Таким образом, как ни велико значение магометанства в развитии Восточного вопроса, оно тем не менее составляет только эпизод в известной под этим именем великой исторической драме. Сначала борется с ним Европа под знаменем христианства, как для собственной охраны, так и для распространения своего владычества над Святою землею и прилежащими к ней странами, – и в этой борьбе, известной под именем «крестовых походов», она заслуживает полного сочувствия, хотя, с точки зрения православия и славянства, должно почитать великим счастием неудачу этой борьбы. Потом она думает воспользоваться новою магометанскою грозою для духовного подчинения себе право-
     
      270
     
      славных народов, что составляет один из фазисов напора Европы на Славянский мир, – и в этом случае, конечно, не заслуживает ничьих симпатий. Затем она опять борется с нахлынувшим в Европу оттоманским могуществом из-за собственного охранения. В этой борьбе главными деятелями являются сами славяне, которые спасаются этим от духовного и бытового подчинения Европе. Затем, когда миновала опасность, когда турецкое могущество ослабло, Европа продолжает преследование своих эгоистических целей, – и из некогда угрожавшего ей оттоманского могущества (которое она теперь старается поддерживать) снова хочет сделать орудие для своих целей – хочет при посредстве его надломить славянскую силу, заставить славян броситься в ее объятия и тем хочет предотвратить образование новой, самобытной культурной и политической силы, не допустить ее до раздела с собою всемирного влияния, которое хочет сохранить во всей целости в своем нераздельном обладании. Поступая таким образом и найдя на юго-востоке точку опоры в Турции, которую и поддерживает per fas et nefas [Букв.: с помощью дозволенного или недозволенного богами; всеми правдами и неправдами (лат.). – Сост.], она находит на северо-востоке другую точку опоры в Польше, исконной изменнице славянству, и так же точно per fas et nefas стремится к восстановлению владычества шляхты над миллионами русского, да и самого польского народа, нисколько не стесняясь ею же провозглашенным принципом национальности и без зазрения совести искажая несомненные факты.
      Изо всех славянских стран одна Польша пользуется ее благорасположением, потому что составляет тип и образец того, как бы Европе хотелось фасонировать и прочих славян для полного порабощения их себе, – даже и в том случае, когда бы им и дана была чисто внешняя политическая самостоятельность, которую истинные славяне всегда ценили ниже внутренней духовной и бытовой самобытности.
      Третью точку опоры и третье любимое детище Европы составляет маленький, но честолюбивый и политически развитый мадьярский народ, который, подобно туркам и полякам, пользуется всеми ее симпатиями, опять таки вопреки лицемерно провозглашенному принципу национальностей. Но как к Венгрии, так и к Польше мы возвратимся впоследствии.
      Поворот Европы от борьбы с турками к их защите и покровительству, поворот совершенно логический и нисколько не заслуживающий названия измены, совпадает с двумя фактами, ознаменовавшими середину прошедшего столетия: во-первых, с ослаблением внутренней силы и энергии Турецкого государства, что лишило его всякого угрожающего значения для спокойствия самой Европы, но с тем вместе лишило и той охранительной способности, которую оно бессознательно и невольно оказывало православию и славянству; во-вторых, поворот этот совпадает с возмужалостью истинной, от века уготовленной, законной, сознательной защитницы православия и славянства – России.
     
      271
     
      С возникновением самобытной славянской силы, турецкое владычество потеряло всякий смысл – магометанство окончило свою историческую роль. Царство Филиппа и Константина воскресло на обширных равнинах России. Возобновленная Карлом Западная Римская империя германской национальности, которой в наши дни соответствует политическая система европейских государств, из нее родившаяся, – получила себе противовес в возобновленной Иоаннами, Петром и Екатериной Восточной Римской империи славянской национальности, хотя еще и не достигшей своего полного роста, еще не показавшей Европе cuique suum [каждому свое (лат.). – Сост.].
      Мысль о таковом значении России, которая уже давно предчувствовалась и в Москве, и в Царьграде, обнаружилась и определилась в гениальной русской монархине и в гениальном полномочном министре ее Потемкине Таврическом[23]. С этого времени турецкая власть обратилась в исторический хлам. Эта сила, которую до сего времени можно было характеризовать словами Гете: «Die Kraft die stetes das B6se will und stcts das Gute schafft» [«Сила, что всегда желает зла, и всегда творит добро» (нем.) – Ред.], – лишилась способности творить, хотя бы и невольное, бессознательное, добро и сохранила лишь возможность к одному злу – к бесцельному и беспричинному угнетению. И в это-то именно время стяжала Турция постепенно усиливающееся к ней благорасположение Европы, именно этим засвидетельствовавшей несправедливость, своекорыстие и незаконность своей восточной политики.
      Здесь оканчивается второй период развития Восточного вопроса – период напора Запада на Восток, или, точнее, период напора Германо-Романского, католического и протестантского, мира на православный Славяно-Греческий мир, – период, длившийся от дней Карла Великого до дней Екатерины Великой.
      Третий период, в который вступил Восточный вопрос с зарождением мысли о возобновлении Восточной империи, должен быть назван временем отпора Востока Западу, отпора Славяно-Греческого мира миру Германо-Романскому, отпора, который с воцарением великой императрицы начался на всех пунктах пограничной линии, но увенчался полным успехом пока только на севере:
      Этот период развития Восточного вопроса имеет еще другую характеристическую черту. Как одно время напор Германского мира против Славянства принял характер борьбы против магометанства, так и славяно-греческий отпор имеет в течение этого периода тот же характер борьбы против магометанства. Она, замаскировав собою истинных борцов, не дала историческим врагам стать лицом к лицу и узнать друг друга. Отуманенная временною борьбою с магометанством, Европа думала видеть сначала в России, принявшей на себя задачу этой борьбы, союзницу, успехам которой рукоплескало общественное мнение. Даже Австрия в руках антиавстрийского императора Иосифа[24], имевшего своим назначением расшатать основы своей искусственной монархии и во всем поступать наперекор истинным ее интересам, вступила в прямой союз с Екате-
     
      272
     
      риною для разгрома Турции. Только немногие искусившиеся в политике мужи, как французский министр Шуазель25, как руководители английской, а временно прусской и австрийской политики, были прозорливее общественного мнения Европы, всеми мерами противодействовали планам Екатерины и, наконец, заставили войти Европу в ее истинную роль. Впрочем, самый союз Екатерины с Австрией доказывает, что в это время и ее великому уму историческая задача, ею предпринятая, не вполне уяснилась.
      Между тем как отпор Славянского мира на западной границе России имел почти удовлетворительный исход в царствование самой Екатерины – возвращением России ее древнего достояния, за единственным исключением Галицкой области, до сих пор переданной на жертву ополячению и онеме-чению [И еще угорской Руси, преданной омадьярению; но для присоединения ее не представлялось еще достаточно повода. – Посмертн. примеч.], – успехи русского оружия и русской политики далеко не были столь решительны в борьбе с Турцией, хотя Россия и вела с нею пять победоносных войн[26]. Для каждого отдельного случая можно найти и частное объяснение этой относительной неудачи. Например, результаты второй Турецкой войны при Екатерине были бы, конечно, совершенно иные, если бы главные русские силы были вверены великому Суворову, который успел уже тогда выказать свою гениальность в частных одержанных им успехах. Так же точно, если бы в шестилетнюю войну, которая велась при императоре Александре, главные русские силы были направлены туда, где были замешаны главные русские интересы (вместо беспрестанного отвлечения их для целей далеко не столь близких и не столь дорогих), то и успех ее не ограничился бы, вероятно, присоединением одной Бессарабии. Но, кроме этих частных причин, были (как и всегда) причины общие, которые их и объясняют. Таких общих причин было две: неясность целей, которых стремились достигнуть, и отсутствие политики либеральной и национальной вместе, двух качеств, совокупность которых существенно необходима для успешного разрешения Восточного вопроса – в смысле выгодном для России и для Славянства.
      Как в дни Екатерины, так и впоследствии казалось, что могло быть только три исхода, к которым могла стремиться Россия в своих войнах с Турцией: раздел Турции между Австрией и Россией, полное присоединение всей Турции к России и так называемый Греческий проект, то есть возрождение Греческой Византийской империи. Первое решение или соединение первого и последнего Должны были иметься в виду при союзе России с Австрией против Турции во время второй екатерининской войны. Нет надобности доказывать в настоящее время, что уступка какой-либо части славянских земель Австрии есть настоящее преступление против Славянства – и совершенно противна интересам России [Преступление, совершенное после последней победоносной войны берлинским отступничеством. – Посмертн. примеч.]. Второе решение едва ли когда серьезно входило в намерения русско-
     
