. – Видите МТС? Так вот, завяжите один из вас глаза и идите туда. Посмотрим, что получится.
Это нам очень понравилось. Максим Петрович встал лицом к МТС, посмотрел, усмехнулся. Я завязал ему глаза платком, и мы пошли.
– Пойдемте с нами, – предложил я егерю.
– Зачем? – отвечает он. – Сами сюда придете. А я отдохну.
– Неприятно идти, ничего не видя, – говорит мой приятель, неуверенно переставляя свои длинные ноги. – Разыгрывает нас старик, а потом будет смеяться, как заставил меня через поле идти с завязанными глазами.
– Осторожно! Впереди большой камень, дай поддержу! А вот канава, не упади, держись, – то и дело говорю я Максиму.
– Правильно я иду? Далеко еще до МТС?
– Правильно, иди смелее, – отвечаю я, хотя МТС уже давно осталась влево, а Максим Петрович все больше и больше забирает вправо.
– Слушай, надоело мне! Зачем заниматься ребячеством? И что-то очень долго мы пересекаем поле. Развяжи-ка глаза, да крикнем старика, пусть идет сюда.
– Да нет уж, играть так играть до конца. Потерпи, скоро придем.
-Ну ладно, – соглашается Петрович. – Только об этом никому не рассказывай.
– Все! – объявляю я. – Пришли, можно развязать.
– Развязывай да кричи Афанасия Ивановича. Я развязал ему глаза.
– А вы как, Афанасий Иванович, очутились здесь? Разве тоже шли за нами?
– Нет, вы пришли ко мне, да такой круг сделали, что куда тут зайцу! Все левой-то ногой вправо да вправо.
Максим Петрович стоял и смотрел непонимающими глазами.
– Ну что, теперь веришь? – смеясь и укоризненно ворча, говорил егерь. – То-то! Вот и заяц тоже, как человек, левой ногой всегда шире шаг делает. Ну, а когда за ним гонятся собаки, то смотреть-то ему некогда, потому и ходит на кругах.
Фарутин М. Ледоход. М., 1971.
Е. Н. ТОЛСТИКОВА
Елизавета Николаевна Толстикова родилась в 1922 году в деревне Аяпшево (ныне – Харовский район Вологодской области). Когда ей исполнилось 5 лет, семья переехала в Вожегу, где будущая писательница с отличием окончила среднюю школу № 27. В 1940 году она поступила в Московский юридический институт, в июле 1941 года была направлена на оборонные работы под Смоленск. С сентября 1941 по сентябрь 1945 года работала в госпитале, дислоцированном в Вожеге. После войны вернулась в Москву, окончила с отличием институт, а в 1951 году – аспирантуру при нем. Преподавала гражданское право в Ростовском (на Дону) университете. В 1952 году вернулась в Вожегу, стала школьным учителем, окончила заочно историко-филологический факультет Вологодского педагогического института, с 1953 года вплоть до выхода на пенсию преподавала русский язык и литературу в вожегодской средней школе № 1. Е. Н. Толстикова пишет стихи и прозу. Она – автор повестей «Три рубля», «В гостях», «Попутчики» и других произведений.
МОЯ МАЛАЯ РОДИНА
Всякий человек счастлив своим детством.
А. Романов
Мой отчий дом... Никогда больше не открыть калитку у родного дома, не пройти по заросшей травой тропинке мимо берез и старой скамьи к родному крыльцу, не сесть на его ступеньки, окидывая взглядом знакомый, до самого маленького прутика, зеленый двор – с кустами крыжовника, цветочной грядкой и высоким тополем, посаженным мамой... Ничего этого больше нет на земле... И только память зазывно открывает калитку в родной дом – не в тот, покинутый, горестно-грустный, все ниже и обреченнее клонящийся к земле, каким он стоял последние несколько лет, – а в тот, полный жизни, тепла и света, где мы росли с сестренкой, вбирали в себя, как солнечные лучи из родного окна, поток жизненных наблюдений, учились уму-разуму, мечтали, радовались и огорчались...