      273
     
      го правительства; даже присоединение какой-либо значительной части Турции (например, Молдавии и Валахии) к России, если и имелось по временам в виду, отпугивало, однако, всегда русских политиков многими неудобствами, связанными с таким присоединением к Империи многомиллионного инородного населения. Известно, что когда Турция предлагала императору Николаю взять Дунайские княжества вместо уплаты тяжелой для нее военной контрибуции, он не только не принял этого предложения, но предпочел даже простить значительную часть лежавшего на Турции долга. Этот бескорыстный образ действия едва ли и не был самым полезным для России. Что касается до Греческого проекта, то это была бы, без сомнения, самая вредная – в интересах России и Славянства – форма решения турецкой части Восточного вопроса. Россия своими руками создала бы на Балканском полуострове новую Австрию, в которой греческий элемент играл бы такую же роль в отношении славянского, какую в настоящей Австрии играет элемент немецкий; этот элемент в случае своей слабости для полного нравственного порабощения Славянства, по всем вероятностям, прибег бы к дуализму греко-румынскому, так же точно, как Австрия с той же целью прибегла к дуализму немецко-мадьярскому. России и тут пришлось бы или лелеять врага своего, или самой же разрушать создание рук своих. Но как труден этот последний образ действия – видно из примера Франции, которая принуждена volens-nolens терпеть итальянское единство, устройству которого содействовала против своего желания. Ежели бы Россия даже и решилась на такой образ действия, то новая Византия, без сомнения, нашла бы других покровителей, и союзников, которые стали бы столь же ревностно поддерживать и укреплять это ярмо, наложенное на шею славянам, как поддерживают теперь ярмо турецкое, – и имели бы для этого еще гораздо более благовидные предлоги, чем в их теперешней туркофильской политике.
      Что касается до соединения либерального и национального направления политики для успешного развития Восточного вопроса, то прежде всего должно заметить, что, употребляя эти выражения, я делаю уступку общепринятому употреблению; ибо, собственно говоря, либеральная политика совершенно невозможна, если она не национальна, так как либерализм заключается в свободном развитии всех здоровых сторон народной жизни, между которыми национальные стремления занимают главное место.
      Необходимость национальной политики, то есть предпочтения своих народных интересов всяким другим, какими бы бескорыстными и возвышенными они ни казались, – сама по себе очевидна для решения Восточного вопроса; ибо именно так называемые высшие европейские интересы и составляют единственное препятствие к освобождению славян и греков и к изгнанию турок из завоеванного ими Балканского полуострова. Если во время греческого восстания император Александр не послушал своего великодушного свободолюбивого сердца, то единственно потому, что считал необходимым подчинять национальные цели и интересы России – интересам европейского мира и спокойствия, именно высшим целям противодействия революцион-
     
      274
     
      ным стремлениям, снова грозившим охватить европейское общество, – стремлениям, опасаться которых Россия не имела, собственно, ни повода, ни основания. Пока эти или подобные, или посторонние России соображения, как, например, забота о сохранении политического равновесия и т. д., будут иметь влияние на решения России, то само собою разумеется, что нечего и думать об удовлетворительном решении Восточного вопроса, которое и в действительности, и в общем сознании Европы – непременно должно нарушить если не законные ее права и интересы, то, по крайней мере, то понятие, которое она составила о своих правах и выгодах.
      Необходимость либеральной политики для решения Восточного вопроса явствует из того, что политика есть политика освобождения, – и не должны ли были казаться лицемерием не только врагам, но и друзьям России ее заботы о свободе народов, когда во внутренней политике она руководствовалась совершенно противоположными началами. Политика императрицы Екатерины была, без всякого сомнения, национальна и в то же время, по возможности, либеральна, – но только по возможности, ибо истинного либерализма не могло быть при существовании крепостного права. Сама Великая императрица не была ли принуждена логическою последовательностью (вытекавшею из общего положения России) ввести крепостное право в Малороссии, где его доселе не было? Не должны ли были славянские народы чувствовать невольного недоверия к России, вступившей в борьбу за их освобождение – и в то же время сохранявшей и распространявшей у себя дома рабство? Не охлаждало ли это к ней симпатий ее единоплеменников и единоверцев, не давало ли права ее врагам говорить ей: «врачу, исцелися сам?» Насколько возросли эти симпатии на наших глазах, несмотря на неудачу Крымской войны, как только снято было крепостное иго с русского народа! Не это ли внутреннее освобождение дало России возможность решить в свою пользу тяжбу с Польшею, все еще длившуюся, несмотря на наружное ее подчинение, и не оно ли дало окончательное и благотворное направление польской части Восточного вопроса? Только с великого дня 19 февраля[27] и только повторительно ознаменованная святым действием освобождения получила Россия в свои руки все средства и орудия для решения возложенной на нее великой задачи Восточного вопроса, то есть полного народного всеславянского освобождения. С этого великого дня исполняются над Россиею слова Писания: «Последние становятся первыми». Роли меняются. Проповедники свободы на словах – становятся защитниками рабства на деле, а слывшие так долго поборниками рабства и угнетения могут с чистою совестью предносить знамя свободы [Так это и было в Сербскую и последнюю Турецкую войну, так продолжается и теперь. – Посмертн. примеч.].
      Для полного успеха остается только устранить другое препятствие, заключающееся в неясности целей и стремлений. Но и в этом отношении со-
     
      275
     
      знание далеко подвинулось во всех сферах общества. Пример недавних событий в Италии и Германии[28] указал и России на тот путь, которому она должна следовать. Сами события довершат остальное, заставив отбросить (хотя бы то было поневоле) те уважения, которые налагаются усвоенными привычками и преданиями, к существующим и освященным временем интересам, даже незаконным и враждебным, – как ведь умела же это сделать Пруссия ввиду естественных, истинно законных и священных интересов представляемой ею германской народности [К сожалению, наши глаза н теперь еще не прозрели и все еще, даже, может быть, более, чем прежде, поражены бельмами. – Посмертн. примеч.].
      Ход развития Восточного вопроса со времени направления, данного ему Великою монархинею, постепенно разоблачал закрывавший его туман. После трех войн, окончившихся Кучук-Кайнарджийским, Ясским и Бухарестским мирами[29] и совершенно расшатавших турецкое могущество, общественное мнение Европы еще не слишком тревожилось успехами России и во время греческого восстания готово было бы рукоплескать победам русского оружия, если бы оно было поднято на защиту родины Гомера и Платона. С другой стороны, Россия еще менее была склонна видеть главное препятствие к освобождению угнетенных турками христиан – в общем противодействии не только правительств, но и общественного мнения Европы. Враждебность их выказалась, однако, уже с значительною силою после Наваринской битвы[30] – особенно в Англии, а еще более после перехода русских через Балканы и заключения блистательного, хотя и малополезного, Андрианопольского мира[31]. Агитация в пользу Польши значительно усилила враждебное расположение к России, а пробуждение славянского сознания и начавшая возникать идея панславизма возбудили (преимущественно в Германии) старинную вражду против Славянства, считавшегося умершим, погребенным и осужденным питать и усиливать своими разлагающимися составными частями рост немецкого тела. Исследования Фальмерайера[32], показавшие, что в жителях Греции течет кровь славянских варваров, а не сынов Древней Эллады, заставили даже умолкнуть возбужденные было классическими воспоминаниями симпатии к возрождавшейся Греции. Хункиар-Скелесский договор[33] имел подобное же влияние в высших специально-политических сферах. Славяне не на деле только, айв теории сделались париями Европы, которым отказывали во всех благах свободы, во всех плодах цивилизации.
      Вражда к начинавшему сознавать свои права и свои силы сопернику до того отуманила всякое чувство истины и справедливости в Европе, что она не только стала закрывать глаза перед страданиями турецких христиан, имевших несчастие быть славянами и православными, но даже возгорела любовью к туркам, в которых стала видеть единственный элемент, способный передать Востоку начала истинной европейской цивилизации. Вместо филэллинов, Европа (в особенности же Англия) наполнилась туркофилами.
     
      276
     
      Все стали находить, что не магометанство и не турки – враги Европы и ее культуры, а славяне и представительница их – Россия. Когда в 1849 г. славяне австрийские восстали против мнимого мадьярского либерализма, родного брата либерализма польского, когда славяне русские, пришедшие на помощь Австрии, сокрушили его, впрочем, не на пользу себе, то это воззрение еще более утвердилось и укрепилось. Таким расположением умов сумел воспользоваться для своей цели новый император французов, а 1853 и последовавшие за ним годы раскрыли глаза как Европе, так и России.
      Древняя борьба Романо-Германского и Славянского миров возобновилась, перешла из области слова и теории в область фактов и исторических событий. Магометано-турецкий эпизод в развитии Восточного вопроса окончился: туман рассеялся, и противники стали лицом к лицу в ожидании грозных событий, страх перед которыми заставляет отступать обе стороны, доколе возможно, откладывать неизбежную борьбу на сколько Бог попустит. Отныне война между Россией и Турцией сделалась невозможною и бесполезною; возможна и необходима борьба Славянства с Европою, – борьба, которая решится, конечно, не в один год, не в одну кампанию, а займет собою целый исторический период [И это стало еще яснее после последней Турецкой войны и Берлинского трактата. – Посмертн. примеч.]. С Крымскою войною окончился третий период Восточного вопроса и начался четвертый, последний период решения вопроса, который должен показать: велико ли славянское племя только числом своим и пространством им занимаемой земли, или велико оно и по внутреннему своему значению; равноправный ли оно член в семье арийских народов; предстоит ли ему играть миро-державную роль, наравне с его старшими братьями; суждено ли ему образовать один из самобытных культурных типов всемирной истории, или ему предназначено второстепенное значение вассального племени, незавидная роль этнографического материала, долженствующего питать собою своих гордых властителей и сюзеренов? Вся историческая аналогия [И хотя и в настоящую минуту дело находится в том же колеблющемся положении, вся историческая аналогия и пр. – Посмертн. примеч.] убеждает нас в противном и заставляет употребить все средства, все силы, всю энергию на этот решительный спор, который не может уже долго откладываться.
     
      277
     
     
      ГЛАВА XIII
      МЕСТО АВСТРИИ В ВОСТОЧНОМ ВОПРОСЕ
     
      Из предыдущей главы видно, что Восточный вопрос есть развитие одной из тех великих всемирно-исторических идей, которые запечатлевают собою целый период в общей жизни человечества, – ряд событий, которому не было подобного со времени падения Западной Римской империи и Великого переселения народов, положивших основание жизни германско-романского культурно-исторического типа. Ни одно из событий так называемой новой истории не может равняться с ним своею всемирно-историческою важностью, ибо все они – основание Карловой монархии, развитие папской власти, Реформация, революция – были только проявлениями внутреннего развития одного культурного типа, а Восточный вопрос есть борьба между двумя разнородными типами, вероятный исход которой должен доставить совершенно новое содержание исторической жизни человечества, столь же отличное, как то, которое представляла жизнь Древней Греции сравнительно с жизнью Египта, Индии, Вавилона и Ассирии, Персии, Иудеи, или жизнь того, что должно называть Европой сравнительно с жизнью Рима. В чем же заключается желанное для славянства решение его, в возможности и необходимости которого нас удостоверяет вся историческая аналогия, истинный смысл истории? Что народы Балканского полуострова: сербы, болгары, греки, румыны, должны достигнуть полной народной и политической независимости и самостоятельности, что туркам нет места по северную сторону Геллеспонта, Босфора и Пропонтиды, – в этом не может быть сомнения, но этим далеко не исчерпывается еще предложенная миру Восточным вопросом задача.
      Восточный вопрос касается всего славянства, всех народов, населяющих Европейский полуостров и не принадлежащих к числу народов германского и германо-романского племени, – не принадлежащих, следовательно, к Европе
     
      278
     
      в культурно-историческом смысле этого слова, не живших активною историческою европейскою жизнью, а только захваченных ею и до поры до времени пассивно служивших чуждым для них целям и стремлениям. Кроме России и Турции, народы эти составляют еще большинство населения Австрии, и потому необходимо включить и это государство в наше рассмотрение Восточного вопроса, прежде чем можно будет представить удовлетворительное, сообразное с требованиями истории, решение его.
      Здесь не лишним будет предпослать краткий очерк истории образования Австрийского государства, то есть истории слепления разных выморочных имений, отдаваемых в приданое, переходящих из рук в руки, и наконец, сосредоточившихся в руках наиболее счастливых наследников. Известен латинский стих «Tu felix Austria nube» [«Ты же, счастливая Австрия, заключай браки» (лат.). – Сост.]. Но это счастье было сначала уделом не Австрии, то есть не эрцгерцогства Австрийского, а Чехии, которая долгое время была центральным ядром этой политической кристаллизации, от которой выделился даже сам австрийский центр, от которой приставали к этому последнему разные крохи и которая, наконец, сама была поглощена более счастливым соперником. Чешский король Отокар[1], кроме Чехии и Моравии, владел и эрцгерцогством Австрийским. Во время похода рыцарей против языческой Литвы[2] в числе его вассалов был граф Рудольф Габсбургский[3]. Когда этот последний был избран германским императором, Отокар не хотел ему подчиниться. Рудольф, воспользовавшись находившеюся в его руках немецкою силою, победил Ото-кара, отнял у него герцогство Австрийское и отдал его своему сыну Альберту в 1278 году. Двадцать лет спустя Альберт вступил на императорский престол и царствовал 10 лет – до 1308 года. Он злодейски умертвил Ото-карова внука и последнего наследника Вячеслава, в 1301 году, в видах присоединения его владений к своим, но сам был убит племянником, после чего императорская корона вышла из рода Габсбургов на 130 лет, в течение которых царствовало 6 императоров, из коих четверо, люксембургского дома, были вместе с тем и королями чешскими; но и в это время продолжалось скопление наследства в Габсбургском доме.
      В 1308 году был избран императором Генрих VII Люксембургский, которому досталось и Чешское королевство за прекращением рода чешских королей с умерщвлением Вячеслава. После смерти Генриха, отравленного в причастии во Флоренции в 1313 году, сын его Иоанн наследовал только чешскую, а не императорскую корону. Он участвовал в походах тевтонских рыцарей и приобрел Силезию покупкою от польских королей и был убит в 1346 году при Креси[4]. При Иоанне чешские владения временно значительно увеличились. Герцог тирольский, также Иоанн, которому принадлежали, кроме Тироля, Штирия и Каринтия[5], оспаривал право Иоанна Богемского на чешский престол на том основании, что был женат на тетке Вячеслава. С 1308 по
     
      279
     
      1329 год считал он себя королем богемским. Мир между обоими претендентами заключен на том, что дочь и единственная наследница герцога тирольского – Маргарита Карманоротая (Maultasche) была выдана замуж за старшего сына Иоанна Богемского. Казалось, следовательно, что почти вся нынешняя Цислейтания[6], с Силезией вместо Галиции, должна была сосредоточиться под властию чешских королей. Но у Маргариты не было детей. После 11 лет брака ушла она от мужа и вышла в 1342 году замуж за Людовика Бранденбургского, сына германского императора Людовика IV Баварского, который после борьбы с сыном Альберта Австрийского, Фридрихом Красивым, окончившейся поражением этого последнего при Мюльберге, занял в 1322 году императорский престол и царствовал до 1347 г.
      Иоанн, разгневанный на своего сына за то, что у него не было детей от Маргариты и что через это Чехия потеряла Тироль, Штирию и Каринтию, лишил его первородства и сделал маркграфом моравским. Он женился вторично и на этот раз имел детей. У Маргариты от ее второго брака также был сын, но он умер в малолетстве в 1363 году, и она передала свое богатое наследство детям своей тетки с материнской стороны – эрцгерцогам австрийским; сама же умерла в 1366 году. С этого времени, следовательно, Австрия состояла уже из эрцгерцогства, Штирии, Каринтии и Тироля.
      Еще при жизни Людовика II Баварского, после смерти Иоанна Богемского, папа провозгласил императором сына его, Карла IV, на которого перешли права первородства после изгнания его старшего брата в Моравию за вредное в политическом отношении бесплодие. Этот германский император и король Чехии жил постоянно в Праге, открыл Карлсбад, отличался любовью и справедливостью к славянству, за что ненавидим был немцами и прозван ими Pfaffen-Kaiser [Поповский император (нем.). – Сост.]. Он царствовал с 1347 по 1378 год, и купил за 2 000 000 талеров Бранденбург[7], куда сначала назначил курфюрстом своего сына Вячеслава, а в 1373 году совершенно включил Бранденбург в состав Чешского королевства, которое, если бы сохранило все свои владения, отошедшие к австрийскому дому, почти простиралось бы косою полосою от берегов Балтийского до берегов Адриатического моря.
      Сын его Вячеслав, король Чехии, курфюрст бранденбургский, император германский, занимал императорский престол с 1378 по 1400 год. Бранденбург отдал он двум своим братьям, Сигизмунду и Иоанну, вышвырнул исповедника жены своей Иоанна Непомука (католического святого) в Молдаву, был заперт чехами в тюрьму, откуда ушел с помощью дочери лодочника. Немцы лишили его императорского престола, но чешским королем оставался он до 1419 года, когда умер апоплексическим ударом от страха перед именем Жижки.
      В течение 10 лет носил императорскую корону Рупрехт Пфальцский, по прозванию Щипцы, после которого был избран императором Сигизмунд, курфюрст бранденбургский с 1378 года, король венгерский с 1387 года, им-
     
      280
     
      ператор германский с 1410 года и король чешский с 1419 года. Он был сосватан на дочери Фридриха V, бургграфа нюренбергского, предка прусских Гогенцоллернов, но женился на дочери короля венгерского и, по смерти тестя, наследовал его королевство.
      Таким образом, Чехия была могущественнейшим государством своего времени, мало чем уступавшим величиною нынешней Австрийской империи, ибо собственно австрийские владения и Галиция заменялись Силезиею и Бранденбургом.
      Во время императорства Сигизмунда, 15 июня 1415 года, сожжен Гус на Констанцском соборе – и немного ранее, в том же году, продан Бранденбург Фридриху VI, бургграфу нюренбергскому, за 400 000 золотых гульденов. Таким образом, оба государства, совместно господствовавшие впоследствии над Германиею, Пруссия и Австрия, суть отпрыски Чешского королевства. Вскоре и сама Чехия вошла в состав этой последней. Сигизмунд оставил после себя только дочь, которая вышла замуж за Альберта, эрцгерцога австрийского. В 1438 году получил он корону чешскую, венгерскую и императорскую под именем Альберта II и, соединив воедино все австрийские земли, умер в следующем же году. Затем, как известно, Австрия лишилась Силезии, но взамен приобрела, по трем польским разделам, Галицию и южную часть Царства Польского (отошедшую в герцогство Варшавское и присоединенную в 1815 году к России), а также Венецианскую республику по Кампоформийскому миру[8] и Ломбардию на Венском конгрессе, которых лишилась на наших глазах, сохранив, однако же, венецианское наследие – Далмацию. С этого времени все римско-германские императоры, за исключением Карла VII (1742-1745), принадлежали к Габсбургскому дому.
      Таков был формальный принцип образования Австрийской монархии. Но случайное совпадение наследств не может же служить единственною связью разнороднейших элементов. Для этого необходима была и какая-нибудь объединяющая идея. Таких объединяющих идей, заключавшихся во временных и внешних целях, было две: 1) защита раздробленной, разъединенной Германии от натиска централизованной Франции с запада; 2) защита как самих соединившихся под австрийским скипетром земель, так и вообще Европы, от натиска турок, разлившихся по Балканскому полуострову. Обе эти роли пали главнейшим образом на славян разных наименований, составлявших главную массу австрийских народов и главную силу монархии Габсбургов не только по численности своей, но и по своему воинскому духу.
      Немцам не худо бы помнить, что не только спокойствием, давшим им возможность развить свою культуру, но даже самим существованием своим в качестве самобытного народа, ныне сплачивающегося в крепкое политическое тело, обязаны они славянам, – как тем, которые вошли в государственную с ними связь, так и самобытным славянским государствам, боровшимся за них в течение длинного ряда веков. Германская империя после
     
      281
     
      периода своей силы и славы, во времена императоров из домов Франконского, Саксонского и Гогенштауфенского, пришла в состояние совершенного хаоса и расслабления, так что лишилась всякой внутренней силы. Император, избранный из рода, не имевшего больших наследственных владений, не имел средств заставить себе повиноваться бесчисленных средних и мелких властителей, из которых каждый преследовал свои личные цели даже ввиду врагов Империи и нередко, из своих личных эгоистических целей, соединялся с этими врагами. Поэтому в течение целого ряда веков избирательная корона передавалась государям сначала из чешского, а потом из австрийского дома, наследные владения которых давали им средства выдерживать тяжесть императорских обязанностей и своими силами защищать Империю от внешних врагов. Собственные войска Империи, никогда не поспевавшие вовремя, дурно устроенные, дурно вооруженные (в полном смысле die elende Reichsarmee [жалкая Имперская армия (нем.). – Сост.], как окрестила типографская ошибка имперскую армию9, спешно собиравшуюся против Фридриха Великого), доказали свою неспособность защищать интересы Германии – как во времена Людовика XIV и Наполеона, так и на наших глазах в заменившем Империю Германском союзе. Но главные силы австрийского дома, на плечах которых лежала в течение 400 лет оборона Германии от врагов Империи – турок и французов, были силы славянские. О борьбе против турок и говорить нечего: преимущественное участие в ней славян слишком ясно и очевидно, но здесь и собственный славянский интерес был глубоко затронут. Но без славянской силы и завоевания французов не ограничились бы Эльзасом, Лотарингиею и Франш-Конте. Если немцы могут еще распевать:
      Sie sollen nicht haben
      Den alten deutschen Rhein [Они не должны им владеть,
      Древним немецким Рейном (нем.). – Сост.],
      то этим обязаны они единственно тому, что волны этого древнего немецкого Рейна и соседние равнины не раз обагрялись славянскою кровью, проливавшеюся за немецкое достояние и за немецкую честь.
      Когда не хватало внутренней, прицепленной к Германии славянской силы, являлась славянская помощь извне. Когда турки осадили Вену, спасителем явился с польскими и русскими войсками Ян Собиесский[10]. Когда революционная Франция и гений Наполеона громили и порабощали Германию, три раза являлись русские на помощь и (в четвертый) были главными участниками освобождения Германии, – главными, несмотря на то, что этим оскорбляется германское самолюбие, не хотящее признать великой услуги, оказанной Германии Россией без малейшего к тому интереса, даже против своего интереса.
     
      282
     
      Что русские были главными участниками в так называемых Befreiungs Kriege [Освободительных войнах (нем.). – Сост.], неопровержимо доказывается числами. Вот несколько сведений, извлеченных из сочинения г. Богдановича[11], относительно меры участия русских в войне 1813 года:

      Под Кульмом в первый день – одни русские: сначала 12 000, потом 16 000, причем выбыло из строя 7002 человека. При осаде крепостей: Данцига – 13 000 русских, Кюстрина – 4000 русских, Глогау – 5000 русских и 3000 пруссаков. Под Лейпцигом: русских 127 000, пруссаков 71000, австрийцев 89 500, шведов 18 000; итого на 160 000 немцев всех наименований 127 000 русских; из числа этих войск выбыло из строя на 21 000 русских 21 000 пруссаков и австрийцев. Но сколько было еще славян в австрийских войсках и какова, следовательно, будет славянская доля в великой войне за освобождение, im grossen Befreiungsferiege? Что же так много говорят немцы о заслугах, оказанных ими Славянскому миру и России в особенности?! Посчитаться не трудно, кто у кого окажется в долгу [И эти заслуги России [для] Германии не повторились ли в 1870, в 1871 гг.? – и отплетались Берлинским конгрессом. – Посмертн. прим.].
      Таким образом, смысл австрийского конгломерата народов, идея Австрийского государства, как выражается чешский историк Палацкий[12], заключалась в обороне расслабленной и раздробленной Германии против напора французов и турок, – обороне, в которой главное участие пало на долю славян. Идея эта была вызвана внешними случайными обстоятельствами, с прекращением которых, очевидно, упразднилась и сама идея, то есть необходимость и смысл существования Австрийского государства, которое, исполнив свое временное назначение, обращается точно в такой же исторический хлам, как и сама Турция, после того, как не предстоит более в ней надобности для охранения православия и славянства посторонними силами. Вольная и невольная, сознательная и бессознательная польза, приносимая как Турциею, так и Австриею, прекратилась; остался один гнет, одно препятствие к развитию народов, которым пришла пора освободиться от тяжелой опеки.
      Здесь встречаемся мы опять с одним из великих исторических синхронизмов, указывающих нам на то, что исторические процессы совершаются не случайно, а что и внешняя их форма, и внутреннее содержание находятся в таинственном взаимодействии, – так что само случайное в истории оказывается в согласии с внутренним содержанием ее и в подчинении ему. Австрийские земли соединились в одно целое посредством ряда наследств и брачных договоров как раз в то время, когда предстояло противопоставить
     
      283
     
      отпор турецкому могуществу и подготовлявшемуся французскому объединению. Эта формальная основа Австрийского государства была разрушена: династическое право наследства прекратилось опять-таки в тот самый момент (год в год), когда прекратилась и самая цель, для которой была необходима искусственная связь, соединившая в одно целое столько народов Юго-Восточной Германии и Юго-Западного Славянства.
      В 1740 г. умирает Карл VI[13] без мужских наследников, и этим самым упраздняется та формальная связь, которая соединяла страны, известные под именем наследственных земель австрийского дома. Но в этом же самом году упраздняется и та двоякая цель, ради которой эта связь существовала, – цель, которая придавала ей смысл и идею.
      По древнему германскому преданию, сидел в пещере Зальцбургских гор погруженный в многовековой сон представитель исчезнувшего величия Германии – рыжебородый император Фридрих[14]. Он должен был проснуться и выйти из своей пещеры, когда загорится для немецкого народа заря новой славы и нового величия. В 1740 году вышел он из своей пещеры и явился миру под тем же самым именем и положил основание нового немецкого царства. Невзрачный прусский король был прямым продолжателем и возобновителем здания, начавшего разваливаться после могучего Барбароссы.
      С этого времени Пруссия взяла в свои руки судьбы Германии и на наших глазах почти уже довела их до славного завершения [А вскоре после написания этих слов и вполне завершила. – Посмертн. прим.]. Еще более ста лет после этого считалась Австрия предводительницею Германии – и только теперь устранена из нее. Но дела ей там давно уже не было. Она только мешала и продолжала свою роль лишь в силу раз полученного толчка, не уничтоженного еще трением событий. Со стороны Франции Германия не нуждается более ни в австрийской, ни вообще в славянской защите. Пруссия, то есть сама Германия, сумеет себя защитить [И это оправдалось. – Посмертн. прим.]. Следовательно, и славяне должны получить свободу действия по окончании их служебной исторической роли.
      В том же 1740 году умерла русская императрица Анна[15], и после кратковременных смут вступила Елизавета на престол своего великого отца. Какая же связь между этим событием и завершением австрийских судеб? Государственная реформа, которую претерпела Россия и которая, с государственной точки зрения и в границах государственности, была совершенно необходима, перешла, однако же, должную меру, вышибла и сбила Россию с народного, национального пути. Пока жив был великий реформатор – господствовал еще над всем русский интерес, по крайней мере, в политической сфере. Но со смертию Петра немецкое влияние, которому был дан такой огромный перевес, не переставало возрастать, так что во времена Анны модно было
     
      284
     
      сомневаться: не исчезнет ли, не сотрется ли совершенно русский национальный характер с русского (только по имени) государства; не обратится ли русский народ в орудие, в материальное средство для немецких целей.
      Подобные примеры бывали в истории. Все государства, возникшие из развалин Александровой монархии (Египет, Сирия, Понт и проч.), были греческими по духу и по господствовавшей в них культуре, а сами народы, их составлявшие, до того утратили свою самобытность и свой характер, что ежели бы, например, мы не имели других источников для сведений о Босфорском царстве, кроме выкапываемых из развалин и гробниц Пантикапейских и Фанагорийских древностей[16], то должны бы были полагать, что приазовские страны были исключительно населены греками. Ежели бы до отдаленных веков дошли отрывочные сказания о временах Анны, о деятельности Бирона, то без знакомства с предшествовавшими и последовавшими событиями будущие историки непременно бы заключили о нашествии немецких народов из некоей могучей страны Курляндии, подчинившей себе Россию, впоследствии, правда, изгнанных, но оставивших глубокие следы своего владычества, еще долго не исчезавшие. Самое призвание Анны, условия, которые хотели с нею заключить, отвержение их и т. д. должны бы были казаться остроумным критикам баснями, которыми народное тщеславие хотело прикрыть свое порабощение иноплеменниками. Нам, конечно, известно, что, к счастью, дело было не так; но несомненно, что русский характер истории Русского государства был обеспечен за ним после крутой реформы только с воцарением императрицы Елизаветы[17], хотя проявился с блеском лишь в великое царствование Екатерины. Следовательно, только с воцарением императрицы Елизаветы русское государство соединило возможность сильной внешней государственной деятельности, доставленной ей реформою, с возможностью иметь русскую политику, преследовать русские государственные цели.
      Главнейшая цель русской государственной политики, от которой она не должна никогда отказываться, заключается в освобождении славян от турецкого ига, в разрушении оттоманского могущества и самого Турецкого государства. С того времени, следовательно, как Славянское дело могло быть поручено славянским же рукам, и другая цель существования, другая идея австрийского конгломерата народов упразднилась совершенно. Таким образом, Австрийское государство было в один и тот же момент лишено историей и своего формального принципа, и внутренней причины своего бытия, то есть лишено оправдания неестественного скопления разнородных элементов причинами внешней необходимости.
      То и другое думал заменить Карл VI куском пергамента, известного под именем «Прагматической санкции»[18]. Но как ни крепка и ни долговечна по древнепергамскому способу приготовления ослиная кожа, – лист ее все-таки составляет недостаточно прочное и надежное основание, чтобы воздвигнуть на нем могущее противиться разрушительному действию вре-
     
      285
     
      мени государственное здание, не имеющее внутреннего смысла и не оправдываемое даже внешнею необходимостью.
      В 1740 году Австрия, собственно, окончила свое историческое существование. С этого времени начинается ее распадение: она теряет Силезию, изгоняется из Германии Наполеоном I; позже формируется в особую Империю, достигает временного преобладания в Германии и в Италии, но в конце концов изгоняется из обеих; готова была рухнуть под ударами ничтожной революции и небольшого мадьярского народца, спасается (своими и русскими) славянскими силами, но, лишившись внутреннего смысла своего существования, прибегает ко всевозможным паллиативам для продолжения жизни, которая, не будучи оживотворяема духом, поддерживается только историческою инерциею [Теперь толкается Германией к порабощению и всего турецкого славянства, то есть из бесполезной становится абсолютно вредной. – Посмертн. прим.].
      Уже с царствования Марии Терезии начинается падение и разложение Австрии. Самый сильный толчок дает ему Иосиф И[19] своими реформаторскими попытками. Понимая, что Австрия лишена всякой внутренней связи, что это только сброд племен и народов, соединенных случаем и внешнею необходимостью, он задумал придать ему внутреннее единство германизациею ее частей. Иосиф II первый ввел во внутреннюю политику Австрии систему централизма, к которой столь же безуспешно прибегали впоследствии Бах и Шмерлинг[20]. Этим пробудил Иосиф заснувший было дух народности – как в славянах, так и в прочих народах Австрии. Он был первым невольным основателем будущего панславизма. Последовавшие войны с Французскою республикою и империею расшатали материальное благосостояние государства; но для поддержки его явился человек, одаренный гениальностью в полном значении этого слова.
      Князь Меттерних сумел на тридцать с лишком лет замедлить разрушение обветшалого здания. Охранительный характер его деятельности заключался в совершенной противоположности с характером деятельности императора Иосифа. Иосиф своими либеральными реформами неосторожно вносит дух жизни туда, где ему нет места. Меттерниху удается на время заморить, или, по крайней мере, усыпить крепкой летаргиею эту неосторожно пробужденную жизнь. Меттерних – не централист, не дуалист, не федералист. Он, как бы это выразить, – опиумист, что ли, – усыпитель, который вполне сознает, что Австрии предстоит только две альтернативы: или спать непробудным сном, быть погруженной в летаргию, или распасться и сгинуть с лица земли. И вот он убаюкивает ее сладкими, дремоту наводящими мелодиями, усыпляет всеми удобствами беспечной, дешевой, веселой материальной жизни; завешивает все щели, чтобы не проник в нее свет; затыкает все отверстия, чтобы не дошел шум извне. Но все же наружный свет мог сделаться столь ярким, наружный шум – столь громким,
     
      286
     
      что разбудил бы спящего. Меттерних употребляет все извороты своего гибкого ума, чтобы и снаружи загасить разгоравшийся свет или, по крайней мере, покрыть его толстым непрозрачным колпаком, чтобы повсеместно ввести тишину и спокойствие.
      Прежде всего надо было позаботиться об этой тишине в тех трех пространствах, куда непосредственно открывались двери из Австрии: в Германии, в Италии и в Турецких владениях. В самом деле, всякое движение в Германии не могло не проникнуть и в немецкие провинции Австрии, а через них и во всю Австрию, так как немецкие нити расходились всюду; всякое движение в Италии пробуждало Ломбардию и Венецию, а через них и все прочие части; наконец, всякое движение там, где всего менее, по-видимому, можно было ожидать его, – на Балканском полуострове (хотя бы на самой оконечности его, в Греции), могло распространиться и на славянские народы Турции, а через них и на единоплеменников их в Австрии. И со всех трех сторон движение действительно началось. Его надо было подавить во что бы то ни стало, да еще как подавить – без борьбы, без слишком ощутительных усилий, ибо борьба и усилия суть побудительные средства. Надо было все сделать одними усыпительными манипуляциями, напущением снотворного тумана или марева. И это было сделано, – и при каких еще затруднительных обстоятельствах!
      Борьба с Наполеоном пробудила все силы Германии. Из этого пробуждения Пруссия извлекла огромные выгоды. По естественному ходу вещей, по естественному честолюбию этой державы стать во главе германской нации, – к чему побуждали ее все интересы, вся завещанная ей политика, – она должна была поддерживать это движение. Не было недостатка и в людях, понимавших эту необходимость. Меттерних сумел, однако же, ее устрашить мнимыми опасностями, сумел вечную соперницу Австрии обратить в послушное орудие ее целей. Не только народы Германии, но и многие государи ее противились преобладанию австрийского влияния. Либеральные наклонности одних, деспотические – других казались одинаково враждебны австрийской системе; и те, и другие должны были преклониться перед неподражаемым искусством канцлера.
      В Италии предстояли те же препятствия – и со стороны народов, и со стороны государей. Сардиния играла тут ту же роль, что Пруссия в Германии; но тем не менее и здесь все пошло на австрийский лад.
      Всего труднее было уладить дело с Грецией. Уже было замечено, что Меттерниху мало было уничтожить всякое враждебное его системе проявление, а надо было еще сделать это без шума, без борьбы, под сурдинку, – а если уже необходимость заставляла прибегнуть к силе оружия, то надо было выставить такую громаду сил, чтобы самая мысль сопротивления исчезла. Так и было поступлено с Италией, когда возникли возмущения в Неаполе и в Пьемонте. Для усмирения жалких шаек карбонариев была не только употреблена сильная австрийская армия, но как грозное привидение
     
      287
     
      была выставлена русская сила, уже предназначенная к походу под предводительством Ермолова[21]. Но в деле Греции все заставляло предполагать, что грозная сила России будет на этот раз не на стороне тишины и спокойствия во что бы то ни стало. Это был бы честный бой за независимость единоверного России христианского народа против невыносимого мусульманского гнета. Тут нечего было опасаться революционной и либеральной заразы, – и вообще для России не страшной. В глазах всей России как восстание греков, так и русская им помощь казались священною обязанностью, – чем-то вроде крестового похода, не имеющего ничего общего с политическими треволнениями. Восстание это, следовательно, с самой подозрительно-полицейской точки зрения, не могло иметь своим результатом политико-либеральной пропаганды. Все предания русской политики были в пользу такого взгляда. Не вступилась ли великая Екатерина за угнетенных Турциею христиан, не возбуждала ли она греков к восстанию? Сам император Александр не содействовал ли восстанию сербов? Наконец, личный характер русского государя, либеральный, любящий популярность, мистически религиозный, также заставлял предполагать, что Россия употребит все силы на помощь своим единоверцам, что освободитель Европы захочет украситься еще более блестящим венцом освободителя Востока. Если уже умение Меттерниха заставить Россию действовать в общих европейских делах вопреки ее интересам, вопреки личным склонностям ее монарха, могло назваться чудом политического искусства, то успех его в деле Греции должен считаться истинным шедевром. Кроме главной и прямой цели канцлера – охранения безмятежного сна Австрии и необходимого для этого усыпления Европы, впутывая Россию в свою политику, он достигал еще другой побочной цели: с одной стороны, когда дело шло об Италии, Испании, Германии, взваливал на Россию всю тяжесть злобы и негодования Европы, с другой, – когда дело шло о Востоке, ослаблял к ней симпатии ее единоверцев и единоплеменников, что, как полезное для Австрии, не могло ускользнуть от прозорливости руководителя ее судеб.
      Таким образом, при видимом преобладании России, главной победительницы Наполеона, дом Габсбургов под опекою Меттерниха достиг такого политического влияния, какое едва ли он имел во дни Карла V. Германия и Италия были, в полном смысле этого слова, вассалами Австрии. В Испании и Португалии установлялась ее система руками Франции. Конфисковав в свою пользу великодушную, но не практическую мысль Священного союза, Австрия обращала Россию в исполнительницу своих предначертаний. Сама Англия играла такую же непривычную роль, подавляя свои симпатии к свободе – если не восточного, то среднего и западного из вдававшихся в Средиземное море полуостровов[22].
      Тридцатый год поколебал во многом систему Меттерниха, но искусство его и тут оказалось во всем блеске, ибо он доказал, что умеет не только проводить и охранять свою систему, но восстановлять и исправлять ее, насколь-
     
      288
     
      ко возможно, если чужая неловкость или действительно неотразимый ход событий произведут в ней широкую брешь. Если это не гениальность, то я не знаю, что может заслужить это имя в области политики.
      Обыкновенно Меттерниху отказывают в высших способностях государственного человека, утверждая за ним не более как славу ловкого дипломата, – как за каким-нибудь Кауницом[23] или Талейраном[24], – на том основании, что будто бы он не умел оценить духа времени, не понимал силы идей и потому вступил с ними в неравную борьбу, окончившуюся после 33-летнего торжества совершенным распадением его системы (еще при жизни его) и чуть не гибелью Австрии. Действительно, без постижения духа времени и понимания направления, которому следуют события, нельзя быть истинно великим политиком, а много-много что ловким дипломатом; и потому делаемый Меттерниху упрек был бы совершенно справедлив, если бы он поступал по своей системе, будучи правителем Англии, Франции, Пруссии, России, Италии, всякого иного государства, только не Австрии, которая могла сохранить свое существование единственно под условием недеятельного сна. Что среди XIX века умел он длить этот сон целую треть столетия – доказывает, что он понимал и дух времени, и силу идей; ибо без этого понимания своего врага не мог бы он так долго и так успешно с ним бороться. А было необходимо или бороться, или вовсе отказаться от звания австрийского государственного мужа. Он был в положении доктора, имеющего дело с неизлечимым недугом и делающего чудеса искусства, чтобы продлить жизнь своего пациента. Неужели в случае неизлечимости болезни врач обязан вовсе отказаться от больного? Или, еще вернее, он был в положении коменданта крепости: вел мины и контрмины, апроши и контрапроши, делал вылазки, разрушал осадные работы неприятеля, строил под огнем внешние верки[25]. Крепость наконец все-таки была взята, ибо нет крепостей неприступных. Справедливо ли судить коменданта, как военачальника в чистом поле, который, несмотря на свои искусные стратегические маневры, все-таки был разбит в данной им генеральной битве? «Зачем вступил он в бой, не соразмерив своих и неприятельских сил, – могут сказать в его обвинение. – Ведь руки были у него развязаны и ему была дана полная свобода действия». Но к коменданту крепости такое обвинение неприложимо, ибо факт осады существует помимо его воли. Неужели защита была напрасна, когда в конце концов сдача все-таки была неминуема? Другое дело, если бы можно было доказать, что, выйдя из тесной крепостной ограды и действуя своею армиею в чистом поле, комендант, обратившись в военачальника, мог бы наконец выиграть войну. Кто так думает, тот может, конечно, обвинять Меттерниха, но мне кажется, что доказать можно только противное. Чтобы сохранить органическое вещество, не живущее уже органическою жизнью, ничего другого не остается, как герметически закупорить его в плотный сосуд, прекратить к нему доступ воздуха и влажности или же заморозить.
     
      289
     
      Несмотря на свою бесспорную гениальность, последний охранитель Австрии не может, однако же, конечно, никому внушить симпатии. Чтобы определить загадочное значение его в ряду замечательнейших исторических личностей, деятельность или судьба которых имела решительное влияние на участь царств и народов, с которыми они были соединены, – посмотрим на те разряды или категории их, в числе которых, по характеру его деятельности, могло бы найтись место и для австрийского канцлера.
      Первую категорию государственных мужей составляют те, которым в полной мере приличествует наименование великих политиков: люди, соединяющие с тонким пониманием окружающих обстоятельств, с умением пользоваться находящимися в их руках средствами, с более редким даром создавать эти средства, с непреклонною волею достигнуть одушевляющих их целей, – почти пророческую прозорливость в выборе этих целей, в сознании (большею частью инстинктивном) сообразности их с общим ходом исторического движения. Без этого последнего дара Провидения, находящегося как бы в противоположности с остальными, более прозаического свойства, практическими рассудочными способностями, – нет истинно великой политической деятельности. Государственные люди, достойные названия великих политиков (Цезарь, Константин, Карл Великий, Петр, Фридрих II, Екатерина), сообщили, по-видимому, направление целому периоду истории их народов. Но ход исторического развития, без сомнения, не зависит от воли самого могучего гения; никому не дано определять его; с ним можно только сообразовываться, а для этого необходимо в известной мере его предвидеть, более или менее сознательно его предчувствовать. Дар прозорливости, дар предвидения, дар практического пророчества составляет, следовательно, необходимое условие истинно плодотворной политической деятельности. Но условие это определяется не одними личными свойствами исторического деятеля, а также тем положением, в которое поставило его Провидение, – тою стороною, на которой он стоит в борьбе всемирных интересов. Великих политиков отмечает своим перстом не одна природа, осыпающая их своими дарами, но и счастье, соединяющее судьбу их с судьбами тех народов, тех исторических интересов, которым предназначены успех и победа.
      Есть поэтому другой разряд лиц, которые по силам своего духа смело могут выдержать сравнение с Цезарями, Карлами и Петрами, но деятельность которых осуждена историею на неудачу и бесплодие. Они привлекают с неотразимою силою все наше сочувствие величием выдержанной ими борьбы и в то же время служат уроком человеческой ничтожности. Это личности трагические. Как недосягаемый образец трагического величия стоят два карфагенские героя – отец и сын, две человеческие индивидуальности, слившиеся в один исторический образ. Всем обязанные несокрушимыми силами своего духа, они показали, как много может сделать человек и как ничтожна в то же время вся человеческая деятельность. Неподдержанные своим отечеством, Амилькар и Аннибал объявили от своего собственного имени непримиримую войну Риму. Современник их Архимед сказал:
     
      290
     
      «Дайте мне точку опоры и я переверну Землю»; они создали не только рычаг, но и самую точку опоры, опираясь на которую, хотели перевернуть судьбы мира. Подкупая подарками правителей Карфагена, чтобы те не мешали им доставить своему отечеству всемирное владычество, они покорили и организовали Испанию, дабы, опираясь на нее, низвергнуть ненавистное им могущество Рима. Титан, в полном значении этого слова, Аннибал, взгромоздив Альпы на Пиренеи, чтобы завладеть книгою судеб, едва не вырвал из нее значительнейшей ее страницы. Герой драмы не под силу самому Шекспиру, он боролся не против судьбы, тяготевшей по воле богов над проклятым семейством или родом (как потомки Лая и Атрея у Эсхила и Софокла), а вступил в бой с предопределением судьбы мира и шестнадцать лет заставлял колебаться весы всемирной истории. Митридат[26], Витикинд[27] повторили его тяжелую историческую роль.
      По выказанному Меттернихом политическому искусству, его можно бы смело причислить к разряду великих политиков; но судьба, заставившая его действовать в пользу осужденного историей дела, придает ему трагический характер неудачи в борьбе. Но назовем ли эту борьбу трагической, неотъемлемый, существенный характер которой составляет величие? Аннибал, Митридат, Витикинд имели несчастие защищать дело, осужденное историею; но они тем не менее были представителями великих народностей, серьезных исторических интересов. Какую народность представляет Австрия, какой интерес представляет она собою? Противоположность между величием средств и ничтожностью целей, для коих они употребляются, выражаемая баснею о горе, рождающей мышь, составляет один из существеннейших элементов комического. Деятельность Меттерниха носит поэтому неизгладимую печать трагикомизма (печать трагизма по своей судьбе, печать комизма по целям, которые имела в виду), и этот трагикомический характер по необходимости связывается со всякою австрийскою государственною деятельностью, – после того, как само существование Австрии потеряло свой смысл и свою идею, – с деятельностью Бахов, Шмерлингов, Белькреди и Бейстов[28].
      В 1848 году крепость, защищаемая Меттернихом, была взята штурмом, герметически закупоренный сосуд – разбит, снотворный туман – рассеян. Неминуемость разрушения наступила, потому что наступило пробуждение. Где мы? – начали себя спрашивать просыпающиеся народы, что всегда составляет первый вопрос, представляющийся с просонков. – В Австрии. – Кто мы? – чех, словак, серб, хорват, русский, мадьяр, немец, итальянец. – Зачем же не в Чехии, не в Сербии, не в России, не в Венгрии, не в Германии, не в Италии? И что же такое Австрия, которая нас всех заключает? Где же это внешнее могущество, нас всех подчинившее? Где же сама Австрия, наложившая на нас и свою власть, и свое имя, подменившая во время сна нашу жизнь своею жизнью? Ведь не эрцгерцогство же австрийское, – эта Австрия по преимуществу, Австрия катекзохин? Нет, отвечают они себе, оглянувшись кругом, вне нас и нет никакой Австрии. Австрия – это только склейка,
     
      291
     
      припай, цемент, замазка, которыми склеили или слепили нас во время сна, какими-то случайными средствами – придаными, завещаниями, брачными контрактами – для каких-то внешних, случайных целей, в свое время, может быть, и очень хороших, полезных, необходимых, но теперь давно уже отошедших в область теней и призраков, не имеющих уже ничего общего с чувствуемыми стремлениями, нуждами, потребностями живых проснувшихся людей. Склейка и спайка только мешают нашим движениям; не дают нам идти в ту сторону, куда нам путь лежит; делают из нас искусственно составленных «сиамских братьев», – каждое движение одного из нас причиняет другому неловкость, боль и порождает взаимное неудовольствие, – наши усилия взаимно нейтрализуются, обращаются в ничто.
      И пошли народы расколупывать замазку, которая, собственно, и составляет то, что слывет под именем Австрии. Кто, как итальянцы, занялся этим делом вполне проснувшись, с полным сознанием того, что он делает, куда намерен, освободившись, пойти, – для того и смазка оказалась некрепкою. Кто, напротив того, как славяне, занялся своим делом как-то в дремоте, в полусне, думая и действуя как бы под влиянием тумана, нагнанного ночными грезами, – у тех дело не спорится, и им продолжают еще мерещиться разные небывальщины. Кому грезится еще какая-то идея Австрийского государства, которой давно уже нет на белом свете, которой даже никогда и не было, а была временная случайная цель для союза народов. На других напущен новый польско-европейский туман, представляющий им родной славянский облик русского народа в виде пугала с оскаленными зубами, стремящегося их поглотить и обратить в состав собственного громадно-чудовищного тела.
      Несмотря на этот полусон, расколупка тем не менее идет вперед, – и внешние, и внутренние события работают над нею делом, словом, помышлением, вольно и невольно, сознательно и бессознательно, – и самый туман начинает рассеиваться, полусон проходит в полное бодрствование. Австрийские государственные люди, у которых никогда не было недостатка в понимании своего положения, очень хорошо видят это, но, не имея возможности употребить в дело прежнего апробированного Меттерниховского снотворного способа, дошли до необходимости придумывать новые способы склейки расклеивающегося. Таковых способов придумано доселе три, и едва ли есть возможность придумать какой-нибудь четвертый. Способы эти, как известно, называются централизмом, то есть германизациею; дуализмом, или германизациею в соединении с мадьяризациею; и наконец, федерализмом, или псевдославянизациею Австрии.
      Собственно говоря, нет надобности по очереди опровергать пригодность этих способов для воссоздания разрушающейся после Меттерниха Австрии. Достаточно было бы показать, что централизм не может служить основой австрийской государственной жизни, так как остальные две методы заключают в себе внутреннее противоречие, – противоречие с идеей
     
      292
     
      государства, которая, как я старался показать выше, есть стройная плотная форма, приданная национальности для увеличения силы ее противодействия внешним враждебным влияниям, стремящимся ее разложить или подчинить себе. Очевидно, что государство тогда только может соответствовать своему предназначению, когда будет движимо одною национальною волею, что возможно лишь в следующих трех случаях: 1) когда в состав государства входит одна национальность; или 2) когда численное и нравственное преобладание господствующей народности так сильно, что включенные в государственный состав слабые национальности не могут оказывать никакого действительного сопротивления выражению ее национальной воли, и следовательно, собственный интерес побуждает их слиться в одно с нею целое; или, наконец, 3) когда главная национальность, хотя и не преобладает численно, но одна лишь имеет политическую волю, прочие же, хотя и многочисленные, составляют лишь материал, которым верховная национальность может распоряжаться по своему произволу. Этот случай, очевидно, может иметь место лишь тогда, когда подчиненные народности составляют только единицы этнографические, никогда историческою жизнью не жившие, а если и жившие, то потерявшие сознание своей исторической роли.
      Во всех этих трех случаях в государстве будет, по самой сущности дела, господствовать система политического централизма, – хотя бы в административном отношении части его пользовались самою широкою самостоятельностью. Когда эта система становится неприменимою, то и государство делается невозможным, потому что оно есть политический индивидуум, политическое неделимое, а индивидуума, имеющего две или несколько несогласованных, несоподчиненных воли, даже представить себе невозможно; ибо тут заключается внутреннее противоречие, так сказать, делимое неделимое. Но доказывать, что в Австрии централизм невозможен, также излишне, ибо труд этого доказательства взяла на себя история, которая довела эту невозможность до сознания самих австрийских государственных людей. Из этого оставалось бы только просто-напросто заключить, что Австрия есть государство невозможное, как оно на самом деле и есть. Но если совершившийся факт имеет для всех доказательную силу, то нельзя того же сказать о логических выводах; поэтому если мы можем удовольствоваться доказанною историею невозможностью централизации в Австрии, то едва ли будет иметь ту же убедительность доказываемая логикою невозможность всякой иной системы, кроме централизма как политического принципа государства. Люди, видя, что что-либо не подходит под их стремления и надежды, стараются всеми мерами избежать того, к чему необходимо ведет логическая последовательность, всеми силами из нее выбиваются, – и потому необходимо рассмотреть с большею подробностью те невозможности, которые заключаются в дуализме и в федерализме, проследить шаг за шагом их несбыточность.
     
      293
     
      Одно чисто пассивное сопротивление мадьяр, устранение их от участия в общих государственных делах Австрии в годину испытания принудило правительство отказаться от системы централизации, или общего и одинакового подчинения всех этнографических элементов монархии – элементу немецкому. Элемент этот оказался на деле слишком слабым для того, чтобы служить все соединяющим, все сдерживающим государственным цементом, – и немцы должны были прибегнуть к помощи мадьяр, дабы ценою полной с собою равноправности и самобытной государственности купить их содействие для сохранения владычества над славянами и румынами. Однако же и оба господствующие элемента, цислейтанский немецкий и транслейтанский мадьярский, все еще почти вдвое малочисленнее элемента славянского, так что в настоящее время австрийская государственность основывается единственно на разъединенности славян, так сказать, на их политическом несовершеннолетии. Много ли ручательств за крепость государства представляет такое чисто отрицательное основание? И не очевидно ли, что если бы славяне оказали хотя бы наполовину столь же энергичное сопротивление, как мадьяры, – то дуализм должен был бы пасть по той же причине, по которой пал централизм, и с такою же точно легкостью. Но призвание мадьяр на помощь для удержания славянских народностей в вассальном положении и составит именно ту причину, которая должна усилить славянское сопротивление.

К титульной странице
Вперед
Назад